Небо моей молодости

      Вечером того же дня сопровождающий посвящает нас в некоторые подробности предстоящего пути.
      - Самое неприятное, - говорит он, - остров Майорка. Нам предстоит пройти на незначительном расстоянии от него. С Майорки фашисты контролируют подход к берегам республиканской территории. На острове расположены их крупные авиационные и морские базы. Если нам удастся проскочить это место, то главная опасность останется позади. За Майоркой нас уже должны встретить военные корабли республики и эскортировать до самого порта.
      Сопровождающий советует держать спасательные пояса наготове, особенно в ночное время. Обсуждаем положение и приходим к выводу, что наблюдение надо усилить. Минаев предлагает дежурить всей группой. Часть из нас будет нести вахту на правом борту, часть - на левом.
      После полудня теплоход разворачивается, ложится на новый курс и с максимальной скоростью начинает удаляться от берегов Африки. Мы вновь в открытом море. Напряжение растет с каждым часом. Пробегая по палубе, матросы часто останавливаются, подолгу смотрят на море. Нам тоже не сидится в кубрике, вообще никакое дело не идет на ум.
      Медленно наступает ночь. Тщательно соблюдаем светомаскировку. Даже разговариваем почему-то вполголоса. Ночь кажется бесконечной, но никто не торопит зарю: темнота для нас - спасение.
      Брезжит рассвет - у всех одна мысль: прошли ли Майорку? Спрашиваем капитана. Не отрываясь от бинокля, он отвечает:
      - Прошли.
      Уже легче, хотя по-прежнему плывем в опасных водах и каждую минуту можем нарваться на вражескую подводную лодку.
      В десять часов утра мы должны встретиться с республиканскими военными кораблями. Почти весь экипаж собирается на носу корабля. Капитан заметно волнуется, поминутно подносит к глазам большой морской бинокль и пристально всматривается в морскую даль.
      - Смотрите! - вдруг восклицает Панас.
      Но мы ничего не видим.
      - Да что вы, ослепли, что ли?! Я вижу на горизонте два дымка.
      - Верно, верно, - подтверждает Бутрым. - Сейчас и я вижу.
      На горизонте отчетливо вырисовываются столбики черного дыма. Два, три, четыре, пять! Вот уже их можно различить невооруженным глазом. А вдруг это фашистские корабли?
      - Чьи это корабли? - спрашивает Серов капитана.
      - А чьи это самолеты? - щурится тот, указывая на небо.
      На большой высоте виднеются две точки.
      - Трудно сказать... Они слишком высоко, - отвечает Серов.
      - Вот и я не могу определить по этим дымкам принадлежность кораблей. Ясно одно - корабли военные и идут встречным курсом.
      Самолеты проходят вдалеке от теплохода. Корабли все ближе и ближе. Уже ясно видны их контуры. Но еще нельзя сказать ничего определенного.
      Неожиданно из рубки выбегает радист и возбужденно кричит капитану:
      - Сигнал получен!
      Резким движением капитан опускает бинокль и, выпрямившись, подает команду:
      - Поднять республиканский флаг! Полный ход! Держать так!
      Матросы дружно кричат: "Viva la Republica", а мы - русское "Ура!"
      Капитан покровительственно смотрит на общее веселье. Он и сам улыбается с довольным видом.
      - У кого есть желание последний раз заняться малярным делом? - говорит он стоящим на палубе. - Нужно написать на носу теплохода старое название.
      О! Это дело Панаса! Он быстро хватает ведро с белой краской. Его осторожно спускают за борт на висячей люльке. Весь экипаж словно зачарованный смотрит, как из-под кисти Панаса вновь появляется старое название корабля "Oldecon".
      Эскорт кораблей берет наш теплоход в кольцо. Два корабля на несколько мгновений подходят к нам совсем близко. Военные моряки приветствуют команду теплохода высоко поднятыми кулаками. Вновь гремит: "Viva, la Republica!"
      Капитан спускается с мостика, на котором он простоял целые сутки, закуривает трубку.
      - Еще несколько часов - и мы будем в Картахене, - говорит он. Голос у него хриплый, простуженный. Едва заметно дрожат руки - не то от усталости, не то от возбуждения.
      ...Над водой медленно поднимается ровная коричневая полоска земли. Все резче и резче она отделяется от воды - на коричневом фоне возникают зеленые пятна, белые кубики далеких зданий. Картахена!
      - Какое сегодня число? - задумчиво, словно самого себя, спрашивает Анатолий Серов.
      - Двадцать шестое мая, - отвечает ему Бутрым.
      Картахенский порт подвергался частым бомбардировкам, поэтому сразу же по прибытии моряки, не мешкая, приступили к разгрузке парохода.
      Мы сошли на берег и невольно обернулись, чтобы в последний раз взглянуть на теплоход. Капитан, распоряжавшийся на палубе, на минуту оторвался от дела, подошел к борту и дружески помахал нам рукой. Мимо проходили моряки. Сгорбившись под тяжестью ящиков, они улыбались одними глазами. Так мы простились...
      Откуда-то из-за тюков вынырнул сопровождающий. Лицо его сияло от радости: груз - и какой груз! - благополучно доставлен в Испанию... Пока мы собирали свои вещи, сопровождающий успел наведаться к портовому начальству и уже знал решительно все.
      - У входа в порт вас ждет автобус, - объяснил он.- Ярко-голубой. Сразу увидите... На нем вас отвезут на сборный пункт. Это недалеко... - И замялся, оглядев нас беспокойным взглядом.
      Мы хорошо поняли этот взгляд. И, кажется, Саша Минаев поспешно сказал сопровождающему, чтобы он больше не тревожился о нас, это же нехитрое дело-найти автобус, хватит ему, в конце концов, возиться с нами, когда у него и так забот полон рот. Саша положил руку на его плечо, и сопровождающий окончательно сконфузился.
      - Это верно, это правильно сказано, - повторял он, впервые говоря о себе. - Не столько работы, сколько забот. - И виновато улыбнулся.
      Но куда девался наш переводчик? Мы были почему-то уверены, что Леонид Резников будет с нами вместе всегда и везде. Оказывается, он еще в Москве был определен военным переводчиком в республиканский военно-морской флот. И как только с корабля спустили трап, нашего переводчика тут же забрали в морское ведомство. Только и успели пожать ему руку на прощание.
      Испания встречает нас не как гостей, а как солдат - просто, скромно, не скрывая своего горя.
      У шофера, который везет нас в автобусе на аэродром, усталые глаза, вялые от бессонницы веки.
      - Бомбежки, - вздыхает он и кивком показывает на груду развалин возле самого порта. - Вчера, - говорит он и резко переводит скорость.
      Странно шипят покрышки колес автобуса. Не сразу догадываемся, что едем по щебню. Вот они, следы войны, о которых нам раньше доводилось только читать. Город зверски изуродован бомбежками. На одно целое здание приходится пять-шесть разрушенных. Вот посередине мостовой в ржавой кирпичной пыли валяется синяя эмалированная дощечка с названием улицы. Автобус переезжает через нее. Возле развалин горит костер: так почти в самом центре города люди варят пищу...
      Ссутулившись, напряженно смотрит по сторонам Серов. Внутренне он весь сжался, подобно пружине. Молчит Волощенко, молчит Минаев, оцепенел Бутрым. Автобус вырывается на сравнительно просторное шоссе.
      Уже пять - десять минут мы едем за чертой города. Здесь как будто бы мир и тишина. Поднятая автобусом пыль медленно оседает на подступающие к дороге полоски посевов. Вдалеке курчавятся оливковые рощи. Над ними голубое, предательски голубое небо - лучшую летную погоду трудно придумать.
      И здесь, на этом мирном поле, на каждом шагу тягостные приметы войны. Вот сбившиеся в кучу фургоны, палатки, возле них понурые фигуры женщин, между деревьями вьется дымок походного очага. Это беженцы. Навьючив на себя последние пожитки, идут женщины в бечевочных туфлях, плетутся с посохами старики, за ними - только что научившиеся ходить дети.
      Я смотрю на своих товарищей, и меня не удивляет, что никто из них за всю дорогу не проронил ни слова.
      Неожиданно из-за поворота шоссе показывается аэродром. Под сенью раскидистых деревьев стоят самолеты. Почему-то сразу становится легче на душе. Вот то, что нужно нам сейчас, чтобы успокоиться. Сесть бы сейчас в самолет ив дело. Не случайно Серов снова выпрямился и не отрываясь смотрит на мелькающие за деревьями боевые машины. Я понимаю его. И Бутрым понимает, и Минаев. Каждый думает: "Скоро ли мы вылетим в свой первый боевой полет?"
      Автобус подкатывает к широкому одноэтажному дому. Это так называемый сборный пункт летчиков. До войны здесь была усадьба крупного помещика, потомственного феодала. Помещик сбежал к Франко. Но у входа в дом остались стоять "бронированные швейцары" - так мы называли фигуры рыцарей в стальных латах. Впоследствии мы вдоволь насмотрелись на эти манекены: их можно было увидеть в каждом особняке, в любой дворянской усадьбе. Но сейчас они нам в новинку, мы с удивлением разглядываем эти металлические фигуры.
      В доме тихо, пустынно. Блестящий холодный паркет, темные стены, увешанные рыцарскими щитами, мечами, рогами оленей. На обширной веранде, увитой плющом и диким виноградом, стоят столики. Видимо, здесь столовая для летного состава. За одним из столиков сидят четыре летчика - в желтых кожаных куртках, с тяжелыми большущими кольтами на поясах.
      Невольно вглядываюсь в одного из них. Где я видел этого человека? Но не успеваю сообразить, кто это, как слышу возбужденный голос:
      - Борис! Какими судьбами?
      Акуленко! Мой однокашник! Он шагает ко мне, широко раскрыв руки для объятия. До чего же здорово! Мы обнимаемся, хлопаем друг друга по плечу и без конца повторяем:
      - Вот не ожидал!.. Да... Вот здорово!..
      Еще бы! Только ступить на чужую землю - ив первый же день встретить земляка. И не просто земляка, а близкого товарища. В 1933 году в Сталинграде мы вместе окончили летную школу и с того времени ни разу не виделись. Не виделись на Родине и встретились так далеко от нее!
      Акуленко возмужал, окреп, совсем не похож на прежнего курсанта. Кожаная куртка лоснится на плотных плечах, лицо загорелое, посуровевшее. Мы засыпаем его вопросами. Настойчивее всех спрашивает Серов. Ему не терпится, ему хочется сразу же все узнать: какие машины у франкистов, какой тактики они придерживаются, часто ли у противника бывает численное превосходство и вообще, черт возьми, как их лучше всего бить?!
      Акуленко пристально смотрит на нас, словно решая, говорить всю правду или нет.
      - Садитесь. Все расскажу, - произносит он после паузы. - Первое: не обольщайтесь, друзья... - Он говорит глуховато, медленно, взвешивая каждое слово, прежде чем сказать его. - Война здесь тяжелая, трудная. Легких побед у вас не будет.
      Серов порывается что-то возразить, но Акуленко останавливает его взглядом: "Подожди, дослушай..."
      - Почти все время я летал на прикрытие легких бомбардировщиков. Почти каждый вылет - воздушный бой. И хоть бы раз случилось так, чтобы на каждого из нас, республиканцев, приходилось по одному фашисту! Нет ведь, по два, по три, по четыре! А иногда силы противника во много раз превосходили наши. И нельзя было уходить с поля боя. Нельзя!
      Акуленко зажигает папиросу. Затягивается. Взгляд его, тяжелый, неподвижный, устремлен в одну точку. И хотя эта точка - обыкновенная пепельница, мы тоже пристально смотрим на нее.
      - Здешние бои, как вы понимаете, мало похожи на наши, мирные учебные сражения, - продолжает он. - Во всем сплошная перегрузка: перегрузка мотора, самолета, перегрузка нервов. Приходится выжимать из самолета все, что он может дать. Больше того, часто нужно рисковать вариантами перегрузки! Мы с вами привыкли считать, что самолет имеет строго определенные летно-технические данные, "от" и "до". Здесь обстановка вынуждает забывать о пределе, установленном конструкторами, - часто именно за этим пределом и лежит победа! И крепко помните об одном, это мой самый важный совет, - добавляет он, помните о дружбе. Если кто попробует здесь воевать в одиночку, работать на себя, я на таком заранее ставлю крест. Все время я летал с испанскими летчиками. Золотые ребята! Если бы не они, то прощай, Акуленко, поминай как звали! Выручали, и как выручали!
      Мы расспрашиваем о событиях на фронте.
      - Вы счастливцы, - говорит Акуленко, - приехали сюда после Гвадалахары. Весна, успехи на фронте... А что здесь было осенью!.. Читали, конечно? Я имею в виду Мадрид. Многим тогда казалось, что дни республики сочтены. Талавера сдана, Толедо у франкистов, фашистские войска уже в предместьях Мадрида, просочились в Университетский городок, в Каса-дель-Кампо, в Западный парк. В Карабанчель-Бахо, в рабочем предместье, идут жестокие бои на баррикадах. Днем и ночью бомбежки. Приходят по двадцать - тридцать вражеских самолетов. Идут нахально, на небольшой высоте. Бомбят, тщательно прицеливаясь. А тут еще слухи, листовки... Франко передает по радио программу торжества по случаю предполагаемого занятия Мадрида. Генерал Мола вопит, что "национальные" войска - понимаете, какая наглость: это они о себе "национальные"! - идут на столицу четырьмя колоннами, а пятая выступит в самом городе. Именно тогда и появились эти слова - "пятая колонна". Говорят, в Мадриде было тогда не менее пятидесяти тысяч шпионов. Старались они вовсю. Сеяли панику, сигнализировали своим самолетам, стреляли в патрульных. Представляете такую картину: идешь вечером по улице - пусто, тихо, идешь словно не по городу, а по закоулкам крепости. Вдруг из-за угла ослепительный свет фар, душераздирающий вой сирены, выстрелы, черт знает что!
      Акуленко нервничает, ломая спички, зажигает папиросу. То, о чем он рассказывает, более или менее известно нам из газет. Но в устах очевидца факты приобретают особенно зловещую окраску.
      - Да, многие, очень многие поддались тогда панике. Даже Ларго Кабальеро со своим правительством. Бежал. Ночью, трусливо, как вор. Если бы не коммунисты, судьба Мадрида, и без того висевшая в те дни на волоске, возможно, была бы иной и вы бы не ехали сейчас туда. Я убежден, что осенью тридцать шестого года именно коммунисты спасли Мадрид. Они подняли рабочих на защиту города, убедили их, что фашисты не смогут сломить сопротивление мадридцев, если мадридцы будут сражаться стойко, не поддаваясь панике. Да вы сами знаете, что Хосе Диас вместе с другими коммунистами и жителями Мадрида строили оборонительные укрепления. Они же организовали Пятый Коммунистический полк, который в боях показал беспредельную храбрость. Мадрид должен быть благодарен коммунистам,-продолжает Акуленко, все больше и больше воодушевляясь. - И интеровцам. Помню, в канун нашего праздника - Октябрьской революции в Мадрид из Альбасете прибыла Интернациональная бригада. Мельком видел ее на улице. Спешил на аэродром. С вокзала, не останавливаясь, интеровцы шли прямо на фронт. На первый взгляд странное впечатление: пожилой бородач - и рядом с ним юноша. Не все умеют ходить в строю. Но что-то говорило, что эти сражаться будут здорово. В тот же день они выбили марокканцев из нескольких траншей. Кстати, говорят, что командир этой бригады - наш, советский...
      - Наш?! - восклицаем мы.
      - Его фамилия Лукач, но это псевдоним. У нас на Родине его называют Мате Залка. Венгерский писатель, живший у нас. Член нашей партии. О нем здесь ходят легенды. В его бригаде бойцы многих национальностей. И все бойцы его обожают и слушаются беспрекословно. Вы, наверное, читали о том, что было в марте на Гвадалахарском фронте? Помните, как одна республиканская бригада не только сдержала натиски двух фашистских дивизий, но и сумела на удар ответить мощным контрударом, в течение трех дней продвигалась вперед, сорвала все замыслы противника и позволила республиканцам начать широкое наступление? Вот это и была бригада Лукача, Мате Залки.
      Некоторое время мы молчим. У каждого свои мысли. Мысли о фронте, о предстоящих боях.
      - Ну, а каково положение на фронте сейчас? - спрашивает Анатолий,
      - Сейчас положение в основном устойчивое, - отвечает Акуленко. - В центре фашисты много месяцев не могут добиться даже мизерного успеха. На Гвадалахаре наши удерживают завоеванные позиции. Тревожно в Астурии. Рабочий район, народ там крепкий, но навалились фашисты на Астурию зверски. И главное, очень трудно помочь баскам: они заблокированы со всех сторон. Впрочем, - смотрит на нас Акуленко, - положение хоть и стабильное, но весьма и весьма напряженное. Даже мелкие бои носят ожесточенный характер. Сейчас идет борьба за метры, а это самая кровопролитная, изнурительная борьба. Да что вам говорить - сами увидите.
      Шумной ватагой в столовую входят испанские летчики, в расстегнутых куртках, со шлемами в руках. Увидев нас, на мгновение замолкают.
      - Aviadoros rusos! - не то спрашивает, не то восклицает один из них.
      Экспансивные испанцы бросаются обнимать нас, мы - их. Волощенко неожиданно обрел изумительный дар слова: он произнес короткую пламенную речь, в которой на двадцать русских слов приходилось одно испанское. Но удивительное дело испанцы поняли его. Они покрыли речь такими шумными возгласами, что Волощенко даже смутился.
      Не знаю, по чьей инициативе, но тут же мы дружно сдвинули столы и разместились за ними одной семьей. Нас усадили в центре. Один из испанцев поднял бокал и сказал просто, коротко и взволнованно:
      - Выпьем за здоровье наших гостей, за их будущие дела во славу республиканской Испании!
      Рано утром Серов звонит по телефону и, не дослушав до конца ответа, кричит на всю гостиницу:
      - Пошли!
      Когда самолеты успели прийти - мы не можем понять. Видимо, они не пролетали над городом, а зашли со стороны, иначе мы услышали бы шум моторов. Но размышлять над этим некогда и не хочется.
      Быстро собираемся, спешим, но Серов все-таки подстегивает - категорически запрещает Волощенко завязывать галстук ("Ты что думаешь, до обеда будем ждать тебя?"), сам тащит Панаса к умывальнику ("Поменьше плескайся, не в баню пришел!") и первый сбегает по лестнице со своим чемоданом.
      Площадь перед гостиницей еще пустынна, на окнах закрыты жалюзи. Серов устремляется в какой-то переулок, и вскоре оттуда выкатывается автобус.
      Город кажется нам непомерно большим. Едем, едем - и нет ему конца.
      - Вот они! - кричит наконец Серов, высовываясь из окошка, и с досадой смотрит на шофера, хотя тот гонит машину на третьей скорости.
      Желтая, выжженная солнцем площадка. В два ряда стоят истребители. Еще издали замечаем - машины разные: бипланы и монопланы.
      - "Мошки", - улыбаясь, говорит шофер, кивая в сторону монопланов.
      Один Серов отворачивается от "мошек" и внимательно рассматривает бипланы. Испанцы называют их "чатос", что в переводе означает "курносые". И эти самолеты тоже советские истребители, И-15. У этих истребителей тупая, несколько вздернутая передняя часть фюзеляжа.
      Автобус резко тормозит и останавливается перед группой летчиков и механиков. Снова приветствия, объятия. И вдруг из толпы радостный возглас: "Товарищи!" Худощавый, среднего роста парень в кожаной куртке проталкивается к нам и на чистом русском языке говорит:
      - Михаил Якушин.
      Еще один русский на испанской земле! Чудесно! Якушин поеживается от объятий Серова и объясняет, что недавно прибыл в Испанию, правда, по другому маршруту. Он возбужден, говорит короткими, рублеными фразами. Видимо, человек сдержанный, привык выражать свои мысли коротко и ясно.
      Все вместе - испанцы и русские - отправляемся к машинам. Испанские летчики показывают нам "мошек" с каким-то смешанным чувством - и с гордостью, и со смущением. Мимо некоторых машин они стараются провести нас как можно быстрее. Мы не сразу понимаем, почему. Неужели потому, что машины не новые, а в заплатах?
      Идем напролом, чтобы сразу рассеять это чувство неловкости у наших испанских друзей. Я подхожу к самолету и, показывая на рыжую заплату, спрашиваю механика:
      - Что это?
      Механик мнется и нехотя отвечает:
      - Ничего особенного, камарада. Случайные пробоины...
      И вдруг обрадованно, словно нашел прекрасный выход из положения, добавляет:
      - Пусть это вас не волнует! Мы сегодня же закрасим все заплаты, и они уже не будут портить вам настроение.
      Так вот в чем дело! Испанцы тревожатся за нас, боятся, что покалеченные в боях машины произведут на нас угнетающее впечатление.
      Испанец-механик смотрит так доверчиво, и вид у него такой виноватый, что смущаюсь уже я. Продолжая осмотр машины, стараюсь всячески подчеркнуть, что в восхищении от истребителя, уважаю его боевое прошлое. При каждой похвале механик расцветает. Он очень любит свой самолет.
      В полдень нас принимают представители республиканского командования. Среди них Евгений Саввич Птухин- командующий истребительной группой в Испании.
      Коротко Птухин сообщает, какими самолетами располагает республиканское командование, их летно-технические данные. Мы прикидываем, на каких самолетах лучше воевать: на монопланах - у них большая скорость, чем у "чатос". Правда, "чатос" маневреннее. Но мы, истребители, знаем цену скорости и, когда Птухин спрашивает нас, на каких машинах мы хотели бы летать, почти в один голос отвечаем:
      - На монопланах.
      Не отвечает один Серов. Он сидит насупившись, исподлобья, сердито смотрит на нас.
      Недоволен и Птухин. Мягко, но внушительно он замечает:
      - Я прошу летчиков учесть одно обстоятельство: нам очень хотелось бы... Он молчит, потом с подчеркнутой твердостью повторяет: - Нам нужно распределить свои силы между двумя эскадрильями с максимальной тактической пользой. Мы считаем, что монопланы и бипланы должны постоянно держать связь между собой, но не внутри одной эскадрильи. Здесь не так богато с техникой... Кроме того, управлять разношерстным по технике подразделением трудно. Между тем, если в одной эскадрилье будут русские, а в другой - остальные, то... Мои друзья, испанские летчики, не обидятся, если я скажу, что ваша эскадрилья будет сильнее. Правда, я понимаю, что вы люди дружные и вам нелегко расстаться...
      Не в силах больше сдерживать себя, поднимается со своего места Серов:
      - Дайте мне слово! - И, повернувшись к нам, гневно говорит: - Ищете большую скорость, чтобы... чтобы легко было удирать!
      - Анатолий! - вскакивает Минаев.
      - Ладно. Извини, - отворачивается Серов. - Разозлили! - И, взяв себя в руки, уже другим тоном продолжает: - Мы не гости. Мы солдаты. Надо это понимать, ребята. Почему вы недоверчиво относитесь к бипланам? Потому, что у них меньшая скорость? Чепуха! Зато биплан маневреннее. Я считаю, что храбрый и грамотный пилот будет с успехом драться на любой машине. Если говорить откровенно, на биплане, может быть, придется труднее. Но нам ли бежать от трудностей! По-моему, вы чего-то недодумали, когда поднимали руки за "мошек".
      - Прав Анатолий, - говорит Якушин, - дело бесспорное.
      Анатолий еще раз смотрит на нас, улыбается и обращается к Птухину:
      - Мы солдаты республики, пусть командование само решит, кого направить в одну эскадрилью, кого - в другую. Моя личная просьба - дайте мне "чато".
      - И мне биплан сподручнее, - бурчит Якушин, - попросил бы и за меня. Что и ты?
      Серов смеется. Все вышло хорошо. Главное - честно. Минаев признается мне, что чувствует себя неловко:
      - Знаешь, Анатолий прав. Сейчас у меня такое ощущение, словно обманул самого себя.
      - Бросьте! - утешает нас Серов. - Хорошо то, что хорошо кончается. Будем взаимодействовать. Но держитесь, не отставать от нас!
      По традиции интернациональных частей мы можем высказать свое мнение о назначении командира. Узнаем, что вместе с нами будут летать испанцы, один американец, югославы, австрийцы.
      Первым берет слово темноглазый, совсем юный испанец:
      - Я считаю, что командиром должен быть у нас русский летчик.
      Вся эскадрилья разом поднимает руки.
      - Мы просим, - продолжает испанец, - советских товарищей предложить нам самую достойную кандидатуру.
      Я смотрю на Сашу Минаева.
      - Минаев! - коротко говорит Бутрым.
      - Минаев, - повторяет Панас.
      - Минаев, - улыбается Волощенко. Птухин кивает:
      - Пусть так и будет, я тоже знаю Минаева, хорошая кандидатура.
      Саша поднимается, и одновременно, как по команде, встает вся эскадрилья. Она безоговорочно признала его своим командиром, а при командире не полошено сидеть без разрешения.
      - Спасибо, - просто говорит Саша. - Спасибо, товарищи, камарадас.
      Вечером в гостинице узнаем, что Серов и Якушин будут летать в эскадрилье, которой командует Иван Еременко. Опытнейший летчик-истребитель прибыл в Испанию незадолго до нашей группы. Серов все еще под впечатлением беседы с командованием, с испанскими летчиками и с теми, кто прибыл из других стран. Задумавшись, обращается к нам:
      - Вы понимаете, какой это огромный факт, что мы здесь - авторитет? И не потому что русские, а потому что прибыли из Советского Союза. И смотрят на нас здесь как на представителей Советской страны. "Такие не могут подвести", думают они, глядя на нас.
      Что же, конечно, не подведем!
      ...Мы стоим в строю. Если взглянуть на наш строй со стороны, то он, наверно, представится очень странным. На правом фланге, будто каланча, возвышается американец Джон - тощий, светловолосый, без головного убора, в легкой полотняной куртке. Левофланговый, замыкающий строй, - Волощенко, коротенький, круглый, с галстуком, в шляпе. От Джона ступеньками спускаются к Волощенко все ниже и ниже кепки, береты, пилотки, фуражки - это если смотреть с левого фланга. Спереди по фронту не меньшее разнообразие - кожаные куртки, френчи, рубахи с засученными рукавами.
      Никто из нас не носит военной формы. Мы, русские, наотрез отказались от нее, хотя при зачислении в республиканскую авиацию нам, как летчикам, были присвоены офицерские звания.
      Абсолютное большинство офицеров старой испанской армии, до республики, было крайне реакционным. Человек из народа только в редчайшем случае мог стать офицером, монархическое правительство подкупало офицерский корпус, тратя на него громадные средства. Не случайно в испанской армии на восемь солдат приходился один офицер. И, конечно, не случайно, а закономерно, что во время возникновения фашистского мятежа только двести офицеров остались верны республике. Более четырнадцати тысяч кадровых офицеров перешли в лагерь мятежников.
      Форма у республиканцев осталась прежней, в глазах же простых людей офицерский мундир был запятнан предательством и изменой. Мы отказались не только от офицерских нашивок, но и от денежных наград за сбитые самолеты. Джон искренне недоумевал.
      - Друзья! - сказал он внушительно. - Ведь это же деньги! Песеты!
      Мы ответили ему, что приехали сюда не набивать карманы, а воевать за испанский народ.
      - Но ведь одно другого не исключает, - пожал плечами Джон. - Наоборот! Захотите получше заработать - лучше будете драться. Деньги - это же стимул! Американец смотрел на нас с сожалением.
      Но зато нас хорошо поняли испанцы, к нам единодушно присоединились австрийцы Том Добиаш и Вальтер Короуз, югослав Петрович. С ними мы быстро нашли общий язык и в буквальном и в переносном смысле. Коммунисты Том Добиаш и Вальтер Короуз после подавления восстания шуцбундовцев в 1934 году некоторое время жили в эмиграции в Москве, где начали успешно овладевать русским языком. ("Я, - сказал Короуз однажды с гордостью, - изучал Ленина по вашим русским книгам. Моя самая большая мечта - еще раз увидеть Страну Советов"). Оба они с большими трудностями пробились в Испанию, сквозь все преграды, как десятки и сотни других страстных антифашистов, убежденных интернационалистов, для которых борьба за свободу и счастье народов - цель жизни. С трудом прорвался в Испанию и Петрович. Когда зашла речь о денежной награде за сбитые самолеты, он усмехнулся:
      - Борьба в Испании - наша партийная работа. При чем здесь деньги?
      Несмотря на общее решение отказаться от премии, Джон твердо стоял на своем. Ему уже довелось воевать на фронте. Человек не трусливый, он, кажется, уже прилично подработал. Впрочем, американец не стеснялся об этом говорить. "Что вы меня уговариваете? - твердил он. - Я не коммунист. Я ради заработка приехал сюда!" После этого осталось одно - отступиться от него.
      Строй - лицо подразделения. Внешне наша эскадрилья выглядит чрезвычайно пестро. Но чем внимательнее мы приглядываемся к нашим сотоварищам, тем больше убеждаемся, что разнохарактерность одежды, языка, привычек не помешает нам соединиться в одну крепкую, нерасторжимую цепь. Порукой тому - наша общая тревога за судьбу Испании, ненависть к фашизму и преданность свободе. Только один Джон выпадает из этой цепи, но, в конце концов, сей факт нас не очень волнует: честно бы воевал - большего мы от него не хотим. Будет трусить, увиливать от тяжелых заданий, как говорят летчики, "сачковать", тогда посмотрим.
      С каждым днем мы все крепче привязываемся к испанским летчикам. Когда погасла вспышка взаимных восторгов, вызванных первой встречей с испанцами, у некоторых из нас появилось опасение: сработаемся ли мы с ними? Пугало одно брызжущий энергией темперамент, горячность испанцев. Это превосходные качества, но как трудно ввести эти качества в строгие рамки дисциплины!
      Вот мы проводим тренировочный учебный бой над Мурсией. Каждая пара истребителей должна действовать согласованно. И вдруг один из испанских летчиков, ведомый Минаева, увлекся боем, бросился в погоню за "вражеским" самолетом. Он не видит, что его заманивают в ловушку, он забыл о своем ведущем, обо всем на свете. Им владеет одно ослепляющее чувство - азарт.
      Когда на земле Минаев говорит испанцу, что нужно быть хладнокровнее и осмотрительнее, что азарт - взбесившаяся лошадь, которая может унести невесть куда, чувствуется, что летчик не очень понимает Минаева.
      - С холодным сердцем, - говорит он, - воевать нельзя!
      - Правильно, - отвечает ему Минаев.- Но холодное сердце и хладнокровно разные качества. Вы бросили своего ведущего, оторвались от всей группы и подставили себя под удар. Почему? Потому, что вы уже не управляли своими чувствами и, следовательно, действиями. Вас же собьют в первом бою!
      - Я готов умереть за республику!
      - Нужно жить во имя республики, камарада! Жить, чтобы бить, каждый день бить ее врагов. Сбить не один самолет, а два, три, десять! Об этом мечтал ваш коллега летчик Иртруби.
      Одно упоминание имени Иртруби вызывает у испанцев чувство благоговения.