Богатая белая стерва

Сегодня следует показывать скрытые красоты партитуры, позволять им светиться, нельзя просто пробегать через пьесу — и все. Следует надстраивать музыкальную структуру, как мастерский художник надстраивает холст, слой за слоем. Совершеннейшая правда, например, то, что написал Эрнст Ньюман в «Жизни Рихарда Вагнера» — прекрасная книга, кстати говоря, Инспектор — что темпы композитора гибкие, их можно менять, но они всегда верны мелодической линии. Так, как исполнил увертюру молодой человек на лужайке — там не было ни психологических, ни эмоциональных подтекстов. То же самое относится к его «Орфею».
      КИНГ. Оффенбаха?
      МАЙЕР. Да. Парень не дает музыке подышать. Его фразирование… и я не хочу быть резким… фразирование у него идиосинкразическое, говорящее о… полном незнакомстве с основным музыкальным синтаксисом. Перефразируя, скажу — он не видит тонального цвета. К сожалению, этому не научишь, Инспектор. Ах, да, и еще одно. Вся его программа… Я помню, хозяйка дома сказала мне, что дирижер сам составлял программу?
      КИНГ. Да, я тоже об этом слышал, мистер Майер.
      МАЙЕР. Вот, в общем, и главное. Как составлена программа — просто дурной вкус. Слишком много внимания уделено мелодии. Это — романтический подход, и он давно устарел. Недавно закончившие консерваторию знают, что мелодия — это еще не все, далеко не все. Более того, во многих случаях она лишняя. Слишком много мелодий — отвлекают, из-за них невозможно получить впечатление от того, другого, не похожего ни на что, мира, который создает для слушателя музыка. Тональная красота, Инспектор. В наши дни композиторы с хорошей репутацией даже не пытаются строить мелодии. Большинство мелодий именно построены, в конце концов. Ну, конечно, несколько мелодических вещей, которые знает толпа, надо сыграть. Но нельзя из таких вещей составлять целую программу, это немыслимо, Инспектор.
      КИНГ. Была там еще пьеса, сразу после «Орфея»…
      МАЙЕР. Я только что о ней подумал. Помню ее смутно… Кто композитор, не знаете ли, Инспектор?
      КИНГ. По-моему, Юджин Вилье. Какой-то, насколько я помню, молодой талант. Но не уверен.
      МАЙЕР. Нет, похоже вы правы. Да, помню — Вилье. Я не могу сказать, что знаком со многими его вещами, но эту вроде бы слышал раньше. Что ж. Если уж отбираешь современную вещь — это похвально, кстати говоря — но нельзя в очередной раз работать на толпу. Этот опус Вилье, как и остальные в программе — построен целиком на мелодиях. Я уже сказал, что я не большой поклонник музыки Вилье, особенно когда он потакает вкусам толпы, но… Да, это был тот опус, что оканчивается виолончельным соло, и оно, это соло вдруг просто останавливается в середине каденции?
      КИНГ. Именно.
      МАЙЕР. Интересно. Это единственный интересный аспект во всем опусе. Остальное банально.
      КИНГ. Благодарю вас, мистер Майер. Теперь же, если я вам не очень наскучил, перейдем к обсуждению некоторых гостей…

VI.

      Эммерих сам подал Санди завтрак. Помимо них никого в особняке не было. День был солнечный.
      Она плохо спала предыдущей ночью, и скучала по Юджину. С другой стороны, жизнь ее последнее время была таким роллер-коустером, с такими дикими перепадами эмоций, что она решила взять себе выходной.
      Она походила босиком по саду, покурила, сидя на краю пикантного декоративного бассейна, сконструированного больше столетия назад, ушла обратно в дом, чтобы прихватить бутылку вина и рюмку. Снова выйдя наружу, она увидела машину, припаркованную у самой калитки, внутри. Задняя дверь машины открылась и хорошо сохранившаяся, с врожденным достоинством, элегантно одетая женщина вышла на гравиевую дорожку. Она помахала Санди рукой.
      Только не это, подумала Санди.
      Женщина изящным шагом двинулась по дорожке к ней. На полпути к крыльцу она раздвинула руки, каждую на полфута в сторону от торса, давая понять, что полностью готова вежливо, в рамках хорошего тона, обнять Санди.
      — Здравствуй, дорогая, — сказала она, светски радуясь.
      — Здравствуй, мама.
      Санди позволила женщине положить ей руки на плечи и запечатлеть светский поцелуй на левой щеке. Затем на правой.
      — Вино, — сказала мать. — Как вовремя.
      — Заходи, — сказала Санди.
      Они зашли в дом. Эммерих, король всех дворецких, материализовался рядом.
      — Что ж, привет, Эммерих! — воскликнула мать Санди весело. — Ты только слегка постарел.
      — Доброе утро, мадам, — ответил он бесстрастно. — Не нужно ли вам чего?
      — Просто проследи, чтобы нам никто не мешал, пока мы говорим, — и мать Санди стрельнула глазами.
      — Да, мадам.
      В столовой Санди достала второй стакан и налила вина.
      — Ну, дай-ка на тебя посмотреть, дорогая моя! — пропела мать радостно. — Ты так же красива, как всегда. Дети здесь?
      Санди помедлила, прежде чем сказать:
      — Я уверена, что ты выяснила, что их здесь нет, перед тем, как прибыть с визитом, не так ли.
      — Ну, не суди меня строго, дорогая моя. Я очень хочу их видеть. Тебе об этом известно.
      — Мама! — почти крикнула Санди. — Мы видимся каждые пять лет, и ты всегда говоришь одно и то же! Если бы я кому-нибудь сказала, кто тебя не знает, что ты до сих пор никогда в глаза не видела ни внука, ни внучку, он подумал бы, что всю семью нужно отправить в сумасшедший дом.
      — Не стоит быть такой эмоциональной, дорогая моя, — пожурила Хелен. — Ты прекрасно знаешь что ничто в мире не сделало бы меня счастливее, чем возможность обнять их обоих. Просто я очень занята все время, и практически никогда не…
      — Ты знаешь, твоей внучке уже двадцать четыре года?
      — Ну да? Большая девочка. Очень красивая, если верить тем фотографиям, которые ты мне прислала в прошлом году.
      Санди закатила глаза. Безнадежно.
      — Ну, не надувай губки, дорогая моя.
      — Я не надуваю.
      — Может, в этом году я их увижу, — предположила ее мать оптимистически.
      — Почему бы тебе не отправить шофера и не поехать со мной? Я сегодня вечером еду в город.
      — Не могу, дорогая, — Хелен улыбнулась виновато. — Я опоздаю на самолет. Шофер нанят на весь день. Мне нужно сегодня вечером быть в Сан Франциско.
      Из чисто научного любопытства Санди спросила:
      — А что такое сегодня вечером происходит во Фриско, что важнее, чем увидеть внуков в первый раз в жизни?
      — Ничего особенного, просто концерт, который я должна посетить. Я одна из спонсоров.
      — Я думала, что это против правил — вмешиваться в музыкальные дела.
      — Конечно. Но это — особый случай.
      Некоторое время они молчали. Вино было кисловато. Санди подумала — не открыть ли другую бутылку? — но не стала этого делать.
      — Ну а как дела в Швейцарии? — спросила она наконец.
      — Лучше не бывает. Слишком много народу, правда, последнее время. Туристы все время бегут посещать этот уродливый отель неподалеку.
      — Какой отель?
      — О, ты знаешь. Вроде бы в этом отеле жил этот ужасный литератор, с брылами как у бульдога.
      — Какой литератор?
      — Ты знаешь. Тот, который написал ту ужасную книгу, про человека, похитившего свою приемную дочь и заставившего ее с ним спать. Жуть. Она, кажется, известная, эта книга. Я только название не помню. Такой мусор в то время печатали, ты себе не представляешь!
      — Да, сегодня бы эту вещь не напечатали, — заметила Санди, глядя на мать иронически. — И то утешение.
      — Конечно не напечатали бы, — согласилась Хелен. — Нельзя позволять печатать такую грязь и называть ее литературой. В любом случае, место, где он жил — туда теперь приходят сотни каждый день, в основном бесхозные студенты какие-то, или кто они там. Твой отец и я решили переехать.
      — Как он?
      — Неплохо, спасибо. Артрит, правда, мучает.
      Они опять помолчали.
      — Теперь так, — сказала Хелен, — вот о чем я с тобой хотела поговорить, дорогая моя. Я могу понять, как женщина твоего возраста может увлечься, или даже влюбиться, в человека намного младше ее. Но…
      — Мама!
      — Нет, дорогая, не перебивай меня.
      — Нет, уж я тебя перебью. Я в твои дела не впутываюсь. И я прошу тебя не лезть в мои.
      — Я не из тех, кто вмешивается, дорогая. Ты об этом знаешь. Но люди говорят разное.
      — Ну да? Иди ты!
      — Да, представь себе. Я очень хорошо тебя понимаю, дорогая. Я сама — старый либерал в глубине души. Но тебе надо сделать так, чтобы тебя никогда с ним не видели в публичных местах. И никогда не появляться в этих жутких нью-йоркских притонах для среднеклассовых так называемых любителей искусства. Или поэзии? Не помню. Не важно. Помимо этого, выбор твой, дорогая моя — странный, если быть честной до конца. Он озадачивает. Нельзя озадачивать людей. Они бы охотнее тебя поняли если бы ты выбрала кого-нибудь из нашего круга, не важно, какого он был бы возраста. Он из другого класса, дорогая. Касательно же цвета его кожи, ты знаешь, я не расистка, но…
      — Мама!
      — Что, дорогая?
      — Ты за этим сюда приехала? Ты остановилась здесь, на пути во Фриско, потому что ты — ты лично — озаботилась — чем? Приличиями? Классовыми различиями? Остентацией?
      — Он черный.
      — Запрещаю тебе вмешиваться в мою жизнь! [непеч. ] мать! Слышишь? Запрещаю!
      — Ты следи за языком, молодая дама! — сказала Хелен строго. — Я не буду здесь сидеть и терпеть оскорбления от собственной дочери!
      — Я тебя не держу.
      — Ты меня выслушаешь!
      — Не надейся!
      — Выслушаешь!
      Скрипнули колеса. Еще одна машина въехала в калитку. Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд, нормальный человек из нормального мира, вышел из нее и пошел по гравию. Женщины примолкли.
      — Здравствуйте, дамы, — сказал Уайтфилд значительно, входя в помещение. — Приятно беседуете? Вас за милю слышно.
      — Джозеф, пожалуйста, — сказала Санди.
      — Имеешь ли хотя бы ты какое-нибудь на нее влияние? — спросила Хелен.
      — Мама!
      — А что случилось? — спросил Уайтфилд, слегка поднимая брови.
      — Дело касается ее любовных похождений…
      Уайтфилд иронически улыбнулся и сказал:
      — Извини, Хелен, но что-то я не понял. Ты хотела бы обсудить любовников Кассандры со мной?
      — Потому что ты — человек ответственный! — выпалила Хелен.
      — Не желаю это слушать, — сказала Санди, поднимаясь. — Вы тут вдвоем развлекайтесь.
      — А почему бы и не послушать? — возмутилась Хелен. — Концерт, который ты организовала — на этой самой лужайке, в семейном имении, ни больше ни меньше, наверняка стоил целого состояния! Я вот думаю, не пропали ли какие-нибудь драгоценности.
      Санди выбежала из помещения.
      — Просто скандал, — сказала Хелен.
      — Успокойся, Хелен.
      — Как она себя со мной ведет…
      — Хелен. Послушай меня. Внимательно.
      Она замолчала и отвела глаза.
      — Дочь свою ты оставишь в покое, — продолжал Уайтфилд. — Она будет делать то, что пожелает. Это ее жизнь. К тебе отношения не имеет.
      — Но ты бы мог ее убедить…
      — Когда это станет необходимо, я так и сделаю. Тебя я прошу лишь не вмешиваться. Пожалуйста. Это не сложно.
      — Но люди… говорят…
      — А людей, которые говорят, следует посылать на [непеч.].
      Хелен покачала головой.
      — Ты совсем ее не блюдешь, Джозеф, — сказала она горько. — Она бегает везде, без присмотра. Она несчастна. Она…
      — Мне скоро уходить, — сказал Уайтфилд. — У меня дела.
      — Именно это я и имею в виду! — воскликнула Хелен. — Вечно дела! Все, что от тебя слышишь — дела, дела!
      — Позволь напомнить тебе, Хелен, — сказал он холодно, — что именно эти самые дела кормят тебя и твою дочь. Ты летишь в Сан Франциско? Да, конечно. Благотворительный вечер, твое присутствие необходимо. Молодой красивый баритон. Как трогательно. Из безвестности — в свет прожектора. Где ты взяла деньги, чтобы платить за его уроки? Каким образом ты его представила стольким важным людям, для которых ты организовала столько роскошных вечеринок с коктейлями?
      Хелен продолжала смотреть в сторону.
      — Я не хочу быть жестоким, — сказал он. — Езжай. Удачи тебе.
      — Я просто беспокоюсь за мою дочь.
      — Я за ней слежу. Не волнуйся.
      — В ее ситуации…
      — И за ситуацией слежу. Не волнуйся, Хелен. Езжай, а то на самолет опоздаешь.
      Он проводил ее до машины. Некоторое время он стоял на гравиевой дорожке. Он оглянулся через плечо, надеясь, что Санди выйдет из дома. Ему действительно нужно было с ней поговорить. Но когда Санди разозлили, она остается разозленной долгое время, такая привычка. Хелен с ее глупостями… Он вернулся к своей машине.
      Он доехал до Хамптонов, припарковался у гидранта, и вышел. Посмотрел на часы. Нужно было выпить. Он вынул сотовый телефон и отменил деловую встречу.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ПЛАНЫ УАЙТФИЛДА

I.

      Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд отослал дворецкого, велев никого не принимать, заперся в кабинете, и некоторое время посвятил разглядыванию портрета прадедушки над камином. Предок ответил потомку неодобрительным взглядом. Как и сам Джозеф, почтенный человек на портрете был — седеющий блондин с хорошо ухоженной бородой, крупными чертами лица, и волевыми, уверенными губами. В отличие от потомка, был он, по слухам, открыт к людям, обаятелен и щедр, несмотря на то, что никогда не пил, кроме как по большим праздникам, и не интересовался искусством.
      Несмотря на значительный приток свежей крови из Германии, Уайтфилды оставались, в основном, респектабельным англосаксонским кланом, именуя в числе своих предков Джона Куинси Адамса и, менее уверенно, Пола Ревиера. Во время Войны за Независимость, большая часть семьи принадлежала к категории лоялистов, симпатизирующих короне, не потому, что им очень нравилась корона или были трения с населением, но из-за любви к стабильности. Они были не против потерять часть дохода в пользу Англии — с условием, что никаких больших перемен в ближайшем будущем не будет. Многие из них лично знали Джорджа Вашингтона и к его военному умению относились скептически. Большинство рассчитывало, что Королевская Армия одержит скорую и легкую победу над Континентальной Армией.
      К тому шло. В каждом сражении генерал проявлял некомпетентность. Континентальная Армия ходила босая. Британцы смеялись над повстанцами. Но вскоре начались перемены. Филадельфию заставили выделить фонды. Генерал быстро набрался опыта и неожиданно начал одерживать совершенно шедевральные победы. Он победил на Лонг Айленде. После того, как он неожиданно разгромил британцев у Делавера, те Уайтфилды, которые сражались на стороне Британии, уехали в Лондон. Остальные остались дома и стали приводить многочисленные запутанные дела в порядок.
      Клан следовал старой британской традиции — посылая самых неумелых своих сыновей заниматься политикой, и уча других, более способных, охоте на лисиц, заумным формам латыни, известным только в англоговорящих странах, французскому, философии Аристотеля, и презрению к ирландцам. Крах Уайтфилдов был неминуем, когда, сразу после разгрома Наполеона при Ватерлоо, наступил первый мировой индустриальный пик. К счастью, состояние клана сохранилось, и даже увеличилось, благодаря усилиям двух мужчин, двух сыновей самого старшего члена клана и молодой, огненной ирландской горничной, которую он нанял в свое время для разных нужд. Старший сын уехал в Луизиану где с небольшим изначальным капиталом можно было быстро заработать состояние, особенно если у вкладчика не было никаких моральных ограничений; младший сын остался в Новой Англии и занялся постройкой железных дорог. Их ирландская мать, по мере роста состояния сыновей и клана, стала сперва влиятельным (и тайно ненавидимым) членом семьи, и, в последствии, фактическим лидером клана.
      Заметим впроброс, что вернувшийся с Юга сын привез с собою мрачного, скептического черного слугу, которого он купил по случаю у французского путешественника. Слугу записали в местную пресвитерианскую церковь (он стал впоследствии ее верным прихожанином) под именем Валентайна Вилье. Автор дневника, так часто цитируемого в нашем повествовании, является прямым потомком Валентайна.
      Некоторые из Уайтфилдов приняли участие в Гражданской Войне, и по крайней мере трое из них присутствовали у Геттисберга, где прочитана была речь лидера Союзной Армии. Сразу после этого один из них женился на немке, дочери музыкально одаренного недавнего иммигранта. Брак рассматривался всеми, как скандальный мезальянс.
      Она не была типичная немка — нет, волосы имела темные, глаза зеленые, была приземистая и веснушчатая. И волевая. Все девять ее отпрысков получили музыкальное образование в добавление к обычному набору академических дисциплин. В последствии это стало семейной традицией, и ни один Уайтфилд, как бы ни был он нерасположен к музыкальным занятиям, не мог избежать уроков до тех пор, пока не выучивался играть хотя бы на одном инструменте. Традиция не имела практической цели до тех пор пока, сто лет спустя, Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд, которого генетическое эхо наделило высокой степенью исполнительских талантов, не воспринял уроки фортепиано всерьез. Он открыл, что у него дар. Значительный.
      Как хороший актер, умеющий великолепно исполнить роль, не имея глубоких представлений о драматургии, Уайтфилд играл Моцарта, Шуберта, Шуманна, Шопена, Бартока, Прокофьева и Малера с неизменной блистательностью, не имея при этом предпочтений и просто передавая то, что имел в виду композитор лучше, чем смог бы передать сам автор опуса. Ему так и объяснила это как-то его любовница, замужняя женщина и единственная из всех его знакомых, действительно разбирающаяся в музыке. Какое-то время он даже планировал плюнуть на семейные предубеждения и заняться исполнением профессионально, когда вдруг трагический случай разрушил его планы. После этого ему пришлось искать себе другое занятие.
      Его карьера строителя дала ему возможность распоряжаться огромными средствами. Переняв более чем скромную компанию у своего отца, Уайтфилд, одалживая тут и там деньги, вводя в заблуждение по мере надобности нужных ему людей и пользуясь врожденной харизмой, превратил предприятие в настоящую строительную империю с национальным размахом. Он смело конкурировал с Тишманом и Трампом. Он строил много и быстро. Клан тайно гордился своим представителем. Все, за исключением бывшей любовницы, вскоре забыли о его увлечении музыкой во времена ранней молодости.
      Возраст и все увеличивающиеся доходы повлияли на характер Уайтфилда. Коллеги считали его безжалостным, агрессивным собственником. В конце концов ему это надоело. По примеру магнатов прошлого он стал жертвовать значительные суммы в пользу благотворительных организаций, спонсировал театры и выставки, дружил с богемной элитой — ничего не помогало. Организованная благотворительность слишком безлична. Не имеет значения сколько раз твое имя написали на лозунгах и стенах в этой связи, сколько обществ выразили вслух благодарность, сколько висит мемориальных досок. Формальная милостыня всегда отдает фарисейством и никогда не производит эффект, нужный дающему. Вымученные лицемерные улыбки, пустые слова. Христианское отношение к милостыне не было чуждо Уайтфилду, но совершенно его не устраивало. Он ничего не имел против духовного развития и знал, что милостыня, которую видит только Бог, облагораживает человека. Заминка состояла в том, что Бог видит заодно и все остальное — ну, например, приносящие прибыль дома, принадлежащие Уайтфилду, в которых могут жить только миллионеры, и в то же время — старые фургоны и трейлеры в окрестностях городов, в которых ютятся люди, которым в этой жизни не на что рассчитывать. Сколько ни раздавай милостыню, все равно ведь у тебя останется больше денег, чем у живущих в фургонах.
      Он решил, что найдет себе кого-нибудь, какого-нибудь талантливого парня без денег и перспектив, и сделает его своим протеже. Чтобы все знали и видели.
      Ему казалось, что Юджин Вилье — то, что нужно. Но люди, на чью помощь в продвижении пианиста он рассчитывал, нарушили его планы. Уайтфилд разозлился и хотел уже было провести рекламную кампанию в одиночку, без помощи, как вдруг заметил, что потенциальный его питомец в короткий срок успел вытеснить его, Уайтфилда, с нескольких позиций, которые до этого Уайтфилд считал принадлежащими только и исключительно ему — и за которые до этого совершенно не боялся.
      Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд, солидный джентльмен, взгляды на поведение людей имел жесткие и не собирался играть в толерантность. Полноправный член клана, он предпочитал стабильность. У Кассандры Уолш и раньше были любовники, и Уайтфилд не возражал. В этот раз все было по-другому. В этот раз эта стерва не просто развлекалась, не всего лишь ублажала себя любимую.
      К расовым различиям, кстати говоря, это не имело отношения — к цвету кожи Уайтфилд, один из очень немногих в стране, был совершенно равнодушен.
      И к возрасту это тоже не имело отношения. Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд был здоров, напорист, энергичен, молод телом, и ни на минуту не допускал, что кто-то, все равно кто, может с ним соперничать просто потому, что он моложе.
      Даже к классовым различиям это не имело отношения. У Уайтфилда были знакомые во всех слоях общества, он общался с сотнями людей вне своего окружения, и находил, что многие из них гораздо более интересны, чем любые представители его класса.
      Это была просто ревность.
      Уайтфилд не ревновал к покойному мужу Кассандры. Он не ревновал к легкомысленному адвокату, специалисту по недвижимости, с которым Кассандра подружилась на какое-то время. Он не ревновал к французу, с которым она какое-то время сожительствовала, и который оставил ее ради более молодой женщины. Он не ревновал к нескольким подряд ее любовникам из круга ее покойного мужа. Он лишь слегка ревновал ее к немецкому оперному певцу, которого она, вроде бы, обожала.
      Теперь же ревность терзала его, рвала на части.
      Он многое понимал. Он знал, например, что если бы Юджин Вилье бросил Кассандру, или она бросила бы его, это ровным счетом ничего бы не изменило. Трагическая десятилетняя любовь вдруг исчезла, растворилась при появлении наглого пианиста без цента в кармане. Не мужик — тряпка, не умеет работать под давлением, расклеивается — а вот поди ж ты!
      Что-то нужно было делать. Чем скорее, тем лучше.
      Он осмотрел диск, выпавший из сумки Мелиссы… Ну, хорошо, Мелисса пошла в ванную, а Уайтфилд тем временем покопался у нее в сумке… нечаянно… Что-то она нервничала последнее время. И еще — она спросила, нельзя ли ей в этом месяце потратить больше денег, чем она обычно тратит. Моя неуемная приемная дочь.
      Постучали в дверь.
      — К черту! — крикнул Уайтфилд.
      — Простите, сэр, — сказал дворецкий через закрытую дверь, с польским акцентом. — Кажется это важное дело.
      Уайтфилд отпер дверь и с ненавистью посмотрел на дворецкого.
      — Прошу прощения, мистер Уайтфилд, — сказал дворецкий насмешливо. — Инспектор Кинг в приемной. Ждет.
      Четвертый визит за три года. Уайтфилд решил, что словесная перепалка с вывертами может пойти ему на пользу.
      — А он не пойдет ли на [непеч. ]? — спросил он на всякий случай.
      — Нет, сэр.
      — Впусти его.
      Уайтфилд расправил холщовые брюки и рубашку и устроился поудобнее в кресле. Взял со стола книгу. Обратимся к транскрипту.
 

II.

ИНТЕРВЬЮ РОБЕРТА КИНГА С ДЖОЗЕФОМ ДУБЛЬ-ВЕ УАЙТФИЛДОМ

       Кабинет мистера Уайтфилда. Мистер Уайтфилд, знаменитый строитель, сидит в очень уютном антикварном кресле рядом с камином. Ему сорок шесть лет. Он хорошо сложен, энергичен. Одет в холщовые брюки и рубашку.
       Входит Инспектор Роберт Кинг. Мистер Кинг — долговязый, относительно приятной внешности негр, элегантно, но не по-деловому, одетый, сорока лет, но выглядит старше.
 
      КИНГ (входя, весело). Я так рад вас видеть. Наконец-то!
      УАЙТФИЛД. Я в восторге, Инспектор. Пожалуйста, садитесь. Выпьете?
       Кинг садится и кладет кожаную папку на стол.
 
      КИНГ (с озабоченным видом). Надеюсь, я не помешал.
      УАЙТФИЛД. Нисколько. Чем могу служить, Инспектор?
      КИНГ (улыбаясь радужно). Мистер Уайтфилд — причина моего визита — сообщить вам счастливую новость. Дело против вас закрыто.
      УАЙТФИЛД. Я думал, что оно было закрыто десять лет назад.
      КИНГ (соглашаясь, с энтузиазмом). Да, конечно. Но мы чуть не открыли его снова как-то вечером.
      УАЙТФИЛД (удивленно). Правда?
      КИНГ (с легкой грустью). Да, представьте себе. Может, нам бы и хотелось позволить вам безнаказанно мочить людей, которые вас не устраивают, но, видите ли, против такого поведения в этой стране есть законы, увы. И в других странах тоже. Например, в Аргентине. Там тоже не позволяют.
      УАЙТФИЛД (задумчиво). Да, я слышал. Все эти устаревшие условности, когда же мы наконец от них избавимся? Кто знает.
      КИНГ. Именно. Однако, мистер Уайтфилд, я не грустить к вам пришел. Я хочу дать вам торжественное обещание.
      УАЙТФИЛД (без особого интересаy). А, правда? Что же вы пообещаете мне на этот раз, Инспектор?
      КИНГ. А разве я вам что-нибудь обещал в прошлом? (Вынимает пачку сигарет, закуривает). Извините меня, минутку. (Смотрит по сторонам, ища пепельницу, не находит).
      УАЙТФИЛД. Да, вы обещали.
      КИНГ. У вас здесь есть пепельница?
      УАЙТФИЛД. Я не курю.
       Разочарованный, Инспектор Кинг стряхивает пепел на пол.
 
      КИНГ. Стало быть, нету пепельницы. Да, так что вы там говорили только что?
      УАЙТФИЛД. Во время вашего первого визита сюда, вы обещали что-то сделать, имеющее отношение к моим яйцам.
      КИНГ. А, да? Как интересно!
      УАЙТФИЛД. В самом деле, сэр. Что, конечно же, нисколько не принизило вас в моих глазах. Как вам известно, я с огромным уважением отношусь к вашему уму и настойчивости, которые заставляют вас делать гораздо больше, чем велит вам профессиональный долг. Так вот, во время второго вашего визита вы обещали, что я сгнию в тюрьме, даже если вам придется пожертвовать для этого собственной карьерой, свободой или жизнью.
      КИНГ (строго, как школьный учитель безалаберному ученику). А вы уяснили ли для себя значение этого обещания? (Стряхивает пепел на пол, затягивается).
      УАЙТФИЛД (извиняющимся тоном). Честно говоря — нет. Возможно, мысли мои были заняты чем-то другим, когда вы мне это обещали. Далее, ваш третий, и самый значительный, если хотите, визит имел место два месяца назад. Во время этого визита вы обещали мне, что сделаете мою жизнь — всю жизнь, до конца — ужасной, страшной, и противной, объяснив мне, что поскольку я вам отвратителен, вы никогда здесь больше не появитесь, а будете действовать по-другому. Признаюсь вам, что, хоть мне и жаль было потерять единственного своего знакомого, имеющего привычку наносить мне незапланированные визиты, предварительно не оповещая меня о них, как истеричная женщина, пытающаяся застать своего долгосрочного сожителя в постели с новой любовницей, я почувствовал некоторое облегчение в виду того, что мне не придется больше разгадывать ваши психологические загадки, Инспектор Кинг. Но вот вы снова здесь.
      КИНГ (объясняя). Да. Это потому, что я умею пользоваться элементом неожиданности. А также я забочусь о вас — если бы я вас не навещал, вы бы погрязли в самодовольстве, а это большой порок.
      УАЙТФИЛД. Вы честны до конца, Инспектор.
      КИНГ. Ничего не поделаешь, мистер Уайтфилд, уж так я устроен.
       Пауза. Инспектор Кинг бросает окурок в камин более или менее через голову Уайтфилда.
 
      КИНГ. Мне хотелось бы попросить вас об одолжении.
      УАЙТФИЛД. Ага. Да?
      КИНГ. Мне нужно узнать ваше мнение по поводу одной вещи.
      УАЙТФИЛД. Что за вещь?
      КИНГ. Музыкальная композиция. Опус.
       Уайтфилд быстро и враждебно посмотрел на Инспектора.
 
      УАЙТФИЛД. Боюсь, что не слишком разбираюсь в музыке. Я, вообще-то, в основном строительством занимаюсь. Я думал, вы это вычислили наконец. Все-таки вы работаете в ФБР, а там иногда бывает всякая информация и так далее.
      КИНГ. Строительство! Да, как же.
      УАЙТФИЛД. Простите, что вы имеете в виду?
      КИНГ. С музыкой у вас все хорошо. А вот строительство ваше — [непеч.].
      УАЙТФИЛД. Простите?
      КИНГ. Ну ладно, хватит, Уайтфилд. (хмурится, пожимает плечами). Утыкал весь город, и еще несколько городов, самыми уродливыми зданиями, когда-либо построенными. У тебя вкуса нет, мужик. И совести тоже нет. По сравнению с тобой Тишман — новый Бернини, а Трамп новый Усманн. Строительство. [непеч. ] это, а не строительство. Если бы тебя судили за все твои преступления, а я был бы прокурором, я бы это твое строительство сделал бы главным обвинением, поставил бы его перед убийствами, вымогательством, растратой, и отсутствием элементарного человеколюбия. Многие способны убить. Но очень немногие могут превратить уникально красивый город в частокол из жженых кактусов, продолговатых спичечных коробков из дешевого кирпича и пластмассы, и плохо спроектированных фаллических структур, за такой короткий срок.
      УАЙТФИЛД. Это — практическая, функциональная архитектура, Инспектор. Вы отстали от времени. Сегодня все так строят. Посмотрите вокруг, поездите по миру.
      КИНГ. Жлобские многоквартирные небоскребы для нуворишей. Три тысячи долларов за квадратный фут. Практическая? Для вас лично — может быть, не знаю. Известно, что постройка красивого здания стоит столько же, сколько постройка уродливого здания. Но не будем вдаваться в подробности. У вас недостаточно знаний и вкуса, чтобы спорить на архитектурные темы. Давайте лучше поговорим о музыке.
      УАЙТФИЛД. Я не желаю с вами говорить, Инспектор. Я был бы вам благодарен, если бы вы ушли.
      КИНГ (задумчиво). Кажется, этот урод обиделся. Слушайте, Уайтфилд. Пожалуйста, поверьте мне — в досье, которым я располагаю, достаточно грязи, чтобы посадить вас за решетку. Может ненадолго, но посадить — а ведь в вашем случае даже неделя окажется гибельной для карьеры.
      УАЙТФИЛД. Не нужно меня пугать, Кинг.
      КИНГ. Я знаю про дело в Питтсбурге.
      УАЙТФИЛД (пожимает плечами). А я знаю про Бостонское Чаепитие.
      КИНГ. Вы там тоже были?