Вoспоминания

Во второй приход большевиков всякий след мессианизма уже совершенно исчез. Наоборот, в казни врагов «Нового мира» уже вмешивался какой-то элемент расчета, притом расчета не идеалистического и не героического, а скорее утилитарного характера: принесет ли казнь арестованного пользу «Новому миру» (т.е. советскому обществу), хотя арестованный еще не сделал и не сказал ничего преступного или вредного против советского строя. Большевизм, можно сказать, повзрослел и уничтожал своих врагов, действительных и возможных, веря в себя и в свои силы создать «Новый мир», построенный на более рационалистических началах, чем старый. Он расчищал на данном этапе пока еще только население России, как расчищают строительную площадку перед началом большой стройки. Он присвоил себе право очищать население России от вредных на его взгляд людей, как садовник очищает заросли, удаляя те плевелы, которые мешают росту и развитию полезных трав и злаков.

Сущность и характер третьего прихода Советской власти на Украину были раскрыты в приказе, опубликованном 15 декабря 1919 г. в газетах: «Красная армия в третий и последний раз заняла Киев».

Хотя это утверждение из-за интервенции поляков формально оказалось ошибочным, но по существу оно было верным. Оно было осознанием того факта, что большевизм (советский строй) победил своих противников — Колчака, Деникина, Петлюру и пр. — и утвердил свое господство почти на всей огромной территорией бывшей Российской империи.."Героически-фанфарный" период борьбы этим окончился. Белая гвардия была не только разбита, но потерпела и нравственный крах, став в своем последнем выражении — в «Добровольческой армии» — из армии «Освобождения России», какой она претендовала быть, — «Грабьармией». Все понимали, что Врангель и Петлюра уже не в состоянии оспорить господства Советской власти в России.

Но вместе с тем победа Советской власти означала, что попытка партии большевиков молниеносно, мощным порывом, превратить РОССИЮ из страны капиталистической в страну социалистическую потерпела крах. Эта попытка была разрекламирована партией большевиков еще до Октябрьского переворота, и сам Октябрьский переворот, судя по пропаганде большевиков в 1917-1920 гг., был предпринят именно для этого, ибо строительство социализма в России, правда, в более длительный срок, обещали и эсдеки-меньшевики, считавшие эту попытку партии большевиков бакунизмом, а не марксизмом, и эсеры.

Разруха в России, вызванная Первой мировой войной и усиленная гражданской войной и интервенцией, "достигла таких размеров, что, утвердив свою власть над Россией, советский строй в следующем, 1921 году, после Кронштадтского мятежа (в основе которого лежало разочарование масс в обещаниях большевиков) был принужден отказаться от задачи построения социализма в кратчайший срок и отступить назад — к НЭПу (политике меньшевиков).

Вот тогда эта политика построения социализма в России в кратчайший срокв порядке оправдания или хотя бы объяснения ее перед массами была задним числом — ретроспективно — приписана, приурочена к годам гражданской войны и была названа политикой военного коммунизма.

Когда я вышел из больницы, я был еще очень слаб, работать почти не работал и с трудом передвигался по Киеву. Я не мог узнать Киева и советской власти в Киеве.

Никаких фанфар, все тускло и блекло, какие-то большевистские будни. Даже у партийцев серое и скучное настроение, точно большевики полиняли и выдохлись по сравнению с двумя прошлыми приходами. Вместо проповеди «великих свершений» — проповедь мелких и будничных дел и борьбы с голодом («посевная кампания»), так как крестьяне неохотно засевали землю, и в хлебной Украине на горизонте маячил недостаток хлеба.

В марте и апреле 1920 г. самой характерной чертой жизни Киева был голод или, по меньшей мере, сильное недоедание. Вопрос о том, как прокормиться и что я буду есть завтра, висевший надо мной, да и надо всем трудовым людом с зимы 1916-1917 гг., стал вопросом жизни. Только «счастливцы», то есть специалисты, взяточники и воры, которых в советском строе становилось все больше и больше, могли прокормить свою семью и даже прикопить что-нибудь «на черный день» или «детишкам на молочишко».

Но лично мое положение улучшилось. Посетив П.Г.Курца, я узнал, что по докладу его и доц. П.П. Смирнова Совет историке-филологического факультета университета утвердил меня на 2 года профессорским стипендиатом по кафедре «История России». Но профессорский стипендии хватало в апреле 1920 г. лишь на покупку хлеба и овощей на несколько дней. Снова приходилось думать об «извозе» и какой-либо физической работе.

Однако неожиданный поворот событий на 5 недель осложнил жизнь киевского обывателя. Польская интервенция нарушила все расчеты. В апреле 1920 г. Западный фронт с Польшей, где в конце 1919 г. нашел убежище Петлюра с атаманами своих войск, внезапно оживился. Петлюра заключил соглашение с Пилсудским, добившись ценой больших жертв (в Киеве ходили слухи, что он отказался в пользу Польши от включения в Украинскую Народную Республику Галиции со Львовом) помощи Польши в изгнании Советской власти с Украины. Первым сигналом похода Пилсудского — Петлюры было появление в двадцатых числах апреля над Киевом польского самолета, который сбросил на Киев несколько бомб. Польская армия потеснила советские войска под Коростенем и Овручем, и 28 апреля совершенно неожиданно для киевского обывателя началась эвакуация советских властей и войск из Киева. Эвакуация происходила, выражаясь вежливо, «в большой спешке» и скорей походила на бегство. Поляки не могли поспеть за уходящей Красной армией. Советское командование опасалось, что части Красной армии на Правобережной Украине и в Киеве могут оказаться отрезанными и окруженными польскими войсками.

Советские войска покинули Киев 29-30 апреля, польские — вступили в Киев 7 мая. Почти неделю Киев жил в состоянии междувластия. Обыватели оборонялись, и притом довольно успешно (имелся богатый опыт прошлых смен власти), от киевских налетчиков. Но с продовольствием стало еще хуже.

Польские войска, щеголеватые и расфранченные, вступили в Киев чуть ли не церемониальным маршем. Рядом с ними сичевики и гайдамаки Петлюры казались бедными и ободранными родственниками.

Польские войска пробыли в Киеве всего пять недель. Все чувствовали, что это непрочная власть, что Польша не может включить Киев в свое государство. А насколько прочна и приятна власть Петлюры? По Киеву ходили слухи, что Петлюра хочет стать гетманом № 2. Он создал свое правительство из «умеренных» украинцев, которое не спешило в Киев и отсиживалось в Виннице.

Поляки не создали в Киеве своей гражданской администрации и ограничились учреждением военной комендатуры. Параллельно польской комендатуре в Киеве была учреждена и петлюровская. Я заметил, что вечерние и ночные патрули, ходившие по Киеву, были составлены на паритетных началах: вместе с петлюровским патрулем ходил и польский. Возможно, что поэтому в Киеве в эти пять недель не было или было очень немного ночных погромов, грабежей и убийств, даже евреев, во всяком случае, гораздо меньше, чем во времена Директории в конце 1918 — начале 1919 года. Комендантский час был установлен не то в 9, не то в 10 часов вечера. На прогулки по городу после этого времени требовалось специальное разрешение — пропуск. Мне пришлось убедиться в опасности прогулок после комендантского часа на личном опыте, когда в один из первых дней после прихода поляков я засиделся как-то в гостях у Зороховичей и возвращался в общежитие нашей компании на Караваевской 5 около одиннадцати вечера. На углу Большой Владимирской и Бибиковского бульвара, у здания нашей гимназии, я был задержан польско-петлюровским патрулем. Пропуска на хождение ночью по городу у меня, конечно, не было.

«Предъявите ваше удостоверение личности!» — сказал польский офицер, прекрасно говоривший по-русски. Я вытащил из кармана удостоверение и тут только с острым ужасом вспомнил, что мое удостоверение «профессорского стипендиата» при университете было выдано мне в апреле при советской власти, и что на удостоверении красуется штамп и печать УССР с обычными атрибутами — серпом и молотом. За такое удостоверение «виновного» при Директории, в конце 1918 — начале 1919 г., обычно расстреливали.

«Смотрите, пане лейтенант, — обратился офицер-сичевик к польскому офицеру, — це ж большевик, вин служить у Советов!»

Но польский лейтенант не поддался на приглашение петлюровского офицера сделать в отношении меня «оргвывода». Он расспросил меня подробно, и я рассказал, что был оставлен при университете Советом факультета, а получил удостоверение, когда советская власть была в Киеве. Поэтому на моем удостоверении личности печать и штамп были «советскими» и не могли быть ни «украинскими», ни «добровольческими». Лейтенант спросил: «Где вы живете?» и, узнав, что я живу на Караваевской 5, в доме типографии Кульженко, приказал своим (польским!) солдатам: «Проводите этого молодого человека на Караваевскую и выясните у директора типографии Кульженко, живет ли он там и действительно ли он является работником университета. Если все в порядке, как он говорил, отпустите его».

«А вы, — сказал лейтенант, обращаясь ко мне, — не ходите по городу после комендантского часа и обзаведитесь другим, не советским удостоверением».

Польские солдаты привели меня домой, разбудили уже улегшегося спать директора типографии. Тот подтвердил все сказанное мною, и солдаты удалились.

Я выскочил из неприятной и опасной истории совершенно случайно. Директор типографии предложил мне достать в университете более современное, то есть украинское, удостоверение. Я ответил, что это невозможно, так как в университете Бог знает когда обзаведутся украинскими печатями и штампами. Тогда он уселся в одном белье за письменный стол и на бланке типографии Кульженко с украинским гербом и штампом сделал мне удостоверение, что я являюсь корректором при этой типографии.

Польское командование рассчитывало на долгое пребывание в Киеве. Но произошло иначе. Мы все знаем, что во время польско-советской войны 1920 г. армия Тухачевского, идя стремительным маршем на Варшаву (под лозунгом «Даешь Варшаву!») и оставив далеко в тылу свои обозы и склады снарядов и снаряжения, увлеклась и вырвалась вперед. Она была в 20 километрах от Варшавы, когда польские войска, сосредоточенные по указаниям французского маршала Вейгана под Варшавой, нанесли 18-25 августа фланговый удар по армии Тухачевского. Она была отброшена на северо-запад, перешла польско-германскую границу и была интернирована германскими властями в Восточной Пруссии. Это так называемое «чудо на Висле» спасло только что созданное Польское государство, мечтавшее о Великой Польше «от моря до моря» (от моря Балтийского до моря Черного).

Все это известно и понятно. Но нелепо и непонятно Другое:

1. Кто гнал армию М-Н.Тухачевского на Варшаву и заставлял ее идти скорее и скорее, не обращая внимания ни на усталость солдат, ни на отставание тылов, хотя штаб армии и сам Тухачевский доказывали опасность подобного марша? В советской военно-исторической литературе вина за поражение армии Тухачевского возложена целиком на Троцкого, который был в 1920 г. председателем Реввоенсовета РСФСР. Только ли один Троцкий был виноват? Чьи полководческие таланты и репутации берегутся до сих пор?

2. Почему Юго-Западный фронт (командующий А.И. Егоров, Реввоенсовет -И.В.Сталини РД.Берзин), стремительно продвинувшись после освобождения Киева к Львову, застрял там, безнадежно пытаясь взять Львов кавалерийской атакой Первой конной армии Буденного (член Реввоенсовета — К.Е. Ворошилов), вместо того, чтобы повернуть на северо-запада направлении к Люблину и поддержать левый франт Западного фронта (командующий — М.Н. Тухачевский)?

После «чуда на Висле» (15-25 августа 1920 г.) в военных кругах Киева распространились слухи, что Сталин нарочно задерживал Юго-Западный фронт под Львовом для того, чтобы лишить Тухачевского лавров взятия Варшавы и победителя «Панской Польши». В 1938-1939 гг. наиболее осведомленные в тайнах польско-советской войны 1920 г. — советские полководцы МЛ. Тухачевский, А.И. Егоров, Р.Н. Берзин, были репрессированы и исчезли с лица земли.

Вопрос о том, «кто виноват», оставался невыясненным в течение 40 лет. И только в шестидесятых годах выяснилось, что слухи, ходившие по Киеву в 1920 г., были правильными.

Несмотря на указания Главного командующего военными силами РСФСР С.С. Каменева и Реввоенсовета РСФСР (зам. председателя Склянский) от 11 августа 1920 г. отправить из войск Юго-Западного фронта Двенадцатую и Первую конную армию (командующий СМ. Буденный, член Реввоенсовета К.Е. Ворошилов) на поддержку левого фланга войск М-Н.Тухачевского, Сталин задержал 12 и 13 августа Первую конную армию под Львовом. На повторный приказ Реввоенсовета РСФСР от 13 августа о передаче Двенадцатой армии и Первой конной армии под командованием Буденного с 14 августа, Сталин отказался подписать приказ А.И. Егорова о выполнении директивы Реввоенсовета Республики. Тогда по распоряжению зам. председателя Реввоенсовета Склянского приказ о передаче двух армий под командование Тухачевского был подписан А.И. Егоровым (командующий Юго-Западным фронтом) и членом Реввоенсовета Р.И. Берзиным, а «Сталин был отозван с Юго-Западного фронта», то есть попросту отстранен от руководства им.

15 августа Тухачевский приказал Первой конной армии двинуться от Львова к Новоград-Волынскому, а оттуда наступать в Люблинском направлении. Но С.М.Буденный и К.Е.Ворошилов, верные оруженосцы Сталина, промедлили у Львова еще 5 дней и начали движение к Новоград-Волынскому только 20 августа. Но было уже поздно. 18 августа поляки перешли в наступление. Началось «чудо на Висле»…

Для нас, киевлян, в конце мая стало ясно, что польское командование решило эвакуировать Украину, в частности Киев. На предстоящую эвакуацию Киева указывали такие несомненные признаки, как усиленное движение автомобилей по улицам Киева, растерянный вид военных, начавшиеся взрывы и пожары складов, так как все польские запасы, привезенные в Киев, было невозможно вывезти. Поляки взорвали по стратегическим соображениям (нужно было задержать преследование уходящих польских войск Красной армией) все мосты через Днепр, в том числе построенный при Николае I Цепной мост, считавшийся в ту эпоху чудом инженерного искусства. В городе пожары: снова — в который раз! — сгорел пакгауз на товарной станции, сгорели склады на речных пристанях, здание 4-й гимназии на Б. Васильковской ул. и пр.

В последние дни перед уходом из Киева поляки взорвали склады снарядов в разных концах города. Взрывы продолжались несколько часов. Жильцов в домах, находившихся возле складов, сгоняли в подвалы, чтобы избежать человеческих жертв. Этого удалось достигнуть, жертв действительно было немного, но зато Киев в четвертый раз остался без стекол в окнах.

В день ухода поляков из Киева у дома типографии Кульженко, на Караваевской 5, стала собираться толпа. Всем было известно, что во дворе дома имеется польский продовольственный склад с большим количеством разнообразных и редких в Киеве продуктов. Было также известно, что поляки не могут вывезти этот склад, как и другие склады. Около одиннадцати утра толпа бросилась в атаку на склад. Польская охрана отогнала ее выстрелами в воздух. И тут нашему покровителю, директору типографии Кульженко, пришла в голову удачная мысль: пусть польская охрана начнет продажу продуктов из склада желающим. Польские солдаты охотно согласились: все равно защитить склад — 5-6 человек против тысячной толпы, и притом голодной толпы, — они не могли, но выдвинули свои условия: продажа идет на царские деньги или иностранную валюту («керенки» уже «не шли»), на золотые Николаевские пятерки и десятки, на драгоценности — золотые часы, кольца, броши, серьги.

И вот тогда наша группа в 5 человек ворвалась в склад: за царскую сторублевку (последняя из наследства, завещанного нам бабушкой) и за дешевое золотое кольцо с сомнительной ценности камешком, мы получили трехпудовый мешок белой муки, двухпудовый мешок риса, мешок сахарного песку и жестяную банку с 10 кг копченого топленого свиного сала. Польская армия продавала продукты «себе в убыток». Мы с трудом перетащили свою добычу в квартиру и долго с умилением смотрели на нее. Она обеспечила нам существование в течение двух месяцев. От какао и сгущенного молока мы героически отказались.

Польская охрана продавала продукты до тех пор, пока у людей были деньги или ценные вещи. Но наконец они оказались исчерпанными. А толпа все росла и росла. И тогда польские солдаты, понимая, что даже выстрелами им не удастся сдержать толпу, как-то незаметно исчезли, заперев склад. Толпа сломала железные двери, ворвалась в склад и растащила продукты. Не обошлось без человеческих жертв — несколько человек были избиты и искалечены.

Директор типографии улыбался: «Если бы не мысль о продаже продуктов, — сказал он, — то вы, хлопцы, ничего бы не получили. Толпа стерла бы вас в порошок».

Вечером польские войска очистили Киев. Они отступали, отмечая свой путь грабежами, побоями, пожарами. Крестьяне, усвоившие привычку стрелять в спину любой отступающей армии, стреляли в спину и полякам. Польские войска поджигали села и местечки на своем пути. Проходя через леса, поляки устраивали огненные завесы, чтобы задержать продвижение Красной армии. В местечках и селах грабеж и избиение евреев производились и польскими войсками, и украинскими крестьянами.

Обо всем этом мы узнали позже из киевских газет, а пока были заняты подготовкой к приходу советской власти. Красная армия вошла в Киев 12 июня 1920 г., на следующий день после ухода поляков. Немедленно началась организация советской власти — административного и хозяйственного аппарата. Снова как из рога изобилия посыпались декреты, приказы за приказами. На здании университета было вывешено предупреждение:

«Мы ушли не надолго, мы вернулись навсегда!»

Вспоминая сейчас, шестьдесят лет спустя, эти трудные и кровавые годы гражданской войны, с их бесчисленными жертвами, когда несколько режимов в погоне за властью усердно резали и избивали сторонников своих врагов, я иногда задаю себе вопрос: как я и мои конотопские друзья уцелели, могли уцелеть в это время?.. Повидимому, нашим спасителем был наш друг и доброжелатель директор типографии Кульженко, умный, осторожный и доброжелательный украинец лет пятидесяти, который умел ладить со всеми сменяющимися режимами.

При советской власти в Киеве он был в чести как рабочий, председатель Киевского, а потом, кажется, и Всеукраинского союза типографских рабочих, хотя членом коммунистической партии он не был.

При Раде и петлюровцах он подчеркивал свое украинское происхождение, свою украинскую национальность, хотя сторонником самостийности Украины он никогда не был.

При добровольцах? Но разве он не был много лет директором типографии Кульженко, в которой печатался «Киевлянин», и разве В.В.Шульгин много лет не знал и не уважал его?

Он спасал нас, группу конотопских студентов, помогал нам уклоняться от военных и всякого рода трудовых мобилизации, без которых ни один из быстро сменявшихся режимов не мог обойтись.

Каждый режим считал своим законным правом мобилизовать на свою защиту и поддержку под угрозой расстрела любого человека, способного носить оружие. А так как на Украине власть сменилась 12 раз, то при каждой смене власти мобилизованный должен был отвечать перед новой пришедшей властью, как он смел повиноваться декрету о мобилизации, изданному уже сбежавшей властью, и поднять оружие против только что пришедшей в Киев власти.

Прослужив в порядке мобилизации 12 раз в армиях сменявшихся режимов, мобилизованный, понятно, становился подозрительным и опасным элементом для окончательно победившей в конце концов советской власти. Вуз для него был бы закрыт, на работу его бы не приняли, жить в большом городе не разрешили бы…

Но за что обыватель -интеллигент должен был сражаться и умирать? За Раду и Петлюру? Но хотя, например, мы все были украинцами по происхождению, у нас не было никакой тяги к созданию самостийной Украины. Об этом мечтала лишь сравнительно небольшая прослойка «национально-сознательной украинской интеллигенции», которая желала стать административным костяком и элитой самостийного украинского государства. Практический лозунг Петлюры «Бей большевиков! Это жиды и москали (кацапы)!» — не увлекал нас.

За восстановление монархического строя в России, который стал «потонувшим миром» в феврале 1917г.? Но практический лозунг добровольцев «Бей жидов, спасай Россию!» также был неприемлем для нас.

За советскую власть? Но даже первое знакомство с ее носителями — солдатами армии Муравьева — Пятакова, взявшей в феврале 1918 г. Киев, наполнило наши души сомнениями. Лозунг «Режь буржуя и грабь у него награбленное» также был чужд нам.

Интеллигенция, в особенности молодежь, и я в том числе, смотрели в те апокалиптические годы на рождающуюся Новую Россию как на царство труда, социальной справедливости, свободы и равенства. Поэма Александра Блока «Двенадцать» была очень верным и точным показателем подобных настроений:

Мировой пожар в крови, Господи, благослови!

С этим жертвенным ощущением молодежь ждала Новой России:

И ты, огневая стихия,

Безумствуй, сжигая меня…

Россия, Россия, Россия,

Мессия грядущего дня!

(Андрей Белый)

Лицо будущей России стало более ясно лишь в 30-е годы нашего столетия, в годы возникновения «культа личности» Сталина. Блоку, великому провидцу и поэту, оно стало яснее раньше. Об этом мне говорили в Петрограде в 20-х гг. и ближайшие родные Александра Блока, и Евгений Замятин, и Осип Мандельштам, и близкие друзья Блока, которым он посвящал свои лучшие стихотворения, и Андрей Белый, сказавший мне, что он перестал верить в «Мессию грядущего дня» после перехода к «мирному советскому строительству».

Но и в годы гражданской войны кровь, убийства, разрушения, грабежи страшили многих, для которых заповеди «не убий» и «не укради» сохранили свою силу и не позволили стать в ряды «Двенадцати».

Киевскому обывателю, мирное житие и настроения которого в годы гражданской войны я старался возможно более точно изобразить в своих воспоминаниях, жить в эти годы было не только не легко, но даже опасно. Никто не мог сказать, будет ли он жить вообще и сколько жить? Сегодня? Завтра? Неделю? Месяц? Год?

Каждый киевский обыватель может повторить об этих тяжелых годах слова П.Г. Тычины:

И Белый, и Блок, и Есенин, и Клюев:

Россия, Россия, Россия моя!…

Стоит сторастерзанный Киев

И двести раз распятый я.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ

Советская власть на Украине

После бегства поляков из Киева мы окончательно стали советскими гражданами, а Украина — советской страной.

«Геологические перевороты» исторических эпох и общественных формаций внезапно окончились. Киев, бывший в течение трех лет одним из фокусов европейской политики, разорившийся, обнищавший за эти три года, зажил не столько спокойной, сколько монотонной и мелочной жизнью большой провинции. Настроения бесперспективности, подчиненности ходу событий, покорности судьбе овладели киевлянами. Кто хотел и мог, тот ушел с петлюровцами, добровольцами и поляками. Кто остался, должен был принять жизнь такой, какой она сложилась к середине 1920 года.

А это значило принять советскую действительность и попробовать ужиться с ней, то есть работать у большевиков, тем более, что гражданская война кончилась и можно было надеяться на выполнение обещаний о пролетарской демократии, свободе слова и печати и всем прочем, что было обещано Лениным и большевиками еще летом 1917 г., до октябрьского переворота. Инерция этих обещаний еще жила в сознании обывателя-интеллигента. Будничная обыденность расстрелов и казней, к которым киевляне привыкли в течение 3 лет, должна была смениться обыденностью трудовых будней. Молодежь — я сужу и по нашей студенческой

компании конотопчан и по знакомым студентам университета и Политехникума — еще не разуверилась в обещаниях большевиков преобразовать Россию в страну свободы и социализма.

Гражданская война решительно шла к концу. В сентябре-октябре 1920 года при содействии армии Махно, с которым был заключен договор о совместных военных операциях, был разгромлен Врангель. Но уже в ноябре 1920 г. Махно был объявлен вне закона, организации анархистов в Петрограде и Москве арестованы, схваченные на Украине командиры и советники Махно расстреляны. С Польшей были начаты в Риге в октябре 1920 г. переговоры о мире, которые закончились заключением мирного договора 18 марта 1921г. 16 марта 1921 г. был заключен англо-советский договор о признании Англией СССР «де-факто». Интервенция кончилась. Большевики сохранили власть в своих руках.

Но мировая революция, которую так прокламировали и ждали большевики в 1917-1920 гг., не состоялась. Поражение Красной армии под Варшавой не позволило протянуть советскую «руку помощи» польским и германским рабочим. «Чудо на Висле» было поражением русской революции в Центральной и Восточной Европе. Конгресс угнетенных национальностей Востока, спешно созванный в октябре 1920 г. в Баку после закрытия Второго конгресса Коминтерна, не дал немедленных практических результатов и остался воззванием о революции к будущему. Коммунистическое государство, победившее в России, осталось в капиталистическом окружении. Страны Запада и Востока не последовали за Россией.

В университетских кругах в Киеве, к которым теперь причислялся и я, в 1920 г. поняли это достаточно ясно: мировая, или по крайней мере европейская революция не удалась.

Но и в самой России, на территории бывшей Российской империи, победа коммунистической революции оказалась внешней.

Система коммунизма была окончательно утверждена на IX съезде партии большевиков 29 марта — 4 апреля 1920 г., то есть уже после разгрома Деникина, Колчака и Петлюры. Как известно, она сводилась к беспощадным реквизициям продовольствия в деревне, к строгому распределению пайков по категориям населения в городах, к полной «социализации» производства и труда, к запутанному и сложному распределению промтоваров, к полному запрещению частной торговли. В политическом отношении система коммунизма вылилась в монополию власти коммунистической партии и в установление осадного положения в стране, в усилении власти и террора ЧК.

Все это казалось твердо установленным на долгие времена, крепким и прочным. Киевские газеты «Коммунист», «Известия», «Висти» и др. усиленно рекламировали в 1920 году незыблемость этой системы. И вдруг 28 февраля 1921 г., как гром, грянуло известие о восстании Балтийского флота в Кронштадте. Кронштадтские матросы, которых везде и всюду в стране, в том числе и на Украине, величали «красой и гордостью революции», внезапно взбунтовались и потребовали «обновления революции», а именно: избрания советов тайным голосованием, свободы слова и печати для всех революционных партий и группировок, свободы профессиональных объединений, то есть независимости профсоюзов от государства, освобождения арестованных революционеров, отмены монополии официальной пропаганды.

Такова была политическая программа кронштадтцев. Экономическая программа была не менее выразительна: прекращение реквизиций в деревне, свобода заниматься ремеслом, ликвидация заготовительных отрядов, которые конфисковывали у «мешочников» продукты, вывозимые ими из деревни, то есть свободы торговли.

Кронштадтское восстание, как говорили приезжие из Петрограда, было поддержано голодными забастовками рабочих в Петрограде и в других городах. Весна

и лето 1921 г. были ознаменованы многочисленными крестьянскими восстаниями: как выяснилось позже, свыше 50 восстаний в одной европейской России. Самое крупное из них вспыхнуло под Тамбовом под руководством эсера Антонова.

В первые дни марта, с началом военных операций против кронштадтских мятежников, мы узнали о созыве Х съезда коммунистической партии, который состоялся 8-16 марта 1921 г. Съезд утвердил предложения Ленина о «Новой экономической политике» — НЭПе: отмена реквизиций в деревне и замена их продналогом с крестьянских хозяйств, свобода торговли и занятий промыслами.

Экономические требования кронштадтцев были удовлетворены. НЭП был частичным возвращением к капитализму в том ограниченном, урезанном виде, в каком его хотели сохранить в 1917 году меньшевики и эсеры.

Кронштадтское восстание было подавлено Тухачевским 17-18 марта в день памяти Парижской Коммуны 1871 г. НЭП позволил успокоить голодных рабочих и восставших крестьян. В тот же день, 18 марта 1921 г., был подавлен коммунистический путч в Берлине. Поражение берлинского путча означало провал тактики наступления революции, проводимой Коминтерном. Германские рабочие были против коммунистической революции «по русскому образцу».

Но ни одно из политических требований кронштадтцев не было удовлетворено. Кронштадтский мятеж и сложившаяся в коммунистической партии группировка «рабочей оппозиции» (во главе со Шляпниковым, Мясниковым и Александрой Коллонтай) лишь напомнили стране о тех революционных лозунгах и обещаниях Ленина, которые провозглашались, когда большевики во главе с Лениным поднимали на октябрьский переворот и рабочий класс, и крестьянские массы, и армию, и революционную интеллигенцию.

Х съезд партии был крупнейшим переломом в развитии коммунистической революции в России. Он осу-

дал политические требования «рабочей оппозиции», совпадавшие с политической программой кронштадтцев, и признал программу «рабочей оппозиции» анархо-синдикалистским уклоном", поддержка которой несовместима с пребыванием в партии. Это был важный шаг в борьбе с «инакомыслием» не только вне большевистской партии, но и внутри ее. Х съезд похоронил многообещающие лозунги большевиков 1917 года о свободе слова и печати и вместе с ними и советскую пролетарскую демократию. Он положил начало диктатуре партии над пролетариатом, диктатуре «генеральной линии» партии над свободой мысли и критики со стороны отдельных членов партии. Опорой этой диктатуры стала Красная армия и ЧК.