Вoспоминания

В Советском Союзе я не мог добраться до этой газеты и выяснить, есть ли такая рецензия или нет. Иногда это сообщение дипломата кажется мне фантастическим сном. Но с какой стати одному из виднейших советских дипломатов ни с того ни с сего сообщать мне подобное известие?

С «Сараевским убийством» дело, повидимому, обстоит не так просто! В одной из своих статей периода 1932-1933 гг. Карл Радек выступил против моей постановки вопроса, из которого следует, что в России кое-кто из царских сановников мог знать заранее о подготовке сербскими националистами убийства Франца-Фердинанда. Но в 1937 г. на своем процессе, куда были допущены иностранные корреспонденты, Радек признал, что В.И.Ленин придавал особо важное значение Сараевскому убийству для понимания возникновения Первой мировой войны. Мне говорили об этом признании Радека на суде лица, читавшие отчет о процессе в Лондонском «Таймсе». Я лично не мог это проверить.

Не менее любопытна «игра в прятки» с моей книгой. «Сараевское убийство» благополучно стояло на книжных полках общего фонда в библиотеках. Студенты читали и изучали ее. Она была рекомендована проф. Е.А.Адамовым слушателям Дипломатической школы Наркоминдела. Так было в 1930-1940 гг. Но после убийства Троцкого в Мексико-Сити в 1940 г. она была переведена в спецфонд.

Я пробовал узнать, почему. В библиотеках Москвы и Ленинграда библиотекари мне говорили, что в «Сараевском убийстве» цитируются отрывки из статьи Троцкого «Мальчики, которые вызвали войну» и что югославские коммунисты недовольны моим освещением событий.

Но после Второй мировой войны в жизни книги снова настала перемена. Когда Сталин рассорился с Тито, «Сараевское убийство», несмотря на цитаты «из Троцкого», снова появилось на книжных полках общего фонда, и я несколько лет показывал и рекомендовал ее студентам-историкам Белорусского Университета. К тому же в начале 50-х гг. Тито дал мощную рекламу моей книге. Под давлением югославских националистов Тито опубликовал рапорт полковника Димитриевича принцу-регенту Сербии (а впоследствии королю Югославии) Александру, убитому хорватскими террористами в Марселе в 1934 г. В этом рапорте полковник Димитриевич признавался, что он организовал в 1914 г. убийство Франца-Фердинанда в Сараево и что русский военный агент в Белграде полковник Артаманов дал деньги на покупку револьверов для Принципа, Грабеча и других участников заговора и на поход их в Сараево, не зная (о, чудо!), на что он дает деньги. Димитриевич в 1917 г. был арестован, судим военным судом в Салониках и расстрелян по ложному обвинению в подготовке убийства принца-регента Александра Сербского (по-моему мнению, он слишком много знал о тайнах Сараевского убийства, а много знать иногда бывает опасно). Димитриевич в начале 50-х годов был «реабилитирован», а опубликование с разрешения Тито рапорта-признания Димитриевича об организации им Сараевского убийства вызвало восторженные звонки моих бывших студентов и поздравления: «Николай Павлович! Ваша взяла! Вы оказались правы!»

Но после примирения правительств СССР с Тито моя книга «Сараевское убийство» снова была арестована и засажена в спецфонд. Я узнал об этом совершенно случайно. Как-то, когда я читал книги в библиотеке Ленина в Минске, мне понадобилась справка об одном факте, о котором я писал в «Сараевском убийстве». Я выписал свою книгу из общего фонда. Библиотекарь ответил, что она находится в спецфонде.

Я двинулся в спецфонд. Начальник спецфонда, бодрый полковник с сединой, посмотрев на меня, ответил:

«Эта книга не выдается. А вы кто такой?» Я ответил:

«Моя фамилия — Полетика, я автор этой книги». «Ну, вам можно», — благодушно сказал полковник и приказал выдать мне мою книгу.

Еще один любопытный штрих. После Второй мировой войны я получил письмо от одного видного восточногерманского историка. Он писал мне, что узнал мой адрес от профессора А.С.Ерусалимского и выражал свою радость по поводу того, что я уцелел в войне. Он сообщил, что в его жизни моя книга «Сараевское убийство» («Я считаю ее лучшей в исторической литературе по данному вопросу и до сих пор») сыграла роковую роль. Будучи сам автором книги по истории австро-сербско-русских отношений накануне войны 1914-1918, он опубликовал о моей книге «Сараевское убийство» очень положительную рецензию. За восхваление советского историка он после прихода Гитлера к власти был посажен в концлагерь, откуда вышел лишь после разгрома гитлеровской Германии. Невольно приходят в голову слова бельгийского историка академика Пиренна, что дипломатические документы бывают иногда опаснее, чем динамит.

В Германии в годы гитлеровской диктатуры мои книги о мировой войне 1914-1918 годов — «Сараевское убийство» (1930) и «Возникновение мировой войны» (1935) были сожжены вместе с книгами других «опасных авторов». Сужу об этом по тому, что Институт истории Академии Наук в Берлине (ГДР), приступая к изданию трехтомной монографии о Первой мировой войне, обратился ко мне в шестидесятых годах с просьбой прислать мои книги ввиду «отсутствия их в библиотеках ГДР».

Из рецензий о «Сараевском убийстве» до меня дошло немного. Они были разноречивы и противоречивы. Вот самая выразительная из них: когда моя дочь Рена в 1970 году с советской туристской экскурсией посетила Сараево, один из гидов, услышав ее фамилию и узнав, что она является дочерью Полетики, вразумительно сказал: «Если ваш отец приедет сюда к нам, то, учитывая его преклонные годы, бить его не будем, но дожмем его другим способом».

Моя преподавательская работа

Примерно тогда же, в начале 30-х годов, благодаря своим опубликованным трудам и известности в преподавательских кругах я стал ассистентом в университете и доцентом-заведующим кафедрой экономической географии в Институте гражданского воздушного флота. Это был и успех и, конечно, давало материальную обеспеченность — при условии, что я буду хорошо и добросовестно работать, не выступать против директив партии и правительства и не заниматься «критикой». Последнее условие было предусмотрено даже в анкетах, которые я всюду заполнял. Сколько их я написал за сорок лет преподавания в вузах (1930-1971), тошно вспомнить. Но везде и всюду были вопросы о папе и маме, иногда о дедушке и бабушке, о национальности, о том, какой собственностью родители владели до октябрьской революции, был ли в комсомоле, был ли членом ВКП(б) или других партий, исключался ли из комсомола и ВКП(б) и за что, поддерживал ли оппозицию (троцкисткую, зиновьевскую, правый уклон), поддерживал ли генеральную линию партии и т.д. На все эти вопросы я спокойно отвечал: беспартийный, в комсомоле и ВКП(б) и других партиях не был, к оппозиции не примыкал, генеральную линию партии разделяю и никаких сомнений в отношении ее у меня нет.

На преподавательскую работу в вузы шли тогда сотни и тысячи молодых инженеров, экономистов, юристов; преподавателями вузов в разной квалификации становились ассистенты, доценты и даже профессора. На «партийные» кафедры — политической экономии, диалектического и исторического материализма, истории философии и др. новые преподаватели либо прямо направлялись горкомами и обкомами ВКП (б), либо утверждались ими после проверки. Ученых степеней и званий не существовало. Они были отменены декретом еще в 1918 году. Были должности ассистента, доцента, профессора, весьма непрочные и неверные. Сегодня — профессор, доцент, а завтра по воле директора вуза — никто. Например, в 1932 или в 1933 г. заведующий кафедрой авиационных моторов профессор (по должности), заместитель директора Ленинградского института гражданского воздушного флота «разошелся во взглядах» (отнюдь не идеологического характера) с директором института, и был немедленно уволен, потеряв должность профессора и свою кафедру. Он с трудом получил место начальника гаража и мастерской по ремонту автомашин.

Нужда в преподавателях была такова, что вузы набирали новичков-преподавателей с бору по сосенке. Одни новички справлялись со своей работой, другие отсеялись в первые же годы своей преподавательской деятельности, а переквалификация преподавателей всех вузов страны Всесоюзной аттестационной комиссией (ВАК) и присвоение им ученых степеней и званий, организованные в 1934 г., привели к тому, что многие профессора и доценты по должности стали по званию ассистентами и лишь немногие остались профессорами и доцентами.

Все это на фоне происходивших непрерывно «идеологических чисток» в партии приводило к тому, что педагогический персонал вузов был раздираем непрерывными склоками. Многие преподаватели, члены партии или комсомольцы в борьбе за свои места и ставки прибегали к открытым (обычно статья в вузовской газете с обвинением соперника в «уклонах», чаще всего в троцкизме, и. т.д.) или к тайным доносам в партком вуза. За время моей преподавательской деятельности мне пришлось отбиваться от тех и от других с большими или меньшими потерями. Моим главным преимуществом являлся тот факт, что я оставался беспартийным. Я не был участником борьбы за власть, а только зрителем этой борьбы, переходившей зачастую из «классовой» в «кассовую борьбу», в счеты преподавателей друг с другом.

Остаток лета 1930 года я провел в подготовке к чтению курса экономической географии в университете и в институте ГВФ. Программа курса — очень подробная, чуть ли не 24-30 страниц на машинке, была составлена и утверждена в ЦК ВКП (б) и прислана из Москвы. Московская программа курса экономической географии была обязательной для преподавателей всех вузов, читавших этот курс. Общий тон программы оставался неизменным в течение 10 лет (1930— 1941). Менялись лишь уровни производства, установленные властью для последнего года второй и третьей пятилеток. Голод и недостаток продуктов объяснялись в программах сопротивлением кулачества и засухой;

«ничтожное недовыполнение» планов по строительству, производству, перевозкам объяснялось в газетах делом рук вредителей. В программе о нем не было ни слова. Мы жили, как сказал в «Кандиде» Вольтер, «в лучшем из миров», и когда Молотов, докладывая о выполнении первой пятилетки, сообщил, что пятилетка «в основном» выполнена, мой друг Артур Гофман иронически сказал мне: «А кто посмеет потребовать проверки этого?»

Эта программа курса экономической географии легко решала одну теоретическую проблему, бывшую предметом спора экономгеографов еще накануне Первой мировой войны, — спора между «деновцами» и «когановцами» о влиянии физико-географической среды на размещение производства по территории. «Деновцы» — это ученики известного экономиста профессора Дена, заведующего первой в России кафедрой экономической географии, созданной в Политехническом институте в Петербурге.

Будучи чистой воды экономистами, «деновцы» почти не связывали физико-географическую среду с развитием производства. В опубликованных ими книгах и статьях они давали короткий очерк физико-географической среды, а дальше, оперируя статистическими данными, давали картину развития отдельных отраслей хозяйства в определенном районе.

«Когановцы» были учениками профессора экономической географии Бернштейн-Когана. Он по аналогии с учением о «физико-географических ландшафтах» ввел в науку экономической географии понятие «экономического ландшафта»: каждый кусок земной поверхности (район) представляет собой единственную неповторимую комбинацию — сочетание климата, рельефа, наличия полезных ископаемых и т.д., которые должны стать базой и определить экономическое развитие и лицо этого района.

Грубо говоря, спор между «деновцами» и «когановцами» сводился к следующему:

«Деновцы»: "Картофель, лук и капусту, а также розы и ананасы, если потребуется, можно и нужно разводить в тундре и в приарктических районах.

«Когановцы»: «А возможно ли это сделать, и в какую копеечку это влетит? Гораздо лучше и дешевле разводить капусту, лук и картофель в средней, умеренной полосе России, а розы и ананасы — на юге, где климат и почва гораздо более пригодны для этих культур».

«Деновцы»: "А во сколько обойдутся транспортные издержки, если придется привозить в тундру и в Арктику из средней полосы России хлеб, картофель, капусту и лук, необходимые для живущего в Арктике и северной Сибири населения? Там будут важные оборонные стройки, а для работающего на них населения издержки производства продуктов питания в этих районах не важны.

Последний довод доконал «когановцев». Они были объявлены вредителями, старающимися разрушить и подорвать оборонную мощь Советского Союза. Бернштейн-Коган был репрессирован, и его учение было объявлено «вредительской ересью», близкой к «троцкизму».

Официальная программа курса экономической географии, обязательная для всех преподавателей, как в вузах, так и в средней школе, излагала точку зрения «деновцев». Задачи «обороны» были выше «копеечных», а на самом деле многомиллионных расходов. Деньги жалели лишь на оплату рабочих и мелких служащих.

Моя самостоятельность в преподавании была достаточно полной. Но общий надзор за преподавателями и профессорами в отношении «единомыслия» в оценке генеральной линии партии, был строгим и бдительным. Ведь борьба против троцкизма, зиновьевщины (каменевшины) и «бухарчиков» не окончилась и после XVI съезда партии в 1930 г. Участники этих течений оппозиции оставались еще членами партии. Только этим можно было объяснить приказ, по которому каждый работник «идеологического фронта» в особой «рапортичке» за вчерашний день указывал, что он делал в течение этого дня, чем занимался и что думал о политике и генеральной линии партии.

Когда начальство института раздавало бланки «рапортичек» с этими вопросами, я воскликнул: «Как повторяется история!» На вопрос моего учителя и коллеги проф. С.Б.Крылова, что я имею в виду, я рассказал столетней давности историю Катенина. Катенин был полковником гвардии, а в лицейские годы А.С.Пушкина — его другом и учителем. После восстания декабристов напуганный Николай I приказал, чтобы все офицеры и гражданские чины представляли по начальству рапорты о том, что они делали за истекший день, чем они занимались и что они думали о «возлюбленном монархе». Катенин, человек желчный и насмешливый, в своих рапортах за нечетные дни писал, что размышлял о том, «сколь благостна рука монарха (Николая I), пекущегося о своих подданных», а в рапортичках за четные дни сообщал, что он «отдыхал от сих высоких размышлений». Катенину было предписано покинуть Петербург и уединиться в своей деревне, без права выезда оттуда. Я добавил, что история Катенина, конечно, под другими именами, изложена в романе А.Ф.Писемского «Люди сороковых годов».

С.Б.Крылов хохотал, слушая мой рассказ, и предостерег меня, чтоб я не вздумал следовать примеру Катенина. И мне пришлось писать подобные «рапортички», но, к счастью, недолго, ибо кому-то «наверху» пришло все-таки в голову, что подобные «рапортички» попросту фальшивки и не сообщают правды об истинных мыслях и намерениях авторов.

Другое мероприятие властей оказалось более серьезным и потребовало от нас компромисса, то есть сделки со своей совестью. Большие плакаты пригласили всех преподавателей, служащих, рабочих и студентов института на общеинститутское собрание с целью осудить «злодеев из Промпартии», процесс которой подходил к концу.

Должен признаться, что это был первый случай в моей жизни, когда мне пришлось принять участие в подобном мероприятии. В мае 1923 г. я видел, как в Киеве по Крещатику шли процессии демонстрантов с оркестрами, с красными знаменами и плакатами с надписью «Лорду в морду». Это шли демонстрации против ультиматума Керзона. О таких демонстрациях сообщали газеты всех больших городов Советского Союза. Но средние школы на эти демонстрации не ходили, и я был избавлен от необходимости «демонстрировать». В июле 1923 г. я переехал в Ленинград и все годы работы в «Ленинградской правде» и «Красной газете» был избавлен от мероприятий подобного рода.

Мы, журналисты, считались стоявшими «по ту сторону добра и зла».

Сейчас в тревоге я выразил свои сомнения С.Б.Крылову. «Бога ради, — прошептал мне он, — не голосуйте против предложенной резолюции и не воздерживайтесь! Вы этим ничего не достигнете и никого не переубедите. Но вы немедленно вылетите из преподавателей института и не найдете преподавательской работы ни в одном вузе или средней школе. Ваша семья будет голодать и… — тут С. Б., выразительно посмотрел на меня, — ведь вы и меня поставите под удар! Ведь это я рекомендовал вас в преподаватели института!» Я все понял и голосовал за резолюцию, осуждавшую «злодеев из Промпартии». На собрании работников института ни один голос не прозвучал против предложенной резолюции, ни одна рука не поднялась, когда раздались вопросы «кто против? кто воздержался?»

Это был последний удар по моим «бессмысленным мечтаниям» о либерализации режима. И в последующие годы, особенно в 1936-1939 гг., когда шли процессы троцкистов, Зиновьев цев, бухаринцев, я голосовал все время «за», ибо по моему глубокому убеждению никаких существенных различий между Троцким, Зиновьевым, Бухариным с одной стороны и Лениным, Сталиным с другой — не было. Если бы оппозиционеры одолели Сталина, то режим, который они бы установили в Союзе, ничем бы принципиально не отличался от режима Сталина, разве только количество пролитой оппозиционерами «кровушки» народных масс и интеллигенции было бы, может быть, на 10-25% меньше. Тюрьмы, концлагеря, пытки и казни, почти даровой принудительный труд, намордник молчанья на устах были и во времена террора 1918-1920 гг., и Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин одобряли этот террор и сами принимали в нем непосредственное участие.

В 1930 г. весь преподавательский состав Института гражданского воздушного флота был ошеломлен: запретили… лекции. За чтение лекций молодых преподавателей увольняли из института. «Старикам» с большой научной репутацией лекции еще кое-как сходили с рук. Они не могли сразу «перестроиться», а без них институт не мог обойтись. Преподавателям института, созданного летом 1930 года, был принудительно навязан бригадно-лабораторный метод преподавания: состав студентов каждого курса делился на бригады по 6-8 студентов, преподаватель давал им тему очередного занятия, они самостоятельно изучали материал по учебникам и пособиям. Преподаватель был консультантом. Он мог консультировать студентов, но читать лекции ему было запрещено.

Кто-то «наверху» слышал, что бригадно-лабораторный метод был принят в самых старых английских университетах — Оксфорде и Кембридже, где студенты изучали учебники под руководством тьютора и только после проверки их знаний тьютором могли идти на сдачу экзамена к «лектору» — доценту или профессору. Лекции студентам читались очень редко и, главным образом, научно-исследовательского или парадно-торжественного, юбилейного характера.

Увлечение бригадно-лабораторным методом в высших административно-педагогических сферах Советского Союза доходило до помешательства. И так как по многим курсам не было учебников, преподавателям рекомендовалось составлять в спешном порядке методразработки по отдельным темам своего курса. Участие в этом деле принял и я, составив методразработку о борьбе школ Дена и Бернштейн-Когана в экономической географии. Я никак не думал, что в 1934 г. разгромная статья в многотиражке института обвинит меня за это в троцкизме.

Лихорадка бригадно-лабораторного метода свирепствовала по всем вузам Союза в течение двух лет. Но оказалось, что при бригадно-лабораторном методе учебный материал знали лишь руководители бригад и один-два лучших студента, остальные же студенты, игравшие роль немого хора, обычно ничего не знали. И в «верхах» в конце концов сообразили, что социалистическому хозяйству СССР, которому история судила «догнать и перегнать» страны капитализма, инженер или техник, который не может сделать самостоятельный чертеж или простой технический расчет, врач, который не может прописать рецепт и лечить, учитель, который не может написать грамотно заявление начальству или показать школьнику Донбасс на географической карте, — такие специалисты не нужны.

Поэтому помешательство на бригадно-лабораторном методе стало постепенно спадать. В 1934 г. он был осужден «верхами» в особом декрете, и лекции в вузах снова были разрешены.

В конце апреля 1931 года я простудился и схватил тяжелую болезнь, положившую начало моей глухоте, — воспаление среднего уха (мастоидит). Спасти слух, как сказал профессор-ларинголог, можно было лишь тяжелой и очень болезненной операцией — просверлив ушную кость, чтобы избавиться от внутреннего нагноения.

Однако один старенький доктор, бывший земский врач, решил обойтись без операции, на которой настаивал специалист-профессор. Он поставил мне у левого уха такой горячий компресс-припарку из льняного семени, что следы ожога в виде сожженной и омертвевшей кожи под левым глазом сохранились у меня на всю жизнь. Припарка помогла, нарыв рассосался, и операции удалось избежать.

Через несколько дней я выздоровел, но вести занятия со студентами был не в состоянии. Так как лекции читать было не нужно и студенты в течение года уже привыкли изучать материал и бродить по карте самостоятельно, то учебная часть института освободила меня временно от ведения дальнейших занятий до 1 октября 1931г.

Эти месяцы я использовал для окончания моей книги «Возникновение мировой войны». Лето прошло в работе над книгой, которая была закончена в середине августа 1931 г.

В конце августа я уехал в Москву и сдал рукопись в историческую редакцию Государственного социальноэкономического издательства.

В 1931 г. я впервые познакомился со Средней Азией. По заданию института я побывал в Ташкенте, где десять дней отдыхал от работы над книгой и мучительного, хотя и интересного перелета Москва — Средняя Азия. Задача, ради которой я был послан в Ташкент, имела целью создать еще один бюрократический очаг — комитет экономики и права воздушных сообщений при Осоавиахиме Средней Азии. Свою задачу я выполнил. Но в следующем году пришлось посылать в Ташкент нового человека, чтобы возродить почти умерший комитет, основанный мною. Так бывало сплошь и рядом.

В Ташкенте, разгуливая по базару, я наткнулся на молодого человека, который удивленно воскликнул:

— Николай Павлович, откуда вы здесь, в Ташкенте?" Это был художник Нестор Сурин, делавший в двадцатых годах рисунки для «Ленинградской правды» и ее изданий, в том числе и для журнала «Ленинград». Я рассказал ему о своей командировке, и Сурин воскликнул:

— То-то я вижу издали, идет какой-то дурак из Ленинграда или Москвы, потому что кто другой напялит на себя в такую дикую жару черный суконный костюм?

Я рассмеялся и спросил:

— А вы, мил-человек, что вы здесь делаете?

— Я работаю художником в труппе Леонида Утесова, приехавшей сюда на гастроли, — ответил Сурин. — Идемте, я познакомлю вас с Леонидом Осиповичем и его артистами. Приходите каждый вечер к нам в театр, по крайней мере вам не будет так скучно в Ташкенте.

Леонид Утесов оказался на редкость обаятельным человеком. Он представил меня своей дочери Эдит и другим артистам своей труппы и дал распоряжение, чтобы кассир давал мне каждый вечер бесплатный билет на спектакль труппы.

Так несколько вечеров я провел в окружении Утесова и его артистов, просмотрел весь репертуар, привезенный ими в Ташкент, наслушался шуток и анекдотов. Утесов был поражен, когда Сурин ему рассказал, что я, сидя в редакции «Ленинградской правды», был иностранным корреспондентом из столиц Европы и крупнейших городов США. Утесов читал и литературные рецензии моего брата в журнале «Русский современник» и в вечерней «Красной газете». Нашлись и общие знакомые среди писателей, художников и артистов Ленинграда. Словом, мои ташкентские вечера оказались гораздо интереснее и содержательнее, чем ташкентские дни.

Имя Леонида Утесова в те годы гремело по всему Советскому Союзу, но тогда дальше «заслуженного артиста» он не пошел и ордена ему не дали, хотя трижды представляли к ордену. Сам он мрачно шутил:

«Трижды орденопросец, но все же не орденоносец». Впоследствии Сурин рассказал мне, что Утесов в двадцатых годах пытался бежать в Финляндию. Он перешел ложную границу, которую пограничная охрана установила специально для поимки беглецов. Думая, что он уже на финской территории, Утесов радостно воскликнул: «Слава Богу, наконец-то вырвался из этого советского ада!» Спрятанные в зарослях пограничники немедленно арестовали его, и Утесов с ужасом узнал, что настоящая граница между СССР и Финляндией проходила на несколько километров дальше. Его судили «закрытым» судом, но ввиду огромной популярности Утесова и больших доходов от гастролей труппы его выпу стили. Однако «зуб» на него сохранили навсегда.

Моя преподавательская работа продолжалась. Но приехав как-то в институт, я заметил, что студенты и преподаватели сторонятся меня, отходят или обходят бочком. С.В.Крылов подошел ко мне с огорченным лицом и, протянув институтскую газету-многотиражку, сказал: «Я сам до сегодняшнего дня (он был членом профкома) не знал, что против вас готовится такая статья!» Я развернул газету и обомлел: целая полоса была занята статьей «Против троцкистской контрабанды на лекциях по экономгеографии». С.Б.Крылов сказал, что статья была изготовлена профессорами Подкаминером и Ростиковым с участием доцента каф. политэкономии Сысоева. Сысоев знал цитаты из классиков марксизма гораздо лучше этих профессоров, но статья была подписана Сысоевым и двумя малоизвестными личностями, чтобы оставить профессоров в стороне от этого доноса. Заголовок статьи в многотиражке повторял в известной мере заголовок письма Сталина в журнале «Пролетарская революция» — «Против троцкистских двурушников и контрабандистов».

Письмо Сталина не было понято в 1931 г. во всей его глубине. Только старые партийцы и умудренные жизнью дельцы оценили письмо Сталина как его манифест о самодержавии. «Нам остается лишь умиляться и благодарить, благодарить и умиляться перед образом Сталина», — так оценил письмо Сталина один из моих газетных друзей. Имя Троцкого было изъято из истории партии, из истории октябрьской революции и гражданской войны, как будто бы Троцкого никогда на свете не существовало. Историю этих событий приходилось писать, упоминая лишь имя Ленина и «продолжателя его дела» — Сталина. Они сделали все. На изложении этих событий «погорели», то есть подверглись разгрому, такие историки, как М.Н.Покровский, Е.А.Ярославский, Д.Н.Рязанов. Ряд видных партийцев из оппозиции был смещен со своих должностей и отправлен в ссылку.

Понятно, что погромная статья против меня была воспринята преподавателями и студентами как начало конца моей работы в институте. Когда Сысоев в 1930 г. увидел мою методразработку о школах Дена и Бернштейн-Когана, он знал, что эта методразработка имеете хрестоматийный характер и не является изложением моих мыслей. Поэтому статья обвиняла меня не в троцкизме, а в контрабанде троцкизма. Она была построена по ставшему впоследствии классическим образцу: автор утверждает то-то и то-то, из его утверждений можно сделать такие-то выводы, а из этих выводов можно понять, что автор близок к позициям троцкистов. Иначе говоря, критики вкладывают в уста автора то, что он не говорил и не думал, и на основании выдумки они обвиняют автора в троцкизме, в зиновьевщине, в каутскианстве и прочих смертных грехах. По совету С.Б.Крылова я написал в редакцию институтской многотиражки письмо, в котором выразил сожаление, что отрывки из Монтескье и Л.И.Мечникова, приведенные в моей хрестоматийной методразработке, были написаны задолго до рождения Троцкого. Поэтому обвинять этих авторов в троцкизме невозможно, и я очень сожалею, что эти отрывки дали повод для обвинения меня в контрабанде троцкизма. Мое письмо, конечно, редакция не напечатала, но на коекого в парткоме института и в райкоме партии оно подействовало, и меня оставили в покое. История с этой статьей напомнила мне слова Сысоева, которые я слышал от него в 1930 г.: "Вам-то хорошо, Николай Павлович, вы беспартийный. Вы можете писать и ошибаться, вас выругают и забудут. А у нас, партийцев, дело другое. Вы думаете, я не хотел бы иметь больше научных трудов? Но официальные установки быстро меняются, и я могу сделать ошибку. А какая мне тогда цена как члену партии? Обо мне в парткоме или горкоме скажут: «Он сделал тогда-то такую-то ошибку. Как можно продвигать его вверх на более высокие должности и посты, когда он делает ошибки?»

Но больше всего мне помогло то, что я начал чтение специального курса «География воздушного транспорта». И сразу положение изменилось. Студенты бросали намеченные по расписанию занятия и бегали на мои лекции. Они впервые слышали от меня то, что еще ни от кого не слышали. К концу осеннего семестра 1931 года институт издал на стеклографе в количестве 100 экземпляров мою методразработку — «Воздушный транспорт Англии». В осеннем семестре последовали две других методразработки — «Воздушный транспорт Франции» и «Воздушный транспорт США».

Успех моих лекций и моих методразработок был неожиданным для меня самого. Я читал лекции, показывая на географической карте трассы воздушных магистралей и рассказывая по данным аэролоций и иностранных журналов об условиях полетов по этим трассам. Реакция студентов была удивительной: «Слушая вас, мы точно читаем авантюрный роман Райдера Хаггарда или Клода Фаррера», — говорили начитанные в этих авторах студенты. Они забыли и разгромную статью, и то, что у меня был слабый голос. Я стал модным лектором, как бывают модными врачи, адвокаты или проповедники. Несколько экземпляров моих методразработок, несмотря на мое противодействие, попали в Москву и вызвали сенсацию среди ведущих экономистов главного управления Аэрофлота. Словом, интерес в институте к моим лекциям достиг таких размеров, что заместитель декана факультета воздушных сообщений, бывший летчик, командир Красной армии, малоинтеллигентный, но весьма начальственный, вызвал меня к себе и… запретил мне чтение лекций о размещении воздушных магистралей: «Я буду сам читать об этом в моем курсе».

В институте царила почти военная дисциплина. Заявление заместителя декана было фактически приказом. Я ответил, что материал моих лекций, собранный мной, — это моя научная собственность, и я не допущу плагиата. Я немедленно подал заявление в администрацию института. Заместителю декана дали нагоняй и вынесли выговор по административной и партийной линии.

1933-1934 учебный год прошел относительно спокойно, хотя из Москвы приехала высокая партийная комиссия, имевшая задачу чистки преподавателей. Комиссию возглавлял ответственный работник ЦК ВКП(б) Доценко. Комиссия решала судьбы преподавателей закулисно, лишь нескольких вызвали для объяснений. Партком, комсомол, дирекция, профком, отдел кадров, спецотдел давали преподавателям оценки.