— Так ты… Ну, молодчина!
— Ослабла она совсем, — заговорила Бельская, волнуясь и то и дело поправляя платок на голове. — Прописать бы ее у нас, да боюсь. Если бы прописать, хоть передышки могла бы делать, а то мотается туда-сюда.
— «Ба-аюся», — передразнил Вашкевич, и, глядя на него во все глаза, Таня легко и неожиданно представила его смешливым, задорным парнем. Неужто мы, Екатерина, перед этой девчушкой лицом в грязь ударим? Завтра будет и паспорт и прописка. Приезжайте, отдыхайте, когда захочется, гражданочка Древотень.
— Древотень? — недоуменно переспросила Таня.
— Вот именно, — веско сказал Вашкевич. — Представьте себе, есть наготове такие документы. И отчего же вам не погостить время от времени у Бельских, если они вашим родным частенько надоедали? Я сам тому свидетель. Да и вас крошкой еще помню, во-от такусенькой…
— Ну, Федя, — сказала Бельская, — тебя ничто не переменит. Надо же, как хорошо все выходит. Но без шуточек тебе жизнь не в жизнь.
— Насчет перемен — это ты ошибаешься, Катя. После войны подсчитаем, кто из нас в чем изменился. И с потерями выйдем, и с приобретениями. Я злее стал, не заметила?
— Пусть те замечают, кому от этого худо, — глубокомысленно сказала Екатерина Григорьевна.
…Туда и обратно, туда и обратно… Таня не имела возможности прочно закрепиться в одном месте, но тогда многие жили как придется и чем придется.
Федор Вашкевич очень помог Тане: благодаря новому паспорту она могла свободно останавливаться у Бельских, никто ничего не знал о ее минской прописке, не заинтересовался бы квартирой Тамары Синицы. Таня предпочитала рисковать только собой, но не другими.
Туда и обратно, туда и обратно… Андрей произносил скупые слова благодарности и всякий раз тревожно и напряженно ожидал новых сведений.
В городе «гражданочка Древотень» вновь превращалась в Татьяну Климантович, забегала наскоро к Тамаре, помогала по хозяйству, стараясь быть подольше на глазах у соседей, и вновь отправлялась к Андрею.
А в минуты короткого отдыха ей мерещился в полусне похищенный у фашистов график движения поездов.
«Я СТРЕЛЯЮ БЕЗ ПРОМАХА»
Трудный путь приходилось преодолевать Тане, но тем с большей силой утверждалось в ней чувство, что дом ее именно тут, в деревне Бобры, в партизанской зоне, где люди живут по тем законам, какие были ей знакомы и привычны.
Партизаны встречали ее так дружески, что ради одного этого стоило совершать опасный рейс. Ради этого, уходя, нужно было обещать весело и уверенно: «Не бойтесь, я вернусь, я удачливая!» Но особенно хотелось верить в свою удачу, когда глаза ее встречали тоскующий взгляд Андрея. Даже если он молчал — а был он не слишком разговорчив, — Тане слышалось отрывистое: «Держись, ясно? Жду… И Москва ждет, понимаешь?»
Она понимала. Пока что с величайшим трудом удавалось узнать лишь отдельные даты, цифры. Где бы она ни была, с кем бы ни говорила, разговор сводился к одному: организовать контроль за перебросками вражеских войск по железной дороге.
И вот однажды, когда Таня возвращалась после встречи с Федором Вашкевичем, Тамара Синица шепнула ей, что ее соседка узнала, кому гитлеровцы поручают секретную работу на железнодорожном узле. Молодая смазливая бабенка, по виду и не догадаешься: так, финтифлюшка.
— Вроде бы Зыкова ее фамилия, — не совсем уверенно сказала она забежавшей к ней Тане.
— Ну, расскажите, расскажите, — попросила Таня.
— Да что там рассказывать? Одно известно: фашисты ей доверяют. Отношения у нее с ними… как бы сказать… самые ласковые.
— Может, ей… наши поручили?
— Чего не знаю, того не знаю. Но не думаю. А вот, говорят, экземплярчик секретного графика движения поездов у нее добыть можно.
— Вы ее хорошо знаете?
— Откуда? Так, здороваемся раз в два месяца.
— Я к ней пойду, — энергично произнесла Таня. — Объясню ей, докажу. Ведь она — ваша знакомая, советская женщина:
— Была советская, — усмехнулась соседка, а теперь такие кудели навила… Нет, сперва я сама попробую ее разыскать, дом я вроде бы знаю. Мне это легче. Не сумею — пойдешь ты.
— Да, если она вам откажет, пойду, не теряйте ни часа. Там ребята наши жизнью зря рискуют: наугад часто ждут поезда…
До позднего вечера просидела Таня у Тамары, дожидаясь соседку. Та пришла, когда стемнело.
По ее словам, квартиру Зыковой ей удалось найти без особого труда. Поздоровались. После нескольких ничего не значащих фраз она сказала, зачем пришла. Зыкова была ошеломлена, закричала, что ее с кем-то путают. Потом, уличенная, отказалась помочь наотрез.
— Вы с ума сошли! Немцы не простят мне, если узнают! — воскликнула Зыкова.
— А свои, думаешь, простят? — пригрозила гостья. — Учти, немцы пришли и уйдут, а среди своих — жизнь доживать. Дай я перепишу…
Зыкова долго молчала, потом попросила прийти на следующий день.
В самом деле, на следующий день соседка принесла исписанный листок бумаги. Зыкова сунула его прямо в дверях ей в руки и попросила оставить ее впредь в покое: она всего лишь зарабатывает на кусок хлеба…
Все радовались, одна лишь Таня сидела над исписанной бумажкой молча, кусая губы.
— Не верю, — сказала она тихо. — Женщины, милые, не обижайтесь, не могу я ей так сразу поверить. Давайте попробуем уточнить. Ведь Андрей должен передать это в Москву.
Таня не спала целые сутки. Казалось, она забыла, что существует сон, отдых. Не спала и Тамара. О нет, вряд ли они уцелели бы, если бы решились выйти к железнодорожному полотну. Просто Тамара пошла ночевать к знакомым — они жили почти у самой станции, а Таня осталась у соседки.
В полной темноте женщины чутко ловили звуки ночи, голоса на улице, удивительное дело, всегда испуганные, кому бы они ни принадлежали. Даже в грозных окриках фашистской охраны звучал скрытый испуг.
Тихо-тихо бежали по рельсам составы, но неизбежно до женщин доносился дробный перестук колес. И они сверяли время по часам.
Таня была права: график оказался подложным.
Андрей разрешил Тане пойти к Зыковой, но на отдалении за девушкой следовали два о чем-то степенно рассуждавших бородатых крестьянина. Это партизаны решили вести наблюдение за квартирой, где должна была идти беседа.
…Таня вошла в комнату без приглашения, постояла на пороге и спросила, в упор глядя на хозяйку:
— Кого вы хотели обмануть фальшивым графиком?
— Не понимаю, что вам еще от меня нужно. Подумайте, я ведь рискую, мне страшно… Хоть бы постучались.
— Запирайтесь покрепче, хотя это тоже не всегда помогает. Но я хочу знать: неужели вы так поверили фашистам, что наших людей считаете полными глупцами? — жестко сказала Таня. — Учтите, мы знаем о вас все, поэтому не собираемся взывать к вашей совести. Да и вообще, судя по этому поступку, у вас ее осталось немного. Кто составлял вам липовый график?
— Уходите прочь!
— Я спрашиваю, кто составлял подложный график? — прямо переспросила Таня.
— Никто… Я сама. Уходите, я звоню в полицию.
— Звоните, — опустившись в кресло, спокойно произнесла Таня. — Я обожду. Можете покричать в окно, там, внизу, иногда проходят патрули.
Зыкова была ошеломлена. Она сидела, поеживаясь под взглядом Тани, бесцеремонно разглядывавшей ее берлинскую, всю из прозрачных кружев, комбинацию, которая выглядывала из-под распахнувшегося нежно-розового халата.
Зыкова боязливо покосилась на окно — должно быть, сообразила, что девушка вряд ли пришла одна. Выдашь ее, а назавтра сама будешь валяться, пробитая партизанской пулей.
— Я никому ничего не сказала, — умоляюще заговорила Зыкова. — И не скажу, только оставьте меня в покое.
Таня покачала головой.
— Мы зря теряем время. Когда я смогу прийти за точным — вы слышите? абсолютно точным графиком.
Зыкова надолго умолкла. Таня не спускала с нее глаз. Молодая женщина съежилась, постарела, увяла.
— Через два дня, — хрипло произнесла Зыкова.
— Что через два дня?
— Приходите через два дня в это же время. — Зыкова смотрела на Таню с тоской и почти неприкрытой завистью. На эту юную девушку, казалось не ведающую страха. — Вы получите точный график, я перепишу. Но дайте слово, что после этого я смогу жить спокойно.
— Неужели вам кажется, что вы сможете когда-нибудь жить спокойно? насмешливо и зло спросила Таня. — Никаких обещаний я вам не даю, кроме одного: приду через два дня. Но знайте: если со мной что-нибудь случится, если вы солжете, вам этого не простят. Кстати, я и сама стреляю без промаха. До встречи!
Осторожно прикрывая за собой дверь, Таня услышала истерические рыдания. Это забилась в истерике Зыкова. А Таня прислонилась к стене в коридоре, не в силах сбросить с себя сверхчеловеческое напряжение этих нескольких минут. Потом она расскажет товарищам о минувшей беседе спокойно, даже с юмором, но они все равно поймут, ценой какого напряжения сил далась ей эта нравственная победа, как нелегок был самый поединок.
Таня вернулась через два дня, и Зыкова, суетясь, уже не требуя никаких обещаний, буквально задыхаясь от волнения и страха, отдала график. На этот раз он был точным. Вскоре Андрей передавал его в Москву, а копии графика, размноженные за несколько часов, были разосланы партизанским соединениям.
Таня пришла к соседке, крепко обняла ее.
— Дорогая, если бы вы слышали, какие слова говорили о вас наши люди!
Женщина, взволнованная до глубины души, смотрела на Таню и не узнавала ее. Еще совсем недавно эта девчушка лишь нащупывала первые связи, искала поддержки у нее, а теперь эта самая Таня приносит ей благодарность. Удивительная девушка, откуда в ней эта спокойная уверенность, эта неутомимость?
Глубоко растроганная, она все же возразила:
— Что ж меня благодарить? У меня, как видишь, не получилось, чуть не подвела всех.
— О, нет, нет! — Таня вспыхнула. — Ведь это вы нашли ее, Зыкову. Кто бы догадался, что такая вот финтифлюшка… Без вас и у меня бы не получилось.
Все были взволнованы в этот вечер. Таня вспоминала, как при ней давали клятву в лесу партизаны, как торжественно и гордо каждый из них подходил к столу, чтобы поставить свою подпись под этой великой и суровой клятвой, и отсвет красного партизанского знамени падал на мужественные лица. Отсвет партизанского знамени согрел комнату одной из партизанских матерей, как их называли, какие были у «людей из леса» во многих уголках Белоруссии.
СОЛДАТ ИЗ ВРАЖЬЕГО СТАНА
Бывший плотник, Костя Сумец сам, казалось, не слишком-то понимал, что и как с ним произошло, отчего он подчинился чужой воле и надел гитлеровскую форму. Затравленный, с тоскливым взглядом, он то и дело искал случая удрать из казармы, погреться в тепле чужой хаты. Он постоянно будто оправдывался, рассказывая о себе.
Ощущение вины, жившее в нем, заставляло верить, что он искренне готов при возможности искупить вину, свалившуюся на него страшным несчастьем.
Зима 1941/42 года, рана, плен…
Через несколько месяцев после того, как Сумец попал в ставший для него ненавистным батальон, его послали работать на железнодорожную станцию — вернее, присматривать за работавшими там железнодорожниками. Как-то, прохаживаясь вдоль пути, он заглянул в кузницу, увидел машинистов, ожидавших отправки в рейсы. Один из них, самый старший, давно распознал в Косте земляка, облаченного во вражеский мундир. На этот раз он глянул исподлобья, с усмешкой, с вызовом и сказал, протянув Косте листок серой бумаги:
— Проверяешь, браток? А вот прочти-ка, больше знать будешь.
В руках у Кости оказалась оперативная сводка Советского Информбюро. После хвастливых гитлеровских реляций, постоянно трубивших про новые победы, Сумец с волнением читал скупые строки о наступлении советских войск. Несколько пар глаз настороженно следили за ним. В кузнице было необычно тихо, когда солдат в фашистской форме попросил шепотом:
— Дайте еще, если можно… Несколько.
Тот же самый машинист протянул пачку листовок.
— Гляди, поосторожнее, — предупредил он сурово.
— Спасибо вам. За доверие спасибо, — горячо отозвался Сумец.
В тот же вечер в казарме он раздал листовки друзьям, а одну из них прилепил мякишем черного хлеба прямо к двери штаба.
Вскоре к нему стремительно подошел командир отделения Сергей Ковалев, вызвал из казармы. Сумец стоял перед командиром, как провинившийся школьник. Губы у него дрожали, но глаза, утратившие привычное виноватое выражение, смотрели упрямо и решительно.
Ковалев с укором покачал головой.
— Впредь таких глупостей не делай, слышишь? Решил себя и других погубить? Я ведь тоже за каждого из вас в ответе, а мне уже обо всем доложили, учти это…
Повернулся и ушел, оставив Костю в полной растерянности. Он ожидал разноса, суровой кары, а это было… Что это было? Предупреждение? Или командир за собственную шкуру испугался? И кто ему обо всем успел доложить — друзья, враги? Те, кто хотел погубить или, наоборот, спасти?
Костя поглядел на двери штаба — листовки как не бывало.
Откуда было знать Косте, что командир отделения давно уже приглядывается к нему, что связан Сергей Ковалев с партизанами?
И все-таки, ничего не зная, Костя невольно заподозрил: не при содействии ли Ковалева проникают в казарму московские газеты «Правда» и «Известия», подпольные листовки?
Хотелось догнать, найти командира, поговорить с ним напрямик, но решимости не хватило.
И опять не знал Костя, не догадывался, что и здесь он не открыл бы своему командиру ничего нового. Один из солдат, скуластый щеголеватый Гришка, несколько дней назад с торжеством сообщил командиру, что нащупал квартиру, где хранятся листовки, а может, и еще что поинтереснее. Выложил листовки в доказательство, назвал приятелей, вместе с которыми ходил к Тамариной соседке. Один из них признался, что листовки брал, но во избежание неприятностей выкинул их в яму и забросал жухлыми листьями. Другой, с ненавистью глядя на Гришку, упорно все отрицал. Тогда Ковалев приказал солдатам молчать, пока он не свяжется с высоким начальством, не выяснит все толком. Мало ли что, возможно, подлавливает их хитрая баба, а они на самих себя подозрение навлекут: зачем по квартирам ходят, дурные записки выискивают? Так что лучше помалкивать, болтовней только напортишь. И ходить на подозрительную квартиру впредь не стоит, пока он, Ковалев, не прикажет…
Уснул в эту ночь Костя Сумец поздно, полный и тревоги, и смутной надежды на то, что все образуется, изменится.
Вскоре он вновь был в гостях у Тамариной соседки.
Всякий раз будто заново переживал он полузабытое ощущение детской радости, когда после казенного уныния казармы оказывался в опрятной теплой комнате. Чувствовалось тут что-то свое, домашнее.
Уже с порога Костя увидел сидевшую на диване незнакомую девушку. Он молодцевато прищелкнул каблуками:
— Здравствуйте. Разрешите познакомиться. Костя.
Девушка, явно не очень-то довольная неожиданной встречей, сдержанно протянула руку:
— Татьяна.
И умолкла. Сидела так, точно вот-вот готова была подняться и выйти из комнаты, из этого дома. Никакого интереса к гостю.
Завязать разговор помогла хозяйка. Стала расспрашивать Костю о житье-бытье, о его начальниках, солдатах, с которыми он дружил. Беседа становилась все откровеннее. Костя не мог отделаться от желания узнать, кто же все-таки выследил его, когда он прилепил к двери штаба листовку. И вообще, кто рассказал про него командиру отделения, ведь он поделился только с друзьями? Это тревожное состояние духа помогло ему быть особенно откровенным. Присутствие незнакомой девушки не сковывало — напротив, хотя она вроде бы держалась по-прежнему вежливо-равнодушно, в ее брошенных вскользь вопросах, пытливом взгляде он прочитал, как ему показалось, сочувствие, живой интерес. Интерес к его нескладной, такой неумелой жизни.
Таня в самом деле слушала с интересом, хотя все тут было шире, глубже, чем предполагал Костя Сумец. Знать настроение окружающих вражеских солдат, настроение жителей любого села, дома — все это было немаловажно для разведчицы. Андрей и партизаны в лесу ждали от нее не только сведений об отдельных воинских частях, о пополнении, какое получают фашисты. Необходимы были достоверные рассказы о людских чаяниях, планах, надеждах. Такой вот Костя Сумец завтра мог серьезно помочь партизанам, настроение собратьев его по казарме, разлад и вражда в батальоне показывали, что не слишком-то прочным оказалось влияние фашистов. Костя охотно рассказывал о парнях, с которыми дружил, и про тех, кого считал шкурниками и предателями.
Таня про себя повторяла одну фамилию за другой. Поглядывая искоса на Костю, она пыталась определить его характер, весомость в его жизни всего, пережитого им. Мало ли краснобаев, этаких лириков, правдолюбов на словах! Похоже, Костя не таков. Что-то в нем улавливается упрямое, крепкое, надежное. Только бы не обмануться!
Костя Сумец рассказывал с каждой минутой все увлеченнее. Будто стремился выговориться после долгих часов угрюмого молчания в казарме или во время постовой службы.
Особенно восторженно отозвался Костя о Сергее Ковалеве, хотя и умолчал о недавнем случае, когда Ковалев, можно сказать, спас его.
Таня внимательно посмотрела на гостя и опустила глаза. Отчего он назвал именно Ковалева? Но никакой фальши не было в голосе солдата. Может ли он догадываться или знать, что Таня уже слышала о Ковалеве от Тамары Синицы, знала, что Сергей поставляет патроны и оружие, которых так недостает партизанам. Поставляет даром, с риском для жизни, а не торгует, как некоторые другие охранники и полицаи.
Таня очень хорошо помнила, сколько разобранных винтовок вынесли Ковалев и верные ему солдаты со склада батальона. Знала Таня и то, что винтовки и патроны не залеживались на Тамариной квартире: их тотчас переправляли к некоей Марии-маленькой или в один из подпольных «арсеналов», а оттуда прямым сообщением в лес.
Приглядываясь к Косте, вслушиваясь в его слова, наблюдая за его манерой говорить — горячо, взволнованно, — Таня старалась решить для себя, можно ли поверить в надежность этой дружбы. Кается ли он искренне, что надел фашистскую форму, или он из породы тех малодушных, которые умеют трогательно оплакивать свое предательство, но предают снова и снова?
А Костю не покидало томящее желание оправдаться.
— Хотите, я расскажу вам с самого начала, как я попал в батальон оккупантов, надел эту ненавистную форму? — спросил он неожиданно.
— Стоит ли? — мягко возразила Таня, уже подробно знавшая Костину историю. — Мало ли о чем можно поговорить?
— Да, да! — горячо воскликнул Сумец и добавил, понизив голос: — Если вам потребуется помощь, рассчитывайте на меня и моих друзей. Когда понадоблюсь, передайте…
Таня усмехнулась, недоуменно пожала плечами: мол, какая помощь? Она ни в чем не нуждается. И все же не удержалась, спросила:
— Вы так уверены в своих друзьях?
Спросила, потому что знала, как едва не погубил соседку один из солдат, бравших листовки. Ковалев считает, что отвел удар: Гришка будет молчать и побаиваясь, и ожидая награды. Чем скорее он ее получит от партизан, тем лучше.
Танин вопрос заставил Костю помрачнеть. Ведь и его едва было не подвел кто-то из друзей. И он сказал, помедлив:
— Рассчитывайте на меня. Прошу вас.
Таня пожала плечами, поднялась.
— Вы позволите проводить вас? — спросил Костя.
Было уже поздно, приближался комендантский час, когда всякое хождение по городу рядовым гражданам было запрещено. Стоило ли рисковать — выходить на улицу? Костя Сумец успеет добраться до своей казармы, а ей, может быть, лучше остаться ночевать здесь? Но хозяйка незаметно кивнула, как бы советуя согласиться на предложение гостя.
И молодые люди вышли на неосвещенную улицу.
По притихшему, затаившемуся городу шагали вдоль и поперек усиленные ночные патрули. Топот тяжеловесных сапог, возглас:
— Хальт! Пропуск!
Костя показал солдатам документы и прошептал пароль. Их пропустили. Едва прошли квартал, вновь тяжелый топот, властное требование: «Хальт, пропуск!» И опять, показывая документы, Костя Сумец шепнул пароль.
— Вам что, в самом деле позволено свободно ходить ночью? поинтересовалась Таня.
Костя, шагавший рядом с девушкой, бросил горделиво:
— Не имей сто рублей, имей сто друзей. Вы вот спрашивали… Все же есть у меня надежные друзья. Хотя бы в штабе нашего батальона. Пароль мне всегда известен.
Таня кивнула, но излишнего любопытства проявлять не стала. Должно быть, решила не спешить с этим.
Шли по улице Горького, спокойно беседовали юноша и девушка. Было в этом что-то такое мирное, привычное. Но в Таниной замкнутости, в каждом искоса брошенном взгляде был вопрос: «Кто ты? Друг? Враг? Как определить, как убедиться, если ты допустил, чтобы на тебя натянули вот этот вражеский мундир?»
Прощаясь, Костя задержал Танину руку:
— Мы еще увидимся?
— Ну что ж, — раздумчиво сказала Таня, — соседка вас хвалит, говорит, вам можно верить…
— Верьте мне, Таня, прошу вас, верьте! — горячо сказал Костя, взяв девушку за руки.
Таня мягко высвободила руки, смотрела ему в лицо.
— Для вас так важно, чтобы я вам поверила?
— Важно, очень важно, — подтвердил Костя. — Вы просто не представляете. Я докажу вам. Так мы увидимся?
— Ну что ж, пожалуй…
Через несколько дней они встретились снова, дружески, как давние знакомые. Костя держался почтительно, говорил меньше, чем в прошлый раз. Сдержанно вела себя и Таня. Лишь задала, будто вскользь, несколько вопросов. Но странное дело! Она спрашивала о том же, про что в прошлый раз он так порывисто, так искренне рассказывал. Костю это даже обидело немного — значит, и в самом деле она его почти не слушала? А может, у нее просто память короткая — как говорится, девичья…
И Костя, стараясь не показать своего недоумения, ответил Тане на все ее вопросы — и про жизнь в казарме, и про своих друзей в штабе.
Вряд ли он в состоянии был догадаться, что Тамара за это время уже повидалась с Сергеем Ковалевым, что они подробно разговаривали о солдате по фамилии Сумец и договорились оба получше к нему приглядеться.
Снова в этот вечер Костя спросил:
— Мы еще увидимся? — и замер в тревожном ожидании. Интуитивно он ощущал в этой девушке ту силу и уверенность, каких недоставало ему самому. Безотчетную силу, которую вселяла в Таню сама роль ее — посланницы Большой земли, призванной связывать оборванные врагом нити между людьми, призванной искать и находить даже в растерявшихся людях лучшее, пробуждать в них смелость, твердую веру в победу.
Когда Костя послушно отвечал на Танины вопросы, ему самому хотелось задавать вопрос за вопросом. Отчего-то казалось, что именно эта чистая и сильная девушка могла бы подсказать ему, что делать, как жить дальше. Она и еще Сергей Ковалев: он связал их мысленно, ибо и в действиях Сергея угадывал неведомую ему самому спокойную силу и уверенность.
В этот вечер Таня заторопилась, не дожидаясь комендантского часа, не сразу ответила на Костин вопрос, увидятся ли они снова. Помолчала, раздумывая, проронила негромко:
— Хорошо, на том же месте. Когда? Сейчас, погодите, я соображу…
Костя терпеливо ждал, с некоторой робостью вглядываясь в лицо девушки. Таким незначительным было все, о чем они говорили, по сравнению с главным, одним-единственным вопросом: «Кто ты?..»
Ответ пришел сам собой во время третьего свидания, но об этом читатель узнает позже.
ТАЙНИК ОХРАНЯЮТ… КОЗЫ
Так уж повелось, что эту супружескую чету никто не величал по имени-отчеству. И младшие, и старшие обращались к ним одинаково: «Дядя Юркевич… тетя Юркевич…» Оба они откликались добродушно, не удивляясь такому обилию племянников и племянниц.
Жили Юркевичи на улице Даумана — в довоенном Минске это было что-то вроде рабочего поселка или, скорее, большого села, где старые деревянные строения прятались за могучими стволами многолетних деревьев.
Рискованная работа не позволяла Тане часто появляться в одних и тех же домах, не считая, конечно, дома Тамары: пока что это было основное ее жилье. Таня подвергалась риску ежедневно, ежечасно и потому всюду появлялась ненадолго, случайной гостьей, по возможности — тайно. Так однажды ей довелось ночевать и у Юркевичей, куда ее привела Тамара. Приказ временно сменить жилье пришел из леса, от Андрея. Новые знакомства были необходимы, и все же Андрей пытался издали по возможности обезопасить жизнь своей помощницы.
Опаснее всего для разведчиков и всех патриотов, связанных с партизанами, было привлечь к себе внимание немецких подручных. И вот у Юркевичей, как сказала Тамара, были специально отведены в доме «номера» для подобных Тане гостей, не желавших мозолить глаза фашистским соглядатаям.
Встретил Таню бородатый крепыш-старик в домотканой рубахе, в поношенной сермяге и сапогах. Под стать ему была и жена, в темном платье и надвинутом на глаза платке.
Много позже Таня с удивлением узнала, что Юркевичам не было и пятидесяти.
В гражданскую войну Юркевич партизанил, а в эту войну остался дома. Какой, мол, из него, израненного, исполосованного, вояка! Так, старый гриб с пегой бородой. Возился он с утра до вечера на огороде, весь ушел в нехитрое свое хозяйство. Завел коз. Таскал, кряхтя, охапки сена на спине. В общем, обеспечил себя и старуху целебным козьим молоком да и на сторону продавал помаленьку.
Но внешность, как известно, бывает обманчива: преждевременно одряхлевший, озабоченный своим хозяйством Юркевич стал партизанским связным.
Юркевичи были сдержанны, вопросов не задавали. Только однажды дядя Юркевич сказал Тамаре шутливо, будто знает про гостей своих самое главное: что они к ним с неба свалились. Этого ему и довольно.
И Тамара сразу вспомнила, что почти те же слова произнесла Тереза Францевна о Тане: «Подарок ты наш небесный» — и бережно коснулась девушки рукой, точно верила и не верила, что перед ней живая, из плоти и крови, лихая девчонка, прилетевшая оттуда, где свои, а не чужие правят делами родной земли. Она, юная посланница, спустилась с неба, чтобы сказать: «Люди, верьте! Пусть даже нагрянула великая беда, пусть подстерегают вас порой неудачи и срывы — о вас помнят, вам помогут, так будьте же сильны и едины!» Не ангел небесный — обыкновенная, минутами детски застенчивая, подчас смертельно усталая девушка прилетела в незнакомые края, к ним, незнакомым людям, чтобы от дома к дому, от сердца к сердцу нести неугасающий огонь сопротивления…
Приободрившись, помолодев, ходил по своему двору дядя Юркевич: знай, мол, наших!
Он не скрыл от Тамары, что за хлопотами по хозяйству ловко и хитро конспирировал свою деятельность надежного помощника партизан.
Тамара хорошо представляла себе, как тянутся к Юркевичам все, кто покрепче да посильнее. Нужных людей он переправляет за город, к партизанам. И не с пустыми руками, а с оружием для себя и для других.
Афанасий Иосифович Юркевич с гордостью показал ей как-то устроенный им «арсенал».
Возле домика находился погребок с такой низкой дверью, что войти в нее можно было лишь пригнувшись. У двери паслись на привязи две козы — на ночь их запирали в погребок. Заботливый хозяин не пожалел для своих козочек соломы, наложил вдоволь.
Тому, кто, отворив низкую дверь, заглянул бы в погребок, он показался бы похожим на собачью конуру. Но погребок был с секретом.
Глубоко под землей, под плотным слоем слежавшейся соломы, хранилось оружие. Различным путем попадало оно сюда. Вырванное из рук оккупантов, оружие это попадало к народным мстителям, било по тем, кто принес его на нашу землю.
Юркевич не скрыл от Тамары и другой особенности своего «арсенала» об этом знали только самые доверенные лица: в сарайчике был двойной потолок, на редкость ловко замаскированный. Там дядя Юркевич хранил не только оружие: в случае опасности между двумя потолками укрывались «лесные гости», приезжавшие в Минск. В надежно скрытых от недоброго глаза «номерах» дяди Юркевича могла при необходимости найти приют и Таня.
Тамара Синица часто заглядывала к старикам. Иногда она появлялась здесь в сопровождении «кавалера» — одного из тех солдат батальона, кому полностью доверял Сергей Ковалев. Эти приходили не с пустыми руками. Они приносили оружие и отдавали Юркевичу, не имея представления, где старик хранит его.
О том, как солдаты из ненавистного всем вражеского батальона пополняли «арсенал» дяди Юркевича, знали немногие.
Едва лишь в небе появлялись советские бомбардировщики, начальство батальона разбегалось по укрытиям. Прятались в ближайшие укрытия и солдаты, однако некоторые из них, хоть и напуганные бомбежкой, успевали за хрустящие бумажки продать свое оружие «случайным» людям, отчаянным смельчакам, связанным с партизанами.
Другие же, давно возненавидевшие свою предательскую службу, мчались к Юркевичу. Они бросали во дворе патроны, пулеметные ленты, припрятанные под шинелями автоматы и со словами: «Вот и отбомбились» — устремлялись обратно, чтобы предстать перед глазами начальства, выползающего из укрытий после бомбежки. А поскольку большинство бомб попадало в цель довольно точно, солдаты обычно сразу же раздобывали новое оружие на каком-нибудь разбитом складе либо получали его от начальства вместе с благодарностью за мнимую пальбу по советским самолетам.
У Юркевича были свои секреты доставки оружия партизанам. Знал про это лишь он сам да возчик Овчинников, живший по соседству, связанный с Юркевичами давней дружбой.
Овчинников со своей телегой и лошадью в дни оккупации не остался без работы: от Юркевичей он перевозил «туда» оружие, а иной раз и людей, которым надо было перебраться к партизанам. «Оттуда» Овчинников привозил продукты, якобы для продажи на рынке. В Минске их раздавали подпольщикам и семьям советских воинов.
Благодаря энергичной Тамаре появлялись в доме сводки Совинформбюро, которые она записывала, сидя у приемника. Появлялись экземпляры московской «Правды», листовки, полученные от партизан: «Изменнику», «Отец-патриот»…
