Неизбежность (Дилогия - 2)

      - Ну. с богом! Тронулись!
      Рокот двигателей. Лязг гусенпц. Дрожащее- марево. Клубы пыли. Пыль пропитала и людей, и машины. Высовывающийся из башни Макухин тоже стал серым, как и десантники. Броня нагревалась круче и круче, и Толя Кулагин прокричал Логачееву:
      - Теперича. Логач. точняком ты в аду! И мы с тобой заодно жаримся на раскаленной сковородке!
      - А? Что? - от шума двигателей закладывает уиш. Логачеев заталкивает палец в ухо, прочищает.
      " - Говорю: как в аду. на раскаленной сковороде!
      - Вскорости яичницу изжарим, Толяка!
      Шутки шутками, а подпекает так, что вертишься. Вертеться же не навертишься, ибо можно загреметь с танка. Солнце нагревает и наши головы: гром погремел, тучи откочевала, В висках стучит. Испить бы водицы, но колодцев пет как нет, фляжки пустые. Терпи, казак, атаманом будешь, как говаривали на Дону.
      Прикрыть глаза рискованно: устойчивость сразу хуже. Но я все же опускаю веки и представляю, как с нашей стороны и с японской к перевалам Большого Хингана устремляются массы койск. Японцам, как и нам, нужно преодолеть четыреста - пятьсот километров. Кто быстрей подойдет к перевалу? Давай, механик-водитель, жми шибче, по-казачьи - швыдче!
      Лейтенант Макухин. ссылаясь на комбрига и штабных, намекнул: на Западе танки использовались по-иному, Я напрямик спросил, что конкретно он имеет в виду. Макухии ответил: не пехота,-не артиллерия, а именно танки сейчас устремились вперед, обходя укрепленные районы. Расчет на внезапность: японцы, очевидно, не верят, что танки могут преодолеть Большой Хинган.
      Возможно, и так. Хотя со взводной макушки видно не лучше, чем с ротной. Правда, взвод этот - танковый. А нынче танкам первое слово. Основная сложность, по словам лейтенанта Макухпна, явно заимствованным у начальства, в том, что коммуникации предельно растягиваются, танки отрываются от пехоты, от баз снабжения, в первую очередь - горючим, а без горючего танк что?
      Ничего. Но по словам того же Макухина, покамест автозаправщики справляются, не отстают, да и транспортная авиация подбрасывает бочки. Покамест... А спешить надо!
      Полковник Карзанов правильно понял мысль лейтенанта Глущкова, потому что колонна прибавила прыти. Сам комбриг пересел на бронетранспортер, и разведчики на бронетранспортерах, пылят где-то далеко.
      Пересев на танк, я в чем-то изменил свое пехотное мышление.
      А как же! Рассуждаю с точки зрения передового, подвижного отряда. Такой получается расклад: на нашем пути - горный хребет, его характеристика тысяча четыреста километров в длину, триста в ширину, высота до двух километров. Впечатляет? Далее; это дикие, хаотичные кручи, удобные проходы через Хинган перо крыты укрепрайонами, туда соваться не резон, их надобно обходзть, а всего вдоль своей границы японцы соорудили семнадцать мощнейших укрепленных районов. Неприкрытыми остались перевалы, которые принято считать недоступными для танков.
      Какие там тапки на охотничьих да пастушьих баргутских тропах среди скалистых нагромождений! Но пробиться через Большой Хинган надо во что бы то ни стало! Пробьемся - как снег на голову японцам!
      Опять пошли вязкие луга, а кое-где, на спусках, и трясппа, покрытая ряской. Танки ее проскакивали, по автомашины, походные кухни, орудия иной раз и застревали, стреляя из-под колес вонючими бурыми ошметками. Выручали тапки: надежный трос - и неудачник вытащен на сушу. Суша - понятие относительное:
      чем выше, тем больше рыхлого перегноя, под которым каменистая подпочва, немудрено и забуксовать. По склонам - кустарник и чахлая черпая береза, ею меня уже не удивишь, попадаются и вполне приличные дубки и лиственницы. Несмотря на то что мы в движении, комары исхитряются налетать и кусаться. На болотцах пх видимо-невидимо, остановимся на ночлег - дадут прикурить.
      Далп! Едва мы спрыгнули с брони, на пас остервенело накинулась орава мошки и комаров. Кровососущие! Мы шлепали себя по лицу, по шее, по рукам, обмахивались ветками, курили, развели костерки. Черта с два! Разве этих кровопийц чем-нибудь испугаешь?
      Однако это был не ночлег и даже не большой привал, а так, маленькая остановка, минут на пятнадцать, достаточных, впрочем, для того, чтобы развести костерики и справить нужду. Остановились потому, что разведка донесла: на пути поселок, превращенный в опорный пункт, обороняет его батальон япопо-маньчжур, усиленный артиллерией. Ясненько: опорный пункт прикрывает подступы к хребту. Что предпримет комбриг? С ходу атаковать нельзя, можно тапки загубить, но и одну пехоту пускать не резон, сперва нужно выявить передний крап, огневые точки противника, значит - разведка боем?
      Ее провели разведчики на бронетранспортере, два танка и, естественно, неизменная первая стрелковая рота. Комбат сказал:
      - Глушков, твои бойцы пойдут за тапками. Прижимайтесь ближе к броне, меньше будет потерь от ружейно-пулеметного огня.
      - Так точно, товарищ капитан, - сказал я, подумавши: а потери от артиллерийского огня, если снарядом, не дай бог, вмажет в танк.
      - Охраняйте тапки от смертников с минами. Снимайте и расчеты противотанковых пушек, коль выкатятся на прямую наводку.
      - Есть, товарищ капитан!
      - Ну, давай, Глушков, я на тебя надеюсь...
      Тут уж я ничего не ответил, лишь благодарно похлопал глазами. Комбат дружески ударил меня в плечо, будто подтолкнул, толчок был неожиданно сильный, и я пошатнулся. Капитан улыбнулся своей неподвижной, мертвой улыбкой - одними глазами: дескать, держись тверже, Петя Глушков, - и я оценил это.
      Довел задачу до взводных, до сержантов и солдат. Все молчали, но Логачеев высказался:
      - Ядреиа вошь, а ведь за разведкой будет и настоящий бой?
      А, товарищ лейтенант?
      - Будет.
      - И я то ж самое разумею!
      Грамотный. Нынче все в ратных трудах грамотные.
      - Ребята, - сказал я, - действовать смело, решительно, однако не зарываться! Помните: это разведка боем!
      Поселок - деревянные и кирпичные домишки - лепился по склонам сопки, словно привалившейся к .отвесному, скалистому скосу еще более высокой горы. Следовательно, зайти с тыла отпадает, будем охватывать, но постреляем и по тылу, наверняка круговая оборона, все включено в огневую систему.
      Разведчики соскочили с бронетранспортера, рассыпались цепью по сильно пересеченному склону. В центре была кое-как наезженная дорога, по ней двинулись танки, и мы за ними, глотая отработанные газы. Затем один танк вильнул влево, в обход поселка, второй - вправо. Моя рота разделилась, я пошагал за правым танком, за макухинским. Посмотрел на соседнюю сопку:
      там НП Бати, там его свита, включая нашего комбата. Прильнули к биноклям и стереотрубам, следят за нами. Не беспокойтесь, не подведем! Посмотрел и в низину, где, прикрытый завесой тумана, разворачивался передовой отряд - танки, пушки, бронетранспортеры, автомашины с пехотинцами, с саперами. И от мысли: за спиной сила! - стало не так тревожно. Сейчас эта сила молчаливо нас поддерживала, но придет срок заговорит.
      Голос вблизи:
      - Подзасиделись на танке? Счас разомнемся, будь спок!
      Кто? Логачеев, Свиридов? Или Кулагин? Разговорчивые! Да уж разомнемся, будь спокоен! Оступаясь в вымоинах, спотыкаясь о пеньки, корневища и камни, ломясь сквозь кустарник, мы приблизились к поселку метров на двести. Вражеская оборона молчала. Затаилась? Заставим раскрыться!
      Дальше мы не пошли и враз открыли огонь: танковые орудия, минометы, пулеметы, винтовки, стреляли и из автоматов - больше для шума, понимая, что убойность автоматного огня двухсот метров не достигает. Я лежал за валуном, наблюдая за обороной:
      откуда бьет пулемет, откуда пушка, где дзот, где снайпер. Над нами посвистывали пули, фукали осколки, и это было неуютно:
      никакого подобия окопов, солдаты вжимаются в ложбинку, лъпут к обомшелым каменным россыпям. Но чем активнее стреляют японо-мапьчжуры, тем для пас лучше: раскроют систему огня.
      Хотя могут и схитрить: какие-то огневые точки молчат. До поры до времени. До атаки.
      Разведка боем обошлась нам, к сожалению, недешево. Действовавший на левом фланге экипаж "БТ" увлекся, вырвался и получил противотанковый снаряд, сорвало гусеницу; танк сперва крутился на месте, затем замер; паше счастье, что мигом подошел тягач и уволок его в ппзпну, иначе вражеские артиллеристы могли бы добить. Было убито три разведчика, и - я не поверил себе - тяжело ранен командир взвода лейтенант Иванов. Господи, какое-то заклятие: взводных лейтенантов уже выбило, придется сержанта Черкасова ставить на взвод. Делает карьеру: из отделенных - в помкомвзвода, оттуда во взводные. Горькая это карьера...
      Иванов был без сознания - пуля снайпера вошла в живот, и я подумал: не жилец. Если бы ранило натощак, было бы больше шансов выжить. Правда, завтракали давно и еще не обедали.
      Но если б совсем натощак!
      Иванов дышал с хрипом, с хлюпом, закатив белки, на широком лбу полоски грязи, узкий подбородок рассекла глубокая ссадина. А у Петрова был узкий лоб и широкий подбородок, он брюнет, а Иванов блондин, у Петрова усы длинные, закрученные книзу, у Иванова - усики короткие, щегольские, но оба высокие, костистые, и когда-то на дне рождения старшины Колбаковского оба разрумянились от выпивки. Сейчас Иванов белый как мел.
      бледный был и Петров, когда его ранило.
      Может быть, это было странно, но я пожал безответную, неживую руку Иванова. Вот и с ним расстаюсь, не узнавши толком. Не жилец? Живи, лейтенант Иванов, я очень прошу тебя об этом!
      Его привычно уложили на носилки, санитары привычно примерились, взялись за ручки, подняли, привычно понесли, стараясь идти в ногу, чтобы не трясти раненого. Слишком привычно.
      Как доложила разведка, гражданского населения в поселке вет, поэтому можно гвоздить. И пушкари, минометчики, самоходчики, танкисты, пулеметчики гвозданули по выявленному переднему краю обороны - по окопам, по дзотам, по огневым позициям артиллерии и вообще по поселку. На улицах, за опоясывающим поселок валом, вспыхнули пожары, задымило чадно. В бинокль было видно: на подступах к поселку задымились дзоты, пораженные прямым попаданием, - вверх полетели комья земли, камни, доски; земля и камни вздыбились фонтанами и там, где проходила траншея и ход сообщения. Японцы огрызались. Била артиллерия, били пулеметы. Кто-то ойкнул, кто-то визгливо назвал:
      - Санитар! Давай сюды санитара!
      Та-ак, знакомые словечки. Еще до атаки звучат.
      Наш огневой налет длился с четверть часа. Под, конец его вижу: кто-то ползет из тыла к залегшей цепи, точнее - ко мне, Федя Трушин, друг разлюбезный! Обполз свежую ьорсшку, привалился ко мне:
      - Здорово, единоначальник!
      - Здорово, комиссар! Чего нелегкая принесла?
      - Я к бойцам! - И пополз по-пластунски.
      Поколебавшись, я двинул за ним, пусть и не в самую тень, но поближе к солдатам. Устав нарушаю! А-а, это комбат и выше обитают подальше, да и то не всегда. Командовать же ротой сподручно и отсюда.
      Третья рута атаковала опорный пункт слева, в центре - вторая, а моя на правом фланге, как и при разведке боем, только еще больше сместилась вправо. Кончился артналет, комбат выпустил ракету, плохо видимую днем, я заверещал свистулькой, висевшей на шнурке, и цепь поднялась, придерживаясь неуклюже ползших танков. До вражеской обороны было сто пятьдесят - двести метров, пушки были подавлены, но пулеметы там и сям уцелели, стреляли очередями. Стреляли и снайперы. Мои снайперы засекали их в слуховых окнах, на крышах и при повторном выстреле "кукушек", надо полагать, снимали их.
      Кроме танков, в боевых порядках шли самоходки, и те и другие стреляли с коротких остановок. Опорный пункт долбаем недурно, не хватает авиации, она б долбанула!
      Танки ц самоходки перестали стрелять, катили в боевых порядках пехоты, молчаливо подбадривая своим присутствием.
      Вскидывалось, опадало, вскидывалось "ура". И я на бегу вопил "ура", спотыкаясь, выравнивая шаг. Незаметно очутился в цепи.
      Ощущение: словно только вчера кричал в атаке "ура". Метров за сорок до траншеи мы швырнули гранаты и, еще громче вопя "ура", строча из автоматов, припустили к ее изгибам. Краем глаза вижу: вырывается Трушин, обгоняют меня и сразу трое солдат.
      Врешь! В азарте поддаю, догоняю опередивших.
      - Ура! Ура! Ур-ра... А-а...
      Я кричу, подхлестываемый близостью врага, опасностью и жаждой убить, чтоб самого не убили. И быстрей, быстрей! Опереди, первый нажми на спусковой крючок, первый брось "лимонку", первый ударь ножом или саперной лопаткой! Хотите укокать меня, курвы? Я вас укокаю! Зверея, кричу уже не "ура", а матерное. Вперед, в бога-душу, пуля рассудит!
      Спрыгнул в траншею, зыркнул по сторонам: справа и слева были уже наши солдаты, растекались по изгибам. Японцев не видать. Вдруг дверь подбрустверной землянки с треском раскрылась, в траншею выскочил, гортанно вскрикивая, офицер, вскинул палаш. Я выпустил очередь, японец завалился на спину - и ОЧКУХ, щеточка усиков, желтые выпирающие зубы, на подбородке струйка крови. Я прислонился плечом к траншейной стенке, обшитой досками: слабость в руках, а в йогах тяжесть - куда девалась невесомость, с какой несло меня в атаку? И подташнивает. Отвык, что ли, убивать? Так рано отвыкать.
      В ходе сообщения - топот, гвалт, истошное "банзай", и целый взвод японцев ввалился в траншею, схлестнулся с нашими. Заварилась рукопашная, как в добрые западные времена. Стрелять было нельзя: где своп, где чужие не разберешь. Стоны, крики, удары. Я стоял как в оцепенении. Командовать? Что? Бессмысленно. Участвовать в рукопашной? Командиру роты? Мало разумного. И однако я отклеился от стенки и ударил прикладом в возникшее внезапно передо мной раскосое лицо с оскаленными кривыми зубами. И в этот же момент увидел: подкравшийся сзади японец коротким, резким движением вонзил винтовочный штыкнож в спину Головастикова. Я в ужасе закричал "Филипп!" и бросился к нему. Японец выдернул штык и повернулся ко мне. Молниеносно я ткнул его ногой в пах и, скрючившегося, ударил наотмашь затыльником автомата в висок. Японец упал. Я подхватил Головастпкова под мышки, чтобы выволочь из этой мясорубки, затащить в окоп, оказать помощь.
      Помощь опоздала, потому что ножевой штык достал до сердца.
      Перепачканный его кровью, я еще суетился возле Головастпкова.
      вскрывал индивидуальный пакет, приподнимал Филиппу голову, которую он ронял безжизненно. Я хотел позвать санитара или санинструктора, но голос отказал, в горле только пискнуло.
      И люди, мелькавшие вокруг, увиделись мутными, расплывающимися. Понял, плачу.
      Ты полежи, Филипп, полежи перед тем, как тебя зароют, а мпе надо в бой. Чтоб за тебя отомстить. Я положил сто голову, и она откинулась набок. Рукавом вытер себе глаза и встал. И побежал по траншее. Как в тумане, возникла фигура японца, выставившего перед собой карабин со штыком. Сработала мысль: поблизости наших пет. можно стрелять - я выпустил три-четыре пули.
      За изгибом увидел японцев с поднятыми руками, оказалось:
      ошибся, это были маньчжуры. Я крикнул во все легкие:
      - Кто поднял руки - не трогать!
      Командирский рефлекс: надо предупредить солдат. Не то в горячке боя, в порыве мщения могут срубить и того, кто сдается в плен. Хорошо, что у самого рассудок на этот случай достаточно трезвый. Я крикнул:
      - Ребята, давай по ходу сообщения! В глубь обороны!
      Спотыкаясь о чьи-то ноги, наступая на чьи-то руки, я побежал по ходу сообщения, за мной - Свиридов, Кулагин, Симоненко, Черкасов. Над ходом сообщения просвистывали пулеметные очереди, где-то стучали "гочкпс" и "максим", поверху перекатывался бурый едкий дым. На левом фланге и в центре - разнобойное "ура". Ну, "ура" и мы крикнуть можем. Парторг Симонепко взмахивает автоматом:
      - За Родину!
      А где же замполит Трушин? В сутолоке рукопашной схватки растеряли друг друга. Только был бы жив! Ухнули взрывы. Саперы подорвали дзоты? А не тапки подорваны? Надо выбираться наверх. Разметав проволочные заграждения, проутюжив выносные окопы, они перемахнули траншею, пошли в глубь поселка.
      часть моих людей - с ними. Но и самому быть ближе к тапкам не худо.
      Мы выкарабкались из хода сообщения, где он врубался во вторую линию траншей, и, пригибаясь, побежали к двухэтажному кирпичному здатпо, возле которого стоял танк и бил по окнам второго этажа. Увидел в воронке Трушина: живой! Машет пилоткой: жми сюда! Я плюхнулся в воронку рядам с ним. Выставив автоматы, открыли огонь по окопным проемам: там засели снайперы-смертники в белых рубашках и штанах, белое - цвет траура, пу и будет вам траур. Танковые снаряды кромсали здание, горели оконные рамы, красная кирпичная пыль висела кисеей.
      Выстрелы, разрывы, треск, звон разбитого стекла. И еще гуще дым.
      - Гляди, Петро!
      Я посмотрел на Трушина, а потом туда, куда он ткнул пальцем. Меж битых кирпичей, комьев подкопченной глины и прижухлой травы полз японец - в белой одежде и с белой повязкой вокруг головы, на повязке иероглифы. Смертник! На спине мина, курс - к нашему танку. Мы повели огонь по нему. Смертник, извиваясь, полз и полз. Как заговоренный! Но метров за тридцать до тапка чья-то очередь достала: дернулся и замер, выбросив руки. А затем чья-то очередь угодила в мину. Рвануло - аж перепонки запыли. Смертника в клочья. Лишь трава курилась там, где он только что лежал. Еще один смертник пополз к другому, слева, тапку. У него мина была на бамбуковом шесте: бросаться под днище самому не надо. Но автоматные очереди и его пригвоздили быстро. А мина на бамбуковом шесте так и осталась певзорвапная.
      Ближний танк я узнал: макухипский, бортовой помер сто двадцать семь. Здравствуй, воюй благополучно! Да, баталия идет к концу. Танкам продвигаться уже пет надобности, пехота выкуривает остатки гарнизона из полуобвалившихся зданий, из полуразрушенных дзотов. Разведчики перекрыли дорогу, по которой можно было отступать из поселка, так что окружение.
      Танки перестали стрелять, и я послал взвод Славы Черкасова в обход двухэтажного дома, чтобы зайти с тыла. И прочие дома стали окружать. Стрельба слабела.
      Собирают пленных. Трушин говорит, что маньчжуры хотели сдаться раньше, да японцы не дали. Теперь, кто остался в живых, стоят толпой, у их ног куча брошенного оружия. Жители поселка ушли в горы, в леса, японцы напугали: русские будут убивать, грабить, насиловать - это похоже на немцев, сами злодействовали, а нами стращали. Пленные потные, грязные, туповатые. Кто из них убил сегодня наших? А ведь я приказывал пленных не трогать. Правильно приказывал.
      Оказалось, ранило Яшу Вострикова, кнсловодского жителя, книгочея, милого юнца. Разыскал меня, протянул здоровую - левую руку:
      - Товарищ лейтенант! Не могу эвакуироваться, не попрощавшись.
      - Ну, прощай, Яша!
      - Да уж вряд ли свидимся, товарищ лейтенант! Вы пойдете дальше, а я в тыл. Не повезло...
      - Как сказать! Наверняка походишь под солнцем и луной...
      - И вы походите! Товарищ лейтенант, просьба есть... Проследить, чтоб представление не затерялось... Сержант Черкасов сказал, что за сегодняшний бой представят к медали "За отвагу"...
      - Представим. Проследим. Не затеряется...
      Нашел о чем Успокоиться. Хотя еще на Западе мечтал о награде, жалел, что пополнение опоздало к боям. Получишь, получить свою медаль. Коль отважно дрался, коль ранен. А пинюшпх, и Филиппа Головастикова среди ппх, похоронили на окпаине, в братской .могиле. Ломами долбили землю - лопаты ее не брали. - чтоб яма была поместительная. Вот так: будут бон и стычки, и будут выбывать мои солдатики.
      В поселке ночлега не было, и привала никакого не было. Держался еще световой день, комбриг решил: марш продолжать!
      И, наскоро приведя себя в порядок, передовой отряд снова двинулся по горной дороге, вернее, по горному бездорожью: то, что подходит лошади или человеку, не подходит машинам. Поэтому и двигались медленнее, чем хотелось бы. Солнце висело над зубчатой грядой, алое, закатное, по ущелью плавал застойный туман, оттуда тянуло сыростью.
      Я опять ехал на танке номер сто двадцать семь; лейтенант Макухин по пояс высунулся из башни, прицениваясь к подъемам и спускам. Но и спускаясь, мы все-таки поднимались: общая высота неуклонно росла. Стало закладывать уши. Десантники сидели молчком. Толя Кулагин затеял было говорильню: после боя шиш пообедали, когда же будет обед, когда будет ужин? - но его не поддержали. Хотя, наверное, у многих сосало с голода. Устали, да и напряжение не спало: бой, опасность, кровь товарищей.
      А я думал о Головастпкове. Был рядовой из рядовых, смертный из смертных. В эшелоне напился, полез на меня с кулаками.
      И я ведь еле удержался, чтобы не ударить его. Как это выглядит сейчас, после гибели Филиппа? Не шибко образованный был, но тянулся к тем. кто пограмотпее, мягкий, добрый был, музыку любил. И жену свою разпеверпую любил. Которую когда-то спас от хулиганов-насильников, а она потом так подло изменяла ему, фронтовику. Которую он хотел зарезать на побывке и, слава богу, не зарезал. Пусть живет-пахнет дамочка: проблемы отпали, Филипп зарыт в китайскую землю. Может, побесится до сорока, а потом кому нужна? Еще пожалеет о Филиппе. Да будь она проклята, вспомнилась...
      Ехали без заминок, дотемна, когда уже стало опасно из-за плохой видимости. Стоянку разбили у подножия горы. Комарье и мошкара набросились, стервецы. Воняло болотной затхлостью.
      Воздух охолодал, ребята раскатывали скатки. Тучи закрыли небо, лишь изредка посвечивали звезды, не в силах перебороть мрак.
      У костров, приятно горчивших дымком, ели всё разом - и обед и ужин, набивали животы. Невдалеке, в километре, в деревне баргуты жгли кизяк, лаяли собаки. Видать, не испугались пас. не ушли. Освободителей бояться не надо. Сходить бы в деревню, но нету моченьки. Расстилай шинелишку - и на боковую. Спать одному было холодно. Испытанное, фронтовое: шинель вниз, спина к спине, вторую шинель наверх. Можно с ординарцем Драчевым скооперироваться. По не подойдет ли Трушин, дружок мой?
      Чистенько ночуем на пару. Действительно, через десяток минут Федя Трушин пришел. Драчев сказал:
      - Мы заждалнся вас, товарищ гвардии старший лейтенант.
      Мы - это значит я и он. И так можно: он и я. Трушин приветливо ответил:
      - Служба, Драчев. У тебя ордппарская, у меня замполитская... Парторгов собирал...
      Я расстелил свою шинель:
      - Ложись, Федор.
      - Мерси, Петро. Но перед сном перекурим... Давай твоих!
      Задымили папиросами, тщетно надеясь, что дымок маленько разгонит комаров. Трушин сказал:
      - Да. самураи дерутся зло, отчаянно. Одна из причин: командование им внушило, что русские в плен не берут, убивают на месте... Да и так фанатичны до чертиков... Но наши удары, Петро, их отрезвят!
      - Это верно. К прискорбию, их отрезвление стоит нам жертв, ъот у меня Головастиков погиб, лейтенанты Иванов и Петров ранены...
      - Потери есть... Больно!
      Ночной мрак шуршал шагами часового, шелестел травами, лаял псами в деревне, плакал шакалами в распадке, шлепал одиночными каплями собирающегося дождя. Рано пли поздно дождик будет, но Филипп Головастиков этого не увидит. Сжалось сердце, когда подумал о нем. Он сделал все. что мог, отдал все, что имел, - жизнь. За Родину отдал, за нас, за меня. И за ту женщину в Новосибирске, которая, по несчастью, была его женой.
      И вдруг представилось послевоенное: я женат, у меня дети, жена непутевая, вроде головастиковскоп, семья рушится, я страдаю, правда, на жену рука не подымается, но сам готов в петлю. Возможно ли такое? А почему же нет?
      20
      Еще ночной мрак трещал цикадами - совсем как у пас на Дону или на Черном море, в поселочке Гагра. Робко, уютно, подомашнему. И ночной же мрак сказал баском Грушпиа, совершенно бодрым, ясным:
      - Петро, не спишь?
      - Покуда пет.
      - И я не сплю... Мучает совесть. Замполптскпе обязанности не все выполнил.
      - Что именно?
      - Надо было б сходить в деревню. Побеседовать с жителями, рассказать об освободи тельной миссии наших войск.
      - Уже около полуночи.
      - Ну и что? Л днем когда же ходить? Днем марши и ботт...
      Нужно было б сходить сразу, после ужшта. Да уж ладно, и китайцы вряд ли спят, до сна ли? Так пойдешь со мной?
      - Сейчас? Ты серьезно?
      - Вполне: прихватим переводчика, парторга Симоненко...
      - А если в деревне, японцы?
      - Пленим! Прихватим с собой пяток автоматчиков. Побеседуем, побудем так часик - и восвояси. Малость недоспим - так что ж, на воине недосып нормальное явление... Идешь?
      - Иду. - сказал я. в дуто сомневаясь: нужны ли эти полуночные беседы? Но замполита не оставлю, мало ли что может произойти в деревне.
      - Поднимай автоматчиков! - сказал Трушин и пружинисто вскочил на ноги.
      Симоненко, Свиридов, Логачесв, Кулагин, Погосяп и Рахматуллаев. конечно, ужо иодхрапывалп, но. разбуженные, сноровисто стали собираться. Миша Драчев упросил взять и его: во-первых, ординарцу положено быть при командире роты, во-вторых, кто ж упустит шанс поглазеть на чужую жизнь? А сон - отоспимся на том свете!
      Но старшина-переводчик из осевших на Дальнем Востоке китайцев, за которым зашли в штабную палатку, заартачился: зачем и отчего, да кому это нужно, да ночью спят - и зевал, клацая клыками. Он и потом клацал, когда группа во главе с Трушиным, отзываясь на оклики часовых, выбралась на оленью тропу. Посвечивая фонариками, мы спустились скалистым выступом, по кустарниковому гребню поднялись на относительно ровную площадку и в конце ее уперлись в земляной вал. Мы уже знали:
      в Маньчжурии деревни и города обнесены подобными валамистенами - пониже ли, повыше ли. Этот вал был метров двух, можно запросто перемахнуть, по Трушин сказал:
      - Найти ворота! Мы ж не воры, чтобы проникать с черного хода.
      Нашли ворота, раскрыли, вошли в деревню. Собаки, учуяв пас, залаяли еще остервепелей, по на темной, грязной улочке пх не было. И пи единой человеческой души. Во двориках вкусно пахло горелым кизяком и кое-где блеяли овцы. Глинобитные фанзы, очертаниями напоминавшие монгольские пли бурятские юрты, выступали неясно из мглы; пи огонька.
      - Спят? - озадаченно спросил Трушин. - Что ж, будить?
      - Не спят, - сказал я. - Просто не зажигают света.
      - Старшина, - сказал Трушин, - пу-ка ткнись в эту фанзу...
      Переводчик перешагнул лужицу перед фанзой, сдвинул соломенную циновку, прикрывавшую вход, что-то произнес по-китакскп. Из фанзы ответили. Переводчик сказал:
      - Зайдем!
      Я вошел за Трушиным, за мной автоматчики. В фанзе стало тесно. На полу тлел костерок, в его мигающих отблесках мы увидели семью: хозяина, хозяйку, полдюжины китайчат, забившихся в угол. На взрослых была какая-то рвань, китайчата были голые и тощие-тощие. Тяжело пахло дымом, потом, прелью.
      Хозяева низко, раболепно кланялись, китайчата зверьками выглядывали из темноты. Переводчик, долго, старательно подбирая слова, говорил, и, пока он говорил, хозяева кланялись все ниже и ниже, доставая пол.
      - Это отставить, - сказал Трунит. - Ты им переведи: русские китайцам друзья, поэтому не надо так кланяться... Пусть сядут!
      И свет пусть вздуют! Лампу ли, свечку...
      - Ни лампы, пи свечки нету, товарищ гвардии старший лейтенант. Пламя костра - вот и все электричество.
      - М-да... Ну, пусть сядут.
      - Они говорят, что по могут сидеть в присутствии русских начальников. Японцы никогда не позволяли этого...
      - Переведи: пусть забудут про японские порядки. Теперь порядки будут другие, японскому игу конец, они свободные люди.
      Выслушав старшину, хозяева подошли к глиняному кану и присели на краешек. Здесь костерок освещал их лучше. Китаец был изможден, сутул, стрижен наголо, виски седые, на ногах - рваные матерчатые тапочки. Такие же тапочки были и на маленьких, изуродованных, как культи, ножках китаянки, - нам известно было, что маленькая, уродливая ножка здесь признак красоты и девочкам еще в детстве забинтовывают йоги, не дают расти; полуседые волосы китаянки были гладки и редки, просвечивал череп, странно было видеть полулысую женщину. Сколько же ей лет? Ответили: ему сорок, ей тридцать пять. А похожи на стариков.
      Глиняный пол, глиняный кап, прикрытый соломенными циновками, никакой утвари, кроме глиняных же кувшинов и мисок, вместо трубы в верху фанзы дыра, окошко заклеено рисовой бумагой.
      - Извиняются, что печем угостить, - сказал переводчик. - Японцы дочиста обобрали.
      - Да они без японцев нищие, - сказал парторг Симопенко. - Советская власть им надобна! Тогда заживут как люди!
      - Слушай, Микола, - строго сказал Трушин. - В беседах с местным населением не вздумай устанавливать здесь Советскую власть. Наш принцип невмешательство во внутренние дела.
      Сами разберутся, какую власть выбрать.
      - Советскую выберут!
      - Надеюсь... Но в беседах надо делать упор на освободительную миссию Красной Армии.
      Я увидел, как солдаты потрошат свои вещмешки: достают хлеб, сахар, вручают хозяевам. Те - ладонь к ладони, руки к груди - кланяются, как заведенные. Сержант Спмонеико:
      - Нехай пацаны сахар спробуют, небось за всю жизнь пе спробовалп...
      - Вот что, - сказал Трушин. - Деревню не соберем, а соседей можно. Переведи, старшина: пускай кликнет соседей сюда...
      - Слушаюсь, товарищ гвардии старший лейтенант! - И зевок во всю пасть.
      Китайцы - один мужчины - - явились тут же, будто стояли за стенкой. Трушин рассадил их на пол, на кап, откашлялся:
      - Переводи. Однако не части...
      А я с автоматчиками выбрался на волю, посмотреть, что и как.
      Японцев в деревне нет, да мало ли что? А если нагрянут с гор?
      В темноте шумела чумиза, горбатился вал, окружавший деревню, как тюрьму, по-прежнему брихали собаки. Под сапогами чмокала грязь.
      Минут сорок спустя из фанзы вышли Трушин и Симопенко, сопровождаемые галдящими китайцами. Трушин, довольный, скалал:
      - Разбудил в них общественный темперамент, вопросами засыпали... Но главное - рады, что японское рабство сброшено...
      Китайцы проводили нас до ворот, остались у вала, махая соломенными шляпами и крича:
      - Шанго.! Шапго! [Хорошо! Хорошо! (кит.)]
      - Ребятки, - сказал Симоненко с важностью, - до расположения два ли!
      - Это с чем едят? - спросил Миша Драчев.