Дороги Младших Богов

Старик бодро направился к стеллажу, за которым скрывался потайной ход. Ну и я за стариком. Вернее, впереди него. Он там нажал на что-то — я не понял на что, потому как быстро случилось, — и стеллаж пошел крутиться. Старик подтолкнул меня в спину — шагай, мол…

Я сразу понял, что он решил кончать меня не здесь, а в каком-то другом, более подходящем для этого потешного дела месте. И по тому, что мы начали топать по ступеням вниз, нетрудно было догадаться, где это место. Естественно, в подвале. Не хотел, видимо, старый хрыч портить ковер в своем кабинете. Действительно, зачем кровью мазюкать дорогостоящую вещь. Которая к тому же стоит на инвентарном учете.

Мы спускались по узкому лазу. Не знаю, что это был за ход такой, но догадываюсь, что нечто технологическое. Подробней было невозможно рассмотреть — тьма кромешная навалилась. Правда, потом глаза слегка приноровились. Но всё равно я шел практически на ощупь, что было опасно — разъеденные здешней сыростью ступени крошились под ногами.

В общем, было тесно, темно, где-то рядом, просачиваясь, капала вода, и для полноты впечатлений не хватало крысиного писка и шороха летучих мышей.

Нет, вообще-то я вам много чего могу наплести про ту двенадцатиперстную кишку. Хоть в черно-белом формате, хоть в цветном. Про то, как оно всё там на самом деле было. Про шуршание мокриц, копошащихся в тучной плесени, например. Про то, что подступы к вечной бездне пованивали не кипящей смолой и даже не прописанной серой, а банальными канализационными стоками. Про то, что мрак на самом деле не пустая и рваная небыль, а густая и липкая быль. Про что-нибудь еще, чего я там нащупал, унюхал и во что вступил. Могу. Но не буду. Вас не проймешь, а самому лишний раз переживать нелучшие моменты недавнего прошлого не по кайфу. Не те флэшбэки.

Сначала я там шел и гадал: выкручусь — не выкручусь? Потом подумал: а зачем гадать? Какая, собственно, разница? Как будет, так будет. В конце концов, смерть — это же не противоположность жизни, а ее часть. Норвежское дерево в норвежском лесу.

Сделал себе такую фаталистическую анестезию и как-то так сразу успокоился. Да — будь что будет.

Но только я успокоился, как идущий сзади старик, который не приближался ко мне ближе, чем на семь ступенек, взял и напугал меня. Я чуть не заорал от неожиданности. Шли себе такие в тишине, шли. И тут он вдруг опять за свое принялся. За стихи. Стал читать — замогильным, естественно, голосом. И проникновенно так. Разбивая плавность строф ритмом ступенек:

На захолустном полустанке

Обеденная тишина.

Безжизненно поют овсянки

В кустарнике у полотна.

Бескрайний, жаркий, как желанье,

Прямой проселочный простор.

Лиловый лес на заднем плане,

Седого облака вихор.

После этих строк он спросил не без ехидства:

— Это-то хоть знаешь? — Я знал. И похвалился:

— «Дрозды» Пастернака.

И тут сам удивился тому, что Пастернака, а главное, конечно, тому, что «Дрозды». Я даже остановился от осознания этого факта. Но старик ткнул мне канделябром в спину, и я пошел. А он продолжил:

Лесной дорогою деревья

Заигрывают с пристяжной.

По углубленьям на корчевье

Фиалки, снег и перегной.

Наверное, из этих впадин

И пьют дрозды, когда взамен

Раззванивают слухи за день

Огнем и льдом своих колен.

— Пастернак был рыцарем Ордена? — спросил я.

— Кем он только не был, дрозд для дроздов, — ответил старик и погнал дальше:

Вот долгий слог, а вот короткий,

Вот жаркий, вот холодный душ.

Вот что выделывает глоткой,

Луженной лоском этих луж.

У них на кочках свой поселок,

Подглядыванье из-за штор,

Шушуканье в углах светелок

И целодневный таратор.

— Вы меня убьете? — спросил я, прервав его.

— Да, — честно ответил старик. — Эпидемию нужно остановить. Пока она в пандемию не перешла.

— А если я вам дам слово, что никому не выдам Слова? — случайно скаламбурил я.

— А ты его знаешь? — спросил старик.

— Нет, — ответил я.

— Так как же ты можешь сохранить в тайне то, чего не знаешь?

— Но я ведь его в принципе знаю? Ведь так?

— Предполагаю, что знаешь. Чего б я тебя тогда сюда…

— Ну?

— Но ведь ты не знаешь, что именно ты знаешь. — На это мне нечего было ответить. Но и не ответить было стремно. И тогда я нараспев, чтоб не навзрыд, закончил за старика стихотворение:

По их распахнутым покоям

Загадки в гласности снуют.

У них часы с дремучим боем,

Им ветви четверти поют.

Таков притон дроздов тенистый.

Они в неубранном бору

Живут, как жить должны артисты.

Я тоже с них пример беру.

Тут меня осенило.

— Подожди, а ведь слово дрозда — что-то вроде слова Алистера Кроули. Так получается?

— Кто бы сомневался, — ответил старик. — Только у Кроули это было Имя Бога, а слово дрозда — это Слово Его.

— Выходит, Бог — он, по-вашему, типа дрозд?

— Почему бы и нет.

— Странно…

— Чего же тут странного? А как ты Его себе, собственно, представляешь? Благонравного вида седовласым стариком с добрым прищуром? С такими вот, как у меня, лучиками в уголках глаз? Так?

— Ну, не знаю… Вообще-то кем угодно могу — стариком, ребенком, негром, латиносом могу, инвалидом с ДэЦэБэ, Санта-Клаусом, Клинтом Иствудом, Полом Маккартни…

— Пол Маккартни — это ты в тему, — согласился старик, — тот еще интуит, он недавно издал поэтический сборник «Пение черного дрозда». Может, слышал?

— И Чарльзом Буковски могу, — не обращая внимания на его слова, продолжил я свою мысль. — И даже женщиной могу его политкорректно представить, презрев гендорные свои заморочки. Но не дроздом.

— Почему?

— Ну как… По образу же и подобию своему… Он нас. Или мы его. Не важно кто, но — так.

— Ты думаешь, что это сказано про внешний облик?

— А про что?

— Не смеши. Не-сме-ши… Кстати, кем бы мы Его себе ни представили, всё одно, исходя из однозначного определения иконоборческого Собора семьсот пятьдесят четвертого года, впадем в богохульство описуемости. Так лучше тогда — дроздом.

— Почему это дроздом лучше?

— Сказано же было, что к Святой Деве Марии прилетал он на побывку в облике голубя. Где голубь, там и дрозд. Все — птицы.

— А когда святого Бенедикта дьявол искушал в образе черного дрозда, это он что, под Господа косил?

— Оттуда ты это знаешь? — удивился старик.

— Бенедикт и рассказал, Бенечка. Ерофеев.

— Не пори чушь.

— Я не порю, я — парю. Кстати, ведьма, которая пыталась убить Дон Хуана, тоже превращалась в черного дрозда.

— Какого дона? — не понял старик. — Которого командор?

Я не успел ответить — мы уперлись в металлическую дверь.

— Открывай, — приказал старик.

— Тут замок висит, — сказал я.

— Не закрыт он, вытаскивай.

Я с трудом выдернул ржавый механизм из перекошенных ушек. Замок был приятно тяжелым. Я понянчил его на ладони.

— Даже не думай, — предупредил старик.

— Ты это о чем? — прикинулся я медвежонком Умкой.

— О том самом, — сказал он и приказал: — Брось на пол.

Я бросил.

— Открывай. — Проклятый старик больно ткнул канделябром мне меж лопаток. Напомнил, кто в этом доме хозяин.

Я навалился на дверь. Она уныло проскрипела, будто кто-то крышкой зипповской зажигалки провел по третьей струне, и передо мной открылся вход в какую-то тоскливую кондейку. Ну я вошел. Старикашка следом.

Он щелкнул выключателем, вспыхнула шестидесятиваттная лампочка, которая выдавала от силы сорок восемь — сорок девять, и я увидел, что проникли мы в небольшое книжное хранилище, пребывающее, к слову говоря, в отвратном состоянии. В этом чулане с очень низким потолком было сыро и воняло разлагающейся целлюлозой — на грубо сколоченных полках гнили подшивки старых газет и вязанки переставших быть актуальными книг. Я притянул одну из книжных стопок и прочитал название — «Дороги младших богов». Прикинул, а что, если этой штукой в старика запулить? Килограмма три в перевязанной бечевой пачке точно было. Запулить бы в него, а после такой артподготовки тут же и навалиться. Но старый присматривал за мной внимательно.

— Не туда смотришь, — сказал он. — Сюда посмотри.

И показал канделябром в угол. Я посмотрел. И увидел три манекена. Ну это я, конечно, сначала так подумал, что стоят в углу манекены. Но потом пригляделся и понял, что это люди. Два и одна. Двое импозантных мужчин лет пятидесяти и одна молодая, вульгарно одетая женщина.

С ними было что-то не так. Они молчали и не двигались. И вообще не подавали никаких признаков жизни. Они просто-напросто были мертвы. Просто-напросто.

Нет, вблизи они не походили ни на манекены, ни на скульптуры, ни на расплодившихся в последнее время уродцев из паноптикумов восковых фигур. Это были люди. И они были мертвы. Но я ведь знал по прежнему своему опыту, что мертвецы не могут стоять. Не умеют они этого делать. Во всяком случае, раньше как-то не доводилось мне видеть стоящих стоймя покойников. И, признаюсь, мне стало очень не по себе. До этого мне было просто не по себе. А теперь — очень.

Старик подошел вплотную к этой молчаливой троице и постучал канделябром по плечу одного из трупов. Звук был такой, будто он ударил по камню. Собственно, они все и были каменными.

— Как говорится в одной старинной молитве, «окамененное нечувствие», — сказал старик.

— Что вы с ними сделали? — спросил я, подумав при этом о пластифицированных трупах профессора Гюнтера фон Хагенса.

— Ничего, — ответил старик. — Тут просто: лица Моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых. Исход. Стих тридцать третий, строфа двадцатая.

— Они увидели лицо Бога?

— Они услышали Его Слово. Что, впрочем, одно и то же. Ибо сказано было одним из сорока девяти евангелистов, что в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Богом.

Мне пришла на ум крамольная мысль, и я ее озвучил:

— Похоже, и в конце тоже будет Слово, и Слово будет у человека, и человек станет Богом. И впрок это ему не пойдет.

— Это точно, — согласился старик.

И я был так сильно поражен увиденным, что был вынужден признать очевидное:

— Значит, получается, всё это правда…

— Сам же теперь видишь, — сказал старик. — Этих вот еще не вывезли. Собираем, складируем, вывозим. Собираем, складируем, вывозим. Собираем, складируем… Уже целые сутки. Но таков наш крест. Мы сами выпустили джинна из бутылки…

— Вика?

— Глупая и высокомерная девчонка. Всё носилась с концепцией открытости… Предлагала: давайте-де, откликаясь на зов Грядущего, отпустим на волю застывшее в янтаре времени и традиций Слово. Я-де слышу, заявляла, как трещит и раскалывается его окаменевшая скорлупа. Ересь, в общем, полнейшую несла, что и говорить… Вздор. Ну и решилась без спросу в этот свой приезд. Амбиции, амбиции, амбиции… Я говорил ей, что тщеславие — это костер. Не поверила. Сгорела… Впрочем, рано или поздно это должно было произойти. Мы всего лишь люди, недостойные быть дроздами. Всего лишь…

Старик замолчал. И о чем-то задумался. Не о чем-то пустом, конечно, а о больном и тревожном. Полагаю.

А в моей памяти вдруг всплыл наш ночной с Викой разговор, посредством которого мы пытались — не очень, признаюсь, успешно — спастись от полного распада.

Нет, весь треп наш, конечно, невозможно было вспомнить — это была струя, выливающаяся из крана смесителя, к которому подвели два потока сознания. Причем оба сознания эти были в измененном состоянии. Коньячная полировка. Все дела.

Но я отчетливо вспомнил, как на мою сентенцию, что смыслом жизни является поддержание жизни смысла, она по секрету сообщила мне колдовским слогом, уставившись при этом немигающим взглядом в потолок, самое свое самое. Что вовеки отныне пребудет звук — на волю отпущенный джинн. Что теперь посвящаются люди в Сторожа Потаенных Пружин. Что стонем зря мы в своем Подзаборье. Что все не то: Путь не тот, Цель не та. Что, прощемившись с отвязным задором, свет в щели обретает цвета.

Тогда я посмеялся над ее словами. Потому что не понял ни фига. И попросил показать мне в щели это чередование белого и черного. Святого и греховного. Она не отказала. И это было здорово. Но сейчас меня вдруг осенило: она же тогда произнесла это слово. То самое, из-за которого весь этот сыр-бор. Я знал это Слово! Я знал его!

И я осознал это.

Что долгий слог, потом — короткий.

В этот момент (в момент озарения!) я мог бы, наверное, потерять от волнения рассудок, если бы уже не потерял его где-то раньше. Впрочем, я эту потерю не ощущал, поэтому собрался еще раз его потерять. Но тут вдруг вспыхнула, а потом погасла лампочка.

Вы же знаете, что лампочки имеют такую дурную привычку — вспыхивать, прежде чем сдохнуть.

Сделался мрак, и я, ослепший, рванулся — а фиг ли было ждать? — на старика. Просто как витязь в тигровой шкуре на барса. Как… Как его? Как Мцыри. Как Дата Туташкия. Как… В общем — смело рванулся. С голыми руками. Морально будучи готовым словить грудиной пару-тройку раз по девять.

Но в том месте, где старик должен был стоять, его уже не оказалось. И моя атака в результате вылилась в цирковую клоунаду: не сумев затормозить, я врезался в одну из полок и опрокинулся на спину. Опять я был повержен. Как говорится, весь вечер на манеже… Вдобавок ко всему сверху на меня свалились тонны гнилых и одновременно пыльных фолиантов.

Пока я выбирался из-под завала, старик наконец-то использовал канделябр по назначению — вытащил из заначки огрызок, приладил и зажег.

Тьма отступила, но была готова в любую секунду навалиться вновь.

Я, чертыхаясь и чихая, поднялся на ноги. Старик подошел поближе и подсветил. Он, видимо, решился — громко вздохнул и стал поднимать пистолет. Делал он это с явной неохотой. С явной… Но жизнь ведь наша так устроена, что редко нам приходится делать то, что нам хочется делать. Чаще — наоборот. Социальные обязательства, служебные инструкции, долг, наконец, — все эти милые нашему сердцу условности, вся эта убийственная ерунда.

Я — не к месту и не ко времени — задался пустым вопросом: а почему он, собственно, не устранит меня Словом? Это было бы вполне логично. Вполне. Решил, что под грузом клятвы старик не решается открыть его даже тому, кого через секунду не станет. А может, он так долго его хранит, что позабыл, как оно звучит? Всякое бывает.

Старик старался не смотреть на меня. А у меня, напротив, была теперь причина поймать его взгляд. И я поймал.

Его глаза, в которых билось змейками пламя свечи, были наполнены скорбью и состраданием. Но и решимостью исполнить предназначение. Это были глаза хирурга. Удаляющего злокачественную опухоль.

Будто угадав мои мысли, старик прочитал:

А на рассвете дрозд поет.

Проснувшись, вновь тоскую.

Ведь невозможен поворот

Обратно, в жизнь мирскую.

— А это кто? — спросил я.

— Давид Самойлов, — ответил он и прицелился.

— Ясно, — сказал я. И произнес Слово. Негромко, но внятно.

Сначала долгий слог, потом — короткий.

А что мне оставалось?

Старик замотал головой — мол, нет, нет, нет! И начал пятиться, но взгляд отвести был не в состоянии. Он, видимо, принадлежал к той породе людей, которые не могут отвести взгляд от собственной смерти. И выстрелить в свою смерть не могут. Бывают такие странные люди. Входящие в ступор, как в штопор.

Я еще дважды произнес Слово. Спокойно так и без скулежа. Ведь это было мое слово против его слова. Пуля — ведь это тоже слово. Пусть незамысловатое, дурное, менее эффективное, но всё же — слово. Она тоже ранит. Так что мы были на равных. Ну, почти на равных. Просто я смог, а он — нет.

Старик замер, как если бы мы были детьми и я произнес волшебное «море волнуется три». Пистолет и канделябр выпали из его ослабевших рук и улеглись на пол. Всё еще горящая свеча закатилась в щель и пыталась оттуда пугать темноту.

А через мгновение старый рыцарь стал камнем.

Солнечный лучик скользнул по его мантии, вспорхнул и рванулся к подвальному оконцу. Пробился сквозь заляпанное грязью стекло — и всё было кончено.

Выбираясь из охваченной пламенем библиотеки имени Имени, я смеялся. Меня смешила одна мысль. Очевидная такая мысль. Мысль о том, что все на свете библиотеки обречены.

Их еще только закладывают, а они уже обречены.

И ни одной из них не устоять против слабенького огонька поставленной в процветание оной свечи.

Ну не смешно ли?

И нет, видимо, глупее на свете занятия, чем сочинение книг. Согласитесь: я еще не написал свою книгу, а она уже сгорела.

Впрочем, книги не горят. Горит бумага. А слова возвращаются к Богу.

Не я придумал. Кто, не помню. Но я близко к тексту.

Простите.

Потом было страшно обидно. Не страшно — обидно.

Они кинули меня.

Все.

Я шел по ночным улицам и пытался встретить живых. Но каменные люди населили той ночью каменный город.

Я подходил к ним и трогал их за руки — руки были холодными. Я заглядывал им в глаза — бесстрастнее стекла отражали они свет фонарей. Я пытался заговорить с ними — надменное молчание было мне повсеместно ответом.

И только ветер гнал по безжизненному пространству мусор времени.

И только стаи ворон несли куда-то на своих черных полотнах весть об этом кошмаре.

О том, что все, все, все уже спасены.

Все.

Кроме меня.

Я шел по ночным улицам города каменных людей и орал в бездну постигшего меня одиночества: «Всё, что в мире зримо мне или мнится, — сон во сне!»

Я шел и орал. Шел и орал. Но праздник пробуждения, увы, не наступал.

Случилось то, чего старик боялся. Так боялся, что готов был убить. И убивал. Он убивал, но это всё равно случилось. И намного быстрее, чем он мог себе представить.

Еще бы.

Что могла кучка людей, забавно называющих себя рыцарями вещего дрозда, противопоставить всемогуществу Слова. Неравные силы: слабые люди, играющие в дурные игры, и Слово. Которое не воробей. Которое дрозд. Не Красный Воробей, но Черный Дрозд.

И это слово, разойдясь волной по сущему, оставило меня с этим сущим один на один. Неслабая ударная волна.

Как по тополиной чухне, по жизни огнем Слово прошлось и — пш-ш-ших.

И всё.

Я один.

Уникальность моего бытования, откровенно говоря, никак меня не грела. Нисколько. Абсолютно. Совсем. Как раз наоборот: я, словно в бреду горячечном, пребывая в неописуемом отчаянии, стал искать подходящее зеркало. Единственное, чего я истинно желал в те страшные минуты, — это нагнать ушедший поезд и стать его пассажиром. Я не хотел подыхать в одиночестве на пустом перроне вокзала.

И среди множества зеркальных витрин, в которых, несмотря на ночь, мелькали тысячи солнечных бликов, я выбрал одну.

Долго глядел я в это подобие щита Тесея, пытаясь увидеть в своих глазах страх. Увидел готовность. Готовность перестать быть столпотворением, обернуться светом белым и уйти во все стороны.

Но тут.

Вселенная подсуетилась. Она послала мне второго — в витрине отразился черный «круизер». Истошно взвизгнули тормоза, и этот поросячий визг слился со звуком выстрела. В следующее мгновение готовое спасти меня зеркало рассыпалось на тысячи мельчайших осколков.

Пока я разворачивался, идущий на меня убийца успел выстрелить еще два раза. Но и эти пули прошли мимо. Божественное присутствие? Не знаю. Не уверен. Нет. Просто, наверное, фигня случилась. Если это не одно и то же.

Ну а потом наши взгляды встретились.

Он успел спустить курок прежде, чем я в третий раз сказал ему свое веское Слово.

Он уже окаменел, он уже был мною спасен, а его пуля еще летела. Я видел ее. Она медленно-медленно в-в-в-винтом врезалась в воздух, научившийся у кино становиться жидким.

«Оммммммм» — пела пуля.

«Ууууууууут!» — что было мочи надрывался я.

«Оммммммм», — настаивала пуля на своем.

«Уууууууууут!» — упорно возражал ей я.

«Ом», — ткнула меня пуля на излете в лоб и безвольно упала на асфальт возле ног.

«Ут», — из последних сил выдохнул я и потерял сознание.

ЧАСТЬ III

1

…— У, ты нас и напугал, — сказал Серега, когда я открыл глаза.

— Ты где пропадал? — спросил я.

— Это не он пропадал, это ты куда-то отъехал, — навис надо мной Гошка.

Тут я окончательно пришел в себя и огорошил их свежей новостью:

— Чуваки, старик Хэнк ошибся. Красный Воробей оказался черным. — Потом подумал и добавил: — И не Воробьем, а дроздом. Помните, Набоков спрашивал, может ли негатив маленькой огненной птички стать фотоснимком дрозда? Так вот, я отвечаю: может!

Серега покачал головой, мол, ну, парень, тебя и переехало, и сказал Гошке:

— Вира.

Они помогли мне подняться и, поддерживая, завели в кафе.

Аня не на шутку встревожилась, но мы ее быстро успокоили. Я даже улыбнулся.

— У тебя вино красное есть? — спросил у нее Гошка. — Я бы глинтвейна ему сварил.

Аня кивнула.

— Шато Петрюс.

— Урожая?

— Шестьдесят пятого.

— Пойдет.

— Сейчас, — сказала она и пошла на кухню. Я проводил ее взглядом и попросил Гошку:

— Только гвоздику не добавляй.

— Я помню, — кинул он и, блудливо улыбаясь, поспешил за Аней.

Тут на всю эту суету отреагировал и Инструктор. Подошел, посмотрел на меня изучающим — на предмет членовредительства — взглядом и спросил:

— Что с ним? С чего такой бледный?

— Да ничего страшного, просто ваша лекция потрясла его воображение, — ответил Серега. — Очень потрясла.

— Ну-ну, — уловил иронию Инструктор и посчитал нужным посоветовать: — Курить надо бросать, дружище.

— «Дружище» не курю, курю «Кэмэл», — отмахнулся я.

Инструктор понял, что, раз я огрызаюсь, значит, действительно ничего страшного не приключилось и так лево косить никто здесь не собирается. Успокоился и пошел на свое место, допивать минералку. В ожидании нашего ответа.

Его сутулая спина вызвала во мне прилив щемящей жалости, и я поторопился объявить Сереге о своем решении:

— Серега, я иду с вами.

— Что? — будто не поверил он.

— Я иду с вами, — повторил я.

— А как же книга?

— Она сгорела.

Минут пятнадцать спустя Серега с Инструктором шушукались в углу, а я, отхлебывая горячее варево из огромной чашки, рассказывал Гошке — в журнальной, конечно, версии — о своем кошмаре.

Когда я закончил, американец, потирая всё еще красную от Аниного массажа щеку, спросил:

— И ты ничего не помнил про все эти наши сегодняшние заморочки?

— Не-а.

— А слово это дроздовье помнишь?

— Уже не помню. Хотя во сне знал. Во сне, точно, знал. Правда, я не знал тогда, что это сон. К тому же сейчас уже не уверен, что это я видел этот сон.

— А кто же, если не ты?

— Знаешь, мне почему-то кажется, что это не я сон видел, а сон — меня.

— Я могу понять, когда once I had a girl, or should I say, she once had me, но сон? Как это?

— Не знаю… — сказал я и, увидев, что Гошка ждет от меня какого-то откровения, охладил его: — Ладно, ты не заморачивайся. Я это всё равно объяснить не сумею.

— Ну-у-у… — разочарованно протянул Гошка и спросил: — Слушай, а ты что, на самом деле не врубался, что сон — это сон?

— Я, вообще, как-то не умею во сне определять, что сон — это сон, — признался я.

— А я умею, — похвалился Гошка. — Знаешь, иногда во сне прижмут меня, а я такой думаю: да это же сон, а потом напрягусь и раз — уже проснулся. Они там всё еще мечутся по складу возле Южного порта — куда он делся? что за дела? А я уже в зубной щетке батарейки меняю. Прикольно, да?

— Завидую, — сказал я. — А вот я сон могу идентифицировать лишь относительно реальности. Только проснувшись, могу развести reality and dreams, котлеты и мух. Поэтому и сомневаюсь сейчас, что это наваждение с бредом про черных дроздов было сном.

— Как это?

— Говорю же, сон для меня — сон только относительно реальности.

— Ну?

— Допустим, то был сон, и вот я проснулся, а где тогда реальность?

— Ну…

И Гошка не нашел чего ответить.

А под утро выпал снег, и Аня выдала нам в дополнение ко всему еще и моряцко-балтийские бушлаты. Воротники стоечкой. Пуговицы с якорями. Все деффки наши.

И мы, собственно, пошли.

Ну что сказать вам о долине в снегу?

Оказалась белой.

Хлопьям, привыкшим к пожухлой, тулиться на сочной траве было неловко. И то — было в этом нечто противоестественное, будто кого схоронили заживо. А в целом ничего так смотрелось: саван на востоке слился с поседевшими склонами и так — единой скукой — до самых умащенных снегом вершин. Если бы не тенистые складки, то пойди разыщи на этой картине очертания гор. Да и сардельки-облака, подсвеченные первыми корявенькими лучами, лишь оттеняли своей розовой пастельностью серую белизну. В общем, природа (или понятно кто) сонный глаз не напрягала.

Впрочем, теплый ветер, который козлил с юго-востока, намекал на то, что, как только солнце проклюнется, топтать нам жижу в месиво до первосортного самана на выходе.

Как говорил комбат Елдахов, выгоняя бойцов на уборку плаца, надо бы поторопиться, а то снег растает.

Вид этой скатерти белой отослал меня к мыслям черным о творческой силе сознания. Я всегда этой силой восхищался. Вот и тут.

Просто сравнил эту долину с листом бумаги и подумал: а вот, к примеру, возьми из пачки такой вот чистый лист да проведи по нему черной тушью линию — и ведь сознанию подобной малости уже достаточно. Рассмотрит, определится — ага, вот горизонт, и начинает мастерить: тут, значит, будет у нас тогда небо, а тут — земля. Ну и всё. Если земля и небо есть, за остальным не заржавеет.

Одну лишь линию драной кистью сикось-накось — и есть для сознания заготовка мира.

Обживает.

Шли гуськом — впереди Серега, сзади Гошка, я — где положено.

Идем, короче, топчем берцами девственную снежность, зеваем-ежимся. Чтоб на ходу не уснуть, речевку время от времени читаем, которой я парней обучил.

Такую.

Серега нас придурошным голосом сержанта ЮэС-ами типа спрашивает: «What is mind?!» Мы ему с Гошкой хором, как духи натурально: «No matter!» Он тогда: «What is matter?!» Ну и мы по-молодецки: «Never mind!»

Потом уже Гошка предложил другую: «Everybody wants to fuck from the morning to the dark». Но она не прошла ввиду того, что: А — ее содержание не отвечало величию момента, Б — ее ритм не соответствовал нашему.

Гошкин «калаш» я нес, потому что сам Гошка тащил полотно оконного стекла. Ноль восемь на один и два, три миллиметра. Это Инструктор попросил занести к Железному Дорожнику. Всё равно, сказал, заходить к нему будете, так захватите. Захватили. И несли с Гошкой по очереди.

— Серый, а зачем нам к этому Железному-то? — задался вдруг Гошка, с моей точки, несущественным вопросом.

— Он тебе третью часть шифра передаст, — ответил ему Серега.

— Кто передаст? Я передаст?

Мы с Серегой на эту шутку, которую вывез Гошка в Штаты в девяносто третьем году, не отреагировали. Он, сообразив по нашему виду, что лажанулся, смущенно спросил:

— Почему мне-то? — Серега пояснил:

— Значит, так, разжевываю один раз, потом никому не переспрашивать. Суть в следующем: мы должны получить код доступа. Он разделен на три части. Эти части знают упомянутый Железный Дорожник, Пастух и Человек Из Колодца, он же — Оракул.

— Настоящий оракул? — спросил я.

— Не знаю. Но думаю, просто кликуха такая. Инструктор его то Оракулом погонял, то Человеком Из Колодца.

— И что?

— Каждый из них передаст… блин, вручит свою часть кода одному из нас. В итоге и каждый из нас будет знать только свою часть.

— Зачем так сложно? — спросил Гошка.

— В целях безопасности, — ответил Серега.

— А в чем опасность?

— Не только мы мечтаем на базу проникнуть. Есть тут еще желающие.

Тут я заволновался:

— Кто?

— Есть одна бригада…

— Бригада? — удивился я.

— Бригада, бригада, — подтвердил Серега. — ОПэГэ местная. Типа здешний рынок вторсырья под себя подмяла. В том числе и весь металл. Металлолом. Инструктор сказал, что на этой брошенной базе металла просто немерено. Парни на него давно виды имеют. И если туда проникнут, полный хабец базе придет. Разберут до болтика и вынесут его вместе с гаечкой.

— Но кода доступа не знают, да? — сообразил я.

— Ну да. Вокруг базы помимо всяких прочих инженерных заграждений и препятствий колючих минные поля сплошняком развернуты. Единственный способ пробраться на точку — пройти через километровую подземную потерну. Но вход в нее прикрыт. Броня такая, что не взорвать, не пробуравить. Нужно девятизначный код знать.

— В общем, я так понял, что как только мы этот код узнаем, так парни нас тут же и напрягут, — просчитал я дважды два. — Отлавливать будут. К бабушке за мятными лепешками не ходи.

— Будут, и возможно, по одному, — сказал Серега. — Поэтому и разбит код на три части. Если один из нас к ним в лапы попадет… Сами понимаете.

— А если втроем?

— Втроем не попадем.

— Ты уверен?

— Уверен, — твердо сказал Серега, вытащил из кармана ЭрГэДэ-десять и показал Гошке.

— Я тебя умоляю, спрячь, а, — попросил Гошка. И Серега засунул гранату обратно, в карман бушлата.

Какое-то время мы шли молча. Пока Гошка вдруг не воскликнул:

— Парни, глядите — елка! Трава, на траву похожая.

Действительно, проходили мы как раз мимо высоких зарослей травы, которая конопля. Заповедный там дербан вовсю колосился — с каждого куста можно было немало заветных шариков намацать. Только пакаван подставляй.

И я, восхитившись буйством дикой и никем не потревоженной природы, пропел с чувством:

— Травы, травы, травы не успели от росы серебряной проснуться. И такие нежные напе-ээвы отчего-то…