Тень Саддама Хусейна

      Когда восстание курдов было подавлено, войска Саддама уничтожили шиитские мечети и культурные памятники. Были разорены и сожжены дотла все молельни; священники и ученые арестованы и казнены. Никто не знает истинное число убитых курдов в этот страшный период, но, по самым скромным предположениям, цифра может составить 400 тысяч мужчин, женщин и детей. Несмотря на то что подобного геноцида не было со времен Холокоста во время Второй мировой войны, победоносные войска ООН, проведшие операцию "Буря в пустыне", предпочли не вмешиваться.
      Генерал Хассан Али аль-Хаким, командующий воздушными силами Ирака, попытался договориться с американцами и изъявил желание помочь свергнуть Саддама. Он попросил у американцев разрешить ему воспользоваться своими вертолетами, которым было запрещено подниматься в воздух, для перевозок медицинских грузов и военного снаряжения из Багдада в аль-Басру. Это позволило бы ему собрать силы для выступления против Саддама. Американцы согласились.
      На самом деле это была личная идея Саддама. Как только американцы дали согласие на полеты вертолетов (а их было около 200), аль-Хаким стал с воздуха расстреливать курдское население на юге Ирака между Багдадом и границей с Кувейтом. В Багдаде в районах, где преобладали шииты, начались беспощадные расправы.
      Родной город моего отца, аль-Кадхимия, по северному периметру был сожжен и разрушен ракетами.
      Восстание на юге перед началом войны было стихийным протестом против Саддама и не имело согласованного командования. Поэтому Саддаму, обрушившему на восставших всю мощь своих вооруженных сил, было легко с ним расправиться. Когда же американцы разгадали двойную игру аль-Хакима, они немедленно закрыли воздушную зону для перелетов, но уже было поздно.
      В конце марта восстание на юге Ирака было окончательно подавлено и Саддам праздновал полную победу.
      Трагедия шестисоттысячного курдского народа широко освещалась иностранной прессой и привлекла всеобщее внимание. Курды ушли в горы, где ООН гарантировала им надежную защиту в виде безопасного неба. В марте американцы создали ещё одну закрытую для перелетов зону и курдам было позволено создать свою свободную зону, которая существует и по сей день. Территория её имеет форму полумесяца, гранича на севере и востоке с Турцией и Ираном. В апреле курды захватили город Эрбиль, но на этом все закончилось. Саддам мирится с существованием свободной зоны только потому, что у него нет иного выбора. В эту зону не могут проникнуть ни его наземные войска, ни авиация. Он клянется, что придет час - и он возвратит себе эти территории.
      В мае недавно созданный специальный комитет ООН по изъятию у Ирака оружия нового типа начал первую серию своих визитов в Багдад. ООН приняла резолюцию № 687, восстанавливающую суверенитет Кувейта, в которой было выдвинуто требование демонтажа иракских средств массового уничтожения, и члены комитета приехали в Ирак, чтобы контролировать и ускорить принятые решения ООН.
      Рольф Экьюс, председатель комитета, должен был проследить за изъятием "всех химических и биологических средств", всех запасов отравляющих веществ и их субсистем, а также "всех баллистических ракет с радиусом действия свыше 150 километров". Председатель комитета также должен был гарантировать полную невозможность "закупки или производства" Ираком атомного оружия. На председателя комитета, таким образом, возлагалось исполнение самой многогранной и широкомасштабной программы, какую когда-либо получал представитель страны - члена ООН. Ираку же, согласно решению комитета, устанавливался срок в 45 дней для того, чтобы назвать все виды оружия массового уничтожения и указать места их хранения. Саддам доказывал, что такой срок нереален. На самом деле он имел в виду переместить ракеты туда, где инструкторы их не найдут, или успеть захоронить химические боеголовки в иракских песках всего за шесть с половиной недель, - задача действительно нереальная.
      Наконец ООН получила "полный" список "особого" оружия. Кое-кто из чиновников поверил ему. Саддам указал пять заводов, производящих нервно-паралитический газ, пять хранилищ бомб и снарядов для химических боеголовок. Все это было уничтожено бомбардировщиками коалиции во время войны. Далее Саддам представил внушительный список запасов химического оружия. ООН с помощью американской спутниковой разведки потребовала от Саддама более обширный список, но тут произошли некоторые события.
      В июле Буш заговорил о возобновлении бомбежек Ирака, если тот не станет сотрудничать. Но ничего не предпринималось до сентября, когда в руки ЦРУ попала информация, которую, как предполагал Саддам, передал в ООН один из иракских перебежчиков. Спустя несколько дней чиновники из комитета нагрянули в департамент социального страхования при министерстве труда и изъяли значительное количество документов. Когда они покинули здание министерства, их задержали, и только после составления описи всех бумаг, на что ушло пять дней, им было позволено унести документы.
      К этому времени американцы начали гасить кувейтские нефтяные вышки (их было 700), которые зажгли иракцы в последние дни войны. ООН приняла резолюцию, разрешающую продавать иракскую нефть, и на вырученные 1,6 миллиарда долларов оказать под наблюдением ООН гуманитарную помощь Ираку. С любой суммы, полученной от экспорта нефти, кроме вышеуказанной, снималась определенная доля на оплату репараций, восстановление заглохших нефтяных скважин и оплату работы комитета. Саддам требовал отложить выплату репараций на пять лет, разрешить увеличить доходы от продажи нефти до 65 миллиардов долларов в год, что даст 214 миллиардов через пять лет, когда нужно будет расплачиваться за репарации. Иначе, утверждал он, произойдет непоправимый крах экономики Ирака. ООН была неумолима, и иракская нефть продолжала оставаться в земле.
      Комитет неожиданно сообщил, что запасов химического оружия в Ираке намного больше, чем это представляли себе в ООН, и, чтобы уничтожить его, потребуется не менее двух лет. И весь этот период времени вопрос о санкциях, наложенных на Ирак за вторжение в Кувейт, не будет пересматриваться. Несмотря на всю мою неприязнь к Саддаму, я был разгневан: из-за того, что ООН не в состоянии заставить Саддама выполнять волю международного сообщества, вынуждены будут страдать простые иракцы, особенно дети и старики.
      Возвратившись домой, я увидел у входной двери кактус и на следующий день уже встретился с Латифом и рассказал ему о Софи. Хотя я был женат на сестре Латифа, его порадовало, что я встретил женщину и полюбил её, и пообещал мне, что постарается освободить Софи.
      - Нам придется найти новый способ связи, Микаелеф, - добавил он. - Мы очень рискуем, встречаясь здесь.
      Я предложил связываться по телефону-автомату, но Латиф отклонил мое предложение.
      - Никогда не знаешь, какие из аппаратов прослушиваются. У тебя есть за пределами Багдада друг, которому ты доверяешь? Кого ты можешь навестить, не привлекая внимания?
      - Да, есть, - ответил я быстро. - В моем родном городе Кербеле. Но мне не хотелось бы его впутывать в такие дела.
      - Только удостоверься, что твой друг тебя не подведет. Если он поможет нам, дай ему вот этот номер телефона. Попроси, чтобы он звонил один раз в неделю и спрашивал, есть ли послание для...
      Латиф замолчал, придумывая пароль.
      - Кактуса? - предложил я.
      - Нет. Идея мне нравится, возможно, мы используем её в другом случае, но это очень похоже на пароль. Мы будем звать тебя просто "другом из Кербелы". Скажи ему, чтобы он никогда не звонил тебе, пока не получит моего послания. В следующий вечер после его звонка приходи сюда, когда будет садиться солнце. Тебя встретят и приведут ко мне. Мы будем менять места наших встреч.
      Затем он опять заговорил о Софи.
      - Через несколько дней ты получишь пакет. В нем будет флакон, его содержимое надо влить в её питье, когда ты навестишь её. У неё появятся симптомы пищевого отравления, но доза не опасна. Она быстро выздоровеет.
      - А что это?
      - Сальмонелла паратифоид.
      - Паратифоид? - испуганно повторил я. - Но это может убить её.
      - Но не такая доза. Это лишь поможет ей попасть в больницу. А там мы найдем способ помочь ей бежать. Не беспокойся, Микаелеф. Мы не один раз это использовали.
      План отлично сработал. Через три дня после того, как я влил раствор в её питье, у Софи появилась розовая сыпь, она жаловалась на сильную головную боль и расстройство желудка. Ее увезли в госпиталь, как обычного пациента, а через сутки Латиф и его друг до смешного легко вывезли её из больницы. Я встретился с ними в доме друга Латифа и получил разрешение провести одну драгоценную ночь со своей возлюбленной. На следующий день её должны были переправить через границу в Саудовскую Аравию.
      Она уже выздоравливала после легкой паратифоидной инфекции, но психологическое потрясение от жестокости людей Саддама так скоро не могло пройти. Ей нужны были помощь специалиста и большой запас терпения. После бегства из госпиталя она была удивительно разговорчива и, лежа рядом со мной на узкой кровати, свободно говорила о пережитом ужасе так, словно хотела освободить от него свою память.
      - Я была в тюрьме на 52-й улице, напротив паспортного бюро. Ты знаешь это место, Микаелеф?
      Я его знал, да ещё как. Именно здесь я просидел два злосчастных дня четыре года назад.
      - Это огромное мрачное здание, - рассказывала Софи. - Меня поместили в маленькую камеру в самом нижнем этаже вместе с пятьюдесятью женщинами и несколькими детишками. Я была связана, на глазах повязка, как у всех. Мы слышали крики пытаемых жертв в соседних камерах и грубые речи палачей. Когда допрашивавшие уставали, они слушали пленки с записью кричащих в муках людей. Это продолжалось без конца. Они проигрывали эти записи всю ночь.
      Мне не хотелось, чтобы она мне это рассказывала, но я не останавливал её, понимая, что это необходимо ей. Софи должна была высказать все, поэтому я пожимал её руки и бормотал на ухо слова утешения.
      - Утром, - продолжала Софи, - меня повели на допрос. Я не могу описать тебе ужас всего этого. В комнате были уже две женщины и четыре охранника. Обе женщины были совсем голыми. Одна из них, скорчившись, лежала на полу почти без сознания, вторая сидела на стуле и плакала. Женщине, лежавшей на полу, было лет тридцать, но второй, сидевшей на стуле, - не более шестнадцати или семнадцати.
      Софи закрыла глаза, ужасные картины жгли её память. Капельки пота выступили у неё на лбу и скатывались по щекам.
      - Мне приказали поднять руку, и когда я это сделала, меня тут же ударили кулаком в грудь. Я не устояла и пошатнулась, тогда другой охранник ударил меня по почкам. Я упала на четвереньки. Меня продолжали бить, а потом подняли, оттащили в другой угол и поставили у стены. Ко мне подошел охранник и стал обзывать меня американской шлюхой и куском говна. Он плюнул мне в лицо.
      Женщину, лежавшую на полу, бросили на стол, словно тушу для разделки. К её правому соску был прикреплен провод и течение двух минут её мучили, включая электричество. А затем её изнасиловали, но она была уже в таком состоянии, что не осознавала, что с ней происходит. Расправившись с ней, охранник просто сбросил её со стола и, смеясь, вышел из комнаты. Его место занял другой. Молоденькую девушку поставили в угол против меня. Один из охранников толкнул её на пол и заставил встать на четвереньки, а затем принудил её к оральному сексу, а второй изнасиловал её сзади. Затем наступил мой черед.
      Софи умолкла на мгновение и отпила воды из чашки, которую я ей подал.
      - Они заявили мне, что, поскольку я американка, они придумали для меня что-то особое. Похвастались, что много слышали об американках. Мне приказано было раздеться. Когда я отказалась, меня ударили по лицу. Когда я была уже без одежды, меня положили спиной на стол и привязали за руки и ноги. Один из стражников изнасиловал меня, а трое остальных в это время мочились мне на лицо.
      Наконец первый насильник развязал мне ноги и перевернул меня животом вниз. Остальные трое по очереди насиловали меня. После мне приказали одеться. Встав наконец на ноги, я увидела, что молодая девушка уже одета и помогает одеться другой женщине. Нас снова отвели в наши камеры, никто там не стал с нами разговаривать. Для любой женщины подобное отношение непереносимый позор, особенно для мусульманки. Они не испытывают гнева, а лишь позор и бесчестье.
      Софи тихо заплакала. Я понимал, что она оплакивает не только себя, но и тех двух несчастных, что были с нею.
      - Это продолжалось каждый день. Однажды я оказалась в одной камере с матерью и дочерью, девочке было двенадцать лет. Каждой из них пришлось видеть, что делают с другой. Младенца мальчика жгли сигаретой до тех пор, пока мать не сказала, где её муж. Там творились такие вещи, Микаелеф, о которых даже тебе я не в состоянии рассказать. Я знаю одно: если мне опять доведется попасть туда, я наложу на себя руки.
      - Не говори этого, моя любовь, - утешал её я.
      Она посмотрела на меня, и глаза её горели огнем гнева.
      - Если они найдут меня, я убью себя.
      Я не сомневался, что она это сделает.
      Наконец Софи уснула беспокойным сном, и хотя я прижимал её к себе и гладил, она часто просыпалась, крича, покрываясь холодным потом. Утром мы откладывали наше расставание, как могли, обещали друг другу, что скоро увидимся, как только мне удастся покинуть Ирак. Через два дня её переправили через саудовскую границу.
      Мы снова расстались. Судьба распорядилась так, что снова мы соединились только после шести долгих и одиноких лет.
      Все последующие недели я опасался, что выяснится моя причастность к исчезновению Софи. Я каждый день шел во дворец, ожидая, что в любой момент меня схватят и отправят в тюрьму, где будут пытки и медленная смерть. Но минул месяц и ничего не произошло. Тогда я начал терзаться, что меня умышленно не трогают и ждут, когда я наконец приведу их к своим сообщникам. Я помнил, как убили Аднана Кераллаха, и каждый раз, садясь в машину, ждал взрыва. Моя паранойя усиливалась, и перспектива быть убитым мне уже не казалась такой страшной по сравнению с тюрьмой.
      В эти дни состояние мучительной неопределенности сменялось во мне навязчивыми страхами. Иногда меня мучило желание отомстить за Амну и детей, но безжалостная правда состояла в том, что это противоречило моей натуре. У меня не хватало смелости и нервы были расшатаны до предела. Когда я начинал ругать себя за то, что шарахаюсь от каждой тени и настолько слабоволен, что легко поддаюсь запугиваниям Саддама, я успокаивал себя тем, что найдется не так уж много людей, которые вели бы себя иначе при подобной нагрузке на психику, какую приходится выносить мне.
      Латиф понимал это, я уверен. Он всегда старался не втягивать меня активно в свою конспиративную деятельность, но никогда не отрекался от меня.
      Иногда меня тревожила мысль, знает ли Хашим о моем предательстве. В последнее время он стал более замкнутым, чем обычно, и, возможно, это означало, что я уже не в фаворе у Саддама и Хашим решил немного отдалиться от меня. Я привязался к нему за эти годы, хотя мы никогда не были так близки, как с Мухаммедом, но нашу дружбу с Хашимом я очень ценил. Его сдержанность настолько беспокоила меня, что я не выдержал и заговорил с ним.
      - Тебя что-то тревожит, Хашим? - прямо спросил я.
      - Ничего, - ответил он, отводя глаза. - Со мной все в порядке.
      - Нет, не в порядке. Я достаточно хорошо тебя знаю.
      Он ответил не сразу, а я со страхом ждал.
      - Вчера мне позвонили по телефону, - наконец сказал он. - Плохие вести.
      Поскольку в последнее время я все принимал как относящееся к себе лично, то сразу же подумал, что плохая информация касается меня.
      - Плохие вести? - переспросил я с внутренней дрожью.
      - Мой отец умирает, - ответил он печально.
      Мне стало стыдно за то чувство облегчения, которое я невольно испытал, узнав, что плохая новость касается не меня, а Хашима. Конечно, я искренне сочувствовал ему, хорошо помня боль утраты, но был рад, что не я причина плохого настроения Хашима.
      - Сестра сообщила, что ему осталось жить всего несколько дней, продолжал Хашим. - Сегодня я еду домой.
      Хашим был родом из небольшого городка в двадцати километрах от Кербелы.
      - Прости, что заставил тебя говорить об этом, Хашим, - извинился я. Это бестактно с моей стороны. Я разделяю твое горе.
      - Нет, ничего, друг, - ответил Хашим и подошел ко мне. - Я хотел кое о чем попросить тебя, прежде чем уеду.
      Это "кое-что" было его приглашение на похороны отца. Оно удивило меня, потому что я никогда не знал ни его отца, ни других членов его семьи. У меня не было никакого повода присутствовать на похоронах. Я попытался, как принято, отказаться.
      - Едва ли мое присутствие будет удобным для твоей семьи. Человек, так похожий на Саддама, может нарушить спокойствие обряда.
      - Я хочу, чтобы ты приехал, - подчеркнуто настаивал Хашим. - Мой отец очень гордился тем, что его старший сын работает в президентском дворец, но, мне кажется, не все из его друзей верят этому. А для моей матери увидеть тебя на похоронах будет значить очень многое. Никто не должен знать, что ты Микаелеф Рамадан.
      - Ты хочешь, чтобы я приехал как Саддам? - испуганно спросил я. Боюсь, что это не так просто, как ты думаешь, Хашим. Я могу подменять президента только по его приказу. Если меня увидят на похоронах твоего отца, а Саддам в это время будет где-то в другом месте, это может привести к большим неприятностям.
      - А что, если ты спросишь его? Может, он не будет возражать.
      Мне в голову сразу пришла мысль, что с благословения Саддама я могу использовать эти похороны для встречи с Абдуллой Юнисом в Кербеле. Поэтому я устроил себе встречу с Саддамом в этот же день. Он находился в обществе нескольких министров и был в духе. Он охотно разрешил мне побывать на похоронах как "президенту", а затем ехать в Кербелу.
      - Весьма подобающе для президента, - сказал он в ответ на одобряющие кивки министров, - появиться на похоронах простого горожанина, претерпевшего столько невзгод и бед по вине наших врагов. Но в Кербелу ты поедешь инкогнито.
      Несмотря на то что во всем мире Саддам известен как человек, не умеющий контролировать себя и подверженный припадкам жестокости и ярости, я всегда находил его удивительно последовательным и спокойным в отношениях с людьми. Для каждого случая у него было свое настроение и свой стиль поведения. Будучи интровертом, он только на публике зажигался каким-то особым внутренним огнем.
      При встречах с иностранными представителями он всегда мягок и задумчив и выглядит погруженным в свои мысли. Некоторые из остроумных наблюдателей сравнивают его в такие моменты с подкрадывающимся тигром. Неплохо, если бы он чаще сохранял этот вполне идущий ему образ.
      В обществе своих министров и чиновников он более открыт, разговорчив и откровенен. В основном приветлив и любит юмор, но достаточно суров и беспощаден, если что-либо задевает его достоинство. Он редко бранится. В моем случае с исчезновением в Кувейте он впервые вышел из себя в моем присутствии.
      Спустя два дня после нашего разговора с Хашимом я приехал утром во дворец и узнал, что отец Хашима умер и я должен немедленно ехать к нему.
      Прибыв к дому Хашима, как положено, со свитой, я был встречен матерью Хашима и его многочисленными сестрами. Они неимоверно суетились вокруг меня, хотя им более пристало хранить траур по отцу, и бесконечно говорили о "великой чести", оказанной памяти отца Хашима. Он умер скоропостижно, после нескольких дней болезни, и эта неожиданная потеря особенно тяжела для родных.
      Родственники мужчины омыли его тело в мечети недалеко от дома, а меня попросили присутствовать только на кладбище. По традиции, в арабских странах умершего хоронят в тот же день, но женщины обычно не присутствуют при захоронении. Хашим с братьями и дядьями уже был на кладбище, я же со своим эскортом держался от них на почтительном расстоянии. Тело отца Хашима завернули в белый холщовый саван и опустили в могилу, ногами на юг, туда, где Мекка. Я гадал, был ли среди этих людей хоть один друг Хашима из госбезопасности, но определить это было невозможно. Все они обучены быть неразличимыми среди толпы.
      Я вернулся в дом. Через несколько минут Хашим увел меня в комнату, где мы с ним остались одни. Его сестра принесла нам чай и тут же удалилась.
      - Смерть отца была мучительной, - помолчав несколько минут, сказал мне Хашим.
      - Я понимаю, что ты чувствуешь, Хашим, - ответил я. - Мой отец умер семнадцать лет назад, но мы с ним были очень близки. Мне до сих пор его не хватает.
      Хашим понимающе молчал, но я чувствовал, что он увел меня сюда не случайно. Очевидно, есть вопросы, которые он хочет обсудить только со мной наедине. Даже его братья мало знали о его жизни на службе в госбезопасности.
      - Мой отец был простым, но гордым человеком. Он был честен. Меня тревожит то, что теперь он узнает о многих вещах, которые я натворил.
      - Что же ты такого натворил, Хашим?
      - Я офицер, Микаелеф. По долгу службы я делал много того, что позорит меня и память моего отца.
      - Я не думаю, что ты чем-нибудь удивишь меня, - искренне ответил я ему, - но, если это облегчит твою душу, я готов выслушать тебя.
      - Я даже не знаю, с чего начать, - признался он. - Например, был такой случай лет восемь назад, за год до того, как я был переведен во дворец. Я был в отряде, где допрашивали двух пленных курдов. Это было связано с покушением на Саддама. Мы понятия не имели, виновны или невиновны эти два курда, но у нас были верные сведения о том, что они знали, кто участвовал в организации покушения. Я стоял рядом с одним из курдов, которого привязали к доске и медленно опускали в ванну с серной кислотой.
      Я знал, что случается с человеком, когда его подвергают такому испытанию. Но мне странно было слышать, что такой закаленный сотрудник безопасности, как Хашим, до сих пор находится под этим страшным впечатлением.
      - Сначала растворились и исчезли ступни ног, затем сами ноги, продолжал Хашим, - было трудно разобрать, что бормотал в ванне этот человек, но я готов поклясться, что он начал нам все рассказывать. Он выкрикивал имена некоторых заговорщиков, но это ему не помогло. Когда же кислота начала разъедать его гениталии, веревка стала опускаться медленнее, чтобы он успел все рассказать, но он потерял сознание и через несколько секунд умер.
      Я подумал, что Хашим никогда не рассказывал мне об этом случае. Это говорило о потрясении, связанном со смертью отца. Ничто в моем прошлом не вызывало в памяти таких страшных демонов, какие мучили Хашима. И тем не менее я его понимал, сочувствовал его беспощадному самобичеванию.
      - Сколько раз ты повторял мне, что цель оправдывает средства? напомнил я ему.
      - Говорить легко, Микаелеф. Я уже вижу, с каким презрением смотрит на меня мой отец. Я чувствую это вот здесь. - Он указал на грудь.
      - А что ты можешь поделать? Уйти из безопасности?
      - Нет. Меня сразу же заподозрят в тысяче заговоров. Я не знаю, что делать.
      Я верил искренности его раскаяния, но не спешил утешать и снимать тяжесть вины с его совести. Мне казалось, что если его немного помучит раскаяние, то это пойдет ему только на пользу.
      - Мы, возможно, ещё поговорим об этом, Хашим, - сказал я. - Я помогу тебе облегчить свою совесть. А сейчас возвращайся к семье. А мне надо в Кербелу.
      Абдулле я позвонил заранее. Когда я приехал, мы обнялись и крепко расцеловались в обе щеки.
      Оставшись наедине с Абдуллой в тот вечер, я поведал ему обо всем, что произошло за то время, что мы с ним не виделись, а затем поспешил раскрыть истинную цель моего приезда.
      - Что ты думаешь о Саддаме Хусейне?
      - Что за вопрос, Миклеф? - спросил Абдулла, улыбаясь. - Я считаю, что он замечательный.
      Сарказм в его голосе заставил меня продолжить.
      - Мне надо тебе кое-что рассказать, Абдулла, но это глубокая тайна. То, что сейчас я тебе скажу, должно остаться строго между нами.
      - Ты меня оскорбляешь, Миклеф, если думаешь, что я могу предать твое доверие.
      - Вот уже несколько лет, как я работаю против него.
      - Да поможет нам Аллах! - Абдулла был ошарашен. - Это правда?
      - Да, правда. Я работаю с людьми, чья единственная цель в жизни убить Саддама. Разумеется, я не могу сказать тебе, что это за люди.
      - Конечно, но среди них твои шурины, Миклеф.
      Я вздохнул от отчаяния и разочарования. Оказывается, Абдулла куда лучше подготовлен к этой игре в шпионаж, чем я, хотя его проницательность всегда была мне известна. Несколько лет назад он высказывал сомнение относительно семейства аль-Рабака.
      - Из братьев аль-Рабака жив только Латиф. Ты сам можешь сделать вывод, Абдулла.
      Но он тут же постарался разуверить меня.
      - Твои опасения беспочвенны. Твой секрет надежно охраняется. Я не последователь Саддама Хусейна. - Подумав немного, он спросил: - Почему ты мне все это рассказываешь именно сейчас? Ведь есть на это причина?
      Я поколебался, прежде чем ответить.
      - Мне нужен кто-то в качестве связного. Здесь есть элемент риска, и я ни словом не упомяну об этом, если ты чувствуешь, что не можешь или не хочешь помочь. И, - добавил я с иронией, - не обвиню тебя.
      - Что ты имеешь в виду, говоря о связном? Что я должен делать?
      - Я дам тебе номер телефона, куда ты будешь звонить раз в неделю. Ты спросишь, нет ли послания для твоего друга из Кербелы. Если послания нет, ты кладешь трубку и звонишь через неделю. Если тебе говорят, что есть послание, ты ничего не говоришь и вешаешь трубку. А потом ты звонишь мне и мы болтаем о чем угодно, как раньше. Только без всяких деталей. Если ты звонишь мне, когда есть послание, я буду знать, что должен быть на следующий день в таком-то месте.
      - И это все? - спросил он так, будто надеялся на что-то более ответственное.
      - Все. Чем меньше знаешь, тем легче живешь. Не сомневайся, только мне одному будет известно, кто ты и как тебя зовут.
      - Я все сделаю, Миклеф. Но меня беспокоишь ты. Ты уверен, что хочешь быть втянутым в это?
      - Уверен, Абдулла. Это ради Амны и детей.
      Он посмотрел на меня, затем опустил глаза. Он все понял.
      Несколько дней спустя Саддам вызвал меня в свой кабинет, заговорил об Америке, о том, что она определяет политику ООН, манипулирует ею, а потом неожиданно умолк, не договорив фразу.
      - А что случилось с той американской женщиной? - неожиданно выпалил он и нахмурился.
      - Какой американской женщиной? - невинно спросил я, прекрасно понимая, что он говорит о Софи.
      - С которой ты переспал в хижине в Кувейте. Ее привезли сюда. Где она сейчас?
      Неужели ему никто не сказал, что она сбежала? Я боялся даже надеяться на это.
      - Понятия не имею, Саддам, - ответил я. - Последнее, что я слышал о ней, это то, что она серьезно заболела и её срочно увезли в госпиталь.
      Саддам, судя по всему, ничего этого не помнил.
      - А что было с ней?
      - Точно не знаю. Какая-то загадочная болезнь, и потребовалась врачебная помощь.
      - Она умерла?
      - Вполне возможно, Саддам. Мне навести справки?
      Он равнодушно поднял брови. Его не интересовали такие пустяки.
      - Нет, не нужно. Это не имеет значения.
      С тех пор этот вопрос между нами никогда не поднимался. Но это заставило меня задуматься, что же произошло с обычно безукоризненно четко работавшей службой безопасности Саддама. Когда Софи была во дворце, её не поручали агентам безопасности. Когда она бежала из больницы, там, видимо, так перепугались, что решили все скрыть от Саддама.
      Незадолго до окончания войны в Заливе больницы были переполнены ранеными и в администрации царил хаос. Или, возможно, Латиф заплатил кому-нибудь за молчание. Что бы там ни было, но это был счастливый случай и я благодарен судьбе за такой подарок.
      Как-то утром, когда мы с Хашимом беседовали в Черном кабинете, туда вдруг заглянул Тарик Азиз. Он заговорил со мной о моем зяте Акраме. Я редко виделся с Акрамом, который из кожи лез, карабкаясь по служебной лестнице, и почти не разговаривал с ним в последнее время, поэтому меня, естественно, заинтриговало, почему Тарик упомянул его имя. Тарик уже ушел с поста министра иностранных дел, но все равно был в фаворе и оставался самым верным приближенным Саддама. Акрам в свое время сблизился с окружением Тарика, и после моего "назначения" двойником Саддама так и остался в этом окружении. У него была довольно надежная должность, если что-то вообще может быть надежным, пока Саддам находится у власти.
      - Насколько хорошо ты знаешь Акрама Салема? - спросил меня Тарик, не обращая внимания на присутствие Хашима.
      - Я редко вижу его, Тарик, - ответил я. - Он мой зять, так что я его достаточно знаю. А что?
      - Так, ничего особенного, но я подумал, что ты смог бы поговорить с ним.
      Начало было любопытным, хотя я не подал виду, что заинтересовался. Тарик не Саддам, но осторожность не помешает.
      - Не думаю, что он будет слушать меня, - сказал я, без всякого сожаления. - Но если ты объяснишь мне, о чем я должен с ним поговорить...
      Тарику, видимо, не очень хотелось все выкладывать.
      - Видишь ли, - наконец сказал он, - думаю, что никто не поставит под сомнение лояльность твоего зятя, но в этом-то и вся загвоздка. Временами он пересаливает в этой своей верности. Очень старается, если ты меня понимаешь.
      Я ободряюще улыбнулся ему.
      - Я прекрасно понимаю, что ты хочешь сказать, Тарик. Лично я нахожу его общество невыносимым и стараюсь избегать общения с ним. Можешь говорить о нем все, что хочешь. Я не обижусь и ему не скажу.
      Тарик ощутил явное облегчение.
      - Иногда я не знаю, кто у нас заместитель премьер-министра - Акрам или я. Он невероятно высокомерен и в то же время чрезмерно льстив. Я не хочу выгонять его, ведь он женат на твоей сестре, да и польза от него кое-какая есть, но мне необходимо найти способ как-то утихомирить его пыл. Он много болтает, но редко что-то дельное.
      - Я поговорю с ним, Тарик.
      Когда Тарик ушел, мы с Хашимом позлословили насчет лизоблюдства, а потом решили проучить Акрама. Я попросил передать ему, что я жду его в Черном кабинете. Через час он явился, как всегда, решительный и высокомерный.