Любовь земная (№3) - Отречение

– Мы совсем не о том говорим, – сказала она, – ты, мам, не о том думаешь… и я не о том…

– Я уже не знаю, о чем говорить с тобой, дочка, – тихо вздохнула Аленка.

– Я тоже не виновата, что я такая, – сказала Ксения с лицом, по-прежнему отрешенным и напряженным. – Я не умею по-другому, я – другая, понимаешь, мам, другая, совершенно другая! А ты не хочешь этого понять. Мы разные, и в этом не виноваты, ты же умная, неужели ты до сих пор с этим не примирилась?

– У тебя что, неладно с мужем?

– Ах нет, нет! – в лице Ксении промелькнула уверенная улыбка. – С Валерой у меня как раз все нормально, мы отлично понимаем друг друга. Это главное в жизни, понимаешь! Я, мам, думаю о другом, у таких сильных родителей, как вы с отцом, у детей почти нет выбора… У них лишь два пути: или идти за вами, подбирая без разбора все вами наработанное, хватать любую крошку с родительского стола, или во всем идти родителям наперекор, все ваше отвергать… искать свое, может быть, как раз противоположное!

– Интересно, чем мы с отцом вам поперек дороги встали! – возмутилась Аленка, забывая о своем намерении посидеть с дочерью тихо и мирно.

– Не надо упрощать, мам, – попросила Ксения, – ты же умный человек… может быть, я выразилась неловко, но я очень, очень хочу, чтобы ты меня поняла…

– И я этого хочу, – в тон ей сказала Аленка. – Вот только все у нас остывает. Давай поедим немного, не пропадать же добру, это же все, наверное, стоит уйму денег! – указала она на столик. – Я хочу выпить… посмотрим, чем тут удивляют… Ну, со свиданьицем, дочка, как говорят у нас в Густищах…

Они замолчали; стараясь не дать разрастись в себе бесполезной, ненужной сейчас обиде, Аленка выпила вина и съела кусочек ароматного мяса с какой-то острой приправой; что ж, не получилось, как было задумано, так тому и быть; дочь сразу же захотела оградить себя от родительской воли, и, вероятно, она по-своему права, резко противопоставив свой мир, свои интересы, – с этим было трудно, по необходимо смириться: слишком уж она были похожи, мать и дочь.

– Ты, Ксения, всегда боялась прямых вопросов и ответов, – наконец сказала Аленка, отодвинув хрустальный бокал с нагретым в руках густым терпким вином. – И, однако, они существуют, эти вопросы. И на них, на решении именно этих вопросов держится жизнь. Если вечно их отодвигать и прятаться, жизнь развалится, как карточный домик. Я человек прямой и сразу скажу: Дениса я вам не отдам. Он живой, понимаешь, не кукла. Живой человек, его все любят. Не заставляй меня говорить тебе резкости. И пора тебе понять, что, кроме тебя и твоих потребностей, существует еще огромный мир, населенный такими же, как ты, людьми. И брату давно надо написать, нехорошо у тебя с ним получается… Ты ведь о нем даже не спросила…

Провожать Аленку Ксения на аэродром не приехала.

* * *

С первого сентября Денис должен был пойти в школу, и Аленке не хотелось омрачать этот торжественный и радостный в жизни каждого человека день; она твердо решила забрать внука с кордона во второй половине августа. Вернувшись с симпозиума, она сразу же оказалась втянутой в нескончаемую вереницу срочных дел и никак не могла вырваться из Москвы; несколько раз она просила Петю съездить за племянником, но того уже дважды торопили возвращаться в Хабаровск, и он, потеряв несколько дней с Шалентьевым, не успевал со своими последними, необходимыми делами в Москве; отделываясь от поездки, он напридумал гору всякой всячины, уверяя, что съездить за Денисом на кордон никак не сможет, и Аленка, рассердившись и резонно подозревая, что дело не только во времени, в один из вечеров пришла на старую квартиру, без предупреждения открыла дверь своим ключом. Квартира была пуста (Аленка почувствовала это сразу); привычно щелкнув выключателем в прихожей, она опустилась на небольшой низенький диванчик. Она устала за день и теперь, закрыв глаза, попыталась расслабиться и хоть немного отойти; она уже досадовала на себя за излишнюю горячность. Прежде чем идти сюда, нужно было позвонить, вот теперь и сиди в пустой квартире, а ведь сколько нужных, необходимых дел могла бы сделать… Две важные встречи отменила, в театр билеты пропали…

Безнадежно махнув рукой, Аленка решила немного отдышаться, разложить принесенные продукты в холодильнике и уйти, она давно устала от своих мыслей, на лбу у нее появилась горькая складка; она улыбнулась, вспомнив шутку одного из знакомых биологов, академика Обухова, нынешнего кумира Пети, неожиданно как-то явившегося на дачу вместе с Тихоном; они проговорили тогда о чем-то ночь напролет. Академик, когда разговор коснулся почему-то детей, вполне серьезно изрек, что человек так ни в чем и не изменился. И если бы детеныша кроманьонца переместить в современное общество, он бы вырос вполне современным молодым человеком и мог бы даже стать доктором наук или модным поэтом. Из современного дитяти, даже самого высокого происхождения, получился бы отменный косматый людоед с мощными челюстями…

Стараясь быть к себе безжалостной, Аленка, как всякий живой и мучающийся человек, все-таки так до конца и не смогла понять главной своей ошибки и, сама того не осознавая, продолжала считать, что давно уже выросшие и совершенно отделившиеся от нее дети по-прежнему в чем-то продолжают принадлежать ей, но они уже не принадлежали и не могли принадлежать матери, они уже давно начали свой самостоятельный жизненный отсчет, и, чем упорнее она старалась повлиять на детей, тем враждебнее и решительное они от нее отдалялись. От такого простого непонимания она лишь сильнее и мучительнее страдала; но сделать с собой ничего не могла.

Вот и теперь она шла к сыну с твердым намерением высказать ему, наконец, не только все наболевшее, но и повидаться, не спеша поговорить, рассказать о Ксении, от встречи с которой она до сих пор не могла прийти в себя. Натолкнувшись на пустые стены, она окончательно расстроилась; душевный запал проходил вхолостую, и она уже собралась уходить. Бродить по брошенной квартире, где у нее в прошлом было так много счастья, которое, она знала, никогда не повторится, было невыносимо; все равно что взять и явиться на собственное кладбище полюбоваться просевшим холмиком земли на своей же могиле…

Взглянув на крошечные золотые часики на запястье (подарок Брюханова к десятой годовщине их свадьбы – она привыкла к вещам, как к людям, и по возможности старалась не менять своих привязанностей), рассеянно расписавшись в прихожей на запыленном зеркале в старинной тяжелой раме черного дерева, которое они с таким восторгом, с таким ожиданием вечного счастья купили с Тихоном вскоре после ее разрыва с Хатунцевым и возвращения к мужу и дочери в Москву, Аленка решительно двинулась к выходу. Она не успела погасить свет; дверь бесшумно распахнулась, и Аленка увидела девушку лет двадцати, высокую, пышноволосую, с красивыми длинными ногами, подчеркнутыми короткой, выше колен, мини-юбкой, в бархатном черном жакете. Сын весело шагнул через порог с какими-то свертками, и с лица у него при виде матери неудержимо сползало радостное оживление. Все трое растерялись, затем Аленка заставила себя улыбнуться.

– Вот славно, дождалась, наконец. Уже хотела уходить… Здравствуйте, молодые люди, не хмурьтесь, я ненадолго.

– Моя мать, Елена Захаровна, но у нас все зовут ее Аленой Захаровной, познакомься, Оля, – сказал Петя. – А это просто Оля. Привет, мама. Как живешь?

– Отлично, – в тон, бездумно-весело ответила Аленка, заметив по его лицу и манере держаться с легким вызовом, что он навеселе, и от этого сразу становясь внутренне жестче и суше. – Может быть, лучше пройдем в гостиную? Неудобно гостью держать в прихожей…

– Разумеется, о чем разговор! Оля, проходи. – быстро и решительно, опять-таки не скрывая легкого раздражения, сказал Петя. – Прошу, прошу…

– А я не помешаю? – девушка, призывно улыбаясь, глядела мимо Аленки только на Петю, и тот, отвечая ей такой же долгой неотрывной улыбкой, минуя взглядом мать, ободряюще кивнул.

– У меня от тебя нет секретов, Оля, ты же знаешь…

– Ну и отлично, раз у вас нет друг от друга секретов какие могут быть возражения? – ответила Аленка, считавшая себя хорошей физиономисткой и уже оценившая приятельницу сына по каким-то своим, известным ей приметам, отрицательно.

Все прошли в гостиную, в молчании расположились вокруг стола; чувствуя опасность, Петя предложил согреть чаю но Аленка отказалась.

– Мне пора, с удовольствием бы осталась. Я хотела просить тебя, Петя, все-таки выбрать время и съездить за Денисом… Ты ведь можешь на день, на два задержаться с отъездом… в конце концов, как бы ни был ты занят, Денис тебе не чужой… А мне самой совершенно некогда… Ну выручи меня, прошу… Денису через две недели в школу, это же первый класс. Нельзя омрачать такое важное для человека событие. Я, конечно, могу кого-нибудь попросить, заплатить, только ведь это страдающая, живая душа, ты должен понимать…

– Понимаю, – опустив глаза, задержавшись взглядом на китайской напольной вазе с синей решетчатой эмалью, Петя вздохнул.

– Вот и хорошо, раз ты понимаешь в таком развеселом состоянии, – все тем же ровным голосом сказала Аленка. – Когда именно ты думаешь ехать, я кое-что хочу послать с тобой деду…

– Тебя устраивает двадцатое?

– Вполне… Как раз и Денису для школы успеем все подготовить… Спасибо.

– Не за что, – буркнул Петя и, сверкнув глазами, подошел к буфету, достал три высокие хрустальные рюмки, начатую бутылку рябиновой настойки на коньяке, налил и, неожиданно покачнувшись, едва удержался на ногах, ухватившись за край буфета, оглянулся и деланно засмеялся: – Черт, нога подвернулась…. Прошу вас…

– Ну-ну, – усмехнулась Аленка, пытаясь сгладить возникшую неловкость, заметив промелькнувшую в лице девушки тень страдания.. – Не лучше ли поставить чаю? Ты и без того хорош, кажется…

– А состояние мое, дорогая родительница, тебя не касается, кажется тебе или не кажется, я давно из пеленок выдрался…

– Боже мой, что за язык… ты обиделся? Если так…

Аленка не договорила, ее прервала Оля, по-прежнему неотрывно, но теперь уже как-то отстраняюще смотревшая мимо Аленки на Петю.

– Я пойду, у меня сейчас встреча, – сказала она. – Я, вероятно, некстати, вам нужно решить свои неотложные дела…

– Разве это для тебя что-нибудь меняет? – спросил Петя, внезапно в упор взглянув на девушку, и в глазах у него метнулось бешенство. – Это что-нибудь меняет?

– Безусловно, меняет, – теперь уже с какой-то прикленной улыбкой ответила Оля. – Я же вижу, у вас какой-то свой семейный разговор… Я не хочу мешать… зачем? Ты вот за Денисом должен поехать… Не понимаю, почему ты так разволновался?

– Ах, ты не понимаешь…

– Петя! – предостерегающе сказала Аленка, заметив у сына начинающие подергиваться губы.

– Не беспокойся, – не поворачиваясь в ее сторону, отпарировал он. – Объясни, пожалуйста, Оля, что ты имеешь в виду…

– Оказывается, я должна тебе еще что-то объяснять? Я?

– Конечно! То есть нет… Я хотел… Просто так получилось… Я тебя и не понимаю… Я думал, что давно уже сказал тебе о Денисе… Кажется, даже предлагал тебе поехать вместе…

– То, что ты думал, не считается, и дело совсем не в твоем племяннике, – сказала девушка, поднимаясь со стула и выходя из-за стола. – Денис здесь ни при чем. Просто я вспомнила о неотложном деле, мне сегодня должны привезти из Киева посылку… Мне необходимо быть к киевскому поезду… Ты проводишь меня немного?

– Нет, – ответил он, по-прежнему сильно хмурясь и не двигаясь, не глядя на нее. – Уходи…

– Петя! Что произошло? – храбро ринулась в бой Аленка, с грохотом отодвигая свой стул и вскакивая на ноги. – Объясни…

– Не вмешивайся, мама..

Пока девушка шла по гостиной, потом одевалась в прихожей, он сидел все так же, не шевелясь, глядя прямо перед собою, но, как только мягко щелкнул входной замок, он поднялся с места, подошел к серванту, в руках у него оказалась начатая бутылка коньяку и фужер. Он налил его до краев.

– Петя, не надо! – Аленка беззвучно подошла, намереваясь отобрать у него коньяк. – Все образуется, посмотришь…

– Не трогай меня сейчас, не приближайся, слышишь? – почти закричал он, и не слова сына, а их интонация заставила ее остаться на месте. Он залпом выпил и сразу же налил еще, опять выпил, затем бережно поставил, беззвучно закрыв дверцу серванта; Аленка, застыв, даже как-то профессионально наблюдая за ним, словно потеряла дар речи, в висках сразу заныло и в затылке появилась тяжесть.

– Ах, Петя, Петя, – покачала она головой, когда сын с незнакомым, остановившимся выражением лица и лихорадочно блестевшими глазами тяжело прошел через комнату и почти обрушился на стул. – Видел бы тебя сейчас отец…

– О чем ты? Ты же знаешь, я безвольный, слабый! – он пытался говорить с вызовом и одновременно с улыбкой над своей слабостью.

– Тебе надо лечиться, сынок. Видишь, сам ты уже не можешь остановиться. Лечиться необходимо, Петя… Иначе ты пропадешь…

– Как же, поставила меня в совершенно дурацкое положение! Видите ли, пьяница! Ты ведь намеренно это сделала! – не удержав спокойного, насмешливого тона, выкрикнул он. – Может быть, ты сейчас разбила мою жизнь, Оля этого не простит… вот без нее я точно пропаду! Знаешь она какая… она потрясающая! Я таких не встречал! В отличие от тебя она может жить жизнью другого человека, составить ему счастье. Разве ты поймешь… зачем я говорю, зачем?

– Может быть, к лучшему, что Оля теперь знает… Если она такая, как ты говоришь, она не отвернется, как раз наоборот… И потом, ты ведь и пришел с ней выпивши, она скорее от этого ушла… Да еще снова полез наливать… Ни одна уважающая себя девушка не станет мириться с таким пренебрежением к себе! Боже мой, когда это только началось?

– Нет, зачем ты это сделала? Зачем ты все вокруг себя разрушаешь? – охваченный неудержимым желанием высказать наконец все накопившееся в душе за последние два года после смерти отца, он уже не мог остановиться. – Ты искалечила жизнь отца, а теперь взялась за меня, не можешь удержаться, все вокруг себя тебе надо подчинить… Такой у тебя характер… агрессивный…

– Скажи, чем я искалечила жизнь твоего отца? – тихо, сдерживаясь, чувствуя, как не хватает воздуха, с трудом спросила Аленка.

– Ты ведь сама знаешь…

– Я от тебя хочу услышать! – потребовала, слегка повысив голос, Аленка. – От своего собственного сына… Говори!

– Не кричи на меня! – сорвался и Петя и стал неудержимо бледнеть. – Ты ведь тоже никакая не жар-птица, ты только рядом со своими могущественными мужьями выглядишь выше среднего! Ну какой ты врач?

– Сколько бы ты ни нагородил жестокостей, это не ответ! Чем я искалечила жизнь отца?

– Ладно… что там считаться!

– Нет-нет, говори, это слишком страшно… Ты замахнулся на самое святое… Отвечай, я требую…

– И скажу, скажу! Бросила его в самый трудный момент, ушла к другому! Предала!

Размахнувшись, Аленка сильно ударила его по лицу; голова у сына откинулась.

– Ты! Ты будешь… ты пожалеешь об этом! – рвущимся голосом выкрикнул он, дернул головой раз, второй, торопливо отошел к окну и прижался лицом к холодному стеклу. – Уходи, пожалуйста, – глухо попросил он, стараясь успокоить вздрагивающие руки, пряча их за спину и сильно, до хруста сцепляя пальцы; затем, оторвавшись наконец от подоконника, прошел к дивану и свалился на него ничком, плечи у него затряслись; присев рядом, Аленка осторожно положила руку ему на затылок и сразу почувствовала, как он болезненно съежился.

– Не смей, – сказала она, сама едва удерживаясь от подступивших слез. – Не смей плакать, ты не имеешь права, у тебя у самого когда-нибудь будет сын, он должен вырасти мужчиной. Если она тебя действительно любит, она должна знать… она вернется… обязательно вернется, вот посмотришь, – продолжала Аленка, уже переживая за свою несдержанность и горячность. – Такое тоже бывает, ты сейчас какой-то, сынок, весь нелепый, работать по специальности не хочешь… наводнение тебя куда-то уносит, все одно к одному… Чуть ли не до туберкулеза дело доходит… и со всеми ссоришься… Зачем? И с девушками… что это такое! Ты хоть бы похитрее вел себя, что ли… Весь в отца, тот тоже притворяться не мог, хоть его режь… разве можно так жить? Какой-то вечный странник, иметь такую квартиру в Москве, такую поддержку… Я тебя хоть завтра устрою, ну чего тебя, сынок, носит по свету?

– Не надо меня никуда устраивать, мам, – неожиданно попросил Петя, тепло и понимающе взглянув на нее. – Ты лучше мне про Обухова расскажи. Ты что-нибудь помнишь? Надо же, он мне ни разу ничего не сказал про отца…

– Ты сейчас лучше поспи, – сказала Аленка. – Я тоже почти ничего не помню об этом… Кажется, вначале они очень дружно работали, потом разошлись… Отец дома о своих проблемах и делах не очень-то распространялся…

Она говорила, тихонько поглаживая волосы сына, словно стараясь убаюкать его, как в далеком детстве, и он затих.

– Надо перестать пить. Совсем. Ради Оли, ради твоей будущей семьи. У тебя все впереди, вся жизнь… интересная работа… ты талантливый, у тебя сильная голова, надо ее беречь. В жизни так много интересного… Ты обязательно найдешь свое призвание, да ты его уже нашел… Остается одно – работать. В этой области еще ничего не сделано… Ты один из первых… Я почему-то уверена в твоем успехе, все зависит только от самого тебя, сынок…

Не выдержав, он повернулся на спину, прижался лицом к рукам матери.

– Перемучиться надо, сынок, перетерпеть, все образуется. Вот посмотришь – все будет хорошо… Спи, до завтра…

– Ничего, – неожиданно ясно и спокойно сказал он, глядя на мать, – Вот дня за три закончу свои дела, подпишу наконец эту треклятую машину и сразу же улечу. Никого и ничего мне больше не нужно… Пошли они все…

– Петя! – предостерегающе повысила голос Аленка, и он, пробормотав: «Хорошо, хорошо, мать, не буду…», отвернулся к стене; подождав еще, она оглядела привычным взглядом знакомую гостиную, отметила все больше воцарявшееся в старой квартире запустение и подумала о том, что надо бы выкроить время и прибраться здесь. Аленка, не разрешая себе расстроиться окончательно, сдвинула брови.

– Я хотела рассказать тебе о Ксении… я ведь с ней встречалась, в ресторане сидели, – неожиданно сказала она и осеклась; сын рывком приподнял голову, глаза у него сухо горели.

– И не подумаю слушать! _ – заявил он почти с ненавистью, с каким-то глубоким страданием. – Я ее ненавижу… эту…

– Не смей! – прервала его Аленка, предупреждая, страшась услышать то, что ей нельзя было слышать от сына, и он сразу опал, уронил голову назад на подушку, крепко зажмурился. И она, подождав, обессиленная окончательно, укрыла его старым пледом, вылила остаток коньяка в раковину, затем вернулась, еще постояла несколько минут над улыбавшимся чему-то во сне сыном, думая о том, что ему давно пора бы определиться в жизни, и хорошо, если бы его новая приятельница оказалась с характером и сумела прибрать этого верзилу к рукам, а то вокруг него всегда группируются какие-то непонятные, самые разношерстные люди, часто без определенных занятий, и что это верный признак начинающейся деградации личности. К себе она отправилась, совершенно отчаявшись от своих мыслей, мучаясь вопросом, откуда Петя мог узнать о Хатунцеве и как унизительно больно услышать об этом именно от сына. И откуда такая беспричинная злоба с его стороны, какая-то грязь, мелочность… Боже мой, этого она не вынесет, это конец…

Промучавшись еще несколько дней, она потихоньку стала приходить в себя, и затем привычный ход жизни и работы притупили остроту поднятых со дна души воспоминаний; Петя же, проспавшись и стыдясь произошедшего, избегая встреч с матерью, решил побыстрее все закончить и уехать, и последние несколько дней пролетели для него словно в каком-то угаре; внешне оставаясь спокойным и невозмутимым, срываясь лишь при попытках матери вызвать его на откровенность, он испытывал такое чувство, словно одновременно двигался в разные стороны. Фактически так оно и было. Он отчаянно кашлял, но упорно отказывался обследоваться, чем ставил Аленку совсем уже в тупик, заканчивал статью, часто бывал на заводах и на предприятиях, продолжая собирать материал для кандидатской; в то же время он предложил Лукашу ввести в журнале новую рубрику сравнительного анализа между лучшими отечественными и японскими или американскими промышленными предприятиями родственного профиля, но главный редактор, сардонически хмыкнув, не раздумывая долго, мягко и бесповоротно отверг эту идею и через Лукаша сообщил, что всему свой срок, что журнал и дальше будет с удовольствием публиковать статьи, связанные с экологией. Петя пожал плечами, заупрямился, проявил характер и, обосновав свое предложение, явился в редакцию и положил несколько мелко исписанных страничек на стол редактору, несмотря на явное его неудовольствие. Отложив кипу гранок, утомленный редактор снизу вверх, сквозь большие, модные очки укоризненно посмотрел на длинного, плечистого, слегка покашливающего верзилу; внимательно прочитал раз и второй принесенный им меморандум, и, когда вторично поднял голову, глаза его сделались по-китайски узкими и радостными, ласково-преданными.

– Я же передавал вам, пока слишком рано, – сказал он решительно, отодвигая бумаги от себя. – Заберите, вы нужны журналу, а журнал вам. Я себе не враг и вам тоже, Петр Тихонович… идите, идите, вы же видите, какое количество работы… Придет время, мы с вами и не такие идеи закрутим… вобьем, заколотим, как вам будет угодно!

– Ну знаете! – взорвался Петя, и лицо у него пошло пятнами. – Это же, простите, Павел Трофимович, трусость. Чем скорее мы начнем изучать международный опыт в организации экономики…

– Знаю, знаю, однако ничего не выйдет! – прервал его Вергасов, вновь придвигая к себе истерзанные гранки. – Простите, ничем не могу помочь…

– Ну так я вообще больше никогда ничего вам не пришлю, – понижая голос, сказал Петя, невольно заражаясь от редактора нервозной решительностью и непримиримостью, и даже попытался сделать такие же приветливые глаза. – Верните мне, пожалуйста, статью, ту, что вы ставите через номер. Я настаиваю!

– Не всегда же у вас будет такое настроение. А впрочем, как хотите, я распоряжусь… У вас все, Петр Тихонович? – спросил редактор все тем же, как показалось Пете, китайским голосом, и его заграничные очки сверкнули и погасли, а Петя вылетел из кабинета не прощаясь, и, столкнувшись нос к носу с Лукашом, сделал зверское лицо, крикнув ему напоследок: «Надо полагать, одна шайка-лейка здесь окопалась!», проскочил мимо, и больше в редакции его никто не видел. Лукаш позвонил ему дня через два; узнав его по голосу, Петя молча положил трубку; часа через три Лукаш позвонил еще и, опережая реакцию на другом конце провода, не здороваясь, торопливо сообщил, что причитающийся гонорар выслан на домашний адрес Пети и что им необходимо встретиться. Чертыхнувшись, Петя опять бросил трубку; Лукаш послушал гудки, улыбаясь, тоже положил трубку и сказал стоявшему рядом Вергасову:

– Дожмем, Павел Трофимович, никуда он от нас не денется… Он ведь, по сути дела, совершенно беспомощный… где он найдет такую лафу? Я вас уверяю, – добавил он, заметив набежавшую на сухое и надменное лицо шефа легкую тень, – игра стоит свеч…. я к нему загляну… И потом, он где-то в экспедиции попал в тяжелый переплет, едва выкарабкался, сейчас, кажется, болен. У него что-то с легкими, сильно застудился, но упрям. У него явно какой-то сдвиг в башке, все только сам! Вчера его мать звонила, просила поговорить, она считает, что ему необходимо серьезно лечиться.

– Ничего, какие там болезни в ваши годы, – сухо возразил Вергасов. – Пусть окончательно успокоится… Несомненно, избалован, но ведь действительно талантлив, сам все разрешит и определит. Чую в нем задатки, а я еще никогда не ошибался, – внезапно разговорился обычно немногословный и замкнутый шеф, и Лукаш услышал много интересного; и хотя в душе у него и шевельнулось чувство личной обиды за себя и за свой, по определению шефа, широко распространенный тип тягловой лошади, Лукаш остался доволен; все-таки основную, главную ставку шеф, по его же словам, делал именно на тягловых, способных из месяца в месяц, из года в год, методично и не останавливаясь, тянуть телегу познания и прогресса; люди же, выдающиеся по своим данным, быстро выдыхаются и очень неподатливы; требуются огромные усилия, чтобы заставить их идти в общем потоке, но для борьбы с ними, слава Богу, за много тысячелетий выработаны свои методы… И один из них – видимость свободного поиска и свободного, ничем и никем якобы не ограниченного выбора пути…

Тут Вергасов остро глянул поверх очков в лицо Лукашу, убедился, что тот внимательно слушает и понимает суть дела, подумал, что не ошибся, остановив выбор именно на нем, и продолжал развивать свою теорию дальше; Петя же в это время был занят совершенно другим, и мучили его весьма далекие от научной карьеры, от журналистики и экономики мысли и чувства, и были они связаны прежде всего с Олей, с их ставшими неровными, почти мучительными отношениями, и многое в его поведении, казавшееся даже хорошо знавшим его людям неестественным, странным, а то и взбалмошным, объяснилось именно этим обстоятельством. Петя мучился неизвестностью и ревностью, но ложная гордость не позволяла ему позвонить первым; то он, забросив все дела, стоически, считая себя мучеником, а ее мегерой, ждал, просиживая у телефона часами, а то вдруг лихорадочно хватался за книги, бежал в библиотеку, заказывал немыслимое количество книг и материалов, зарывался в них с головой, просиживал до самого закрытия зала, а затем шел домой пешком, ничего не видя вокруг и ничего не соображая; приходя домой, он первым делом подходил к телефону, долго глядел на него, словно пытаясь выяснить с помощью этого своего магического созерцания некую роковую тайну, готовый в любую минуту схватить что-нибудь тяжелое и расплющить ненавистный аппарат. Звонили мать, Лукаш; несколько раз звонил из Хабаровска Обухов, давал советы, как себя держать дальше и куда обращаться, и всякий раз заботливо справлялся о здоровье; Петя подозревал, что дело не обошлось без вмешательства матери, а когда, наконец, Обухов прямо предложил шестимесячный отпуск для окончательной работы над диссертацией и добавил, что он, то есть Петя, может на него рассчитывать, как на каменную гору, в любом случае, у Пети больше не осталось сомнений. Он решил объясниться с матерью как можно серьезнее, попросить оставить его здоровье в покое; он бы так и сделал, если бы не продолжавшаяся все сильнее занимать его и даже мучить неопределенность в отношениях с Олей. Порой он готов был немедленно ехать к ней и требовать решительного разговора, но тотчас начинал презирать себя и говорил, что, если девушка может вот так отрубить, значит, она никогда не любила и не может любить. Он все чаще начинал ненавидеть ее, вернее, думал, что ненавидит, и только незавершенные дела удерживали его на месте: он знал, что в любую минуту может сорваться и улететь. И вот однажды, измотанный долгим и нудным ожиданием в приемной одного из главков по поводу виз на получение необходимой счетной техники для филиала, он наслаждался покоем, тишиной и прочностью старой квартиры и возможностью ничего не делать и молчать; когда телефон зашелся долгим и задорным звонком, он в первое мгновение даже не сообразил, что произошло, и, отодвинув стакан с чаем, подошел к телефону, он безошибочно знал (так уж устроены влюбленные), что неожиданный звонок связан с Олей или даже что звонила она сама. Настойчивый зов телефона завораживал, от него в сердце распространялась легкая, летящая теплота; медля, наслаждаясь, затем испугавшись опоздать, он схватил трубку.

– Слушаю, – сказал оп, стараясь говорить спокойно и даже равнодушно. – Конечно, я, Брюханов… Здравствуйте… что? Подождите, зачем же так? Я сейчас же приеду…

– Я вас не впущу, – звенящим голосом сказала на другом краю Москвы Анна Михайловна, и он услышал, как она всхлипнула. – Приходить незачем, поздно. Я вас не впущу!

– Анна Михайловна, успокойтесь… Что случилось? Вы можете мне сказать?

– Не мо-огу! Не-ет! Не-ет! – торжествующе-бессильно пропела она. – Вы просто совершенное ничтожество! Вам незачем ничего знать! Не пытайтесь больше, слышите, не пы-тай-тесь больше сюда даже приблизиться! Я вас оскорблю! Выгоню!

– Анна Михайловна…

Петя услышал короткий треск: трубку бросили, оборвав его на полуслове, и он, посидев с минуту, совершенно растерянный, не зная, что и думать, быстро вскочил, кое-как собрался, выбежал на улицу мимо знакомой, благообразной привратницы, не поздоровавшись и даже не заметив ее, что заставило старушку надолго прервать бесконечной вязание, поймал такси и через полчаса уже топтался у знакомой двери, с тяжелым сердцем, непрерывно звоня. Дверь распахнулась, и он увидел Анну Михайловну, всю какую-то необычайно растрепанную, маленькую и невероятно воинственную; не дожидаясь приглашения, Петя шагнул через порог, и тут внезапно миниатюрная, почти игрушечная старушка, с трясущимися от гнева губами, стала подпрыгивать, беспорядочно стучать Петю в грудь невесомыми кулачками и стараться вытеснить его назад за дверь.

– Как вы смеете! Как вы смеете! – говорила она, сверкая глазами. – Вы сюда не войдете! Никогда больше не войдете! Не войдете! Не войдете! Не войдете!

– Войду! – буркнул оп, невольно задирая голову повыше, чтобы разгневанная хозяйка не могла достать ему до лица, и медленно протискиваясь по коридору все дальше. – Войду, – повторил он. – Можете вызывать милицию. Что с Ольгой?

– Нахал! Бессердечный человек! – заявила Анна Михайловна, последний раз подпрыгнув и толкнув Петю в грудь назад к двери, затем, тяжело дыша, свалилась на стул возле зеркала и стала молча и бессмысленно смотреть на молодого верзилу, основательно исхудавшего за неделю неврастении и тоски, с трудом сдерживающего приступ кашля; жалея ее, он сказал:

– Вы меня мучаете, Анна Михайловна… Скажете ли вы наконец, что с Олей? Где она сама? Что случилось?

– Я должна вас спросить, я! – вновь повысила голос Анна Михайловна. – Боже мой, Боже мой, упустить такую девушку! Да, да, мне нечего вас оберегать, я все скажу! – мстительно продолжала она, заметив, как Петя вздрогнул. – Я настоятельно советую ей побыстрее выйти замуж за другого! За человека, который ее любит еще со школьной скамьи, который ее обожает и готов для нее… на все, понимаете, на все! И она просто дура, что не сделала этого до сих пор.