Вoспоминания

Несколько месяцев я числился в институте ассистентом по кафедре русской истории. Все ученые степени и звания были отменены. Старая профессура бежала на юг, а оттуда за границу, и на историческом факультете остались молодые историки — П.П. Смирнов, Б.Г. Курц и др. Б.Г. Курц представил меня Н.П. Василенко, бывшему премьер-министру гетмана Скоропадского. Николай Прокофьич, узнав, что я собираюсь написать в будущем диссертацию о люстрационной и инвентарной реформе Бибикова в Юго-Западном крае в 40-х гг. XIX столетия, одобрил мою тему. Он сам был автором небольшой статьи об этой реформе для 4-го тома «Великих реформ» (юбилейное издание 1911-1912 гг. по случаю 50-летия крестьянской реформы 1861 г.). Николай Прокофьич был так любезен, что пригласил меня пользоваться его личной библиотекой — приходить к нему на квартиру и читать книги в его кабинете. Его небольшая квартирка на Тарасовской ул., в особенности крошечный кабинет, была забита книгами по истории Украины и украинского крестьянства. В квартиру впускала меня прислуга. Когда Н.П. был дома, он гостеприимно угощал меня чаем, а затем мы читали книги, усевшись в разных углах кабинета. Разговоры о том, что и как читать по истории крестьянства, оценка прочитанных книг (я больше слушал, чем говорил) перемежались разговорами о политических событиях. Николай Прокофьич считал, что советская власть на Украине установлена надолго. Он осуждал Петлюру за еврейские погромы, говорил о неуживчивом характере, безмерном тщеславии и честолюбии М.С. Грушевского.

О знакомстве и встречах с Николаем Прокофьичем у меня сохранились очень теплые воспоминания. Его внимание и симпатия к начинающему молодому историку, его скромность и отзывчивость оставили у меня незабываемое впечатление.

Много времени и труда в эти годы (1920-1923 гг.) я уделял изучению иностранных языков. Гимназия дала мне весьма скудные знания французского и в особенности немецкого языков. Университет по этим языкам ничего не дал. Однако со временем я свободно владел не только немецким и французским, но также английским и итальянским. Итальянский изучил так, что я знал разницу в итальянских говорах и мог отличить венецианский говор от неаполитано-сицилийского, тосканского или римского.

С каждым новым иностранным языком для меня открывались ворота в новый мир. Знание языков обеспечило мою жизнь в последующие годы. Без знания языков я не мог бы вести литературную работу в Ленинграде, написать мои книги, успешно вести преподавательскую работу.

Лето 1922 г. прошло грустно. Дядя Бенця готовился к отъезду в Палестину. Граница с Польшей и Румынией еще не была «на замке», и контрабандисты и специальные проводники людей, желавших бежать из Советской России, переходили границу сравнительно свободно. Конечно, надо было иметь деньги: на оплату «проводников» и солдат пограничной стражи, на жизнь в приграничной полосе, на проезд через Польшу и другие страны и моря до Палестины. Расходов и хлопот было немало.

Я терял друга и недоуменно спрашивал дядю Бенцю, почему он уезжает из России: ведь погромы уже прекратились, евреи получили то, о чем они мечтали столетия, — полное равноправие, свободу селиться и жить, где угодно, заниматься всеми профессиями… Дядя Бенця скептически качал головой: «Да, погромов сейчас нет, а вы гарантируете, что их завтра не будет? Старых ограничений тоже нет, но их могут восстановить и добавить новые!» Его увлекала мысль принять участие в строительстве «еврейского очага» в Палестине, внести свою долю в жизнь и культуру своего народа. Он предвидел, что еврейской интеллигенции в Советской России в конце концов будут поставлены жесткие рамки, что первые удары падут именно на нее, если она не ассимилируется полностью с другими народами России. Он помнил об индивидуальности еврейского народа, сумевшего сохранить эту индивидуальность в течение тысячелетий. Никакие посулы и обещания со стороны «еврейской секции» ЦК не соблазняли его. Он хотел покинуть Советскую Россию также и потому, что она была страной диктатуры и насилия. Он задыхался в ней.

Распалась и семья Зороховичей: старики и старший сын Юрий, окончивший накануне войны 1914-1918 гг. Политехнический институт в Германии, уехали. Старшая дочь Маруся вышла замуж за какого-то американца, работавшего в АРА, и тоже уехала с ним. Ее жизнь в стране Советов могла быть лишь очень бледной: дочь богача, помещика, сахарозаводчика и владельца винокуренного завода — на что она могла надеяться в Советской России? Только в конце 60-х годов я узнал случайно от одного профессора консерватории в Москве, что Маруся Зорохович жила в Англии и давала уроки музыки (она хорошо играла на виолончели). Младшая дочь Ирен вышла замуж за офицера-еврея, служившего в русской армии в 1917 году, и через несколько лет, когда я уже жил в Ленинграде, кажется, тоже уехала за границу. Младший сын Альфред поступил на какую-то фабрику и женился на работнице.

Летом 1922 г. из Киева уехала семья М.М. Каткова. Михаил Михайлович Катков был профессором Киевского Университета, где читал много лет курс «Догма римского права».

Он был сыном знаменитого консервативного деятеля второй половины XIX в. Михаила Никифоровича Каткова. В молодости — в 30-40 гг. XIX века — студент Московского Университета Михаил Катков был близок к кружку Станкевича и изучал вместе с его членами: АЛ. Герценом, М.А. Бакуниным, Н.П. Огаревым, В.Г. Белинским — философию Гегеля. Революция 1848-1949 гг. в странах Европы отбросила МЯ. Каткова в лагерь защитников самодержавия. Он был профессором Московского Университета и долголетним редактором газеты «Московские ведомости», которая при Александре III стала личным органом российского императора. В лагере русской радикальной и революционной демократии второй половины XIX в. МЛ.Катков считался «злым гением» России, «черной овцой», знаменосцем реакции, вдохновителем Александра III, особенно в вопросах внешней политики. МЯ-Катков ненавидел Бисмарка, толкал Александра III на войну с Австро-Венгрией и к ужасу официальных руководителей Министерства иностранных дел М-Н.Гирса и НЛ. Ламздорфа — на заключение франко-русского союза, до которого сам он не дожил.

Естественно, что Михаилу Михайловичу Каткову, сыну такого отца вряд ли удалось бы уцелеть в Советской России. Уж если в 1919 г. ЧК расстреляла профессора С.Т. Флоринского «за инакомыслие», то вряд ли она пощадила бы сына защитника самодержавия. Поэтому семье Катковых бежать было нужно, и чем скорее, тем лучше, пока ЧК не занялась ими. Катковы начали готовиться к бегству в Чехословакию еще в 1921 г. Их семья состояла из 3 или 4 человек, и перейти границу ей было довольно трудно. К тому же глава семьи, М.М. Катков, был глубоким, больным стариком. Он с трудом передвигался по Киеву и в университете бывал очень редко. Госпожа Каткова организовала побег с толком: сначала через границу был переправлен сам Михаил Михайлович и только через две недели, после получения известия о его благополучном переходе границы, отправились она и молодые члены семьи. Катковы устроились в Чехословакии.

В эти годы наша семья раскололась. Старики и самый младший сын Шура жили в Конотопе, а остальные сыновья, всего пятеро братьев, собрались в Киеве.

Володя, вернувшись в 1919 г. из германского плена, учился в Политехническом, а затем в Сельскохозяйственном институте. Одно время он работал вагоновожатым грузового трамвая, ходившего ночью с грузами по Лукьяновской улице. Но в 1920-1921 гг. в его жизни наступила роскошная перемена. Он был единственным в семье, кто обладал музыкальными способностями. Еще в гимназии он научился играть на кларнете и стал музыкантом гимназического оркестра. В 1920-1923 гг. он играл в оркестрах военных школ Киева, получал повсюду пайки и жил не только не голодая, но подкармливая брата Васю, поступившего на финансово-бухгалтерский факультет Киевского кооперативного института. Мало того, военные оркестры, где играл Володя, угрожая перейти в другие военные школы, ухитрялись получать каждые полгода по одной английской шинели (наследство от Деникина!) на каждого из своих оркестрантов. Шинели немедленно шли на рынок и превращались в свиное сало, масло, яйца.

Я поселил у себя в комнате на Мариинско-Благовещенской брата Сережу, поступившего на правовой факультет Института народного хозяйства. Словом, в Киеве постепенно собрались 5 братьев.

Но моего брата-близнеца Юрия постигла жизненная неудача.

Весной 1921 года, после голодной и холодной зимы, Юрий решил поехать на юг, в Бердянск, расположенный на берегу Азовского моря. В голодном Киеве считали Бердянск землей обетованной, где белого хлеба, рыбы, мяса и масла вдоволь и все по дешевке. В компании с одним конотопским студентом они двинулись в Бердянск налегке, в расчете пожить там 2-3 месяца, подкормиться и отдохнуть. Но через две недели спутник Юрия вернулся в Киев и сообщил, что они оба были арестованы около Екатеринослава особым отделом (ЧК) Первой конной армии Буденного. Его как студента быстро освободили, но Юрий, бывший офицер царской армии, был признан подозрительным. Военный трибунал Первой конной армии осудил его к заключению до окончания гражданской войны.

Я немедленно выехал с одним из наших друзей-конотопчан в Екатеринослав и в местном лагере разыскал брата. Юрий был в ободранной солдатской гимнастерке и брюках, в сандалиях. Все вещи получше были конфискованы. Но он не голодал, так как работал по уборке лагеря. Брат сказал мне, что его хотели приговорить к расстрелу как офицера царского времени, но военный следователь, разбирая вещи Юрия, нашел его стихи. Они ему понравились, и он настоял на заключении Юрия в лагерь, так как никаких доказательств о контрреволюционных действиях и мыслях Юрия не было, а его стихи показывают наличие у него несомненных литературных способностей. Если ему сохранить жизнь, то этот молодой человек еще может исправиться и стать хорошим советским поэтом. Я простился с Юрием, обливаясь слезами.

У советской юстиции в эти годы (1920-1923) можно отметить одну любопытную черту: смертные приговоры она приводила в исполнение стремительно и беспощадно, приговоры же к срокам заключения быстро смягчались, а затем сокращались при каждой амнистии. Ведь больших строек на Севере и в Сибири не было, зачем же было зря кормить лоботрясов, чьи преступления не доказаны? Поэтому амнистий в эти годы было много по любому поводу, вплоть до майской и октябрьской годовщин. Юрий попал Под амнистию, объявленную по случаю мира с Польшей. Он просидел в концлагере не то три, не то четыре месяца. К осени 1921 г. он уже был в Конотопе.

И тут перед ним тоже стал вопрос, как жить и что делать. Стать командиром Красной армии он не хотел: военная дисциплина ему надоела. К счастью, соседи и друзья наших родителей пришли на помощь. В Конотопе в октябре происходил ежегодный уездный съезд волостных и сельских советов. Юрию, как человеку с литературной жилкой, поручили вести протокол съезда (о стенографистках в Конотопе не приходилось и мечтать). Он успешно справился с этой задачей. Он ничего не убавил, не прибавил к докладам и выступлениям ораторов, но так как был хорошим стилистом, то настолько хорошо отредактировал протоколы съезда, что все конотопские власти увидели в себе скрытых Цицеронов и Демосфенов.

В результате Юрию за ведение и редактирование протоколов съезда уплатили 20 пудов пшеницы (зерном), сделали его постоянным хроникером местной конотопской газеты и назначили конотопским корреспондентом Укр-ГОСТА и черниговской губернской газеты. В черниговской газете он познакомился с журналистом, который, подобно ему, вышел из литературных низов. Это был Зорич, в 1923-1926 гг. фельетонист московской «Правды», позже сосланный в места отдаленные за свои резкие сатирические фельетоны о советской жизни.

Словом, будущее в Конотопе для Юрия было обеспечено. Но запереть себя на всю жизнь в этом городе он не хотел и решил попробовать счастья в Москве и Петрограде. Москва ему не понравилась. Она уже тогда была забита приезжими, и получить комнату в Москве было трудно, если не невозможно вовсе. Никаких протекций ни в Москве, ни в Петрограде не было. В Петрограде он нашел комнату в большой шестикомнатной квартире, хозяевами которой была семья из двух человек.

Юрий быстро нашел работу корректора в «Вечерней Красной газете». Фактическим редактором ее был Иона Рафаилович Кугель, брат известного критика-театроведа Александра Рафаиловича Кугеля.

Иона, «не проглоченный китом», как острили в «Вечерке», поскольку кит его «не выдержал», быстро оценил литературные способности Юрия и охотно печатал его заметки, рецензии и статьи. С зимы 1922— 1923гг. повелось, что в «Вечерке» литературные подвалы Н.С. Лернера, А.Н. Горнфельда и Б.М. Эйхенбаума чередовались с подвалами Юрия. Он был принят во Всероссийский союз писателей и Всероссийский союз поэтов и там на вечерах литературной молодежи читал свои стихи. Он быстро познакомился с петроградскими писателями — «Серапионовыми братьями», а также с Е.А. Замятиным, К.И. Чуковским и АД. Тихоновым (Серебровым). В 1923-1924 гг. он стал «своим» автором в журнале «Русский современник». В отделе рецензий этого журнала он, пожалуй, занимал первое место. Его фельетоны и очерки начали появляться и в «Правде».

Одним словом, Юрий получил возможность выявить себя как творческую личность. Его талант признавали в литературных кругах Ленинграда и Москвы и друзья и враги, и читатели. Но ему не хватало усидчивости и упорства. Он был типичный газетчик-журналист, но не автор больших и серьезных книг. На это его не хватало. В дореволюционной России он пошел бы по пути Дорошевича и Александра Яблоновского, но в Советской России он не мог развернуться во всю полноту своих творческих способностей. Странная судьба постигла всех наиболее известных фельетонистов Советской России — Сосновского, Зорича, Михаила Кольцова. Все они не избежали репрессий властей, и эта судьба постигла в 1937 г. и Юрия.

Родители и я получали восторженные письма Юрия о красоте и величавости Петрограда и вырезки его статей из газет. Было видно, что он нашел себя, счастлив и доволен. В каждом письме он приглашал меня приехать летом в Петроград, погостить у него, посмотреть воспетый в русской литературе великий и прекрасный город. Мне к тому времени исполнилось 27 лет, но я не видел ни Перограда, ни Москвы. Я охотно принял приглашение Юрия, тем более, что дорога мне ничего не стоила: как преподаватель железнодорожной школы я имел право на бесплатный билет до любого пункта советской страны, хотя бы вплоть до Владивостока в оба конца. Когда в школе закончился учебный год и настали каникулы, я выехал налегке в Петроград.

Не думал я, что эта поездка в гости к брату повернет мою жизнь на новый путь.

Первые годы в Ленинграде. Работа в газете

Утром 15 июля 1923 года я вышел из вагона на перрон Октябрьского (Николаевского) вокзала и, следуя по заботливо присланному мне Юрием маршруту, прошел по Знаменской улице на Ковенский переулок, 11 (рядом с французской католической часовней), где жил Юрий. Хозяин квартиры, открыв мне дверь, всплеснул руками: «Тут и спрашивать не нужно, — воскликнул он. — Вас от Юрия Павловича не отличишь!»

Юрий, ушедший на работу в «Красную газету», пришел через два часа. После обеда мы отправились осматривать город.

Выйдя на Невский, мы двинулись к Адмиралтейству. По дороге Юрий показывал самые красивые исторические дома и наиболее важные учреждения бывшей столицы.

Усевшись на набережной у каменных львов рядом с Адмиралтейством, я как зачарованный смотрел на Неву. Солнце уже зашло, но темноты не было. Белые ночи еще не кончились, и читать книгу без света можно было совершенно свободно. Потрясенный и ошеломленный красотой и величием города, бывшего 200 лет столицей мощной империи, строгостью очертаний и контуров петербургской графики, просторами площадей, прямизной улиц, обилием каналов и рек, придававших Петрограду какое-то неизъяснимое очарование, я смотрел во все стороны, не зная, на чем остановить свой взор. Да, это город, созданный по мановению Петра, на крови и костях сотен тысяч крепостных рабов, строивших его, город Пушкина, Гоголя, Достоевского, город декабристов и народовольцев.

Наконец, не в силах сдержать себя, я воскликнул:

— Вот бы найти работу и жить здесь!

— Попробуй, — ответил Юрий. — Поищи! И тут же начался наш военный совет: где и как искать работу?

— Ты еще молодой учитель, у тебя всего 2 года учительства, — говорил Юрий, — а здесь в Петрограде сотни старых и опытных учителей ходят безработными и не могут найти работы. Конечно, ты можешь стать на учет на бирже труда, записаться в очередь, но вряд ли что-нибудь получишь, не имея здесь ни знакомств, ни протекции. Остается газета, корректорство. У тебя есть опыт в этом деле. Но в «Красную газету» не ходи. Близким родственникам запрещено работать в одном учреждении, а ты мой родной брат. Поэтому тебя в «Красную газету» не возьмут. Попробуй сходить в «Ленинградскую правду». Там, к тому же, есть и иностранные газеты. Ты знаешь несколько иностранных языков. Может быть, найдется работа по переводам. Я доведу тебя до редакции «Ленинградской правды» и объясню тебе, как оттуда вернуться домой, ко мне на Ковенский переулок.

И мы пошли. Но по дороге произошла встреча, которая еще более усилила мою охоту остаться жить в Ленинграде. Юрий встретил девушку, с которой его познакомили в Союзе поэтов, где он читал свои стихи. Он познакомил меня с ней. Эта девушка через два года стала моей женой.

У здания редакции и типографии «Ленинградской правды» (Социалистическая, 14) Юрий простился со мной и пожелал мне ни пуха, ни пера. "Иди и требуй, чтобы тебя провели к главному редактору Сафарову или к его заместителю, " — напутствовал он меня.

Я поднялся на 4 этаж, где была редакция, и попросил курьера — маленькую старушку, провести меня к главному редактору.

— Товарища Сафарова сейчас в редакции нет, — ответила она.

— Ну, тогда к его заместителю.

— К Николаю Павловичу Баскакову? Вторая дверь направо.

Я постучался и вошел. Н.П. Баскаков, среднего роста, плотно сколоченный мужчина приблизительно моих лет поднялся мне навстречу. «Что вам угодно?» — спросил он.

Я объяснил, что приехал из Киева, где работал корректором в газетах «Коммунист» и «Киевский пролетарий» и был даже временно выпускающим, и хотел бы работать в «Ленинградской правде».

Он расспросил, каково мое образование и благополучно ли у меня с политграмотой. Потом сказал:

— Дело в том, что корректоры у нас есть. В выпускающем мы тоже не нуждаемся. Что вы еще можете делать?

Я ответил, что знаю иностранные языки.

— Какие?

— Английский, французский, немецкий, итальянский.

— В каком объеме?

Я ответил, что могу прочесть около 100 страница день, прибегая к словарю лишь в случаях, требующих особой точности перевода, и свободно говорю на английском, французском и итальянском языках. По-немецки говорю гораздо хуже.

— Ну, тогда пойдемте, — сказал Баскаков и повел меня в иностранный отдел, находившийся в другом конце коридора. Толкнув дверь, он ввел меня в комнату, где сидели два молодых человека и женщина, и представил меня им:

— Вот товарищ, приехавший из Киева. Он хочет у нас работать. Знает несколько иностранных языков. Скажите, забастовка докеров в Англии еще не кончилась? Нет? Тогда дайте товарищу Полетике последние английские газеты. Пусть он напишет нам корреспонденцию (не статью, а корреспонденцию) из Лондона об этой забастовке. Обернувшись ко мне, Баскаков сказал:

— Даю вам два-три дня. Не задерживайте вашу корреспонденцию долго, пока забастовка не прекратилась. Когда напишете, приходите ко мне.

С этими словами он простился и вышел.

Сотрудники иностранного отдела, смотревшие с любопытством на меня, подобрали пачку английских газет за последнюю неделю, в том числе «Морнинг Пост», Тайме", «Дэйли Телеграф», «Дэйли Кроникл», «Манчестер Гардиен», «Дэйли Геральд», коммунистическую «Дэйли Уоркер» и пожелали мне успеха.

С целой кипой газет, завернутых в бумагу, чтобы их не видели прохожие на улицах, я вернулся на Ковенский переулок. Юрий был восхищен заказом Баскакова. Мы с острым любопытством рассматривали английские газеты, которые и брат и я видели впервые в жизни, и я отмечал карандашом в газетах статьи и заметки о забастовке докеров.

На третий день вечером явился со своим сочинением в редакцию к Баскакову. Он сделал на моей рукописи надпись «перепечатать», предложил мне пойти в машинописное отделение, продиктовать статью свободной машинистке и с перепечатанным материалом вернуться к нему.

Я продиктовал статью и явился к Баскакову. Николай Павлович (мой тезка) прочитал ее, вычеркнул два слова, вставил под заголовком «от нашего лондонского корреспондента», затем предложил мне подписать мою статьи какой-нибудь английской фамилией и, поставив в верхнем левом углу первой страницы сакраментальные слова «в набор», отправил статью с курьером в типографию.

После этого он снова повел меня в иностранный отдел, где заявил сотрудникам:

— Товарищ Полетика будет нашим собственным корреспондентом из столиц Европы и из США. Он будет писать нам корреспонденции, сидя в этой комнате с вами. Давайте ему все газеты и все журналы всех партий и направлений. Давайте ему темы, и сам он пусть выбирает темы, согласовывая их с вами или со мной, а когда товарищи ПА. Лисовский (заведующий иностранным отделом) и И.М. Майский (член редакционной коллегии «Ленинградской правды», в ведении которого находился иностранный отдел) вернутся из отпуска, он будет согласовывать темы своих корреспонденции с ними. Обратившись ко мне, Н.П. Баскаков добавил:

— Кроме того редакция поручает вам все гостиницы Петрограда: где бы ни остановился «знатный» иностранец — посол, ученый, член парламента, секретарь ЦК какой-либо иностранной компартии, член Президиума Коминтерна — немедленно берите у него интервью. Мы будем вам подсказывать, что вы должны спросить у них и о чем должны говорить с ними. В случае какихлибо затруднений, обращайтесь прямо ко мне.

С этими словами Баскаков простился со мной. Я задержался еще на полчаса в иностранном отделе, чтобы познакомиться с его сотрудниками и узнать, какие газеты и журналы мне придется читать. Выяснилось, что редакция «Ленинградской правды» получает свыше 50 газет из стран Европы и из США и около 50 журналов (еженедельных и ежемесячных), не считая белогвардейских газет. Относительно последних у сотрудников иностранного отдела возникли сомнения, можно ли давать их мне? Один из сотрудников пошел за разъяснением к Баскакову и, вернувшись, заявил, что Баскаков разрешил давать все: от «Нового времени» (Белград) до «Социалистического вестника» (Берлин).

Моя корреспонденция была напечатана, и Юрий ликовал. Я был осторожнее и считал, что одна удачная корреспонденция не является доказательством моей способности быть «иностранным корреспондентом». Редакция должна не раз убедиться на деле, что я могу оправдать свое амплуа.

Так началась моя первая фантастически-неправдоподобная, сказочная авантюра в роли «собственного корреспондента» «Ленинградской правды» из Лондона, Парижа, Берлина, Вены, Рима, Вашингтона, Нью-Йорка и других столиц мира. В этом озорном амплуа я проработал почти пять лет.

Договорившись с хозяином квартиры, где жил Юрий, я за небольшую плату получил комнату в 15 кв. м «с мебелью» — кровать, стол и два стула. Я провел несколько вечеров в редакции «Ленинградской правды», знакомясь с работой и сотрудниками иностранного отдела, с сотрудниками других отделов, особенно театрального и литературного. Н.П. Баскаков представил меня секретарю редакции В.П. Матвееву и члену редколлегии К.И. Шелавину, которые с любопытством разглядывали меня: уж очень экзотическим было мое амплуа!..

«Ленинградская правда» была исключением, своеобразным явлением среди других крупных правительственных газет. В первые месяцы революции она была центральным органом большевистской партии и выражала мнение Центрального Комитета (до перевода столицы из Ленинграда в Москву весной 1918 года). Верховным руководителем и вдохновителем газеты был Г.Е. Зиновьев, считавший себя любимым учеником и вероятным наследником Ленина после его смерти. О том, что Ленин тяжело и даже неизлечимо болен, в 192.3 г. ходили глухие слухи и в «Ленинградской правде» и в «Красной газете».

«Ленинградская правда» считалась лейб-органом Зиновьева, и в ней он вел борьбу с московской «Правдой», формально ставшей с весны 1918 года центральным органом партии. Полемика «Ленинградской правды» с «Правдой» (Москва) была «притчей во языцех» среди старых членов и ответственных работников партии, стыдливо избегавших говорить о ней, особенно среди тех, кто помнил борьбу ЛД. Троцкого против Ленина в дореволюционные годы и не доверял Троцкому.

Редакция «Ленинградской правды» была составлена (за исключением И.М. Майского) из самых верных и преданных Зиновьеву друзей и товарищей по партии.

В 1923 г. главным редактором был Г. Сафаров, живший вместе с Зиновьевым во дворце Кшесинской на улице Красных Зорь. В «Ленинградской правде» говорили, что Сафаров причастен к гибели царской семьи: об этом писали и зарубежные «белогвардейские» газеты, в особенности «Новое время», монархическая газета, издававшаяся «Борькой Сувориным» в Белграде. Уже живя в Иерусалиме я ознакомился с материалами расследования Н.А. Соколова о гибели царской семьи и узнал, что Сафаров руководил убийством той группы великих князей, которая содержалась в заточении в Алапаевске на Урале: великая княгиня Елизавета Федоровна (сестра царицы), великий князь Сергей Михайлович, князья Иоанн Константинович, Константин Константинович, Игорь Константинович. Их даже не расстреляли, а сбросили 18 июля 1918 г. в шахту глубиной больше сотни метров.

Сафаров последние годы до революции жил во Франции и приехал в Россию с Лениным в 1917 году. В 1918 г. он был членом Уральского Областного Совета и редактором газеты «Уральский рабочий». Он хорошо знал французский язык, хуже — немецкий. Из членов редакции «Ленинградской правды» только он и И.М. Майский читали иностранные газеты. Сафаров интересовался французским и немецким рабочим и социалистическим движением. Мне не раз приходилось отвозить к нему во дворец Кшесинской на автомобиле пачки свежих иностранных газет или подбирать по его просьбе наиболее важные и интересные статьи и заметки во французских и немецких газетах.

Сафаров был типичный «комчван»: мрачный и чванный человек с надутым лицом, смотревший свысока на всех сотрудников редакции и строго каравший их за пьянство. Он был расстрелян вместе с Зиновьевым.

Другим интересным, имеющим «особые заслуги» перед партией членом редколлегии был секретарь редакции В.П. Матвеев. Редакционная молва приписывала ему участие в захвате части «золотого запаса» в Сибири у чехословаков и в расстреле пленных колчаковцев. Он держался гораздо проще и доступнее Сафарова, но сотрудники редакции его не любили за то, что он при каждом удобном случае урезывал их гонорары.

Всеобщим уважением в редакции пользовался КЛ. Шелавин. Его считали честным и порядочным человеком, образцом «старого партийца». В 1930 г., когда я уже ушел из «Ленинградской правды», он был редактором моей книги «Сараевское убийство» и дал мне несколько любопытных советов. Он покончил с собой в 1936 году накануне процесса Зиновьева.

Особой любовью и расположением рядовых сотрудников редакции пользовался заместитель Сафарова Н.П. Баскаков. Он был редактор-организатор, почти совершенно не писавший статей, но зато державший всю редакционную кухню в своих руках. Его любили за отсутствие чванства в отношениях с рядовыми «винтиками» редакционной машины, за быстрые и смелые решения, за товарищеское и человеческое отношение к людям. Судьба его мне неизвестна.

Наконец, последний член редколлегии «Ленинградской правды» — И.М. Майский. Меньшевик, член самарской учредилки, перешедший после разгрома ее Колчаком на сторону большевиков и вступивший в большевистскую партию. И это, по правде сказать, спасло его. Чего другого, кроме расстрела, он мог ожидать, если бы не пошел в партию?

Я познакомился с И.М. Майским, когда он вернулся из отпуска. Небольшого роста со скуластым монгольским лицом, он был настоящим европейцем, годами жившим в Европе, и, вместе с тем, настоящим русским интеллигентом. По убеждениям он был меньшевик централист, типа Бебеля, к которому питал особое почтение. Он знал несколько иностранных языков, обладал большой эрудицией в вопросах международного рабочего и социалистического движения, международной политики и художественной литературы. В редакции «Ленинградской правды», куда его послали «на проверку», он был самым интеллигентным, но и самым чужеродным лицом. Одновременно он был и редактором ленинградского литературно-художественного журнала «Звезда».

В «Ленинградской правде» он долго не продержался. В конце 1924 г., видя борьбу претендентов за власть после смерти Ленина, он перешел на работу в Наркоминдел, работал по дипломатическому ведомству в Финляндии, Японии, Англии, был назначен после войны заместителем министра иностранных дел СССР, затем его репрессировали, и он вернулся из ссылки лица после смерти Сталина. Последний раз я виделся с ним в 1964 г. в Академии наук СССР, членом которой он был избран.

Одним из свидетельств особого положения «Ленинградской правды» среди других советских газет было обилие в редакции иностранных газет и журналов. В двух ведущих столичных газетах Советской Украины, издававшихся в Киеве, — «Висти» и «Пролетарская правда» не было даже коммунистических иностранных газет. Не помню, чтобы я там видел «Роте фане» или «Юманите». Только в московских газетах «Правда» и «Известия ЦИК» имелись в большом количестве иностранные газеты — коммунистические и буржуазные. Третья по своей влиятельности московская газета — Труд", орган Всероссийского Центрального Совета Профессиональных Союзов (ВЦСПС) получала заграничные рабочие социалистические и коммунистические газеты и почти не имела буржуазных. Огромный ассортимент иностранных газет, получаемых «Ленинградской правдой», объяснялся тем, что Зиновьев видел себя преемником Ленина и готовился руководить внешней политикой советского государства. Недаром «Северная коммуна» (Петроград, северо-запад и север России), председателем которой Зиновьев был с 1917 года, имела одно время в Петрограде собственный Комиссариат иностранных дел, работавший параллельно и конкурировавший с общегосударственным Комиссариатом иностранных дел в Москве.