Вoспоминания

Кто мог подумать, что в конторе редакции возрожденного «Киевлянина» В.В. Шульгин фактически укроет от мобилизации и любопытства контрразведки 5-6 «подозрительных» в отношении революционности людей, как минимум — противников монархии? Говорить с нами Шульгин не хотел, и когда кто-нибудь из нас встречался с ним на лестнице или во дворе (сам Шульгин и его семья жили в маленьком белом домике на углу Караваевской и Кузнечной улиц), он не замечал нас. Но в один из сентябрьских дней я наткнулся на Шульгина, который шел из своего домика в редакцию. Его сопровождал внушительный и плотный гражданин лет пятидесяти. Он советовал Шульгину, когда Москва будет взята и в России воцарится «порядок», подумать о том, что русским людям нужно будет заняться «грюндерством» (созданием предприятий истинно-русского капитала) в торговле, промышленности, в банковском деле и вытеснить оттуда инородческий, в частности еврейский, капитал. Шульгин молчал. Его собеседником был, как мне удалось узнать позже, депутат Государственной Думы от Киева АЛ. Совенко, в 1919 г. начальник «Освага» Добровольческой армии.

Я часто встречался в эти дни с Борей Бенаром, и он по старой дружбе рассказывал мне многое, о чем не говорилось в газетах и что позволяло понять тайные пружины Добровольческой армии. Так, он сказал, что Шульгин не верит в успех похода Добровольческой армии на Москву: силы слишком неравны, и народ не поддержит Добрармию, так как боится восстановления монархии и возврата земель помещикам; что в Добровольческой армии, несмотря на все воззвания и прокламации о свободе мнений и федеративном устройстве России, тон задает прослойка кадровых офицеров-монархистов. Они считают и самого Шульгина и А.И. Гучкова изменниками и преступниками перед царем за то, что добились отречения Николая II. С ними, а также с М.В.Родзянко и ПЯ.Милюковым нужно покончить возможно скорее, «но сейчас сделать этого нельзя, так как без Родзянко и Милюкова англичане не дадут денег и снаряжения».

Я задал Боре вопрос: «А что же ты будешь делать, если поход Деникина на Москву кончится неудачей?»

Боря Бенар ответил: «Я эвакуируюсь с Василием Витальевичем за границу и там окончу университет или какой-нибудь высший технический институт».

Я рассказал Боре о себе и Юре, о наших родителях. Узнав, что я хорошо учился и могу быть оставлен при университете для подготовки к профессуре, Боря воскликнул: «Поезжай с нами! Я попрошу Василия Витальевича взять тебя в свой штаб, и если поход Добровольческой армии кончится неудачей, то ты кончишь университет где-нибудь за границей — в Чехословакии, Югославии, а, может быть, даже во Франции, словом, там, где мы устроимся. Иностранный язык ты выучишь и займешься научной работой».

Я поблагодарил и отказался под вежливым предлогом: «Я не хочу и не могу покинуть моих родителей на старости лет. Разве я могу оставить их без помощи, когда мать почти ничего не видит?» В душе я считал Добровольческую армию Вандеей, обреченной на гибель, но не хотел сказать это моему гимназическому другу открыто.

Боря предложил: «Поезжай в Конотоп и посоветуйся с родителями. Не отклоняй моего предложения».

Я ответил, что в любом случае должен уехать с Юрой в Конотоп. Мне лучше на время скрыться из Киева, так как я был корректором в отделе приказов Народного комиссариата военных дел в Советской Украине и легко могу нарваться на донос или уличный самосуд.

Через несколько дней мы с Юрием уехали в Конотоп. До Броваров — 25 километров от Киева на восток — мы дошли пешком через Цепной мост и Дарницу. В Броварах мы с трудом достали место на полу товарного вагона. Поезд шел малой скоростью. На другой день утром двери вагона открылись, и чей-то голос прокричал: «Станция Бахмач! (25 километров на запад от Конотопа). — А затем тот же голос продолжал: — Эге, да тут жиды! Ребята, ходи сюда! Мы сейчас их научим, как ездить по железной дороге!»

Полдюжины солдат Добровольческой армии, ухватив нас за шивороты и под руки, выпихнули меня и Юру из вагона и, подталкивая, попели к станции. Напрасно Юрий показывал документ о том, что он в 19161917 г. дослужился до чина штабс-капитана в царской армии. Старший ответил: «Вот сейчас в штабе разберемся, какой ты офицер! Разве в царской армии были жиды-офицеры?» Мы покорились своей участи и готовились к избиению, если не к чему-нибудь худшему. Но выскочивший из караулки на станции Бахмач офицер, вглядевшись в нас, радостно закричал: «Коля! Юра! Вы живы! Как хорошо!» «Господин поручик! — рапортовал старший унтер. — Вот, нашли жидов, которые в поезде ездиют!» «Это не жиды! — крикнул им поручик. — Это мои друзья. Они живут в Конотопе. Их родители и сейчас там. Это украинцы, студенты, православные. Сейчас же отпустите их!» Ошеломленная стража опустила руки, а поручик бросился обнимать нас: «Как Димка будет рад увидеть вас!»

Это был друг наших гимназических лет, Вова 3. Сколько лет мы играли с ним и его братом Димкой-рыжим в футбол в выемке у железной дороги, сколько лет мы катались на гигантских шагах в саду дома 3. в Конотопе. Совершенно случайная встреча с Вовой спасла нас от избиения или более серьезных истязаний.

Вова 3. проводил нас из Бахмача в Конотоп, а в Конотопе до дома наших родителей, так как боялся, что мы можем наткнуться на какой-нибудь другой патруль. Он хотел.спасти нас от «возможных неприятностей».

Мы сообщили отцу и матери о предложении Бори Бенара уехать с Шульгиным за границу. Мать грустно взглянула на нас: «Как хорошо, Коля, что ты сразу отказался! Как я останусь одна, старуха, почти слепая, без вас? Сереже и Шуре (самые младшие братья) нужно помочь окончить гимназию. Володя и Вася должны окончить свои институты. А главное, вы же видите сами, что вас ждет. Ты же, Коля, правильно считаешь, что это Вандея, обреченная Вандея! Что было бы с вами, если бы вы не встретились случайно с Вовой 3.? Ведь он спас вас!»

Мы пробыли несколько дней в Конотопе и вернулись в двадцатых числах сентября в Киев, нагруженные мешком картошки, крупой и салом. Вова 3. посадил нас в товарный вагон, дав нам в качестве провожатого одного из своих солдат, которому он дал отпуск в Киев. Я сказал Боре Бенару, что мои родители просят не покидать их, так как на старости лет им нужна наша помощь.

В Киеве мы застали большой тарарам: первопрестольная столица готовилась к торжественной встрече Деникина. Газеты были полны сообщений о предстоящем приезде, о параде на Софийской площади перед памятником Богдана Хмельницкого. На памятнике уже восстанавливалась соскобленная Петлюрой надпись о «единой, неделимой». Газеты сообщали день и час прибытия в Киев белого генерала. Он уже в дороге и будет в Киеве 2 октября. Церемониал встречи был также опубликован. Всем домохозяевам было предписано убрать дома русскими трехцветными флагами.

Десять лет спустя, в 1929 году, когда я уже жил в Ленинграде, я случайно встретился с членом редакционной коллегии эсеровской газеты «Борьба», которая издавалась в Киеве (о встрече с ним я уже упоминал). В числе прочего он рассказал мне, что боевая организация эсеров в Москве решила убить Деникина как главного виновника всех погромов, грабежей и убийств, совершенных Добровольческой армией на занятой ею территории. Эсеры хотели устроить Деникину то, что они сделали год тому назад с германским фельдмаршалом Эйхгорном в Киеве и германским послом графом Мирбахом в Москве. К покушению на Деникина готовились в глубокой тайне. В составе боевой группы, которая готовила покушение на Деникина, должна была принять участие часть тех лиц, которые совершили убийство Эйхгорна и Мирбаха. Советское правительство якобы знало о подготовке покушения против Деникина и дало боевой группе фальшивые паспорта. Покушение на Деникина было намечено совершить во время парада на Софийской площади.

Но ни приезд Деникина в Киев, ни покушение на него не состоялись. В пятницу вечером 30 сентября (встреча Деникина и парад были намечены на 2 октября) над Киевом неожиданно разорвался артиллерийский снаряд. Пушечные выстрелы ухали всю ночь. Оказалось, что части Красной армии, отрезанные при отступлении из Киева, скопились у Коростеня. Отсюда они продвинулись на Ирпень и, перебив у Пуще-Водицы и Святошина напившееся допьяна сторожевое охранение добровольцев, подошли к Киеву. Утром 1 октября Богунский и Таращанский полки вошли в Киев. Киев был захвачен врасплох, и отстоять его до прибытия спешно вызванных резервов командование Добровольческой армии не надеялось. Началась эвакуация из Киева. Прежде всего из Киева были поспешно эвакуированы высшие военные чиновники Добровольческой армии, редакция «Киевлянина» с Шульгиным, высшее духовенство. За ними тронулись офицеры военных учреждений и штабов, погрузившие свои вещи и багаж (горы чемоданов и ящиков) на машины и подводы.

Контрразведка торопилась расстрелять перед уходом возможно больше заключенных в Лукьяновской тюрьме, но арестованные взломали замки камер и ворота и вырвались из тюрьмы. С ними бежало и несколько сот уголовников.

К 12 часам дня снаряды Красной армии стали ложиться на Еврейском базаре. Улицы обезлюдели и замерли, магазины и кафе закрылись. Подъезды домов на запоре. В городе звучала лишь канонада и разрывы снарядов. Внезапно по Бибиковскому бульвару и Караваевской улице к Крещатику хлынула толпа беженцев, жителей Киева, уходивших с Добровольческой армией. Они шли нестройной толпой с портфелями, чемоданами, картонками — словом, со всем, что можно было унести в руках.

В третьем-четвертом часу дня на углу Бибиковского бульвара и на Караваевской улице показались первые красноармейцы. Бои развернулись на Крещатике. Добровольцы, удержав в своих руках Печерск и мосты через Днепр, подтянули резервы и перешли в контрнаступление. К вечеру им удалось оттеснить красноармейцев обратно к Еврейскому базару, где начались упорные схватки.

В городе стояла полная темнота, прерываемая лишь блеском разрывов. Электричество и водопровод не действовали. Сотни домохозяек высыпали на улицы с ведрами и кувшинами к городским колодцам, где образовались длиннющие очереди. Хозяйки стояли твердо, не обращая внимания на рвущиеся снаряды. Они следили не за снарядами, а за соблюдением очереди у колодца, чтобы никто беззаконно не прорвался вперед.

Днем население грабило склады на речной пристани и на товарной станции. Ночью начались грабежи квартир. Налетчики — вооруженные банды — взламывали ворота домов и грабили квартиры. На улице — темень, фонари не горят, в квартирах — ни зги. Люди с винтовками и револьверами обходят квартиры, собирая обильную дань. Единственное средство сохранить жизнь — безропотно отдать все, что потребуют. Кто были грабителями, точно установить не удалось, но по массовому характеру налетов можно было судить, что ограблением занимались и уголовники, бежавшие из Лукьяновской, и солдаты и командиры Добровольческой и Красной армий. Киевляне уже ко всему привыкли.

Утром 2 октября на Бессарабском базаре даже появились продукты: хлеб, от 20 до 40 рублей за фунт, овощи и фрукты. «Донские» и «советские» дензнаки не принимались. Хождение имели только «керенки» и «царские деньги».

Мы наблюдали за событиями из окон квартиры В.В. Шульгина на Караваевской улице. Картошка и крупа, привезенные нами из Конотопа, спасли всю нашу компанию от голода. Большинство киевлян успело запастись продуктами, но далеко не все. Неудачники бегали по городу в поисках пищи. В очередях за водой стояли все. Огня ночью в квартирах не зажигали, чтобы не привлечь внимание грабителей к своему дому и квартире. Мужчины и старики дежурили во дворах у запертых или заколоченных ворот со своими тазами и сковородками.

Сражение в Киеве и за Киев продолжалось три дня. Утром 4 октября снаряды «красных» еще ложились в центре города, но бежавшие в Дарницу учреждения и обозы Добровольческой армии стали постепенно возвращаться в Киев. За ними потянулись и гражданские жители. В Дарнице среди беженцев распространились провокационные слухи, что все русские, живущие на левой стороне Крещатика, «перерезаны жидами», что «жиды режут русских женщин». У беженцев в Дарнице эти слухи не вызывали никаких сомнений и, вернувшись в Киев, они были удивлены, что жители левой стороны Крещатика живы и целы и трупов зарезанных женщин нигде не видно. Но после возвращения добровольцев в Киев начался еврейский погром. Гражданское население Киева, даже подонки, почти не принимали в нем участия. Это был типичный «военный» погром. Киевские евреи были отданы на разграбление войскам, «спасшим Киев от красных».

Погром начался с разгрома еврейских магазинов на Крещатике, с грабежа и избиения евреев на базарах и в еврейских кварталах. Но к вечеру 5 окт. военный характер погрома определился окончательно. Это было систематическое, планомерное и жестокое ограбление и избиение еврейского населения. Его совершали солдаты под руководством офицеров. Киев был разделен на районы, кварталы, улицы. Каждый вечер в определенные районы и улицы отправлялись грузовые машины под командой офицеров — на каждом грузовике 20-30 вооруженных солдат и офицеров. Иные из них были в темных (синих) очках, у других головы были закутаны в башлыки, в руках винтовки, револьверы, шомпола, — у намеченных в списке домов люди слезали с грузовика и звонили, а затем стучали в забитые ворота. Не дождавшись ответа, налетчики разбивали деревянные щиты на воротах и вваливались во двор. Обыски начинали с нижних этажей. Здесь разбивали прикладами входные двери квартир, грабили, разбивали мебель, насиловали женщин, избивали и убивали евреев. Многих уводили с собой, и они почти никогда не возвращались. Грабили все: сначала требовали деньги, затем часы, кольца и прочие драгоценности, затем меха, пальто, костюмы и обувь (мужские и женские), белье. Снимали башмачки и рубашечки даже с маленьких детей.

Так шествие грабителей поднималось с нижних этажей на верхние. У дверей русских квартир, требуя открыть двери, предупреждали: «Господа, мы не бандиты, мы русские офицеры, откройте, пожалуйста». Если в русских квартирах находили спрятанных евреев, били и грабили и русских и евреев. При этом налетчики проявляли изысканную вежливость, просили извинить за беспокойство. В некоторых квартирах визитеры переговаривались друг с другом по-французски, с прекрасным произношением. Очевидно, работали «господа гвардия» и «господа кавалерия».

В домах — звон разбитых стекол, крики и стоны. Никакой защиты от грабителей и насильников не было. Стоявшие на страже у дверей квартиры участники налета, грозя оружием, отгоняли прибегавших на крики соседей и прохожих: «Чего лезешь! Здесь с жидами расправляются!»

К огромному дому Гинзбурга на Институтской улице подъехал целый отряд с десятком повозок и со списком жильцов-евреев. Где-то в военном штабе был составлен список богатых евреев, которых хотели обвинить в «коммунизме» и заставить платить выкуп. Грабители требовали 5 000 — 10 000 рублей «царскими», золотые часы, портсигары, драгоценности, но не брезгали одеялами, пальто, обувью и тд. Единственным средством защиты был крик. Огромный дом в пять-шесть этажей истерически громко кричал и выл. За ним начинали кричать и выть соседние дома. Выли и кричали целые улицы, кварталы. Этот крик домов и улиц над огромным городом был ужасен. По ночному, спящему городу носился многоголосый вопль ужаса и страха, вопль множества людей, увидевших перед собой облик смерти. Это был вопль и стон. Он покрывал все — отдельные голоса не были слышны.

Крик целого дома, от первого до верхнего этажа, пронзительный крик ужаса и отчаяния, крик страха и беспомощности был настолько страшен, что во многих домах он заставил погромщиков отступить. Они бежали, отказавшись от погрома. А крик разрастался все больше и больше, захватывая все новые улицы и кварталы. С Липок он спустился на Институтскую и Николаевскую улицы, оттуда на Крещатик, Бессарабке и Васильковскую. Кричали Фундуклеевская, Подол, улицы Еврейского базара — словом, весь огромный город. Этот жалобный, не прекращающийся вопль сотен и тысяч женских и детских голосов то взмывал над городом, то превращался в стон, раздирая душу. Не вопль о помощи, не крик протеста, а точно отходная молитва по самим себе, панихида по уходящим в небытие. Самым жутким и страшным было то, что крик несся из мертвых, то есть темных и, казалось, безлюдных домов, из мертвых и пустых квартир: в окнах кричащих домов и кварталов не было ни одного огня!

Крик постепенно превратился в глухой стон и, наконец, стих. Утром мы узнали, что старушка-француженка, когда-то бывшая гувернанткой самого В.В. Шульгина, чуть не умерла ночью от ужаса.

Это была та «пытка страхом», о которой Шульгин, вернувшись из Дарницы в Киев, писал в «Киевлянине» (№37 от 8 октября 1919 г.):

«По ночам на улицах Киева наступает средневековая жуть. Среди мертвой тишины и безлюдья вдруг начинается душу раздирающий вопль. Это кричат „жиды“. Кричат от страха. В темноте улицы где-нибудь появится кучка пробирающихся „людей со штыками“ и, завидев их, огромные многоэтажные дома начинают выть с верху до низу. Целые улицы, охваченные смертельным ужасом, кричат нечеловеческими голосами, дрожа за жизнь. Жутко слышать эти голоса послереволюционной ночи. Конечно, страх этот преувеличен и приобретает с нашей точки зрения нелепые и унизительные формы. (Еще бы! в Дарницу евреи не бегали. — Н.П.) Но все же это подлинный ужас, настоящая „пытка страхом“, которой подвержено все еврейское население».

Оправдав Добровольческую армию от обвинений в погромах («власть, насколько это в ее силах, борется (!? — H.ПI.) за то, чтобы не допустить убийства и грабежей»), Шульгин требовал от евреев «признать и покаяться» в своей вине за революцию, точно вся революция 1917 года, а еще раньше все революционное движение 1860-1917 гг. в России были вызваны евреями.

«Научатся ли в эти страшные ночи они (евреи — Н.П.) чему-нибудь? Поймут ли они, что значит разрушать государства, не ими созданные? — грозно вопрошал В.В. Шульгин. -… Будут ли во всех еврейских синагогах всенародно прокляты все те евреи, которые приложили руку к смуте?… Будет ли еврейство бить себя в грудь и посыпать пеплом главу, всенародно каяться в том, что сыны Израиля приняли такое роковое участие в большевистском бесновании?»

Но погромы в квартирах и грабежи на улицах продолжались. По ночам на улицах грабители в офицерских пальто устраивали засады на прохожих и, наведя на последних револьверы, требовали с изысканной вежливостью: «Ваши деньги!.. Ваши часы!.. Ваше кольцо!.. Ваш костюм!» Ободрав жертву, как липку, требовали паспорт. Если жертва по паспорту оказывалась русской, ее отпускали без дальнейшего ущерба; но евреев не только грабили, но и избивали, калечили, насиловали и убивали.

Погром из Липок и центральных районов города затем перекинулся на Подол, Слободку и другие окраины Киева. Он прекратился, как сказал мне Боря Бенар, лишь тогда, когда англичане в ставке Деникина заставили Деникина послать телеграмму генералу Драгомирову, командующему Добровольческими войсками «на Киевском направлении», с приказом прекратить погромы.

Вернувшись в Киев, Шульгин в «Киевлянине» (№ 35 от 6.10.1919 г.) пытался оправдать погромы. Он обвинял евреев Киева в том, что 1 октября они стреляли из пулеметов по отступающим из Киева добровольцам, обливали их серной кислотой, бросали бомбы и тд., и т.п. Шульгин при этом не называл адреса домов и квартир, откуда жильцы-евреи наносили удар в спину Добровольческой армии. Это сделала за него киевская газета «Вечерние огни» (№№ 38, 39,40).

Но газета «Киевская мысль» и особая комиссия, созданная киевскими общественными организациями, проверив сообщения «Вечерних огней», выяснила, что адреса и фамилии, приведенные этой газетой, являются вымышленными, что евреи в указанных газетой квартирах и домах не жили и не живут.

Шульгин и «Вечерние огни» своими ложными обвинениями против евреев просто провоцировали киевлян на погром.

Анализ погромов, совершенных Добровольческой армией на Украине, показывает, что они составляют лишь 17-20% всех учиненных в 1918-1921 годах еврейских погромов. Всего было зарегистрировано 296 погромов и эксцессов в 267 погромленных пунктах (в ряде городов погромы повторялись по 2 раза, а в Смеле даже 3 раза). В погромах согласно официальным данным было зарегистрировано 5 324 убитых (фактически было убито не меньше 8 000). В число убитых не входят умершие от ран, убитые в пути на железных дорогах и в пунктах, где не велось регистрации жертв. Число раненых и изнасилованных не известно.

Географическое распределение погромов по территории Украины характеризуется следующими данными:

В Киевской губернии погромы были в 83 городах и

местечках (102 погрома), в Подольской — в 39 пунктах (41 погром),

в Херсонской — в 25 пунктах (25 погромов),

в Черниговской — в 22 пунктах (25 погромов),

в Полтавской — в 22 пунктах (25 погромов),

в Харьковской — в 8 пунктах (8 погромов),

в Екатеринославской — в 7 пунктах (8 погромов);

эксцессы на железных дорогах — в 50 пунктах. Если сравнить погромы, совершенные Добровольческой армией с погромами, совершенными петлюровскими войсками и «батьками-атаманами», то можно прийти к следующим выводам:

1. Погромы, совершенные петлюровскими войсками и батьками-атаманами и бандами, преследовали цель истребления возможно большего количества евреев и при том самыми зверскими методами. Общее число убитых в этих погромах евреев в 4-5 раз больше, чем в погромах совершенных Добровольческой армией. Грабеж и уничтожение имущества евреев играли важную, но не основную роль в петлюровских погромах. Главной задачей петлюровцев было истребление самих евреев.

2. Погромы, совершенные Добровольческой армией, за исключением декабря 1919 — января 1920 г., не имели задачей максимального истребления евреев. Число евреев, убитых добровольцами, в 4-5 раз меньше количества евреев, уничтоженных петлюровцами. Но грабеж и разрушение имущества евреев играет в погромной практике Добровольческой армии гораздо большую роль, чем у петлюровцев. Лозунгом добровольцев было соответственное дополнение лозунга Гизо:

«Господа, обогащайтесь… за счет евреев!»

Но погромы Добровольческой армии имели еще одну цель, которую петлюровцы в своих погромах евреев не ставили.

Погромы Добровольческой армии ставили особой задачей как можно более унизить, как можно болезненнее оскорбить евреев как народ. Эта цель просвечивает в утонченных издевательствах над евреями, и в частности — в огромном количестве изнасилованных женщин (от малолетних девочек до глубоких старух), в убийствах и истязаниях евреев, совершенных добровольцами… в порядке спорта.

Я не стану подробно описывать погромы, совершенные Добровольческой армией. Почти все они были типично военными погромами, по образцу и модели погрома, организованного в Киеве в первой половине октября 1919 года. Подробно писать о том, кого и как убивали или как насиловали, вряд ли стоит, ибо это было бы повторением во многих оттенках погромов войск Петлюры и его банд. Отмечу только еще раз, что у добровольцев грабеж евреев ради личного обогащения играл большую роль, чем у петлюровцев.

В первые месяцы похода Добровольческой армии на евреев смотрели как на добычу, которую всегда успеется ограбить, как на своего рода скот, с которого успеется снять и шерсть и шкуру.

Евреев, можно сказать, берегли для грабежа в будущем. Совершенно воздержаться от еврейских погромов в первые месяцы вступления Добровольческой армии на Украину было, конечно, невозможно. Это было бы противно и природе, и естеству, и историческим традициям Добровольческой армии — прямого продолжения монархической царской армии. Погромы первой половины 1919 года на Украине, можно сказать, сдерживались и самими добровольцами и командованием Добровольческой армии. Но с августа-сентября 1919 года задачи грабежа евреев выступают в растущих размерах.

Налет Красной армии на Киев 1 -5 октября и последовавший за налетом военный погром евреев Добровольческой армией наложили мрачный отпечаток на киевскую жизнь. В Киеве сложилось убеждение, что добровольцы ничем не лучше большевиков, что никаких надежд в деле «восстановления порядка» и «возрождения России» на добровольцев возлагать нельзя. И русским, и еврейским населением овладело ощущение бесперспективности. Резко ухудшились и условия жизни: хозяйственная жизнь не налаживалась. Транспорт был расстроен. Накануне зимы Киев был без стекол в окнах и без топлива, а уголь из Донбаса нельзя было подвезти из-за расстройства транспорта. Все усиленно готовили к зиме «буржуйки» — маленькие железные печурки, отапливаемые щепками, так как на центральное отопление из-за отсутствия угля нельзя было рассчитывать. Мы ездили и пилили обрубки сухих сосен в Святошине и Пуще-Водице и привозили их домой, где кололи их на щепки, ломали разрушенные деревянные дома и заборы.

Трамвайное движение очень сократилось. Электрическое освещение одну ночь горело, на другую — гасло. Иногда свет давали среди ночи, тогда начинал действовать водопровод, и мы спешно набирали воду, которая поднималась не выше первого этажа.

Налет Красной армии стал поворотным пунктом в походе Добровольческой армии на Москву. Хотя Орел добровольцам удалось взять, но удержать его они не могли. Через несколько дней Красная армия выбила добровольцев из Орла, а затем Добровольческая армия покатила обратно на юг — к Одессе и Крыму.

Причинами поражения добровольцев были, как говорил мне в сентябре со слов Шульгина Боря Бенар, неравенство сил по сравнению с Красной армией и откровенная практика реставрации монархического строя и помещичьих прав на землю. Ни крестьяне, ни рабочие не хотели поддержать Добровольческую армию, которая несла им только шомполы и нагайки. Но самой важной причиной была деморализация Добровольческой армии. Армия разложилась в результате постоянных еврейских погромов и грабежей. В.В.Шульгин подметил и эту причину. В конце ноября в связи с двухлетием образования Добровольческой армии он напечатал в «Киевлянине» большую статью о Добровольческой армии под хлестким заголовком: «Взвейтесь, соколы,… ворами» (парафраза первой строчки солдатской песни: «Взвейтесь, соколы, орлами, /Полно горе горевать»…)

В этой статье Шульгин обвинил Добровольческую армию в том, что она превратилась в «Грабьармию», что непрекращавшиеся еврейские погромы разложили Добровольческую армию, в рядах которой осталось слишком мало бойцов и стало слишком много «хапунов» и грабителей, что многие бойцы, в том числе и офицеры, хотят не воевать, а только собирать с винтовками, револьверами и шомполами в руках «дары» от «благодарного населения».

Конец октября и ноябрь в Киеве были очень тусклыми и мрачными. Общественность Киева, кроме отъявленных монархистов и черносотенцев, отшатнулась от Добровольческой армии. Красная армия стала у Ирпеня и была постоянной угрозой для Киева, где не раз поднималась паника и распространялись слухи об эвакуации.

В конце ноября П.Г. Курц снова предложил мне подать заявление в Ученый совет факультета с просьбой оставить меня профессорским стипендиатом по кафедре «История России». Довнара в Киеве не было. Я написал под диктовку П.Г. Курца заявление и вручил ему. И это было мое счастье. В декабре я свалился, схватив тиф, и был отвезен в одну из городских больниц. П.Г. Курцу пришлось подать мое заявление самому. В больнице я перенес подряд три тифа-брюшной, сыпной и возвратный. Второй раз в жизни (первый — в Саратове) я с трудом выжил. Из больницы я вышел только в середине марта 1920 г. Снег уже почти стаял, только на рельсах трамвая, ходившего довольно редко, и в тени у стен зданий и у заборов сохранились еще серо-грязные кромки льда со снегом. Я еле -еле ковылял по улицам, но приближение весны помогло. Из Конотопа родители прислали нам «с оказией» картошки, муки, крупы и сала. Эта провизия очень поддержала меня в послетифозные голодные недели, когда так неистово хочется есть. Только приход тепла поставил меня на ноги.

Братья и друзья рассказали, как уходили из Киева добровольцы и как пришла в третий раз в Киев советская власть. Об уходе добровольцев они говорили как об уходе тяжело нагруженного и даже перегруженного разного рода продуктами и вещами обоза. Целые вагоны и платформы были набиты мукой, сахаром, керосином, хозяйственными товарами и всем, чем можно запастись «на черный день». Уходили в спешке, в панике, боясь, что Красная армия вот-вот перережет дорогу Киев-Одесса, открытую в последний момент галичанами Деникину.

Вместе с добровольческими войсками уходили, главным образом пешком, и киевские жители, опасавшиеся по каким-либо причинам возвращения советской власти или просто бежавшие от нее.

В этой эвакуации погибло много беженцев, больше всего от тифа. Военные власти добровольцев до последней минуты обманывали население Киева, уверяя, что все обстоит благополучно. Вагонов не хватало, и гражданскому губернатору Киева — о, ироническая шутка музы истории Клио! — с трудом удалось уехать в арестантском вагоне с решетками. Словом, это было бегство, паническое бегство с награбленным.

Красная армия вошла в Киев 15 декабря.

Третий приход Красной армии и третье установление советской власти на Украине существенно отличались от первых двух.

Трехнедельный налет Муравьева на Киев в феврале 1918 года был непосредственным и ярким проявлением буйной молодости большевизма. У бойцов армии Муравьева имелось, проскальзывало, правда, в очень незначительном количестве, что-то общее с «Двенадцатью» Александра Блока. Но Блок, как поэт, сильно идеализировал и опоэтизировал своих «Двенадцать», наделив их лично своими мессианскими мыслями и чувствами о создании «нового мира», «нового общества». В красноармейцах Муравьева мессианских мечтаний не было заметно. Молодость большевизма была гораздо грубее и проще. Солдатам Муравьева были гораздо ближе лихачи и «Катьки толстомордые», чем мессианские мысли о «новом мире».

Затем, красноармейцы в «Двенадцати» не думали еще о полном истреблении лиц старого общества. Красноармейцы Муравьева уже приступили к уничтожению своих противников — «офицерни», «украинцев» (петлюровцев), чиновников старого режима и пр. — под лозунгом «Мы все можем, мы все смеем», шаблонным лозунгом самоуверенной, верящей в свои силы молодежи. Но, например, В.В. Шульгин, арестованный Сашей Амханицким после захвата Киева Муравьевым, остался жив и цел и не был «на прощанье» «пущен в расход» перед уходом Муравьева из Киева.*

Второй приход Красной армии и установившаяся почти на семь месяцев советская власть на Украине показали большевизм в отчаянном размахе ожесточенной борьбы против своих противников — контрреволюции и буржуазии, когда ничем не ограниченный классовый террор стал основным методом борьбы, когда арестованного, согласно рецепту председателя Всеукраинской ЧК Лациса, «ставили к стенке», «посылали в штаб Духонина» только за то, что он «буржуй», или «поп», или «офицерня», или «очкарик», или «длинноволосый вития», не утруждая себя поисками доказательств виновности арестованного.