Вообще разведчикам дали пока самые необходимые ориентиры: многое, если не все, зависело от них самих, от того, какими они окажутся. Не всегда возможно в сдержанной, молчаливой либо, напротив, озорной, порой даже немного разболтанной или взбалмошной девчонке, которая и сама-то себя толком не знает, разгадать человека с сильной волей, выносливого, целеустремленного, способного в ответственную минуту мгновенно учесть и исправить неожиданный просчет.
Живой, подвижной Наташе такой представлялась Таня, молчаливой, сдержанной Тане — Наташа. И, может быть, именно это означало, что обе они правы?..
Лесная дорога между тем была изматывающе долгой. Правда, поначалу Наташе повезло, никто не попадался на пути. Она знала по карте, что эта крепко утоптанная, петляющая тропа, которая то прячется в кустах, то вновь выныривает, ведет на мельницу.
Карта осталась у Андрея, но Наташа запомнила: нужно дойти до мельницы, обогнуть ее, а там прямиком шагать до деревни Дворы.
Наташа вышла засветло, густо-зеленая трава была влажной от росы. Потом трава посветлела, подернулась белесой пыльцой, а воздух, постепенно накалявшийся, стал тяжелым и неподвижным. Наташу совсем разморило. Она с трудом переставляла ноги в чужих, больших не по размеру ботинках. Повалиться бы сейчас ничком в тень, в траву, передохнуть хоть немного! Но тропа неутомимо тянула вперед, будто старалась увести девушку подальше от лесной землянки, от опасностей к новым людям…
Наташа не сразу заметила рослого человека в черном костюме, в сапогах и белоснежной косоворотке, уверенно шагавшего ей навстречу. Заметила лишь в ту минуту, когда он остановился и поздоровался, окинув ее пытливым взглядом. Она невольно съежилась от растерянности, смущения и тут же укорила себя и за смущение свое, и за растерянность, сама не представляя, как естественно все это получилось.
— Куда путь держишь, красавица? — спросил человек по-русски, без акцента.
— К тете, дяденька, в Дворы.
— А как у тебя насчет документов?
Наташа вынула из кармана, заколотого булавкой, паспорт, который давно уже изучила лучше подлинного, оставленного в Москве на хранение. Незнакомец с той уверенностью, что дается лишь сознанием своей власти, стал разглядывать круглую печать, фотографию, листать странички, искоса поглядывая на Наташу. Несколько раз переспросил, где и когда родилась, в какой милиции, какого числа получала паспорт. Но Наташа твердо вызубрила каждую букву, каждую цифру — сбить ее не сумел бы никто. Да и вообще ей самой уже казалось, что она вовсе не та далекая москвичка, чье имя осталось в подлинном документе, а изголодавшаяся, издерганная нуждой и страхом племянница Ольги Климантович. У нее даже не хватило сил удивиться, по какому праву человек этот допрашивает ее посреди дороги, она лишь досадовала на него за ненужную проволочку, отвечала вяло и нехотя.
— Ну что ж, документы в порядке, ступай в свои Дворы. Пройти-то знаешь как?
— Говорили, вроде бы леском, мимо мельницы, — безучастно произнесла девушка.
— «Говорили»… А ты что ж, сама раньше никогда не собиралась проведать родную тетю?
В безучастном туповатом взгляде Наташи даже опытный агент не прочитал бы тревоги и беспокойства — незнакомец, все время сверливший ее колючим взглядом, сам же и поспешил ее утешить:
— Небось, как малой была, погостить-то приезжала? То-то все мы так: пока нужда не прихватит, о родных и не вспомним…
Незнакомец достал из кармана блокнот, колко отточенный карандаш забегал по бумаге.
— За мельницей сразу мосток будет, иди по нему. Мост перейдешь, вот сюда сворачивай, напрямик до самых Дворов дошагаешь.
Он вырвал листок, протянул Наташе и ушел степенно, не оглядываясь, по лесной тропе.
Дойдя до мостка, Наташа развернула листок из блокнота да так и ахнула. Типографским шрифтом сверху было напечатано:
«Начальник полицейского управления».
И вдруг стало смешно и легко при мысли, что сам начальник полицейского управления поверил рассказу мнимой сироты бесприютной. А как солидно он щурился, разглядывая круглую печать и листая странички паспорта, как многозначительно и придирчиво сверял фотографию с внешностью Наташи!
Ну и встреча! Поскорее бы рассказать об этом Тане. И листок с карандашными каракулями стоит сберечь в доказательство. Пусть трудно. Пусть страшно. И все-таки, значит, можно бороться…
НЕЗНАКОМАЯ ПЛЕМЯННИЦА
Лес начал редеть, деревья расступились, попятились, и взору открылись освещенные солнцем дома под высокими крышами, в яркой зелени садов. Это и была деревня Дворы, или Дворище, как ее еще называли.
Чертежик на листке из чужого блокнота помог Наташе, она нашла дом Ольги Климантович, никого больше не расспрашивая. А впрочем, у кого она могла бы спросить? Улочки деревни казались вымершими.
Наташа прошла несколько домов — им соответствовали квадратики на чертеже. Последний, заштрихованный квадрат был крупнее других. Наташа уверенно поднялась на крыльцо и распахнула дверь.
На полу играла тряпочными куклами девочка лет пяти. Увлеченная игрой, она и головы не подняла, когда вошла Наташа.
— Здравствуй, Шурочка, — сказала Наташа так спокойно, будто приходила сюда десятки раз, — больше всего она боялась в эти минуты напугать девочку.
— Здравствуй. А ты кто? — спросила девочка.
— Да сестра твоя, вот кто. Забыла? А где мама, Шурочка?
— В поле, ячмень жнет, я сейчас сбегаю.
Девочка, удивленная, обрадованная, однако не без опаски глядевшая на новоявленную «сестру», пулей выскочила из дома. Наташа осторожно огляделась. Пожалуй, Таня сюда еще не добралась — во всяком случае, ничто не напоминало о ней. Значит, нужно ждать условленной встречи. Так было договорено, если Таня задержится. Только бы все у нее обошлось благополучно!
Наташа присела на лавочку — в окно была видна часть улицы и угол крыльца, но улица оставалась по-прежнему безлюдной после того, как промелькнуло желтым одуванчиком платье убежавшей девочки.
Бежать, видимо, пришлось далеко. Наташа знала, что в деревне по приходе немцев начал хозяйствовать помещик. Ольга Климантович — муж ее, офицер-пограничник, погиб в первые дни войны — стала тоже батрачкой, как и остальные, кого война застигла в этих краях.
Какая она, батрачка с барского поля? Наташе показывали в Москве ее фотографию, но ведь там все было иное: красивая женщина, гордая и красотой своей, и счастьем — его можно было угадать в улыбке, во взгляде.
Наташа заметила на подоконнике тряпку, протерла запыленное стекло. Зачем? Ей казалось, что так она скорее увидит идущую к дому Ольгу Климантович, «тетю Олю». А может быть, уже просто недоставало сил сидеть неподвижно?
Внешне она была спокойна. Пожалуй, лишь очень наблюдательный человек уловил бы в этом спокойствии излишнюю напряженность.
Партизаны, что навещают эту деревню, должны были предупредить Ольгу.
Удалось ли?
А что, если Ольга придет не одна? Хороша будет племянница, если не узнает родную тетю! И главное — мало ли кто еще окажется среди этих женщин? Вдруг принесет нелегкая какую-нибудь вроде той, что пыталась стянуть мешок, а после привела в лес полицаев?
Заслышав голоса, Наташа прильнула к окну. Несколько женщин подходили к дому. Но уже на крыльце одна опередила всех, вбежала в избу, обняла Наташу, шепнув едва слышно: «Как тебя звать-то?» — «Наташа, дочка сестры вашей, Натальи», — так же тихо ответила Наташа, прижимаясь щекой к Ольгиному плечу.
Ольга сорвала с головы вылинявший платок, утирая хлынувшие ручьем слезы. Плакала, припав к ней, Наташа. Всплакнули и свидетельницы встречи. Они забежали глянуть одним глазом на племянницу Ольги да так и задержались в горнице: возможно, встреча эта вызвала надежду, что и до них так же вот доберутся потерявшиеся на дорогах войны близкие. А может, просто не терпелось порасспросить нового человека о том, что происходит где-то вдали от их деревни, от барского поля, которое отнимает последние силы. Но времени было мало. Странно было слышать сказанное всерьез: «Углядит, надсмотрщик проклятый», когда кто-то указал на тикавшие на стене ходики. Женщины заторопились, пообещав Ольге как-нибудь постараться скрыть ее отсутствие.
Названая племянница и названая тетя остались одни, если не считать, конечно, маленькой девочки. Но можно ли было ее не считать? Она приняла новую сестру безоговорочно, с нескрываемым детским восторгом, ошеломленная этой радостью. Не вмешивалась в разговор, но поминутно напоминала о себе: то подойдет, прижмется бочком, и Наташа ощутит под ладонью жидкие нежные косички, то отодвинется в сторонку и глядит, не мигая, круглыми глазами.
— Ступай, Шурочка, поиграй во дворе, — сказала Ольга. Она быстро собрала на стол: налила кружку молока, отрезала ломоть хлеба и присела рядом на лавку, как бы давая понять, что угощать больше нечем.
— Я от старых друзей, — шепнула Наташа свой пароль, и Ольга молча кивнула.
Обветренное лицо Ольги с резкими бороздами морщин на лбу, с обветренными губами сейчас было спокойным, даже бесстрастным. Лишь по тому, как сминала она в руке или внезапно принималась разглаживать на колене сорванный с головы платок, могла судить Наташа о ее волнении.
Наташа пила молоко, но то и дело отставляла кружку и рассказывала о себе и своей подруге — им обеим нужно помочь устроиться в Минске. Ольга слушала, не перебивая, не задавая вопросов, и от этого нарастало невольное чувство неловкости: все же они только впервые встретились, а услуга, какой они ожидали от Ольги, измерялась дорогой ценой — возможно, ценой жизни.
— Голубоньки вы мои… — вдруг тихо сказала Ольга. — Слушаю — не наслушаюсь. Наконец-то… своими глазами… Думала уж…
И Наташа, все понявшая, так же тихо ответила:
— Спасибо, тетя Оля…
Ольгины соседки дали приезжей возможность отдохнуть с дороги, но уже на второй день дверь в доме Климантовичей почти не затворялась: поминутно у кого-то находилось дело к хозяйке и каждая гостья, будто невзначай, задерживалась. Иногда с дотошностью сельских жителей женщины начинали перебирать родословную Ольги, сетовали, что рано потеряла она сестру Наталью, оставив племянницу на руках зятя, совсем позабывшего родичей. Небось и мачеху в дом привел?
Ольга эти разговоры пресекала, а между тем они с Наташей могли порадоваться. Теперь и Таню можно выдать за сводную Наташину сестру, независимо от того, придется ли ей тут жить или только ночевать изредка. Каждый дом, каждый угол, где можно было бы остановиться, встретить своих людей, дорог был и для Наташи, и для Тани, каждая деревня, куда можно было зайти, не подвергая себя слишком большой опасности. Ведь иные из деревень, где стояли укрепленные немецкие гарнизоны, следовало обходить за несколько километров.
Наташа прислушивалась к разговорам, приглядывалась к соседям, а попутно ловила в мимолетных фразах такие вещи, что впору хоть сразу в Москву передавать. Рассказали женщины и про какой-то мешок, валявшийся в лесу. Местное начальство за него вознаграждение выдало, а что в том мешке было — никто не знает.
— Ой, да кому ж это так повезло? — спросила Наташа.
И услышала не только имя и фамилию жены полицая, что живет в ладной такой избе в самом центре деревни, но и все подробности про пакостный ее характер. Подумать только, ведь всегда все знали, что мало в ней хорошего, и чуть ли не за это в прежнее время, едва она получше начнет в колхозе работать, старались отметить, поощрить. А теперь она над этими самыми людьми измывается.
Обстоятельства пока что складывались благоприятно для Наташи. Ей не приходилось искать людей, чтобы выяснить обстановку, — они сами охотно шли в дом, охотно рассказывали. Любопытство соседок, если оно становилось неумеренным, Ольга умела почти неуловимо сдерживать, умела она и отвадить нежеланных гостей. Быстрая, расторопная, с сильными мужскими руками, Ольга успевала и дома по хозяйству, и в поле. Не успевала она только поиграть, поговорить с дочкой. Либо просто сил не оставалось, или, может, слишком напоминала девочка погибшего своего отца, что такими тоскующими становились глаза Ольги, когда Шурочка, по своему обыкновению, тихонько подходила и прижималась к ней? Или боялась мать даже подумать о будущем своей девочки, батрацкой дочери, робкой и тихой, как мышка?..
Бежали дни, и Наташа все сильнее волновалась в ожидании встречи с Таней. Как провела Таня это время? Удалось ли ей наладить нужные связи? Придет ли она?..
Никто не сумел бы ответить на эти вопросы, но Наташа повторяла их себе самой все чаще. Повторяла, хорошо зная, что лишь в назначенную субботу сможет получить ответ.
ГОСТЬ НА ПОРОГЕ…
Красноармеец из Белоруссии был шофером. Случалось, он возил молодых людей за десятки километров от Москвы на практику… Практика эта была такова, что не все и не всегда возвращались обратно.
Вокруг Москвы стояли фашистские части, одни ближе, другие чуть подальше, и вражеским тылом начали называться знакомые с детства места: сколько ребят по этим самым дорогам, мимо этих самых деревьев, теперь покореженных пулями, полусожженных взрывами, мчались некогда на электричках или автобусах в пионерские лагеря… С какой охотой отправился бы шофер вместе с молодыми разведчиками в Белоруссию, в родные свои края ведь он знал, что кто-то из них непременно попадет туда. Всегда мрачноватый, порой даже угрюмый, шофер лишь изредка становился разговорчив: если мог поговорить о Минске, об оставшихся там близких.
Долгая дорога, осторожная, медленная езда располагали к беседе, и он вдруг начинал рассказывать — то ли для своих пассажиров, то ли просто вспоминал вслух, стремясь хоть ненадолго приглушить тревожную тоску по дому. Он не успел проститься ни с женой, ни с детишками: слишком поспешным было отступление.
Ребята охотно слушали шофера. Что скрывать, кто из них сам не тосковал по дому? Но им не полагалось рассказывать ни о чем, даже имена и фамилии у всех у них были вымышленные.
Актерам и разведчикам дают роль и предлагают вживаться в нее. И вот в какую-то минуту человек как бы отрывается от самого себя: все становится в его жизни иным, новым, и вместе с тем это иное отныне должно принадлежать ему каждым воспоминанием, любой житейской мелочью.
Будущему разведчику вместе с паспортом и другими документами на чужое имя вручалась, можно сказать, и чужая биография. Ее следовало прочувствовать досконально, чтобы удачно сыграть свою роль. Сыграть не на сцене, не на экране: напряженную роль свою разведчику предстояло вести долго, на широкой арене, с партнерами, о которых он еще почти ничего либо вовсе ничего не знал.
Таким примерно партнером был для них и молодой шофер — в шутливых россказнях ребят не было ни доли правды и, уж разумеется, не было ничего похожего на те «легенды», с какими им предстояло отправиться во вражеский тыл. Но шофер доверчивым своим долготерпением покупал право вспомнить жену, старую мать, дочурку с сыном. И не уходила, сверлила мысль: кто-нибудь из этих ребят побывает в Белоруссии, задержится у его дома, привезет, пусть даже не скоро, светлую весточку о близких…
Сам не заметил молодой красноармеец, как получилось, что дольше других стала задерживаться возле его машины девушка по имени Таня.
Таня как Таня. Возможно, до войны ее звали совсем иначе, но шофер давно привык не проявлять излишнего любопытства. Оттого-то он ни разу не поинтересовался, где Таня научилась так свободно говорить по-немецки, будто настоящая немка. А стоило ей перейти на русский — и перед ним была настоящая русская девушка, круглолицая, простодушная. Казалось, ни житейские беды, ни опасности ее еще не коснулись, а между тем он знал, что она побывала во вражеском тылу в Подмосковье и если вернулась оттуда благополучно, значит, справилась со своим нелегким заданием. Легких заданий этим ребятам не давали.
Однажды Таня шутливо повторила за шофером, мешавшим русские слова с белорусскими, какое-то белорусское слово, тот насторожился, его удивила чистота произношения. С первого раза так не повторишь.
При новой встрече шофер достал из нагрудного кармана пачку фотографий.
— А ну, приглядись получше, — сказал он Тане. — Это самые дорогие для меня люди. Не ровен час, попадешь к нам в Минск, может, и повстречаешь их, если живы. Тебе, Таня, срок подходит, сама знаешь… Отсюда вашего брата, случается, и в Белоруссию отправляют. Так вот, прошу… Коли доведется кого повидать, скажи, что жив пока…
Он говорил об этом на всякий случай. А потом ему начало казаться, что Таня и в самом деле непременно повидает его близких, иначе к чему бы такие вот, вскользь, вопросы… Но в то же время подкупающе искренними были дружелюбие, сочувствие девушки («Эх, голубонька, ты и сама-то, видать, стосковалась по дому!»), не будь этого, он не сумел бы поведать так много о своих близких, оставшихся «под немцем» в оккупированном Минске. Про соседей, друзей, даже про улицы Минска — он так скучал по нему! — мог рассказывать шофер без конца. Куда девалась в такие минуты его мрачноватость! Рассказывая, он встречал взгляд Тани, полный проникновенного внимания.
Как-то она предложила шоферу, смеясь, проэкзаменовать ее по «географии Минска», и он дрогнул внутренне: быть ей в Минске! Пусть не теперь, пусть попозже, но не минует она улиц, про которые он ей столько рассказывал.
Оказалось, что Таня может ответить на любой вопрос. Она схватывала подробности, мелочи, о которых он говорил походя, не придавая им значения. Просто без них, казалось, не были бы такими зримыми картины его жизни дома, в Минске.
Очень хотелось шоферу спросить… Но лишних вопросов, как уже было сказано, тут задавать не полагалось. И он только сказал с надеждой:
— Счастливого тебе возвращения… землячка!
* * *
В один из последних дней августа сорок второго года по улице Максима Горького в Минске шла молоденькая девушка, босая, круглолицая, в выгоревшем на солнце сером платье. Пропыленные башмаки, связанные шнурками, она перевесила через плечо, в руках тащила плетеную корзинку. Ослабевшая, утомленная, она, должно быть, отмерила немало верст.
Это была Таня.
Она уходила из Москвы в опасный путь с одним-единственным документом — без него рискованно было появляться в захваченном врагами городе. В корзинке, под старенькими платьями и ветхим бельишком, лежал аккуратно обернутый целлофаном паспорт, обыкновенный советский паспорт, выданный еще до войны уроженке Витебска Татьяне Климантович. Две прописки было в этом паспорте: одна — довоенная, вторая — штамп полицейского управления оккупированного Витебска.
Так называемая «уроженка Витебска» впервые появилась на земле Белоруссии совсем недавно, но ей казалось, что Минск она знает с детства, знает его улицы, закоулки, ребят, с которыми вместе могла бы учиться в школе, учителей — они могли бы ее учить…
И про Минск, и про Витебск Таня знала так же много и подробно, как про друзей и близких шофера-белоруса. Для любопытных или для тех, кто вздумал бы устроить ей проверку, у нее наготове был ответ: сирота, трудненько стало жить, решила добраться до своих родичей в деревню Дворы. Адрес? Вот он…
Но пока что Таня настойчиво искала другой адрес. Пивоваренный завод, запомнившийся по рассказам шофера, она узнала сразу, едва свернула за угол серого дома, тоже будто бы давно знакомого. Смешанный тяжелый запах сырости, дрожжей, крепкого пива стоял в воздухе; во дворе завода кто-то пел неверным голосом: заводил песню сразу с высокой ноты, срывался, яростно откашливался и начинал сызнова.
Два охранника в фашистской форме благодушествовали у ворот, ехидно переглядываясь всякий раз, когда незадачливый певец давал петуха.
Но вот охранники заметили Таню и насторожились мгновенно, точно по сигналу, подтянулись, выпятили грудь. Лица их утратили благодушное выражение, острые взгляды издали обшаривали плетеную корзинку. Еще бы! Кто в Минске не знал, что, несмотря на запрещения и аресты, белорусские подпольщики продолжали печатать газету «Звязда», выпускали в тайных типографиях листовки, раздавали людям центральную «Правду», которая неведомыми для фашистов путями, минуя линию фронта, проникала сюда из Москвы.
Девушка равнодушно прошла мимо завода с пивной во дворе, мимо охранников, но стоило ей, замедлив шаг, взглянуть на полустершийся номер дома, как охранники, уже было успокоившиеся, вновь насторожились. Таня, однако, не спешила уйти от недоверчивых взглядов: прислонилась к дереву, опустила наземь корзинку и стала внимательно разглядывать сбитый палец на ноге. Наконец, прихрамывая, опять двинулась в путь. Охранники не спускали с нее глаз.
Дойдя до дома под номером тридцать четыре, девушка уверенно толкнула калитку и вошла во двор. Охранники многозначительно переглянулись: во дворе этого дома в отдельном флигеле жил полицейский начальник.
Охранники зашагали вдоль улицы, девушка их больше не интересовала. Если эта жалкая русская фрейлейн понадобилась начальнику полиции — его дело, во всяком случае, к нему во двор она не осмелится подкидывать партизанскую литературу.
У фашистских охранников были основания для тревоги и подозрительности. Никого не зная в занятых ими городах, оккупанты жили как посреди минного поля. Патрули простукивали коваными каблуками каждую улицу и закоулок, проверяя пропуска, паспорта, не просто приглядываясь, а буквально принюхиваясь к каждому встречному — не налипла ли на ботинки илистая земля, не веет ли от него запахами полей, лесов, костров партизанской зоны. Каждую неделю оккупанты меняли цвет пропусков, нумерацию печатей, подписи.
«Хальт! Пропуск!» — слова эти, которых так боялась и, к счастью, не услышала Таня, звучали буквально на каждом шагу. Пропуск требовали полевая жандармерия, патрули комендатуры, полицаи, солдаты охранных батальонов да и вообще мог потребовать любой вооруженный оккупант, а кто из них ходил безоружным? Пропуск могли потребовать на улице, на базаре, при входе в город, при выходе из собственной квартиры. Пропуска были дневные, ночные, особые — для выезда из Минска, особые — для въезда в город или перехода из одного района в другой. Изобретались десятки ухищрений и ловушек, а между тем Минск, помимо этой вот устрашающей повседневности, жил напряженной скрытной жизнью, полной значимости, полной важных событий. Ночами в неосвещенных закоулках, в подворотнях, в развалинах шепотом произносили:
— Я — из московской группы, от дяди Васи…
— Мы от Димы…
— Из отряда «Мститель»…
— Из отряда «Смерть фашизму»…
Летом сорок второго года, когда в Белоруссию попали Таня и Наташа, фашистское командование расквартировало там резервные охранные батальоны. На них было решено взвалить основную тяжесть опасной борьбы с партизанами. Представители «высшей расы» — немецкие фашисты — занимали в этих формированиях лишь командные посты.
Как знать, возможно, фашистские охранники испытали даже чувство некоторого облегчения, когда вызвавшая их подозрения девушка сумела эти подозрения быстро рассеять и они смогли вновь благодушествовать под оградой пивоваренного завода, не опасаясь хоть в эти минуты партизанских козней.
Но от Тани эти несколько минут потребовали напряжения всех сил. Ей казалось, крикни охранники: «Хальт!» — и она бы не выдержала, кинулась бежать. Могла ли она ответить, куда держит путь? Ведь те, к кому она шла, знать о ней не знали, ведать не ведали. Конечно, они отказались бы от нее, и кто посмел бы упрекнуть их за это?
Таня толкнула калитку и очутилась в небольшом мощеном дворике. В первое мгновение она не могла сделать ни шагу, ноги у нее стали слабыми, как у ребенка, не научившегося ходить. Повернись все чуточку иначе — она бы пропала.
Опасность грозила не только извне, — опасность была и в ней самой, и это потрясло ее, так противоречило это чувству дерзкой уверенности в себе, какую ей всегда нравилось ощущать.
К счастью, никто не заметил нежданную гостью. Во дворике, куда попала Таня, было шумно и людно. На лавке под окном приземистого одноэтажного домика сидела босоногая цыганка в пестрых лохмотьях, разглядывала то так, то этак ладонь худенькой светловолосой женщины и что-то бормотала скороговоркой. Женщин собралось много, они поминутно вскрикивали, пораженные, должно быть, мнимой проницательностью повидавшей жизнь гадалки, которой, видимо, нельзя было отказать в находчивости.
— Тебя, красавица, радость ожидает великая, — услышала Таня. Хорошую весть от друга близкого получишь. Далеко твой друг, глазом не увидишь…
Молодая женщина тяжело вздохнула. Не у нее одной война отняла близкого человека, подобные слова цыганка могла говорить всем, почти не рискуя ошибиться. Пытливо стрельнув черными глазами — как, мол, отнеслись к этим словам окружающие? — цыганка заметила у калитки Таню и затараторила:
— Гость у тебя на пороге, с новыми вестями… Ожидай, хозяйка.
— Какие сейчас гости? Откуда? — удивилась женщина, а что именно она была тут хозяйкой, мог угадать любой: пока цыганка гадала, она не раз погрозила пальцем мальчонке, пытавшемуся съехать по ступеням крыльца на ободранном деревянном коне.
Как видно, цыганка торопилась обслужить всех желающих. Она деловито завладела ладонью другой женщины, а хозяйка, помогая малышу спуститься со ступенек, усмехнулась с сомнением:
— Значит, теперь гостей надо ждать? Да еще с вестями?
В это самое мгновение Таня осторожно коснулась ее плеча и тихо сказала:
— Здравствуйте, Тамара Сергеевна.
— Здравствуйте… Что-то не припомню…
— Я принесла вам вести о вашем муже.
Хозяйка отшатнулась, невольно прижав к себе мальчика. Испуг, недоверие, тревогу прочитала Таня в ее взгляде. Да и как она могла поверить? Она знала, что мужа ее давно нет в Белоруссии: войну он встретил военным, и больше года от него ни звука.
— Пойдемте, — бросила она гостье и, торопясь увести ее от чужих глаз, поднялась на крыльцо.
Но никто на них и внимания не обратил: мальчуган понукал своего коня, а женщины спорили с гадалкой. Та явно старалась побыстрее от каждой из них отделаться, они же с упорством отчаяния пытались с ее помощью заглянуть в будущее, чтобы хоть на время испытать облегчение. Нужно отдать должное старой сердцеведке: она прекрасно понимала, чего от нее ждут, и умела приободрить своих клиенток…
В комнате Таня увидела другую женщину, склонившуюся над корытом, и сразу узнала в ней мать Тамары. Та резко выпрямилась, услышав незнакомый голос:
— Здравствуйте, Тереза Францевна! А вы такая же, как на фото, я бы вас и на улице узнала. Игорька я тоже узнала, — продолжала Таня. — А где же Светлана?
Тамара Сергеевна, не отвечая, смотрела на Таню тем же пытливым взглядом, что и давеча, взглядом, полным тревоги и настороженности. Казалось, она рвалась забросать гостью вопросами, но усилием воли сдерживала себя, замыкалась в недоверии.
Первой заговорила Тереза Францевна:
— Отдохни, дочка. Ты, я вижу, с дороги. Тебе надо хорошенько помыться, поесть, а потом поговорим.
Через какой-нибудь час Таню нельзя было узнать. Вместо грязной, нечесаной, усталой бродяжки за столом сидела подтянутая девушка, похожая на ученицу-старшеклассницу. Она рассказывала о муже Тамары все, что узнала в Москве. Женщины слушали, подавшись к ней, стараясь не упустить ни единого слова, но с лица Тамары не сходило страдальческое выражение. Она и верила, и боялась верить.
О себе самой Таня говорила скупо, при случае что-то сочиняла на ходу. Она и теперь не могла рассказать этим двум настороженным женщинам всю правду про себя, а между тем силилась заставить их поверить… Она переводила взгляд со страдальческого лица Тамары на строгое, с резкими чертами лицо Терезы Францевны, литовской женщины, которая много лет назад стала женой русского рабочего.
Неожиданно Тереза Францевна сказала:
— А знаешь, дочка, верь ей.
И в ответ на удивленный возглас Тамары мягко пояснила:
— Такое голубчик наш только в добрые минуты мог припомнить. Подумать только, вспомнил, как у меня строчка на Светланкином платье вкривь пошла, а после я на этом месте цветочек сделала…
— Да, она от наших, — тихо произнесла Тамара.
До поздней ночи засиделись женщины, слушая о Москве. Как добралась она сюда, как сумела пересечь огневую линию фронта, чтобы оказаться рядом с ними, принести самую главную весть о близком человеке: он жив! Уже самый этот прыжок ее в неизвестное был подвигом, а что ожидает ее впереди? Нелегкий груз приняла на плечи свои эта девушка.
— Вот что, милая, — решительно сказала Тереза Францевна, оставайся-ка ты у нас.
— А не боитесь? — выдохнула Таня. Была в этом вопросе и благодарность, и наивная лихость, как у озорника мальчишки, что с безоглядной доверчивостью ставит каверзный вопрос любимой учительнице.
Тамара лишь усмехнулась, ответила Тереза Францевна:
— Да ты нам уже родная. Вон ты как в нашу жизнь вошла, будто век прожила рядом.
Родная… Может быть, в самом деле стоило назваться родственницей? Скажем, сестрой… двоюродной или троюродной.
Но как отнесется к приезжей из Витебска местная полиция? Позволит ли прописаться в этом доме по улице Горького хотя бы на короткий срок?
ВСТРЕЧА СОСТОИТСЯ В СУББОТУ
День за днем приглядывалась Таня к приютившим ее людям, а они, в свою очередь, все еще не без осторожности наблюдали за нежданной гостьей.
Нелегкое это дело — войти незваным в чужой дом и не нарушить чьих-то сложившихся привычек, ни в чем не стать в тягость хозяевам. Таня испытывала ощущение мучительной неловкости, замечая, сколько лишних хлопот появилось у Терезы Францевны. Случалось, девушка ловила на себе испытующий настойчивый взгляд Тамары…
Помогли детишки — Светлана и Игорек. Эти доверились Тане безоглядно. Особенно были потрясены малыши, когда убедились, что приезжая тетя может нарисовать все, что угодно: их дом, соседний, машину, маму, бабушку. Каждый рисунок с воплями восторга ребята бежали показывать маме или бабушке, хотя, сказать по правде, Таню сильно смущала трогательная детская доверчивость, когда две руки, две ноги, длинное туловище и шарообразная голова безоговорочно принимались за портреты близких.
