Дороги Младших Богов

— Представляете, они тут амексы не принимают, — зачем-то сообщил нам Гоша.

— Представляем, — усмехнулся я.

— Хорошо, что вы уже… — начал что-то он объяснять, но в этот момент к столику подошла с подносом молодая чингисханочка.

— Ваш заказ, — сказала она, скромно потупив глазки, и стала выставлять на затертую до дыр клеенку принесенные блюда.

— Чувствуете, сервис какой! — был в восторге Гоша. — А? Каково? Пяти минут не прошло, а уже всё на столе. Вот это я понимаю. Давайте, чуваки, налегайте. Окрошечка на сыворотке, позы горячие. Давайте, чуваки, давайте!

Гоша был каким-то странным. Глаза его блестели, и природа этого его блеска была мне, например, неясна. Ну не расторопностью же местного персонала было, в самом деле, вызвано это его приподнятое настроение. Тут что-то другое. Я-то Гошу хорошо знаю. Он обычно такой радостный, когда срослась какая-нибудь сделка, с которой он поимел значительный — не менее пятнадцати процентов на круг — бакшиш. А что его так раззадорило здесь и сейчас — вопрос.

Девушка пожелала приятного аппетита, отошла к стойке, а затем и вовсе скрылась где-то там в своей норке.

— Как вам девочка-то, а? — зацокал языком Гоша. — Корявенькая, конечно, но зато свежая. Нецелованная. Я бы с нею не прочь, пожалуй.

— Ты со всеми не прочь, — сказал Серега и, пододвинув к себе тарелку с окрошкой, добавил: — Асмодей хренов.

Гоша, улыбаясь во все свои тридцать три зуба, решил дать отповедь на такой наезд:

— Объясняю для тех, кто на бронепоезде. На первом курсе, как сейчас помню, изучал я теорию одного чувака, которого звали Ламарк. Жан Жак Ламарк.

— Жан Батист, — поправил я Гошку.

— Что? — переспросил он.

— Ламарка звали Жан Батист, — пояснил я.

— А-а, не важно, — отмахнулся Гошка. — Важно другое. Важно то, что этот парень проповедовал. А проповедовал он следующее: во всяком животном, которое еще не достигло предела своего развития, постоянное употребление какого-нибудь органа укрепляет этот орган, а неупотребление приводит к застою, вырождению и — со временем — к полному исчезновению. А я, чуваки, своим главным органом дорожу. И не собираюсь доводить его до исчезновения. Я им баб люблю, и они меня за его работоспособность любят.

— А ты, человече, еще не достиг предела своего развития? — спросил Серега, не глядя на Гошу.

— Не-а, — ответил Гошка. — Не достиг.

— Так говорил Заратустра, — сказал Серега. — Жаль, что тебя с третьего курса турнули, может, еще чего умного узнал бы.

— Жаль, — согласился Гоша.

— А я до сих пор думал, что главный орган у чела не в штанах, а под шляпой, — ехидно заметил я. — И слышал, что бабы вообще-то умных любят.

— Фигня всё это, — не согласился Гоша. — Бабы любят перехватчиков. Всегда так было, есть и будет.

— А чего ж тогда Монтана от тебя смотала, если такой гигант? — не унимался я.

— Потому что б… — развел руками Гоша, дескать, что тут еще скажешь.

— А ты знаешь, что она ею стала из-за таких вот озабоченных, как ты? — сделал выпад я.

— А я так слышал, что из-за таких разборчивых, как ты, — парировал Гоша.

— Оба рот закройте, — грубо, но справедливо потребовал от нас Серега.

Его задело.

Он, когда за Светку базар заходит, совсем трудным становится. И когда правду про нее слышит, неадекватно реагирует. Не всякий спокойно может слышать, что его любовь — потаскуха. Серега не мог. Хотя сам про нее точно так же думал. Уж я-то знаю.

Но вообще-то он сильный. Обычно тот, кому не повезло в любви, пытается всех остальных убедить, что ее как таковой в природе не существует. А Серега — нет. Просто знает, что его любовь такая вот, зубы сжал и с этим своим горьким знанием живет потихоньку. Мучается, конечно, но обобщающих выводов не делает.

— Ладно, замнем, — кивнул Гоша.

А я, меняя тему, спросил:

— Чего ж ты, Гоша, в Америку-то свою не пошел?

— Да я пошел, но не дошел, — оживился он, — заблудился. Шел-шел, а хайвэя всё нет и нет. И главное, сообразить невозможно, куда двигать, когда местность незнакомая. Привезли, Сусанины, хрен знает куда и бросили. Волкам на съедение. Молодцы!

— Сам ушел, — напомнил Серега.

— Да ладно тебе. — Гоша махнул рукой, дескать, что там спорить о пустом, и продолжил: — Короче, я туда-сюда там дернулся — ни фига. Нет трассы нигде. Хоть вымесись — нет. Ну, я плюнул и пошел куда глаза глядят. Иду, блин, а трава по пояс, птички, представляете, щебечут, солнышко греет, разомлел я чего-то, ну и подумал вдруг: да ну ее, ту Америку. И в России жить можно, если по уму.

— Понял, значит? — приподнял удивленно правую бровь Серега.

— Ага, понял, — кивнул Гоша, — прозрел. А как прозрел, на душе спокойно так стало. Благостно… И главное — не страшно. Думаю, да пошло оно всё… А потом я вот сюда каким-то макаром вышел. Витамины будете?

Мы отказались, а он вытащил пузырек из кармана и закинул в рот пару капсул.

— Слушай, а как ты просек, что мы тоже сюда заявимся? — решил я выяснить то, что меня в тот миг действительно интересовало. — С заказом вот даже, смотрю, подсуетился.

— Так красавица эта и сказала, — кивнул Гоша на дочь степей, которая как раз принесла нам чай в стаканах с подстаканниками. — Ведь так, хони?

Гоша попытался прихватить ее за осиную талию, но она ловко от него ускользнула и переспросила:

— Что?

— Ведь это ты мне сказала, сладкая, чтоб я их здесь дожидался? — еще раз спросил Гошка.

— Ну да, — подтвердила девушка.

— Нормально, — удивился я и поинтересовался у луноликой: — А ты как проинтуичила, что мы тут нарисуемся? Ясновидящая, что ли? Молнией тюкнутая?

Девушка не поняла моего вопроса. Тогда Серега взялся:

— Как вас зовут, если не секрет?

— Аня, — ответила девушка.

— Красивое имя.

— Спасибо.

— Аня, нас тут вот очень интересует, каким таким образом вы догадались, что мы к вам сюда зайдем?

— Странные вы какие-то, чего гадать-то, если вы сами мне об этом сказали, — спокойно ответила девушка и начала собирать со стола освободившуюся посуду.

— Когда?! — удивленно воскликнули мы с Серегой в унисон.

— Да час назад где-то, — прикинула девушка, посмотрев на нас как на идиотов. — Уже забыли, что ли? Зашли, купили сигарет, вот вы купили, — показала она на меня, — и пообещали вернуться. А еще сказали, что если придет ваш друг, то пусть дождется. Он и пришел. Как вы и предупредили — в бежевом костюме. Вот. Я и передала ему. А что? Не надо было?

— Надо-надо, — успокоил ее Гоша. — У вас там пиво, кстати, есть? А то чай как-то… Жарко.

— «Жигулевское», — кивнула девушка.

— Неси, сладкая, — подмигнул ей Гоша.

И девушка, ловко подхватив нагруженный поднос, ушла выполнять заказ.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил у меня Серега.

— Шутишь? — ответил я.

Гоша попытался вклиниться в нашу распасовку:

— Вы о чем это, чуваки?

— Да ни о чем, просто мы сюда, Магоша, не заходили, — медленно и тихо произнес Серега. — Мы здесь впервые.

— Харэ разыгрывать-то, — не поверил ему Гоша. Я бы тоже на его месте в это не поверил. Но и на своем я переставал во что бы то ни было верить. Похоже, мы все тут перегрелись.

Девушка принесла пиво. Пиво было холодным. По-настоящему. И мы жадно присосались каждый к своей кружке.

Полегчало, но не помогло.

Мне пришло на ум следственный эксперимент провести. Я оставил парней за столом и прошел в подсобку. Там было тесно и крепко попахивало хлоркой — как это и должно быть в небольшой забегаловке. Девушка Аня, что твоя Золушка, споро мыла посуду в большом эмалированном тазу. Я постучал по косяку. Она вытащила покрасневшую руку из пены и, откинув тыльной стороной ладони выбившуюся из-под косынки челку, с нескрываемым удивлением уставилась на меня. Я дежурно улыбнулся и спросил:

— Скажи-ка мне, родная, а какие сигареты я давеча у тебя купил?

— «Кэмэл», облегченные, — ответила она четко и не задумываясь, будто ждала от меня именно такого вопроса.

— Оценка «отлично», — кивнул я и побрел в зал. Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша — да, других сигарет я не покупал с девятого класса. Даже в самые тоскливые годы.

За столиком я нашел только Серегу. Он вяло выковыривал вилкой мясо из распотрошенного — не знаю, как позы будут в единственном числе, поэтому — пельменя. А Гоша куда-то уже подорвался.

— Пельмень — животное нежное, — посочувствовал я Сереге и спросил: — А где Гошка?

Теперь Серега посмотрел на меня как на помешанного:

— Какой Гошка?

У меня всё внутри оборвалось, екнуло и куда-то упало.

— Как какой? Наш.

— Ты чего, Дрон? Он же утром еще от нас свалил, — аккуратно, как врач больному, напомнил мне Серега.

Я почувствовал внизу живота острую резь. Похоже, пиво плохо легло на лошадиное молоко. Не пошло.

Впрочем, эта резь еще давала возможность цепляться за реальность. Но я не знал — надолго ли? По Витгенштейну, понятия мира и реальности не являются синонимами. Реальность, по Витгенштейну, — это осмысленная часть мира. Так вот: эта самая — понятная — часть мира в те мгновения стала стремительно уменьшаться для меня в размерах.

— Мне выйти надо, — только и смог простонать я. И, схватившись за живот, рванул семимильными на выход.

Забежав за вагончик, с радостью обнаружил невдалеке сортир из нетесаного горбыля. Над заведением гордо реял военно-морской Андреевский флаг. Гадать, отчего так всё парадно, мне было недосуг: я несся к заветной цели, как кенгуру, — скачками.

Добежав, рванул что было силы дверку, но тшетно. Чуть ручку не оторвал. Дверка — кстати, украшенная оптимистичным граффити «ДээМБэ неизбежен», — оказалась запертой. И тут же изнутри раздался голос:

— Занято. — Серегин голос!

И тут я сразу — о чудо! — излечился.

— Серега, ты, что ли?

— А кто же?

— Не понял… А как ты раньше меня здесь оказался?!

— Ногами. Как еще. Я же сказал ему, куда пошел.

— Гошке?

— Ну, допустим, Гошке. Тебя что, Дрон, тоже прижало?

— Уже нет. Уже отпустило.

Я медленно-медленно пошел назад. И чувствовал себя контуженным. Честно говоря, я вообще-то не представляю, как чувствует себя контуженный, — не доводилось мне пока испытывать подобные напасти, — но думаю, что близко к тому, как чувствовал себя я в те не самые простые для меня мгновения.

Миробеспорядок воздействует, оказывается, шокирующе.

Креститься и не думал — из бывших коммунистов мы. Щипать себя за ляжку тоже не стал — глупость. Решил попробовать специальное упражнение, которому когда-то давным-давно обучил меня один мистически настроенный комсомольский вожак в перерыве собрания, посвященного задачам, которые встали в полный рост перед Ленинским союзом молодежи в связи с решениями очередного Пленума ЦеКа не помню уже чего. Упражнение сие заключалось в визуализации собственного тела как тела препарированной лягушки, с последующей его экзекуцией. Суть такая. Надо сначала представить себя этой самой распятой лягушкой во всей красе, а потом увидеть, как к ней подводят электроды. Если всё верно сделать, то получишь взбадривающей мощности разряд и лапками рефлекторно так дернешь, что любой морок вмиг исчезнет.

Попробовал.

Дернул.

Не помогло.

Серега нагнал меня на входе. Я скосился — это был действительно он! Щупать не стал. Выглядел Серега натурально. А еще один такой натуральный Серега оставался за столиком.

Но фиг там: когда мы вошли, на столе нашем было всё уже прибрано и никого в заведении не было. Кроме девушки, конечно, которая поприветствовала нас из-за стойки так, будто увидела впервые:

— Здравствуйте, проходите. Заказывать что-ни…

— А где этот? — прервал ее Серега.

— Кто? — округлила она глаза.

— Ну был с нами, такой плотный. С зачесом. — Девушка не понимала его. Во-об-ще.

— Похоже, сбежал, — сказал Серега.

— Сбежал, — согласился я.

— Что-то тут не так.

— Не так.

— Нужно его найти.

— Нужно.

Я вторил Сереге, как Пятачок Винни-Пуху. И в ту минуту я был готов что угодно делать, куда угодно идти, за что угодно хвататься, лишь бы окончательно не чокнуться.

— Пойдем, — кивнул на выход Серега.

— Угу, — кивнул я. — Сейчас, только сигарет куплю.

И попросил у девушки пачку «Кэмэла». Лайтового. Тридцатник без малого он стоил. Ровно бакс. Вполне умеренные оказались цены в этом непростом заведении. Вполне.

У меня нашлось пятьсот одной бумажкой. Девушка полезла в кармашек передника за сдачей, но я остановил ее:

— Остальное за обед.

— За какой обед?

Объяснять ничего не хотелось. Да и не моглось. Кто бы самому всё объяснил.

— За будущий, — нашелся я. — Мы еще вернемся. — Вот теперь она понимающе кивнула.

— И еще вот что, — решил я ее озадачить форменным бредом, — если вдруг появится такой крепыш, в костюме цвета беж, пусть нас дождется. Это товарищ наш. Отстал где-то. Якши? — опять кивнула. Умничка. Я пошел на выход, о она вдруг окликнула меня:

— Эй, мужчина! — И спросила, когда оглянулся: — Извините, а вы нож случайно не видели? Вот тут на стойке лежал.

— Какой нож? — не понял я.

— Большой такой, разделочный, — пояснила она. — Задевался куда-то.

— Нет, — ответил я. — Не видел.

— Ладно, пойду на кухне поищу, может, там завалился где.

— Ага, бывает, — поддержал я ее суетное намерение и вышел из харчевни.

Творить вместе с Серегой великие дела.

3

И я сначала не хотел ему ничего рассказывать про двойника. Что-то меня от этого удерживало. Видимо, я еще надеялся, что все само пройдет. Ведь бывает же так: грузит тебя жизнь какой-нибудь ересью, грузит, грузит, грузит, а потом раз — и всё как-то рассосалось. Само собой.

В принципе-то я понимал — взрослый же мальчик, — что всего этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда. Но при всем при том — как зачастую бывает, когда пытаешься скрыть от самого себя страх перед чем-то непонятным, — допускал возможность, что наше «сегодня» могло каким-то хитрым образом выпасть из этого самого «никогда». И подобное допущение позволяло моему ослабевшему разуму спокойно рассуждать о том, что, возможно, невероятность, которая только что произошла, казалась фантасмагорией только по одной причине — ничего похожего со мной раньше не случалось. И потому-то опыт реагирования на подобное у меня отсутствует напрочь. Но вот если, дескать, нечто аналогичное повторится, тогда я, может быть, — кто знает? — и буду воспринимать это уже как вполне обыденное, а со временем, привыкнув, и как должное. Со всеми вытекающими. Ведь может же так быть, продолжал малодушничать я, что всё это безобразие и впрямь есть нечто должное? В рамках каких-то иных — незакомплексованных — обстоятельств. И тогда — да, тогда — всё может быть. Даже то, чего не может.

А пока же приходилось, опираясь на предыдущий свой бытийный опыт, по-обывательски считать всё это из ряда вон выходящим. Ну а куда, собственно, деваться-то было? Ничего не попишешь, если так запрограммирован.

И тут ведь как еще думал?Пусть, думал, весь мир решит сойти с ума, но ведь мое умное умным умом сердце последней своей угасающей искоркой сумеет подсказать мне, что мир действительно сходит с ума. Подобно тому, как электрическая лампочка ярче обычного пытается осветить темноту реальности, перед тем как — ха! — сгореть навсегда. В общем, как сказано в «Песни Песней»: «Я сплю, а сердце мое бдит».

Вот на что я тогда надеялся.

Наивный.

Впрочем, стучалось ко мне вдогон, вполне вероятно, что это не мир сходит с ума, а уже как раз я сошел. Или съехал. Возможно, что какая-нибудь недавняя огнеопасная мыслишка подожгла сухую стерню на последних рубежах моего сознания — и я того. Самого. Ту-ту! Вагончик тронется — перрон останется.

И к тому были, кстати, предпосылки…

Не знаю…

Ладно, расскажу.

Тут, короче, вот какое дело. Стыдно признаться, но в последнее время со мною происходила с пугающим постоянством такая мулька: каждую ночь, начиная с восьмого июня, просыпался я весь на измене от мысли: а не оставил ли ключи в замке с той стороны? Ну, типа когда домой вечером вернулся.

Можете, конечно, не верить, но откуда-то с настырным постоянством часика этак в три тюк мне в голову вот такой, значит, тревожный вопрос о ключах, и всё — рота, подъем!

А как просыпался, глазами хлоп-хлоп в мутный потолок и представляю всякий раз одну и ту же картинку: кто-то темный и чужой открывает мною забытыми ключами замок, скрипит стальною дверью, входит осторожно в холостяцкую мою берлогу, садится, не снимая шляпы и плаща, в кресло напротив и смотрит на меня в упор.

Во-о-от.

Натурально так мерещилось.

Нет, конечно, дело не в том, что мне было страшно или там жутко. Еще чего! Просто обычно я сплю голяком, и мне стремно, когда кто-то чужой пялит на мои нагие мудя свои бесстыжие зенки.

Да, именно так: не страшно, но стремно.

И каждую ночь, при такой вот лютой беде, приходилось отважно вставать и шкандыбать в тапошную — дверь проверять. А что делать?

И всегда, кстати, находил ее запертой, а ключи — висящими на заветном крючке.

Я слышал, что подобное расстройство есть верный признак начинающегося шизняка. И это меня смущало, если честно. Не могло не смущать. Мало ли… Боязно мне было за мой рассудок. Не великая, конечно, ценность, но ведь своя же.

В общем, как ни крути, а получалось так, что с вариантами в те минуты у меня было негусто. Либо мир сошел с ума. Либо я. Одно из двух.

Хотя, если исходить из заманчивых начал радикального идеализма и считать, что мой ум и ум мира суть одно, то не одно из двух, а одно из одного. Что, конечно, возвышало меня до единственного субъекта, но ничего, по сути, в тревожных раскладах не меняло. И я, естественно, грешил на этот наш ночной марш-бросок в сумеречную зону свободы. Как говорил Жид — не тот, который Вечный, а тот, который Андре: когда человек освобождается от цепей, его сознание становится прибежищем химер. Похоже, прав он был. Вот же, мерекал: случилось — и зазвенели они, предупредительные звоночки.

Теперь, наверное, понятно, почему я не хотел ничего говорить Сереге. До поры до времени. Хотел в себе для начала разобраться, в своих на этот счет ос-чу-че-ни-ях. Хотел, вот так. Но только он первым начал. Когда, выйдя на крыльцо, я почесал свое яйцо и посетовал, что Гошка достал уже своими выеживаниями, Серега мне возразил в принципиальном:

— Если мы там сейчас втроем сидели, в чем я не сомневаюсь, как бы Анюта-девочка зачем-то глазки ни округляла удивленно — с этим, кстати, стоит позже разобраться, — то это, Дрон, не Магоша с нами был. Ты не догнал?

— А кто, если не он? — стал я раскручивать Серегу.

— Не знаю, но не Магоша.

— С чего решил?

— А с того… Ты давно видел Магошу таким жизнерадостным?

— Ну, года три назад. Помнишь, он вьетнамцам партию левых чипов скинул и хорошо так приподнялся? А к чему ты ведешь?

— А к тому, что не Магоша это был, хоть убей. Кто-то похожий на Магошу, копия, клон, неизвестный нам брат его близнец, но не Магоша. Слишком уж раскрепощенный, незагруженный какой-то. Понимаешь, о чем я?

— Это не есть факт, Серега, это есть субъективная лабуда. Может, просто повелся он на кралю, губищу раскатил — ну и распустил хвост веером. И все дела.

— Тебе факты нужны? Хорошо. На рубашке и пиджаке у него крови не было. Заметил? Это, знаешь ли…

— В речке отстирал. Мелочь.

— Не скажи. Мелочь-то мелочь, но в мелочах как раз дьявол и прячется. Сковырни мелочь, тут же серным духом из дырочки засифонит. Фиг ты кровь просто так отстираешь. А еще — борсетка.

— Что «борсетка»? — И Серега напомнил:

— У этого Магоши борсетка была, а у нашего…

— У нашего сгорела, — сказал я. — А у этого что, разве… Точно! Он же витамины нам…

И тут уж я, раз такая пьянка пошла, решился:

— Слушай тогда, чего я тебе, Серега, как натурфилософ натурфилософу, скажу. Если честно, мне тоже этот вариант Магоши каким-то размороженным показался — это во-первых, а во вторых, вот еще что…

И рассказал ему о постигшей меня пять минут назад веселухе — о встрече с его, Серегиным, двойником.

Эмоционально всё преподнес. На радостях, что схожу с ума не в одиночку.

Он внимательно, не перебивая, выслушал и сделал взбодривший меня вывод:

— Ага, значит, вот как. Значит, здесь не только Магошин двойник появляется, но и мой. Ладно. Хорошо…. Тогда выходит, что где-то рядом с моим двойником бродит и твой.

— Думаешь? — озадачился я.

— А что тут думать? Девчонка же, сам слышал, сказала, что мы уже сегодня сюда заходили. Причем вдвоем. Но мы-то не заходили.

— Да, мы не заходили.

— Врубаешься?

— Врубаюсь… Ну, то есть врубаюсь, что наши двойники тут толпами разгуливают, но пока не врубаюсь, что всё это означает.

— Узнаем, — обнадежил Серега. — Должно быть всему этому маскараду какое-то рациональное объяснение. Разберемся.

— Ну-у спасибо. А может, ну его на фиг, может, свалим, пока нас в этот омут не засосало? — осторожничал я. — Вольным ветром подышать я, Серега, конечно, не против, но на охоту за привидениями не подписывался. Что-что, а инстинкт самосохранения у меня развит прекрасно.

— А тебе разве не по кайфу узнать, что это тут за дела такие стремные пошли? — стал брать меня на «слабо» Серега.

Он упорно не хотел возвращаться к производству прибавочной стоимости и увеличению капитализации нашего брошенного на заботу автоответчика частного предприятия.

— Хочу ли во всю эту фигню врубиться? — переспросил я, чтобы потянуть с ответом. Помял ухо и попытался хитрожопо выкрутиться: — Скорее да, чем нет, но только «да» какое-то, знаешь, Серега, хиленькое и равнодушное, а «нет» — такое настойчивое и заботливое.

— Да не бзди ты, Дрон. Надо разобраться, раз уж… Это, впрочем, по ходу дела. Главное — где-то здесь Магоша блукает. Забыл? Нельзя его бросать одного.

— Ну да, — вздохнул я, — как говорил брат Данила, русские своих на войне не бросают. Так? Типа сам погибай, но товарища… Все эти дела?

— Верно, — кивнул Серега.

Меня не очень вдохновляла эта вот сентенция про «сам погибай», но она ведь возведена у нас в принцип, а с принципами у Сереги это строго. Даже не рыпайся. И поэтому он тут останется. По-любому. Стало быть, и мне придется. Ведь мы друзья. И почти братья. Мы молоко… Ну, вы в курсе уже.

Но и всё-таки я спросил у него с дохлой надеждой, что он скорое свое решение переиграет:

— С чего ты взял, что настоящий Магоша еще здесь? Может, он уже на каком-нибудь лесовозе к городу подъезжает.

— Это вряд ли, — не согласился Серега и объяснил: — Сам подумай, я здесь, и мой двойник здесь, значит, если здесь бродит двойник Магоши, то и он должен быть где-то рядом.

— Не очевидно всё это, но какая-то бледная логика присутствует, — пришлось мне согласиться. — А где будем искать?

У Сереги уже был план.

— Для начала обойдем по-быстрому окрестности. Разделимся — ты туда, я сюда. При любых раскладах ровно через час встречаемся на этом самом месте. А там посмотрим.

— А не лучше вдвоем пойти? Парным, так сказать, патрулем?

— Если будем «мы с Тамарой ходим парой», до ночи хрен успеем. Ты в темноте хочешь шарахаться?

— Нет.

— Тогда разбегаемся. И лучше знаешь как?.. — Серега почесал маковку и предложил: — Лучше всего по спирали искать. Так оно ловчее выйдет — больший охват и обзор. Ты давай по часовой заходи, до вон тех, видишь, зарослей. А я против пойду, до того вон оврага. И, если что, ори.

Я кивнул и сказал:

— Ты тоже ори, если что. Я всё же с пушкой.

И мы, сверив часы, погнали нарезать ведьмины круги.

Сначала мне ничего так было, думал, вот иду себе, типа в войнушку играю или в пейнтбол — кто, мол, не спрятался, я не виноват.

Сначала.

А подальше отошел, и волнительно стало — представил себе, как клоны-гопники сейчас толпами навстречу попрут. Или на их гнездо, не дай бог, наткнусь. Как себя вести тогда? Чего хватать? Куда бежать?

Даже остановился.

Но плюнул — чего зря заморачиваться-то? — и растер. Пару раз кулаком себе в грудь врезал, зарычал протяжно уссурийским тигром и постановил: считая всяких там двойников нечестью-нежитью-нелюдью, с образованиями этими контрафактными не церемониться, а гасить гадов на месте всеми доступными средствами.

Я, б… — человек. И, как всякий из этого натерпевшегося племени, склонен к простым решениям.

Короче, поправил я волыну в кобуре, что под левой рукой у меня по-прежнему висела, и дальше двинул.

А чтобы отвлечься от мыслей-хабалок, начал притчу сочинять. О Последней Сигарете.

Я вообще-то часто притчи сочиняю. Питаю склонность, если заметили, к подобному жанру. Хотя точно и не знаю, есть ли такой жанр. А также того не знаю, можно ли называть результаты моего праздного словоблудия притчами.

Ну не знаю и не знаю. По барабану. Незнание не мешает мне их придумывать. Я и придумываю. Мне это по кайфу. Мне это то, что доктор прописал. Психотерапия.

Вот почему по ходу дела — притча о Последней Сигарете. Короче.

Во времена недавние, а может, и давние — это кому как — жила-была одна такая Сигарета. Такая же, как другие, — ничем не примечательная сигарета с фильтром.

При рождении своем очутилась она вместе с другими в обычном картонном боксе. Попала в пачку. В самую обыкновенную…

Впрочем, это для нас с вами коробка та проходит по разряду обыкновенных, а для нее была она целым миром. Причем единственным. И неповторимым, кстати. Хотя Сигарета наша и слышала, конечно, — как не слышать? — красивую легенду о том, что за пределами их собственного существует некий иной мир. Огромный и удивительный. И непостижимый для сигаретного ума. Ибо в мире том чудесном обитает только Он — Тот, в чьих руках находится и пачка, и судьбы сигаретные.

Заметим, что некоторые декадентски настроенные ее подруги мечтали всенепременно попасть в тот волшебный край, пусть даже и ценой собственной жизни. Кстати, по легенде, переход в мной мир и был сопряжен со смертью. Там так прямо и говорилось (впрочем, может, и не прямо, а иносказательно), что при попадании в Тот Мир — который зовется вообще-то Тем Светом, поскольку в отличие от здешнего заливает его не тьма, но свет, — тело любой сигареты превращается в скрюченный окурок, но зато душа ее возносится в дали горние — в царство вечных и прекрасных снов.

Время шло. И вскоре многие сигареты стали действительно исчезать. И ритуал их исчезновения был всегда грандиозен в своей простоте, но впечатляюще при этом обставлен: пачку внезапно заливал нестерпимо яркий свет, и Его рука быстро уносила куда-то очередную жертву.

Нашу Сигарету (а была она весьма впечатлительна) это действо приводило каждый раз в священный трепет. И неизбежно стала она рефлексировать на этот счет.

Временами думалось ей, что как это прекрасно — умереть, уснуть, увидеть сны…

Видеть сны, в которых существование лишено жестокости ментальных и физических мук, — о чем, казалось бы, еще и мечтать.

Но, с другой стороны, ее пугала перспектива того, что никаких снов Там не будет, что Того Мира в природе не было и нет, что этот Сиюсекундный Свет, заливающий время от времени привычную реальность, лишь иная ипостась Вечной Тьмы, лишь тень ее. И в общем…

В общем, из оппозиции «быть — не быть» ей как-то милее показалось вот это самое «быть». Пусть в тесной и убогой пачке, но «быть».

Такую для себя, короче, выбрала она жизненную парадигму.

Мало того — решила она прожить как можно дольше и стать последней сигаретой. Последней из живых. И стала даже называть саму себя нарочито, пытаясь обмануть судьбу, Последней.

И какое-то время ей на самом деле удавалось избегать печальной доли. Даже очень удавалось. Даже очень-очень. Пока их не осталось только две.

А дальше приключилось вот что.

Однажды пачка открылась, ее скромные пределы, как обычно, залил свет, и был Голос: «Последнее желание приговоренного — святое». И был другой Голос: «Здесь последняя. Последнюю как-то… А-а, нет, тут две».

И произошло то, что произошло. Чьи-то дрожащие пальцы подхватили Последнюю Сигарету, и вскоре адское пламя превратило ее тело в жалкий окурок. И было вдавлено оно в щербатую кирпичную стенку. Ну а душа ее, как и было обещано, вознеслась. Сквозь колючую проволоку в серую срань осеннего неба.

Едким вонючим дымком…

В общем, всё тут всем предельно ясно: приговоренный к высшей мере выкурил свою последнюю сигарету, которой оказалась наша Последняя Сигарета. И тут же был расстрелян. Не за это, конечно. За что-то другое. Такие дела…

Ну а затем приводивший приговор в исполнение палач засунул свой тэтэшник в потертую кобуру, вытащил последнюю сигарету и, швырнув смятую пачку на залитый кровью бетон, тоже закурил. С чувством выполненного долга.

Кстати, эта последняя сигарета стала последней его сигаретой. Чаша переполнилась той самой смертельной каплей никотина, и заболел он. Скорее всего, раком легких. И вскоре умер. В утро первого в том году снега… И всё.

Интересно, утешило бы Последнюю Сигарету, что Его настигла та же участь, что и Ее?

Не думаю.

Так что выходит? Выходит, от судьбы никому не уйти? Даже самой судьбе?

Похоже.

Но суть, конечно, не в этом. Суть в чем-то другом. Но в чем именно, не знаю…

Не дано.

Надеюсь — пока.

Я без приключений завершил первый свой круг и вновь подошел к дороге. Вышел на нее метрах в ста от вагончика. Сереги нигде видно не было. И я без перерыва пошел на второй заход, взяв радиус покруче. Что на этот раз мне повезет больше, верилось не очень, но уговор дороже денег.

И зря я не верил.

Ой зря!

Там одно такое место было — вроде как холмик, непричесанными кустами густо заросший. Возле него всё это и случилось.

Я к нему еще не подошел, а мне уже как-то так зябко стало, кровь по перепонкам — бум-бум-бум, и ноги ватными сделались. Предчувствовал, видать. Ну а когда из кустов какие-то пичуги вдруг шумно так фырх в небо перепуганными молитвами, тут у меня сердце вообще чуть не разорвалось. Шутка ли!