Небо моей молодости

      Машина остановилась. Сопровождающая вполголоса сказала:
      - Маноло и другой шофер останутся здесь, им дальше нельзя.
      Я понял, что пора выходить. Мы обнялись с Маноло, не выходя из машины, потом я выскочил и открыл заднюю дверцу. Выходим на перрон. Я держу незнакомку под руку и не узнаю ее: она брызжет весельем, все время меняя интонацию, то громко, то полушепотом что-то болтает на французском языке, кокетливо щекочет меня по лицу маленьким букетиком гвоздик, а я так до сих пор и не знаю: впопад или нет кивал, улыбался и даже один раз громко засмеялся и обнял ее.
      Остановились у входа в вагон. Подошли мои друзья, и спутница мгновенно перебросила свой мостик внимания на них. Французскую речь они восприняли как должное, а Сенаторов пытался даже что-то ответить. (И когда она успела включить их в эту историю, просто удивительно!)
      Раздался второй звонок. Спутница смотрит на нас совсем уже не так, как веселая парижанка, а внимательно, с доброй скромной улыбкой человека, на котором лежит большая ответственность за нашу судьбу на определенном участке пути нашей жизни. Экспресс Сербер - Париж вздрогнул и, набирая скорость, ринулся в ночную тьму.
      В Париж мы прибыли в полдень. Нас встретил какой-то человек, который стал нашим наставником в дни пребывания в Париже, заботился о конспирации, о подготовке необходимых нам документов, о других подобных вещах.
      В первый же день пребывания в Париже нас ожидал сюрприз. Поселили всех в одной из лучших гостиниц и сказали:
      - Отдыхайте, домой поедете не раньше чем через две недели.
      Всего можно было ожидать, но такая задержка в пути нас ошеломила. И какая в этом необходимость? А необходимость была. Пересечение нескольких границ капиталистических стран требовало тщательной подготовки безопасного проезда, ведь отношение к Советскому Союзу со стороны европейских государств было далеко не добрососедским. Чего стоила только одна панская Польша Пилсудского! Там любой случай могли использовать против каждого из нас с одной целью учинить провокацию.
      Фронтовая жизнь в Испании приучила меня и друзей ко многим лишениям и выработала определенные привычки, от которых не сразу отвыкнешь. Даже пуховые постели и тишина гостиницы не смогли изменить установившийся режим. Вставали мы чуть свет и мучились от безделья до тех пор, пока не выходили на улицу.
      Я полюбил бродить по набережной Сены, когда еще не было городской сутолоки и только рабочие развозили на тележках овощи и фрукты, а владельцы кочующих "кафе", примостившись под каким-нибудь навесом, раздували угли в жаровне, чтобы успеть поджарить каштаны и вскипятить кофе для тех, кто торопился на работу. Иногда, наблюдая за мелкими суденышками, снующими вдоль реки, вспоминал Волгу. Глядя на Сену, воспетую знаменитыми поэтами и прозаиками, я мысленно видел самарскую набережную, не гранитную, не скульптурную, а лабазную, с причалами, баржами и плотами, но удивительно самобытную и родную. Вспоминался даже многолетний мальчишеский маршрут к Волге вниз по аллеям Струковского сада к лодочному причалу, где сторожем работал бывший солдат времен первой мировой войны. Дядя Ваня был без ноги, ходил на деревяшке, и мы, мальчишки, чем могли, помогали ему, а он покровительствовал нам.
      В первые дни пребывания в столице Франции мы с утра до вечера ездили по достопримечательным местам. Затруднений из-за незнания французского языка у нас не было. К концу тридцатых годов белоэмиграция была вынуждена довольствоваться самыми низкооплачиваемыми профессиями, такими, как таксист, официант, продавец, гид. Короче говоря, русская речь в Париже употреблялась везде. Трудность появилась другая. Мы не могли понять, почему на нас косо смотрели везде, где нам приходилось расплачиваться. Так продолжалось несколько дней, пока наконец заботившийся о нас человек, схватившись за голову, не объяснил нам, что во Франции, и тем более в Париже, надо давать чаевые:
      - Это святой из святых законов!
      Ну откуда мы-то могли знать такое! В Испании, например, за мелкие покупки с нас вообще не хотели брать денег, узнав, что мы русские летчики, а на Родине чаевые считались тогда злейшим пережитком капитализма. Как сейчас помню, один из парней нашего лесопильного завода оставил в пивном зале в Струковском саду всю двухнедельную получку, и не то чтобы он пропил ее, а просто раздавал во хмелю деньги нэпмановским официантам на чай, уподобившись самарскому купчику. Об этом узнал директор завода Коровин и предложил нам разобрать случай на комсомольской ячейке. Дело чуть было не дошло до исключения!..
      А Париж с каждым днем все больше удивлял нас своей красотой. Хотя мы видели и другое, чего не могли скрыть бульвары, особенно в районе Пегаль, который неспроста называли "ночным Парижем". Оформители витрин не останавливались ни перед чем, даже перед законами, относящимися к рекламе. Однажды я увидел очень искусно выполненный манекен, рекламирующий дамское, белье, но когда подошел поближе, то покраснел до ушей. Манекеном оказалась живая девушка...
      Но вот две недели прошли, и как-то под вечер в гостинице нас встретила самая желанная новость: через два дня едем домой. И опять предупреждение о том, что в дороге всякое может быть, и опять держу паспорт на чужое, нерусское имя. Как давно хочется быть самим собой! А тут надо запомнить новое имя, чтобы даже ночью сквозь сон мог произнести его. Одно успокаивало: едем опять все вместе, в одном вагоне, без сопровождающего.
      Наш маршрут: Париж - Австрия - Германия - Польша - Москва. Провожатый посоветовал нам взять с собой что-нибудь поесть, чтобы не толкаться лишний раз в ресторанах и не быть в поле зрения любопытных. И это нам было понятно: ведь в те годы в загранкомандировки ездило очень мало Советских людей, и если наш человек где-то появлялся за рубежом своей страны, то на нем сосредоточивалось пристальное внимание.
      На границе с Польшей проводник вагона дружески предупредил нас, что будет жесткий таможенный досмотр.
      У меня было несколько испанских фотографий. Теперь стало ясно, что держать при себе их нельзя. С болью в сердце я разорвал их на мелкие кусочки и развеял по ветру. Через час после предупреждения проводника в вагон вошел польский офицер в сопровождении патруля пограничной службы. Они не церемонились. Когда очередь дошла до меня, офицер грубо вырвал из моих рук бумажник, достал мой паспорт и, глядя в глаза, спросил имя и фамилию. Я четко ответил.
      Вдруг пальцы офицера что-то нащупали в бумажнике. Оказывается, за подкладку случайно попала испанская монета - пять песет. Офицер извлек монету и, держа ее перед моим носом, задал вопрос:
      - Откуда едете?
      - Из Парижа, - ответил я.
      - Там франки, а это песеты, - отчеканил офицер.
      - Я коллекционер.
      Офицер швырнул монету в бумажник и потребовал, чтобы я вышел из вагона для какого-то уточнения. Я не двинулся с места, и в этот момент Сенаторов, Душкин и Шевченко встали между мной и офицером. Сенаторов спокойно заявил:
      - Господин офицер! Мы товарища не оставим, если потребуется, сойдем вместе.
      На этом инцидент был закончен. Поезд пересек последнюю границу - и мы на родной земле!..
      В Москве я долго не задержался. Получив двухмесячный отпуск, сразу же направился в Куйбышев.
      И вот за окном вагона поля и перелески, занесенные российскими снегами, знакомые названия станций и полустанков на землях рязанских, пензенских, сызранских и наконец мой родной город.
      Выхожу из вокзала. Все так, как было, только на привокзальной площади вырос огромный многоэтажный дом. Я все время ускоряю шаг и уже не иду, а почти бегу. Вот и последний поворот с Рабочей на Садовую. От самого угла увидел свой забор и покосившиеся ворота, выкрашенные мною суриком еще много лет назад.
      ...В тот вечер мы долго говорили с матерью, вспоминая трудные годы нашей жизни, пили чай из самовара с моими любимыми пирожками с картошкой. В голландке потрескивали горящие дрова, небольшое оконце мороз разрисовал замысловатыми узорами. В доме, где прошли годы детства и юности, было по-прежнему уютно.
      Утром я решил посетить свой лесопильный завод. Шел старым, нахоженным путем. С каким-то особенно торжественным чувством вступил на территорию завода в надежде увидеть кого-то из прежних рабочих, но на пути встречались все незнакомые. лица. Когда подошел ближе к первой раме, увидел широкоплечую сутулую фигуру. "Да ведь это дядя Степан", - подумал я.
      Он стоял ко мне спиной, подготавливая к распилу очередное бревно.
      - Здравствуй, дядя Степан! - крикнул я громко, чтобы мой голос дошел через шипящий звук пил.
      Старик обернулся и несколько секунд безучастно смотрел на меня, а потом улыбнулся, снял рукавицы и неуверенно крикнул:
      - Неужто Борька?
      - Так точно, дядя Степан!
      - Да ты откуда взялся?
      - Приехал в отпуск.
      - Ну и дела, ну и дела! В каком же ты чине ходишь, слыхал, будто в летчиках?
      - Я и есть летчик, а звание - майор.
      - Ну и дела, ну и дела! - покачал головой старик и, сказав своему помощнику, чтобы тот посмотрел за рамой, крикнул: - Пойдем, в тепле поговорим!
      В теплушке дядя Степан рассказал, что директор завода товарищ Коровин ушел года три назад на партийную работу, что ходят слухи о скором закрытии завода, всю набережную будут расчищать, чтобы построить новую, красивую. По секрету рассказал и о том, что давно уже закрыли все шинки, приходится ходить на гору в магазин.
      Забыл, значит, дядя Степан те времена, когда мы, комсомольцы лесозавода, входившие в самарскую дружину "красной кавалерии", упорно боролись с шинкарями, расплодившимися в годы нэпа, пока окончательно не разделались с ними.
      Когда все новости были рассказаны, я попросил у дяди Степана разрешения пропустить несколько бревен через раму, вспомнить свою прежнюю профессию.
      - Что же, если не забыл, валяй, только сними шинельку, а то как бы полы не запутались в роликах. Вот возьми спецовку моего сменщика.
      Я снял шинель и взял брезентовую куртку.
      - А ну, погоди, - вдруг остановил меня дядя Степан, - это никак ордена? Да ты что же мне раньше не сказал? Ну и дела! Вот такой наш эскадронный в восемнадцатом году получил, а это, видно, орден Ленина?
      Я кивнул.
      - Когда же ты успел?
      - Я тоже воевал, дядя Степан.
      - Уж не в гражданскую ли? - съязвил дед.
      - Нет, вот только что с войны. В Испании воевал.
      - Это где и такое?
      - Далеко, дядя Степан, за тридевять земель,
      - Эка куда тебя нечистая носила!
      Мы вышли из теплушки. Я взял цапку и уверенно вправил первое бревно в ролики. Пилы врезались в древесину и выбросили маленькие фонтанчики опилок.
      - Молодец, Борька! - крикнул дядя Степан. - Посмотрел бы на тебя твой покойный дед Иван Смирнов... Ведь это он установил эти рамы. Только он и мог управиться со шведскими машинами. Лучшего слесаря во всей Самарской губернии не сыскать было. - Дядя Степан помолчал немного и опять крикнул: - В каком году с завода ушел-то?
      - В двадцать девятом, добровольцем в авиацию, - ответил я.
      - Значит, восемь годов прошло, как рукавицы снял, Ну и дела!..
      В небе над Халхин-голом
      На всяком военном аэродроме военный летчик найдет друзей или знакомых своих друзей. Но вот чтобы так, сразу, собралось столько воздушных бойцов под одной крышей - такого я не припоминал.
      До начала совещания в Наркомате обороны оставалось всего несколько минут, а в зале заседаний все еще стоял гул от радостных возгласов, приветствий, поздравлений. Многие из нас давно не виделись друг с другом, и за это время почти у всех на гимнастерках появились боевые ордена. Обычно при встрече пилотов разговор забирался в самые дебри авиационной техники и высшего пилотажа. Но на сей раз всех нас волновало другое: что нам скажет Нарком обороны?
      Шел тревожный 1939 год. На Западе только что кончилась война в Испании, и фашистская угроза нависла над всей Европой. На Востоке японские империалисты, заняв Маньчжурию, продвигались в южные и центральные провинции Китая.
      Мы ждали Наркома обороны и терялись в догадках: почему на совещание вызваны только авиаторы, к тому же по персональному отбору, из самых разных мест. И вот он начал:
      - Мы собрали вас сегодня, товарищи летчики, в связи с важными событиями. 11 мая японо-маньчжурские пограничные части нарушили государственную границу дружественной нам Монгольской Народной Республики...
      Все наши предварительные предположения были очень далеки от сказанного. Но достаточно было этих нескольких слов, чтобы понять дальнейший ход совещания. Коротко пояснив общую обстановку в районе озера Буир-Нур, К. Е. Ворошилов главное внимание уделил действиям авиации противника. 28 мая японские самолеты неожиданно атаковали два аэродрома, расположенные в глубоком тылу, и в течение примерно десяти минут уничтожили часть стоявших там самолетов. Лишь одна эскадрилья успела подняться в воздух. Она и вступила в бой с самураями. Нарком подчеркнул, что в результате первого воздушного боя только двое из летчиков вернулись на свою базу, остальные были сбиты. А японцы в этом бою не потеряли ни одного своего самолета.
      Почувствовав себя хозяевами монгольского неба, самураи стали беспрепятственно расстреливать мирных скотоводов. Ворошилов уточнил еще некоторые подробности и закончил обращение к нам:
      - Вот, дорогие товарищи, потому-то мы и вызвали вас, уже имеющих опыт боев в Испании и Китае. Товарищ Сталин уверен, что вместе с другими летчиками вы сумеете добиться коренного перелома в воздушной обстановке в Монголии.
      И вот мы держим курс на восток. Наш маршрут: Москва - Свердловск - Омск Красноярск - Иркутск - Чита - аэродром назначения. Летим на трех транспортных самолетах - сорок восемь бывалых летчиков и опытных инженеров во главе с заместителем начальника Военно-воздушных сил Красной Армии комкором Смушкевичем. Среди нас - десять Героев Советского Союза. Пилотирование трех самолетов "Дуглас", как особо важное задание, поручено известнейшим в стране летчикам - мастерам вождения тяжелых самолетов Александру Голованову, Виктору Грачеву и Михаилу Нюхтикову.
      Есть в Забайкалье одна железнодорожная станция. На карте ее трудно найти, да и на земле она ничем не примечательна: небольшая разгрузочная платформа, в, конце которой будка дежурного по станции, а в двух километрах от поселка аэродром. Туда мы и летели.
      Вторые сутки уже подходили к концу, а нам еще лететь и лететь. Нет хуже для летчика быть пассажиром в длительном полете! Больше всего надоедала болтанка, особенно в районе Байкала - там зверски швыряло. Порой консоли "Дугласа" изгибались, точно журавлиные крылья, и казалось - вот-вот наша машина развалится на куски, мы посыплемся вниз, как горох.
      На третьи сутки наш "Дуглас" приземлился на конечной точке маршрута. Здесь, на аэродроме, мы увидели много самолетов. Кто-то сказал, что они предназначены для нас. Солнце уже клонилось к закату, нам дали возможность отдохнуть, и солдатская койка с соломенным тюфяком казалась верхом блаженства.
      Самолеты, сосредоточенные здесь и предназначенные для нас, требовали тщательного осмотра и облета. Мы торопились поскорей закончить эту работу. Нас с нетерпением ждали в Монголии.
      Наконец все готово. Последняя ночь на родной земле. С рассветом - в полет в неведомые дали.
      Нам предстояло пролететь четыреста километров до промежуточного аэродрома. Расстояние довольно большое для наших И-16, но сложность полета заключалась не в этом. Самым трудным была ориентировка. На полетных картах по ту сторону госграницы ничего не значилось, за исключением нескольких цифровых обозначений и двух малохарактерных ориентиров, один из которых впоследствии оказался, по сути дела, условным. Лететь с такой картой - дело рискованное, но выход был найден: майор Грачев лидировал всю группу истребителей. Пока мы готовили самолеты к перелету, он успел на своем "Дугласе" сделать несколько рейсов по монгольской трассе, перебрасывая на конечные точки технический состав и необходимые грузы.
      Сигнальная ракета оповестила, что вылет нам разрешен. Вся группа потянулась за лидером. Далеко позади остались лесные массивы Забайкалья. Перед нами до самого горизонта простиралась однообразная степь с многочисленными пологими сопками, похожими сверху на огромные застывшие волны.
      Первый ориентир, отмеченный на карте, - вал Чингисхана. Я всматриваюсь в степь, но пока ничего не вижу. В моем воображении этот древний памятник кочевников представлялся чем-то вроде высокой насыпи, разделяющей всю степь на две части. По расчету времени вал Чингисхана где-то уже близко. На карте он обозначен пунктирной линией, идущей с северо-востока на юго-запад. Я вновь и вновь пытаюсь отыскать его на земле и наконец с трудом различаю еле заметную складку на местности. Целые века дождей и песчаных бурь сровняли вал Чингисхана, оставив лишь поросшую бурьяном небольшую гряду. Оказывается, мы зря поминали лихом тех топографов, которые составляли наши карты, - на них действительно нечего было наносить.
      За валом Чингисхана продолжалась все та же однообразная картина: ни кустика, ни дерева - не за что уцепиться взглядом.
      Ведущий группы Герой Советского Союза полковник Лакеев подвел нас почти вплотную к лидирующему "Дугласу". И надо признаться, мы шли за Виктором Грачевым, точно малые цыплята, боящиеся отстать от своей клушки.
      Вот вдали появилась светлая полоска - река Керулен. Она на несколько минут оживила мертвый пейзаж. Но у реки свое русло, свой путь. Вскоре она осталась позади в стороне и влилась в маревый горизонт. Время приближалось к посадке. Впереди по курсу показался населенный пункт. Мимо такого в плохую погоду пролетишь, не заметив, а это, оказывается, монгольский город. Во всем этом городе тогда было всего лишь с десяток приземистых стандартных жилых бараков, юрты, стоявшие кучками в разных местах, и поодаль несколько загонов для скота.
      Аэродром находился совсем недалеко от города. Нас встретили монгольские и советские летчики, техники. Сюда же прибыли и представители из столицы Монгольской Народной Республики Улан-Батора. Вокруг Ивана Лакеева - сразу целая толкучка! Герой Советского Союза Николай Герасимов растянул мехи своего баяна, того самого, который уже вымотал из нас душу в пути от Москвы до Забайкалья, - и устали от полета словно и не бывало.
      Каждому из нашей московской группы хотелось поскорей познакомиться с монгольскими товарищами. Мне повезло. Здороваюсь с монголом, и сразу оказывается, что он хорошо говорит по-русски. Спрашиваю о размерах аэродрома.
      Монгол ответил не сразу, некоторое время что-то соображал, затем, указав на юг, произнес:
      - Туда километров триста, а в эту сторону еще больше! А там, за горизонтом, начинаются сопки.
      Заметив, что я недоверчиво оглядываюсь кругом, монгол рассмеялся:
      - Да, да, товарищ! Здесь вы можете где угодно взлетать и где хотите приземляться.
      - Вы летчик? - спросил я.
      - К сожалению, нет. Хотел, но не позволило здоровье, пришлось ограничиться специальностью техника.
      - А русский где изучали?
      - В Советском Союзе, в авиационном училище, - ответил техник.
      Сомнений не могло быть - мой собеседник, конечно, хорошо знал свою Монголию. Однако в моем сознании как-то не укладывалась эта фантастическая возможность производить взлеты и посадки в любом месте за пределами аэродрома!
      Мне хотелось задать еще несколько вопросов; но монгол прервал меня:
      - Смотрите!
      К аэродрому приближалось на большой скорости несколько легковых машин.
      Приехавший побеседовать с советскими летчиками маршал Чойбалсан говорил с нами очень просто и откровенно, не скрывая трудностей. Глубоко озабоченный судьбой своего народа, он делился с нами своими мыслями и предположениями.
      По мнению маршала, инцидент на монгольско-маньчжурской границе был не просто провокацией местного значения. Японские милитаристы хотели положить этими действиями начало захвату не только Монголии, но и некоторых районов Сибири.
      В конце беседы, мы попросили товарища Чойбалсана заезжать к нам, на наши фронтовые аэродромы. Он улыбнулся и ответил:
      - В бою будем всегда вместе...
      Комкор Смушкевич напомнил нам о порядке дальнейшего перебазирования и еще раз подчеркнул сложность ориентировки в здешних краях.
      Во второй половине дня вернулся Виктор Грачев. Он успел сделать рейс на конечную точку нашего маршрута и высадил там передовую техническую группу для приема самолетов. Грачев торопил нас:
      - А ну, ребята, кончайте загорать, к заходу солнца должны быть на месте, а ваши "козявки", наверно, еще не заправлены бензином.
      "Козявками" Виктор называл самолеты И-16, которые в сравнении с его "Дугласом" и бомбардировщиками ТБ-3 казались игрушечными.
      Во время последнего перекура Грачев с присущим ему юмором поддразнивал нас своими рассказами о тех местах, куда нам предстояло лететь.
      - С одной стороны - голые зубчатые отроги Хингана, с другой - пустыня, в которой к полудню разливаются голубые реки и вырастают высоченные пальмы...
      Мой дружок Александр Николаев не выдержал и перебил Грачева:
      - Брось, Витя, загибать, какие тут реки и пальмы!
      - Сам видел! Правда, и реки и все прочее - не настоящее, так сказать, миражные явления. Но ведь иногда и во сне увидишь такое, от чего потом весь день улыбаешься! А уж насчет пустыни, так это действительно точно,- серьезно закончил Грачев.- На сотню километров вокруг ни одного деревца, ни одной живой души...
      Он посмотрел на часы и заторопился:
      - Пора, пора. Держитесь ко мне поближе да не забудьте перед вылетом снять с гашеток предохранители.
      В те дни мы по-настоящему поняли всю сложность и ответственность тех заданий, которые выполнял майор Грачев. Ему часто приходилось летать в одиночку, почти всегда без сопровождения истребителей, и он приспособился к этим условиям. Летал довольно рискованно, но при этом продуманно и обоснованно - на бреющем полете, низко над степью.
      Вести предельно загруженный транспортный самолет почти все время у самой земли - нелегко, однако смелость в сочетании с мастерством позволяли Грачеву под носом у самураев перебрасывать технический состав авиационных подразделений в любое время суток, всюду, куда требовалось.
      Однажды я спросил Грачева, какая необходимость заставляет его летать так низко, чуть ли не сшибать винтами одуванчики. Он ответил просто:
      - Видишь ли, я часто перевожу людей и всегда помню, что мне доверены их жизни, вот и приходится летать бреющим. Во-первых, с высоты трудно заметить мой хорошо закамуфлированный самолет, а во-вторых, помнишь, как одному летчику мать советовала: "Летай, сынок, потише и пониже".
      Грачев не мог жить без шутки, шутил в любых условиях. Он был не только отличным летчиком. Его педагогический талант вывел на воздушную дорогу многих пилотов, впоследствии сражавшихся с фашизмом. Еще до нашего знакомства я слышал о нем в Испании от молодых испанских летчиков. Рассказывая о советских инструкторах, которые обучали их летному делу, испанцы особенно часто вспоминали о веселом русском летчике Викторе Грачеве.
      На втором этапе перелета мы почувствовали себя более уверенно - успели присмотреться к степи. Чем дальше уходим в глубь Монголии, тем чаще осматриваем небо. Здесь совсем недавно побывали японцы, так что надо быть вдвойне начеку. Еще опыт боев в Испании приучил нас быть осмотрительными на всем протяжении полета.
      Вот кто-то из группы покачал с крыла на крыло, давая сигнал "Внимание, внимание!". Пальцы нащупывают пулеметные гашетки, глаза ищут в воздухе чужие самолеты. Но нет, это не противник, а всего лишь распластанные трехметровые крылья беркутов. Беркуты совсем не боятся самолетов, даже пытаются приблизиться к ним. Орлы и дальше попадались нам на маршруте. И всякий раз кто-нибудь из нас на большом расстоянии путал их с самолетом.
      На этом отрезке пути значилось два ориентира, тот и другой были показаны на карте как населенные пункты. Перед вылетом Грачев обещал дать сигнал при подходе к первому ориентиру. Так он и сделал, но впереди расстилалась все та же степь. А где же населенный пункт?
      С четырехсотметровой высоты можно различить любую тропку; надо быть слепым, чтобы не увидеть ориентир, когда тебе указывают на него. Мой левый ведомый Леонид Орлов перевесил голову через борт кабины и в таком положении оставался несколько секунд. Справа летел Александр Николаев. Он подстроился ко мне вплотную, несколько раз ткнул вниз пальцем, а затем стал рисовать в воздухе геометрические фигуры, эти жесты обозначали: "Смотри, на земле следы".
      Да, вот они. На пожухлой траве виднелись правильные окружности и квадраты - следы юрт и загонов скота. Здесь был первый наш ориентир, но, оказывается, скотоводы уже сменили место стойбища, а на карте населенный пункт так и остался.
      Зато второй ориентир - Тамцак-Булак мы заметили еще издалека. Ряды юрт, палатки и несколько глинобитных бараков производили впечатление большого поселка. Теперь, по этому ориентиру, мы могли уже определить пункт нашего базирования.
      Виктор Грачев подал сигнал на посадку. Оглядевшись, я невольно вспомнил недавний разговор. Под крылом самолета раскинулся тот самый фантастический аэродром, условные границы которого были очерчены линией горизонта. Единственными предметами аэродромного оборудования оказались два белых полотнища, лежавших на земле в виде буквы Т. На такую необжитую базу, прямо скажу, не хотелось садиться, но что поделаешь - пустыня есть пустыня! Стало быть, мы станем первыми авиационными поселенцами здешних мест!
      Но вот, казалось бы, простор, садись с закрытыми глазами, ничто не мешает, а посадка, наоборот, затянулась. В непривычной обстановке некоторые умудрились приземлиться с большим перелетом или недолетом до положенного места. Прежние привычки в построении расчетного маневра перед посадкой здесь оказались неприемлемыми. Пространственная ориентировка между небом и совершенно голой степью требовала от летчиков абсолютной точности в управлении самолетом, и случалось так, что даже самые опытные допускали ошибки и, уходя на второй круг, увлекали за собой других.
      Нас уже предупредили, что у здешней пустыни свои причуды - иногда неожиданно возникают ураганы, способные опрокинуть любой самолет. Поэтому после посадки мы торопились, изо всех сил налегали на ломы. Крепежные шпоры с трудом входили в грунт, похожий на засохший цемент. И уже совсем стемнело, когда нас привезли в небольшой, только что установленный лагерь. Монголы постарались сделать все, что было в их силах, чтобы создать нам условия для отдыха. В новых юртах лежали камышовые циновки и постельное белье, под решетчатыми сводами уютно мигали фонари "летучая мышь". Мы с любопытством разглядывали наши новые жилища, похожие на огромные половецкие шлемы. Юрты, удобные и теплые, были сделаны из прочных реек и кошмы. Над каждой юртой маленький флажок - своего рода флюгер.
      Над степью непроницаемая завеса. Ни одного огонька, и фантастическая тишина, до звона в ушах. Лишь мерцающие звезды свидетельствуют о существующем где-то пространстве. Стараюсь не думать о войне и о том, как сложится в дальнейшем моя судьба. Пробую восстановить до мелочей все, чем жил несколько дней назад, в Москве. Там, дома, было много забот, а теперь они все вдруг исчезли, будто и не имели никакого значения в жизни. Как развернутся события, которые заставили всех нас прилететь в Монголию? В памяти хочешь не хочешь оживает та первая фронтовая ночь, в Мадриде, совсем не похожая на эту, здесь...
      Вспоминая прошлое, я сначала даже не заметил закутанную в простыню фигуру. Александру Николаеву тоже не спалось. Несколько минут мы сидели рядом молча. Саша взял мой окурок и задымил.
      Он совсем недавно вернулся из Китая, сражался там добровольцем против японских захватчиков. Предстоящие бои с японцами в Монголии для него только продолжение первых встреч с ними. Понятно, что мне хотелось поговорить на эту тему, хотя и был уже поздний час.
      - Правда, что они напористые?
      - Кто?
      - Японцы.
      Саша ответил, что японцы очень настойчивые, бой ведут фанатично, и, если останешься с ним один на один, тут уж либо ты в ящик, либо он.
      В головы японцев вдалбливались одни и те же стереотипы. Вот один из них для солдат. "Рассуждающий воин не может принести пользы в бою. Путь воина лишь один - сражаться бешено, насмерть. Только идя этим путем, выполнишь свой долг перед владыкой и родителями. В сражении старайся быть впереди всех. Думай только о том, как преодолеть вражеские укрепления. Даже оставшись один, защищай свою позицию. Тотчас же найдется другой, чтобы образовать фронт вместе с тобой, и вас станет двое".
      Культ войн, воспитание фанатизма поддерживались легендами о божественном происхождении японской нации, превосходстве японского народа над другими, о прошлых "героических" самурайских походах. В предвоенные годы в Японии широко пропагандировалась так называемая "паназиатская" доктрина: "Азия для азиатов".
      Уже много лет японская военщина, проводя в жизнь эту доктрину, стремилась приблизиться к нашим границам. Она захватила три северо-восточные китайские провинции и образовала там марионеточное государство Маньчжоу-Го. Во главе "государства" был поставлен последний отпрыск Цинской (Маньчжурской) династии, свергнутой Синьхайской революцией 1911 - 1913 годов, Пу-и. Квантунская армия воспитывалась в духе ненависти ко всему советскому, русскому.
      Оценка, которую давал Николаев японцам, совпадала с мнением моего друга и учителя Антона Алексеевича Губенко. Прилетев из Китая после многих боев, за которые он получил звание Героя Советского Союза, еще до событий на Халхин-Голе Антон Алексеевич говорил мне о японцах, что они умеют вести воздушный бой и в бою не только настойчивы, но и бесстрашны, а если учесть еще их отличную технику пилотирования, то надо признать, что они крепкий орешек.
      В то время я не придавал словам Губенко особого значения, а теперь был готов говорить обо всем этом с Николаевым хоть до утра. Но Саша предложил укладываться: на войне не угадаешь, что будет завтра, а поэтому самое лучшее беречь силы с вечера!
      Мне показалось, будто я только что прикоснулся к подушке - а нас уже будят. Кто-то заглянул в юрту: