Матрос с 'Бремена' (сборник рассказов)

      -- Рокки! Ну-ка, вставай, Рокки! Вставай или я набью всю твою требуху свинцом! Рокки, ты меня слышишь?!
      За спиной Мак-Элмона Джой видел Пайка и Пертроскаша: стоят на своих креслах, посылают ему милые улыбки, с большим интересом за ним наблюдают, не вытаскивая рук из-под мышек.
      -- Рокки! -- хрипло прошептал Джой, при счете рефери "пять".-- Старина Рокки, вставай! Рокки! Ради Бога, вставай! Прошу тебя. Пожалуйста...-Вспомнил о тысяче долларов, и слезы навернулись у него на глазах.-Рокки!..-- всхлипывал он, наполовину опустившись на колени в своем углу.
      Судья произнес "семь".
      -- Рокки, вставай, ради любви к Богу нашему!..
      Рокки, перевернувшись, встал на одно колено. Джой закрыл глаза, чтобы не видеть этой страшной картины. Когда он их открыл, то увидел перед собой Рокки. Тот еле стоял, сильно шатаясь из стороны в сторону. Из груди у Джоя вырвался короткий вздох, с губ слетела молниеносная благодарственная молитва, и он через весь ринг бросился к Рокки, понимая всю серьезность сложившейся ситуации. Было противно, но, схватив рукой за шею, он пытался его поддержать. Но даже с поддержкой Рокки продолжал "плыть". Просунув руки ему под мышки, Джой делал вид, будто предпринимает невероятные усилия, чтобы освободить их из "зажима" противника.
      -- Держись, Рокки! -- хрипло прошептал он, поддерживая отключившегося боксера.-- Напряги мышцы ног! Держи ровно колени! Ну, все в порядке?.. Ну, Рокки! Скажи наконец: все в порядке, да? Отвечай же, Рокки! Прошу тебя, да скажи хоть слово!
      Но Рокки молчал, лишь висел на Джое; блеск в его глазах потух, руки висели как плети, и теперь Джою приходилось вести с ним бой одному.
      Прозвучал гонг. Джой все удерживал Рокки на ногах, покуда к ним не подбежал Мак-Элмон и не потащил его к углу. Рефери косо поглядывал на Джоя, а тот хладнокровно направился в свой угол.
      -- Очень милый, интересный раунд,-- подытожил рефери.-- Да, сэр?
      -- Да.-- Джой опустился на табурет.-- Эй, мистер Дженсел! -- позвал он менеджера.
      Дженсел впервые с середины этого раунда повернулся лицом к рингу. Двигаясь как глубокий старик, вскарабкался по деревянным ступенькам помоста и машинально стал обрабатывать своего боксера, шипя при этом:
      -- А теперь объясни мне -- о чем ты там думал? О чем, я тебя спрашиваю?
      -- Да во всем виноват этот Рокки,-- устало оправдывался Джой.-- У него в голове мозгов, как у оленя в упряжке чукчи. Все время лез на рожон, наседал. Расквасил мне нос -- я, наверное, не меньше кварты крови потерял. Ну и ударил его, чтоб научился уважать соперника.
      -- Да, понимаю,-- проворчал Дженсел.-- Это было прекрасно. Считай, что здесь, в Филадельфии, нас уже наполовину закопали.
      -- Но ведь я не сильно,-- оправдывался Джой.-- Обычный, точно рассчитанный удар средней силы. У него подбородок как у кинозвезды, как у Мины Лой. Ему бы не заниматься нашим бизнесом, а обслуживать покупателей в магазине. Или на молочной ферме работать -- масло сбивать, яйца подсчитывать...
      -- Послушай, сделай мне личное одолжение! -- не слушал его Дженсел.-Будь настолько добр, постарайся продержать его следующие три раунда! Обходись с ним поделикатнее. Не стану я наслаждаться этим зрелищем, посижу-ка лучше в раздевалке.-- И удалился.
      Джой вышел на ринг и стал наносить сильные удары по дрожащим локтям Рокки. Присоединившись через пятнадцать минут к менеджеру в раздевалке, он без сил лег на массажный стол.
      -- Ну что? -- обеспокоенный Дженсел не поднимал головы.
      -- Все в порядке,-- хрипло отозвался Джой.-- Мы выиграли. Я провозился с ним, как с маленьким ребенком, целых девять минут: качал его на руках, как девятимесячную малютку. Такой он, этот Рокки. Стоит его как следует ударить разок -- выходит из строя года на три. Мне еще никогда в жизни не приходилось так работать, даже тогда, когда я делал резину из каучука в Акроне, в Огайо.
      -- Кто-нибудь догадался? -- спросил Дженсел.
      -- Слава Богу, мы в Филадельфии,-- ответил Джой.-- Они здесь ничего не замечают -- ведь война еще не закончена. Вон, слышишь: до сих пор все стоят на своих местах и вопят во всю силу легких: "Ах, Рокки! Какой ты молодец, Рокки!" Потому что он проявил смелость и отвагу и все же выстоял в этом бою. Боже мой! Представляешь, каждую минуту мне приходилось бить его по коленкам, чтоб они под ним не подкашивались,-- только чтоб стоял, не падал!
      Дженсел вздохнул.
      -- Ну, что ж, в результате мы заработали кучу денег.
      -- Да,-- бесстрастно, без особой радости констатировал Джой.
      -- Послушай, Джой, я хочу угостить тебя хорошим обедом -- за полтора доллара.
      -- Не-е-т! -- Джой вытянулся на массажном столе.-- Я останусь здесь -отдохну. Я останусь здесь и буду отдыхать долго-долго...
      ЖИВУЩИЕ В ДРУГИХ ГОРОДАХ
      Когда пришли большевики, жители города -- крестьяне, чиновники и мелкие торговцы,-- срочно нацепив на лацканы красные банты, радостно побежали встречать их, распевая "Интернационал" и с трудом вспоминая при этом плохо заученные слова. Пришедшие удерживали в своих руках город, улицы по ночам патрулировали милиционеры, повсюду царил дух поставленной перед собой высокой цели, все обращались к другим со словом "товарищ" -- даже к евреям.
      Потом, когда белые отбили город, те жители, которые не оставили его вместе с большевиками, радостно побежали их приветствовать. Женщины вместо флагов размахивали в распахнутых окнах белыми простынями. Тогда же начались погромы: еврейские дома грабили, евреев убивали, молодых девушек насиловали городские хулиганы. Такое происходило в Киеве в 1918 году. Город неоднократно переходил из рук в руки: война все продолжалась, и полный отчет о таких переменах можно было прочитать в глазах его жителей -- евреев.
      Мятежи начались в пять часов вечера. Весь день люди молча собирались на главной городской площади и в небольших трактирах поблизости. Потянулись со своих полей крестьяне, с топорами в руках; солдаты разбитой царской армии сидели за столиками в трактирах, а рядом стояли винтовки -- те, из которых они стреляли по немцам.
      Мы знали, что они придут, поэтому припрятали семейное серебро, хорошие одеяла, деньги и пеструю шаль матери. Все члены нашей семьи собрались в доме отца, все восьмеро,-- четыре мальчика и четыре девочки -- и еще мой дядя с женой. Мы выключили свет, заперли двери на ключ, закрыли ставни и в надвигающихся сумерках собрались все в гостиной,-- даже самые маленькие сидели на полу, боясь пошевельнуться. Жена моего дяди кормила грудью четырехмесячного младенца -- ей здесь, в комнате, где собралась вся семья, было не так страшно. Я внимательно следил за ней. Красивая женщина жена моего дяди Сара. Очень молоденькая, всего девятнадцать, и груди такие полные, и торчком стоят, а не висят. Тихо что-то напевает младенцу, сосущему ее грудь, и только эти звуки нарушают воцарившуюся в гостиной тишину.
      Отец сидел один, в центре, и лицо его сохраняло некое абстрактное выражение, какое бывало, когда он возглавлял молящихся в синагоге,-- будто напрямую связан с ангелами Господа и ведет с ними возвышенную, оживленную неслышную беседу. У него было узкое лицо ученого мужа. Он очень мало ел, больше интересовался духовными вопросами и недолюбливал меня за то, что я похож на широкоплечего, крепко сбитого крестьянина, слишком крупного для моего возраста, и еще потому, что я посещал художественную академию и рисовал там обнаженных женщин. Он перехватил мой взгляд, когда я разглядывал пышную грудь своей тетки, его ноздри расширились от негодования, а губы поползли вверх. Но я все равно глядел еще секунд тридцать, сопротивляясь отцовской воле.
      С улицы притихшего города до нас издалека донесся чей-то вопль. Младенец на руках тетки, вздохнув, спокойно заснул. Она, прикрыв грудь, теперь сидела неподвижно, наблюдая за мужем, а мой дядя Самуил медленно ходил взад и вперед по комнате -- от жены до двери. Скулы у него то напрягались, то расслаблялись, на них то и дело появлялись белые желваки и исчезали. Так все время. Мать быстро сняла несколько книг с полок и теперь засовывала между страниц по банкноте. Закончив работу, она снова расставила книги по полкам, и они стояли теперь как прежде. На этих полках насчитывалось до двух тысяч книг -- на еврейском, русском, немецком и французском языках. Я посмотрел на часы: без четверти пять. Часы новые, ручные, такие носили обычно армейские офицеры,-- я ими очень гордился. Мне так хотелось, чтобы что-то на самом деле произошло. Мне было шестнадцать.
      Вот что такое погром. Вначале слышишь чей-то вопль -- он доносится издалека; за ним -- второй. Потом -- звуки бегущего человека. Чьи-то шаги быстро приближаются, они все ближе. Открывается и громко захлопывается дверь где-то по соседству, рядом. Через минуту-другую на улице еще больше беготни. Потом все стихает, лишь иногда до нас долетают какие-то звуки -- словно ветер гонит перед собой кучу опавших листьев. На несколько мгновений воцаряется тишина, и вот вы слышите, как приближается толпа, со своим особым гулом -- его ни с чем не спутать.
      Толпа прошла мимо. Мы не выглядывали в окна, не произнесли ни единого слова; все сосредоточенно молчали. Дядя расхаживал взад и вперед по комнате, а тетка не спускала с него глаз. Когда мимо нашего дома проходила толпа, мама закрыла глаза и открыла, только когда ее гомон затих. Мама сидела положив руки на колени. Вдруг мы услышали плач женщины на улице: горько плача, она прошла мимо наших окон и завернула за угол.
      Они пришли через полчаса. Зазвенели стекла разбиваемых дубинками окон, слетела с петель дверь, изрубленная топорами, и вскоре в наш дом набилось множество людей -- не меньше еще оставалось на улице перед домом. Сразу в нос ударил резкий запах пота, густого деревенского пота, смешанного с легким запахом алкоголя. И вот наш маленький, опрятный домик, который мать убирала, мыла, скребла и вытирала мокрой тряпкой пыль трижды на день, заполонила разноликая толпа, в грязных пальто и рваных тулупах, а в руках -- пистолеты, ножи, топоры, штыки и дубинки. Они зажгли все лампы, и какой-то крупный мужик с усами, в форме сержанта царской армии, заорал:
      -- Всем заткнуться! Ради Бога, замолчите, позакрывайте свои гнусные рты!
      Все мы сбились в углу комнаты, а здоровяк сержант прохаживался взад и вперед перед нами. Мой дядя Самуил заслонял собой жену с младенцем на руках, а мать встала перед отцом. Маленькая Гестер плакала -- это были первые в ее жизни слезки.
      Сержант постукивал острием штыка по ладони.
      -- Старший сын! -- сказал он.-- Где ваш старший сын?
      Гестер все плакала. Никто из нас не произнес ни слова.
      -- Ну, будем играть в молчанку?! -- заревел сержант, с размаху вонзив штык в доску стола -- от нее разлетелись мелкие щепки.-- Черт бы вас побрал, отвечайте! Где ваш старший вонючий сынок?
      Я вышел вперед. Мне было шестнадцать. Брат Элиа и брат Давид были старше меня, но вышел вперед я.
      -- Ну,-- произнес я,-- что вам нужно?
      Сержант наклонился надо мной.
      -- Какой малыш! -- Он ущипнул меня за щеку.
      Стоявшие за ним засмеялись.
      -- Ты еще так мал, а уже хочешь нам помочь. Похвально!
      Я посмотрел на отца. Он внимательно наблюдал за мной, как всегда, с самым абстрактным выражением на лице, глаза его сузились,-- по-видимому, в эту минуту он вел неслышный разговор с ангелами.
      -- Что вам нужно? -- повторил я вопрос.
      Я один стоял впереди, перед всей этой страшной, непредсказуемой толпой взрослых; чувствовал, как в моих жилах судорожно бьется кровь, локти у меня онемели, колени дрожали.
      Сержант схватил меня, правда не очень грубо, за воротник.
      -- Ну, ты, жиденыш, мы забираем все, что есть в вашем доме. Ты покажешь нам, что вы припрятали во всех комнатах, понятно? -- И сильно тряхнул меня,-- в этом великане было никак не меньше двухсот двадцати пяти фунтов веса.
      Мать пробилась через толпу ко мне.
      -- Даниил, отдавай им как можно меньше! -- прошептала она на идиш.
      Сержант затолкал мать на прежнее место.
      -- Говорить по-русски! -- приказал он.-- Все говорят только по-русски!
      -- Она не знает русского,-- солгал я, торопливо намечая про себя, что могу им отдать, а что не отдавать.
      Я ходил из комнаты в комнату, а за мной следом шли пятеро из толпы. Мне казалось, что с каждым сделанным сейчас шагом я становлюсь старше, хитрее, опытнее, ловчее, раздумчивее. Я им показывал такие вещи, которые они и без моей помощи могли легко отыскать,-- кое-какие серебряные безделушки, кое-какие, не самые лучшие одеяла, несколько дешевых украшений матери. Ведь за этой толпой явится другая, и они тоже захотят кое-что поиметь, поживиться.
      Когда я снова проходил через гостиную, то увидел страшную картину. Дядя Самуил лежал на полу, из раны на голове у него сочилась кровь. Крепкий, здоровый крестьянин держал на одной руке четырехмесячного младенца. Сара стояла в углу и плакала. Ее окружили мужики, игриво хватали ее за одежду, задирали юбку. Гестер сидела на полу, посасывая кулачок. Мать, маленькая, полная, флегматично сидела перед стеклянными дверцами книжного шкафа. Отец, худой, высокий, стоял мечтательно глядя в потолок, время от времени подергивая маленькую бороденку. Эти погромщики весело смеялись, что-то говорили, хотя трудно разобрать, что именно. На ковре я заметил осколки разбитого стекла.
      В спальне матери я решительно остановился. Мои сопровождающие уже связали в громадный узел все изъятые у нас вещи. Он лежал в прихожей.
      -- Все,-- сказал я им.-- Вы забрали все. Больше ничего нет!
      Сержант, широко ухмыльнувшись, потянул меня за ухо.
      -- Какой ты милый маленький мальчик,-- похвалил он. Ему ужасно нравилась его роль.-- Ты же не станешь мне лгать, правда?
      -- Конечно нет.
      -- Ты знаешь, что может произойти с маленькими мальчиками, которые осмелятся мне врать, или не знаешь?
      -- Знаю. Оставьте в покое мое ухо. Мне больно!
      -- Ах вон оно что! -- Он повернулся к своим головорезам, делая вид, что ужасно удивлен моими словами.-- Вы слышали? Я ему делаю бо-бо! Я причиняю боль этому маленькому жиденышу, тащу его за ухо. Ну куда это годится!
      Его люди дружно засмеялись. Повсюду в доме только и слышался смех. Все эти толпы погромщиков, которые побывали в нашем доме, всегда смеялись.
      -- Послушай, может тебе его отрубить? -- предложил сержант.-- Тогда и не будет больно. Что скажете, ребята?
      Ребята, конечно, все согласились.
      -- Очень хорошее, вкусное ушко,-- заметил один из них.-- В самый раз для кошера1. Можно приготовить похлебку.
      -- Ты абсолютно уверен, что в доме больше ничего ценного не осталось? -- Сержант выкручивал мне ухо.-- Ничего?
      -- Ничего! -- твердо ответил я.
      -- Очень хочется надеяться, что ты говоришь правду, малыш. Тебе же лучше.
      Мы прошли вместе с ним через всю гостиную и подошли к маленькой музыкальной комнатке, расположенной рядом с ней. Их отделяли друг от друга стеклянные раздвижные двери.
      -- Сейчас мы обыщем весь дом! -- очень громко, чтобы слышали все, объявил сержант; у него был довольно слабый голос, и его плохо было слышно из-за поднятого шума и гвалта.-- И если мы обнаружим то, что ты нам не показал,-- если, например, найдем маленькую серебряную ложечку для младенца...-- он кольнул меня кончиком штыка в горло -- на коже выступила кровь, капли падали на воротник,-- тебе каюк! Несчастный маленький жиденыш! -- Сержант бросил многозначительный взгляд на мою мать.
      Она перед ним не спасовала -- твердо глядела ему прямо в глаза. Два моих старших брата -- Элиа и Давид,-- бледные, с каким-то отрешенным, духовным выражением лиц, точно таким, как у отца, стояли рядом, держа друг друга за руку. Глаза у Давида сильно расширились, а по щекам поползли белые полоски. Братья в упор глядели на меня, ни на секунду не отрывая взора.
      Сержант втолкнул меня в музыкальную комнатку, приказав своим погромщикам обыскать весь дом.
      -- Ну-ка, садись, малыш! -- Он плотно закрыл двери.
      Я сел, он устроился напротив, положил штык на колени.
      -- Одна маленькая серебряная ложечка для младенца,-- повторил он.-- Ша!
      Я не боялся, что он убьет меня. Это был глупый, грузный человек, с раздвоенным подбородком. Я читал книжки по французскому искусству, знал, что такое импрессионизм, видел репродукции Сезанна и Ренуара. Вряд ли этот дурак, верзила, в разорванной грязной солдатской форме, убьет меня.
      -- Ты до сих пор утверждаешь, что больше ничего ценного в доме не осталось?
      -- Нет, у вас в руках -- последний предмет.
      -- Всех жидов нужно убивать! -- убежденно произнес он. Я, глядя на его стальной штык, думал о том, как сейчас, вот в эту минуту, его люди, проводящие обыск, проходят мимо книжного шкафа, с его книгами, а между страницами спрятаны купюры; мимо чемодана с двойным дном на чердаке; мимо кучи угля в подвале,-- в ней зарыт самовар, а в нем спрятаны дорогие кружева...
      -- В России кишмя кишат евреи.-- Сержант широко ухмылялся.-- Они настоящая чума в нашей стране. Я сражался при Танненберге, в Восточной Пруссии, знаю, что говорю.
      Сара вдруг завизжала в гостиной, и я слышал, как отец начал читать молитвы.
      -- Мы уничтожим всех жидов,-- вещал сержант,-- а потом покончим с большевиками. Надеюсь, ты -- большевик?
      -- Нет, я художник! -- с гордостью возразил я -- даже тогда не побоялся.
      -- Ну...-- еще громче заговорил сержант, чтобы заглушить крики Сары,-такой мальчик, как ты.-- Взял меня за руку, увидел наручные часы.-- Вот они-то мне и нужны! -- И, сорвав часы с моего запястья, опустил их в карман.-- Спасибо тебе, малыш.-- Снова ухмыльнулся.
      Мне стало не по себе -- наручные часы делали меня господином, гражданином мира.
      Он достал пачку сигарет, вытащил одну, машинально протянув пачку мне. Я никогда прежде не курил, но все же взял сигарету. Закурил, почувствовав себя сразу настоящим человеком, и подумал, что скажет отец, увидев, что я курю. Никто в нашем доме не курил, даже мой дядя. Но, несмотря на это, я знал, как нужно курить,-- не затягивался, а только втягивал дым в рот, а потом быстро выдыхал.
      -- Художник,-- разглагольствовал сержант,-- маленький художник. Ну, ты весело проводишь время, господин художник?
      Этот сержант -- жестокий человек, точно.
      -- Может, сейчас мои люди роются в вашей кладовке внизу,-- продолжал он, поглаживая мое колено,-- может, уже обнаружили там золотые подсвечники.
      -- Ничего они там не обнаружили,-- возразил я, и из глаз у меня неожиданно полились слезы -- из-за табачного дыма.-- Там ничего нет.
      -- Маленький артист, маленький жидовский художник,-- пытался он меня унизить; штыком срезал одну за другой все пуговицы с моего сюртучка,-- да, он явно веселился.
      Теперь к визгу Сары присоединился плач маленькой Гестер в гостиной. Дверь в музыкальную комнатку отворилась, вошли двое из тех, кто обыскивали дом.
      -- Ничего,-- доложил один из них,-- ни одной вонючей пуговицы.
      -- Тебе повезло, малыш.-- Сержант наклонился надо мной и улыбаясь ударил меня в висок кулаком.
      Я упал на пол, и сразу комната, все прежде отчетливо слышимые звуки -все вдруг куда-то исчезло, пропало в туманной дали...
      Когда я пришел в себя, голова моя лежала на коленях у матери. Погромщики ушли. Открыв глаза, я увидел Сару в объятиях дяди Самуила. Кровь все еще медленно сочилась из раны на голове, пачкая его одежду, но они этого не замечали,-- просто молча стояли, тесно прижавшись друг к другу,-- стояли без слез, пальцы ее крепко впились в его плечо. Младенец их спал на стуле рядом с ними. Склонившееся надо мной лицо матери было спокойно, и я слышал ее голос, но как будто издалека:
      -- Даниил, мой маленький Даниил, львиное сердце! Все хорошо, дорогой мой, все хорошо!
      Еще до меня долетали, тоже издалека, слова отца:
      -- Самую большую в жизни ошибку я совершил в девятьсот десятом году, когда мне представилась возможность уехать в Америку. Почему я не поехал -ума не приложу! Почему же, всемогущий Господь, я туда не поехал?
      -- Не шевелись, мой мальчик,-- нежно произнесла мать,-- лежи. Закрой глазки и лежи.
      -- Мне должно быть стыдно за себя,-- услыхал я горький, всхлипывающий голос брата Давида,-- по-видимому, он плакал.-- Ведь я -- старший сын в семье. Но вышел вперед он, Даниил. Мне девятнадцать, а ему шестнадцать. Боже, прости меня!
      -- Мой маленький Даниил,-- ворковала надо мной мать, легонько поглаживая мне ладонью лоб,-- мой маленький Даниил, с мозгами философа.-- И вдруг весело хихикнула.
      Ну вот, повсюду кровь и слезы, а она хихикает. Я тоже сел рядом и засмеялся, а она меня поцеловала.
      Снаружи, с другой стороны города, до нас долетали звуки выстрелов -они все ближе. Громкий крик -- мужчина кричит. По соседней улице галопом промчался эскадрон.
      -- Может, вернулись большевики? -- предположила мать.-- Может, мы спасены?
      -- Помолимся,-- предложил отец.
      Все приготовились к молитве, даже дядя Самуил. Бережно отнял руки Сары от своих плеч, поцеловал их. Наклонившись, подобрал с пола свою шляпу, надел на голову. Сара сидела, держа на руках младенца, страх постепенно пропадал в глубине ее черных глаз. Эти негодяи ее, к счастью, не тронули.
      Отец начал молиться. Я вообще-то не верил в искренность молитв, произносимых отцом. Мой отец всегда был только на стороне Бога и пренебрегал тем, что реально происходит в этой жизни. Мне не нравилась такая сумасбродная святость, не нравилось презрительное отношение к плоти, отречение от настоящего ради вечного.
      Я поднялся, подошел к окну. Отец начал привычное:
      -- "Благословенный Отец, Господь Всемогущий..." -- И вдруг осекся.-Даниил,-- обратился он ко мне,-- разве ты не видишь, что все мы молимся?
      -- Вижу,-- ответил я.
      Братья с сестрами, явно нервничая, уставились на меня.
      -- Но я хочу посмотреть в окно. Я не хочу молиться.
      Я слышал, с каким свистом втянули воздух в легкие мои братья. Губы у отца задергались.
      -- Даниил,-- начал было он, но вдруг умолк и, пожав плечами, задрал голову вверх, к своим любимым ангелам.-- "Благословенный Отец,-- вновь приступил он к молитве,-- Господь Всемогущий..."
      Братья вторили ему в такт. Стоя у окна, я улыбался про себя. Впервые я в чем-то отказал отцу. Когда они сказали: "Где ваш старший сын?", я вышел вперед и спросил: "Что вам нужно?". Почему же тогда я не могу заявить отцу: "Я не хочу молиться"? Я прислушивался к выстрелам вдалеке, к истошным воплям, к густому гулу толпы и, стоя у окна, улыбался.
      В течение последующих двух дней толпы мародеров приходили к нам девятнадцать раз. Вот в такой обстановке, когда повсюду раздавались крики, вопли, смех, когда все цепенели от ужаса и разрушения, происходившего на их глазах, я вел в уме точный подсчет, как какой-то идиот. Здесь они побывали девять раз, сюда вот придут снова; в подвале лежат еще две серебряные сахарницы, можно их отдать в десятый их визит. Интересно, убьют ли они кого-нибудь во время десятого обыска? Помни, хорошенько запомни: десятый; после него будет одиннадцатый...
      Они выпотрошили до основания весь дом. Разбили все окна, сорвали с петель все двери, превратив их в дрова для уличных костров, расколошматили все зеркала, разорвали все ковры и унесли их вместе с мебелью. Разыскали, как ищейки, последний спрятанный кусок провизии и унесли с собой последнее одеяло, любую вещицу из одежды. На вторую ночь толпы разграбили все винные магазины; в дома врывались полупьяные, от них разило алкоголем, и они становились все неистовее и орали все громче. С каждым их визитом смерть приближалась -- одиннадцатый, двенадцатый раз: те же тяжелые, запачканные грязью сапоги, те же грубые крики, пьяные песни; они стояли, шатаясь, перед отцом и дядей, кололи их штыками, провоцируя, ожидая, что им окажут сопротивление; ждали только одобрительных возгласов своих приятелей, чтобы начать кровавую расправу над всеми нами. Радостно играли со смертью, ходили по ее краю, как по лезвию бритвы, смакуя ее как самое последнее, самое захватывающее развлечение на карнавале жизни; подзывали ее поближе и позволяли отступать, откладывая ее на потом, как откладывает маленький ребенок конфетку.
      Дважды они срывали одежду с Сары и моей старшей сестры Рахили, заставляли стоять обнаженными в доме с выбитыми стеклами в окнах,-- стоять прямо на усеянном стеклянными осколками полу: пусть, мол, теперь на них все полюбуются; но дальше этого не шли, такого себе не позволяли. Мы закутывали Сару и Рахиль в жалкие лохмотья, и впервые моя мать плакала навзрыд.
      Всю ночь через окна мы видели, как горят, полыхают огнем дома на других улицах, и всю ночь слышали разрозненные выстрелы то там, то сям, и всю ночь -- дикие крики людей.
      Женщины, лежа на голом полу, теснее прижимались друг к другу, чтобы было не так холодно, дети громко плакали, а мой брат Давид ходил по дому взад и вперед и все время громко вопил:
      -- Как только они сюда явятся еще раз, я убью кого-нибудь из них! Клянусь Богом!
      -- Ша! -- успокаивал его отец.-- Ты никого не убьешь, сынок. Это не твое дело. Пусть убивают они, только не ты.
      -- Пусть убьют меня! -- горячился Давид.-- Но прежде позвольте мне убить хоть одного из них, а после пусть убивают меня! Все же это лучше, чем вот так все терпеть.
      -- Ша! -- снова пытался утихомирить его отец.-- На все Божья воля. В конце концов и им придется пострадать.
      -- Боже мой! -- бормотал Давид.-- Боже мой!
      -- Почему я не уехал в девятьсот десятом году в Америку? -- сокрушался отец, раскачиваясь вперед и назад.-- Почему я этого не сделал?
      Мой дядя Самуил сидел возле окна, с ребенком на руках, поглядывая то на улицу -- не идет ли новая толпа,-- то на свою жену Сару: она лежала на полу, в углу, вся в лохмотьях, с отрешенным видом повернувшись лицом к стене. Кровь на лице Самуила высохла, но он и не думал ее вытирать, и теперь на его щеке эти крошечные ручейки были похожи на реки на большой карте. Густая борода отчетливо выделялась на худощавом лице, глаза глубоко впали, а на щеках проступили кости челюстей. Время от времени он наклонялся к ребенку и осторожно целовал, стараясь не нарушить его чуткого сна.
      Я сидел крепко обнявшись с Элиа, а между нами сидела маленькая Гестер -- так нам было всем теплее. Они унесли с собой даже мою куртку, и я весь окоченел от холода. Сидел с широко открытыми глазами, прислушиваясь к шорохам, вспоминая слезы, пролитые вчера ночью, сегодня ночью, и думая о тех, что прольются завтра.
      -- Спи, спи, Гестер, маленькая Гестер,-- тихо говорил я ей, когда она время от времени просыпалась.
      Как только она открывала глаза -- сразу же начинала плакать, как будто природа создала всех маленьких детишек такими: стоит им проснуться -- сразу рыдания.
      "Месть, только месть!" -- думал я, прислушиваясь к плачу наших женщин; чувствуя, как затвердевают синяки после того, как меня избили; тяжело вздыхая при ходьбе, когда чуть затянувшиеся порезы вновь начинали кровоточить и кровь пропитывала мою липкую от едва засохших сгустков одежду. Я думал только об одном: "Месть, страшная месть!"
      -- Ну вот, снова идут,-- предупредил нас всех дядя Самуил со своего поста у окна рано на рассвете. Мы снова услыхали знакомый гул толпы -- она все приближалась.
      -- Больше я не намерен оставаться здесь! -- заявил Самуил.-- Пошли они все к черту! Сара, Сара, дорогая моя! -- сказал он с такой проникновенностью, с какой редко мужчина произносит имя женщины.-- Пошли отсюда, Сара!
      Сара поднялась, взяла его за руку.
      -- А нам что делать? -- спросила мать.
      Мой отец все неслышно беседовал, задрав голову, со своими ангелами. Я взял командование на себя:
      -- Пошли посмотрим, не лучше ли на улицах.
      Мы тихо, не поднимая шума, вышли через черный ход -- двенадцать человек. Самуил нес на руках младенца. Мы медленно тащились по улице, с трудом передвигая ноги в ледяной грязи, прижимаясь к стенам домов; мы шли и шли, стараясь не слышать никаких звуков, напоминающих нам еще о жизни, шарахаясь от уличных фонарей, останавливаясь каждые пять минут, чтобы не устали дети, перебегая через открытое пространство, словно кролики через голое поле.
      "Месть!" -- только и думал я, ведя за собой свой отряд по далеким, обходным аллеям, прячась за заборами, стараясь обойти стороной огонь, пытки и смерть. Я держал мать за руку.
      -- Да иди же, иди, мамочка, прошу тебя! -- кричал я на нее, когда она либо спотыкалась, либо увязала в липкой грязи и останавливалась.-- Нужно, мамочка, нужно!
      -- Даниил, конечно, само собой,-- отзывалась она, крепче сжимая мою руку своими натруженными мозолистыми руками.-- Прости, что я все время отстаю! Будь добр, прости меня!
      Взошло солнце. Я слушал, как отец сказал:
      -- Кливленд -- я мог поехать в Кливленд. Туда приглашал меня мой дядя.
      -- Тише ты, папочка! Прошу тебя, ни слова об Америке! -- промолвил Давид.
      -- Да, конечно,-- согласился с ним отец.-- Само собой. Что сделано, то сделано... На все Божья воля... Кто я такой? -- задал он себе вопрос, останавливаясь на секунду и прислоняясь спиной к стене, чтобы чуть отдохнуть.-- Кто я такой, чтобы сокрушаться об этом?.. Но все равно, такого в Америке не бывает, и у меня была возможность...
      Давид на сей раз промолчал.
      Чем больше рассветало, тем труднее становилось избегать толп мародеров. Кажется, эти две ночи в Киеве никто не смыкал глаз, и наш побег все больше бросался в глаза. Дважды нас обстреляли из окон, и нам пришлось бежать по колено в грязи с ревущими детьми, чтобы поскорее добраться до укрытия, за углом ближайшего дома. В третий раз, когда нас снова обстреляли, мой брат, завертевшись волчком, открыв широко от боли рот, беспомощно опустился в жирную грязь.
      -- Колено! -- простонал он.-- Они попали в колено...
      Мы с матерью оторвали рукав от пиджака отца и перевязали им, как жгутом, ногу Давида повыше коленной чашечки. Отец стоял рядом, растерянно наблюдая за нашими действиями, чувствуя себя как-то странно в пиджаке с оторванным рукавом. Я взвалил Давида на спину, и мы все пошли назад, домой. Он пытался сцепить зубы, чтобы не кричать от дикой боли, и колотил меня кулаками по спине, а я, пошатываясь, все же нес свою ношу, а его раненая коленка все время постукивала по моей ноге.