Тысяча душ

      Калинович сидел, погруженный сам в себя.
      - Если еще раз я увижу ее, кончено! Я не в состоянии буду ничего предпринять... Наконец, этот Белавин... - проговорил он.
      Князь усмехнулся и, покачнувшись всем телом, откинулся на задок кресла.
      - Боже ты мой, царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! воскликнул он. - Ну, не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь у меня, ночуйте, а завтра напишите записку: так и так, мой друг, я жив и здоров, но уезжаю по очень экстренному делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь, пошлите деньги - и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше думал о вашем уме и характере...
      - Кто в вашу переделку, князь, попадет, всякий сломается, - произнес Калинович.
      - Не ломают вас, а выпрямляют! - возразил князь. - Впрочем, во всяком случае я очень глупо делаю, что так много говорю, и это последнее мое слово: как хотите, так и делайте! - заключил он с досадою и, взяв со стола бумаги, стал ими заниматься.
      Около часа продолжалось молчание.
      - Князь! Спасите меня от самого себя! - проговорил, наконец, Калинович умоляющим голосом. Он был даже жалок в эти минуты.
      - Но, милый мой, что ж с вами делать? - произнес князь с участием.
      - Делайте, что хотите, - я ваш! - ответил Калинович.
      - "Ты наш, ты наш! Клянися на мече!" - не помню, говорится в какой-то драме; а так как в наше время мечей нет, мы поклянемся лучше на гербовой бумаге, и потому угодно вам выслушать меня или нет? - проговорил князь.
      - Сделайте одолжение, - отвечал Калинович.
      - Одолжение, во-первых, состоит в том, что поелику вы, милостивый государь, последним поступком вашим - не помню тоже в какой пьесе говорится - наложили на себя печать недоверия и очень может быть, что в одно прекрасное утро вам вдруг вздумается возвратиться к прежней идиллической вашей любви, то не угодно ли будет напредь сего выдать мне вексель в условленных пятидесяти тысячах, который бы ассюрировал меня в дальнейших моих действиях? Для вас в этом нет никакой опасности, потому что у вас нет копейки за душой, а мне сажать вас в яму, с платою кормовых, тоже никакого нет ни расчета, ни удовольствия... Когда же вы будете иметь через меня деньги, значит - и отдать их должны. Так ведь это?
      В продолжение всего этого монолога Калинович смотрел на князя в упор.
      - Мы, однако, князь, ужасные с вами мошенники!.. - проговорил он.
      - Есть немного! - подхватил тот. - Но что ж делать! Ничего!
      Калинович злобно усмехнулся.
      - Конечно, уж с разбойниками надобно быть разбойником, - произнес он и, оставшись у князя ночевать, собрал все свое присутствие духа, чтоб казаться спокойным.
      XII
      На другой день все стало мало-помалу обделываться. Калинович, как бы совершенно утратив личную волю, написал под диктовку князя к Настеньке записку, хоть и загадочного, но довольно утешительного содержания. Нанята была в аристократической Итальянской квартира с двумя отделениями: одно для князя, другое для жениха, которого он, между прочим, ссудил маленькой суммой, тысячи в две серебром, и вместе с тем - больше, конечно, для памяти - взял с него вексель в пятьдесят две тысячи. Дня через два, наконец, Калинович поехал вместе с князем к невесте. Свидание это было довольно странное.
      - Здравствуйте, Калинович! - сказала, встречая их, Полина голосом, исполненным какого-то значения.
      Тот ей ничего не ответил. Все утро потом посвящено было осматриванию маленького дачного хозяйства, в котором главную роль играл скотный двор с тремя тучными черкасскими коровами. В конюшне тоже стояли два серые жеребца, на которых мы встретили князя на Невском. Полина велела подать хлеба и начала смело, из своих рук, кормить сердитых животных. Кроме того, по маленькому двору ходили куры, которых молодая хозяйка завела, желая сделать у себя совсем деревню. Во все это Калиновича посвящали очень подробно, как полухозяина, и только уж после обеда, когда люди вообще бывают более склонны к задушевным беседам, князь успел навести разговор на главный предмет.
      - Кузина, Яков Васильич, вероятно, желает, чтоб вы сами подтвердили то, что я ему передал, - сказал он.
      Полина потупилась и сконфузилась.
      - Я готова, - проговорила она.
      - Следует, следует-с! - подхватил князь и сначала как бы подошел к балкону, а тут и совсем скрылся.
      Оставшись вдвоем, жених и невеста довольно долгое время молчали.
      - Нравлюсь ли я вам, Калинович, скажите вы мне? Я знаю, что я не молода, не хороша... - начала Полина.
      Калинович больше пробормотал ей в ответ, что какое же другое чувство может заставить его поступать таким образом.
      - А Годневу вы любили? - спросила Полина.
      - Да, я ее любил, - отвечал Калинович.
      - Очень?
      - Очень.
      - Точно ли вы оставляете ее?
      Калинович усиленно вдохнул в себя целую струю воздуха.
      - Она изменила мне, - проговорил он.
      - Не может быть! Нет!.. Какая оке эта она!.. Я не думала этого... Нет, это, верно, неправда.
      - Изменила, - повторил Калинович с какой-то гримасой.
      - И вам трудно об этом говорить, я вижу.
      - Да, нелегко.
      - Ну и не станем, - сказала Полина и задумалась.
      - Послушайте, однако, - начала она, - я сама хочу быть с вами откровенна и сказать вам, что я тоже любила когда-то и думала вполне принадлежать одному человеку. Может быть, это была с моей стороны ужасная ошибка, которой, впрочем, теперь опасаться нечего! Человек этот, по крайней мере для меня, умер; но я его очень любила.
      Калинович молчал.
      - Вы не будете за это на меня сердиться? - продолжала Полина.
      - По какому оке праву? - проговорил он, наконец.
      - По праву мужа, - отвечала с улыбкой Полина.
      - Что ж? - отвечал Калинович, тоже с полуулыбкой.
      - Не сердитесь... Я вас, кажется, буду очень любить! - подхватила Полина и протянула ему руку, до которой он еще в первый раз дотронулся без перчатки; она была потная и холодная. Нервный трепет пробежал по телу Калиновича, а тут еще, как нарочно, Полина наклонилась к нему, и он почувствовал, что даже дыхание ее было дыханием болезненной женщины. Приезд баронессы, наконец, прекратил эту пытку. Как радужная бабочка, в цветном платье, впорхнула она, сопровождаемая князем, и проговорила:
      - Bonjour!
      - Bonjour! - сказала Полина и сейчас же представила ей Калиновича как жениха своего.
      - Ah, je vous felicite*, - проговорила баронесса.
      ______________
      * Ах, поздравляю вас (франц.).
      - Et vous aussi, monsieur*, - прибавила она, протягивая Калиновичу через стол руку, которую тот пожимая, подумал:
      ______________
      * И вас также, сударь (франц.).
      "Вот кабы этакой ручкой приходилось владеть, так, пожалуй бы, и Настеньку можно было забыть!"
      Баронесса, конечно, сейчас же вызвала разговор о модах и по случаю предстоявшей свадьбы вошла в мельчайшие подробности: она предназначила, как и у кого делать приданое, кто должен драпировать, меблировать спальню и прочие комнаты, обнаружа при этом столько вкуса и практического знания, что князь только удивлялся, восхищался и поддакивал ей. Калинович тоже делал вид, как будто бы все это занимает его, хоть на сердце были невыносимые тоска и мука.
      В дальнейшем ходе событий жених и невеста стали, по заведенному порядку, видаться каждый день, и свидания эти повлекли почти ожидаемые последствия. Кто не знает, с какой силой влюбляются пожилые, некрасивые и по преимуществу умные девушки в избранный предмет своей страсти, который дает им на то какой бы ни было повод или право? Причина тому очень простая: они не избалованы вниманием мужчин, но по своему уму, по своему развитию (жаждут любви; им потребно это чувство, и когда подобная звезда восходит на их горизонте, они, как круглые бедняки, страстно и боязливо хватаются за свою последнюю лепту. С Полиной, каковы бы ни были ее прежние чувства к князю, но, в настоящем случае, повторилось то же самое: с каждым, кажется, часом начала она влюбляться в Калиновича все больше и больше. Бывши скупа и расчетлива не меньше матери, она, не ожидая напоминаний князя, подарила жениху разом билет в полтораста тысяч серебром. Калинович поцеловал у ней при этом руку и был как будто бы поласковей с нею; но деньги, видно, не прибавили ему ни счастия, ни спокойствия, так что он опять не выдержал этой нравственной ломки и в одно милое, с дождем и ветром, петербургское утро проснулся совсем шафранный: с ним сделалась желчная горячка!
      Полина перепугалась, сейчас же переехала в город и непременно хотела сама ухаживать за больным, постоянно стараясь развлекать его своими ласками.
      Сделавшись от болезни еще нервней и раздражительней, Калинович, наконец, почувствовал к невесте то страшное физиологическое отвращение, которое скрывать не было уже никаких человеческих сил, и чем бы все это кончилось, - неизвестно! К счастию, лечивший его доктор, узнав отношения лиц и поняв, кажется, отчего болен пациент, нашел нужным, для успеха лечения, чтоб невеста не тревожила больного и оставляла его больше в покое, больше одного. Он передал это князю, который, в свою очередь, тоже хорошо понимая настоящую сущность, начал употреблять всевозможные уловки, чтоб задержать Полину у ней на квартире, беспрестанно возил ее по магазинам, и когда она непременно хотела быть у Калиновича, то ни на одну секунду не оставлял ее с ним вдвоем, чтоб не дать возможности выражаться и развиваться ее нежности.
      Свадебные хлопоты стали приходить к концу. Калинович худой, как скелет, сидел по обыкновению на своей кровати. Человек доложил ему, что пришел генеральшин Григорий Васильев.
      - Пусти! - сказал Калинович.
      Вошел знакомый нам старик-повар, еще более оплешивевший, в старомодном, вишневого цвета, с высоким воротником, сюртуке, в светло вычищенных сапожках и серебряным перстнем на правой руке.
      - Что тебе надобно? - спросил Калинович.
      - Так как, выходит, являюсь господину и барину моему, на все дни живота моего нескончаемому... - отвечал Григорий Васильев, свернув несколько голову набок и становясь навытяжку.
      Калинович посмотрел на него.
      - Собственно, как старому генералу, за которого теперь все наши помыслы и сердец наших излияния перед престолом всевышнего изливаться должны за успокоение их высокочувствительной души, и больше ничего... так я и понимаю!..
      Калинович догадался, что старик был сильно выпивши, и, желая от него скорее отделаться, подал было ему три рубля серебром, но Григорий Васильев отступил несколько шагов назад.
      - Не за тем, Яков Васильич, являюсь, - возразил он с усмешкою, - но что собственно вчерашнего числа госпожа наша Полина Александровна, через князя, изволила мне отдать приказ, что, так как теперича оне изволят за вас замуж выходить и разные по этому случаю будут обеды и балы, и я, по своей старости и негодности, исполнить того не могу, а потому сейчас должен сбираться и ехать в деревню... Как все это я понимать могу? В какую сторону? - заключил старик и принял вопросительную позу.
      Калинович, однако, ничего не отвечал ему.
      - Не дела моего исполнить не могу - это только напрасные обиды их против меня, - продолжал Григорий Васильев, - а что я человек, может быть, опасный - это может быть... - присовокупил он с многозначительной миной.
      - Чем же ты человек опасный? - спросил наконец Калинович, которого начинала несколько забавлять эта болтовня.
      - Коли приказанье будет, я доклад смелый могу держать, - отвечал старик с какой-то гордостью. - Григорий Васильев не такой человек, чтоб его можно было залакомить или закупить, что коли по головке погладить, так он и лапки распустит: никогда этого быть не может. У Григорья Васильева, - продолжал он умиленным тоном и указывая на потолок, - был один господин - генерал... он теперь на небе, а вы, выходит, преемник его; так я и понимаю!
      - Конечно, - подтвердил Калинович.
      - И ежели вы теперича, - продолжал старик еще с большим одушевлением, в настоящем звании преемник его чинов, крестов и правил, вы прямо скажете: "Гришка! Поди ты, братец, возьми в своей кухне самое скверное помело и выгони ты этого самого князя вон из моего дома!" А я исполнить то должен, и больше ничего!
      Последние слова уж заметно заинтересовали Калиновича.
      - Что ж тебе так не нравится князь? - спросил он.
      - Князь!.. - воскликнул старик со слезами на глазах. - Так я его понимаю: зеленеет теперь поле рожью, стеблями она, матушка, высокая, колосом тучная, васильки цветут, ветерок ими играет, запах от них разносит, сердце мужичка радуется; но пробежал конь степной, все это стоптал да смял, волок волоком сделал: то и князь в нашем деле, - так я его понимаю.
      - Что ж, разорил что ли он? - спросил Калинович.
      - Тьфу для нас его разоренье было бы! - отвечал Григорий Васильев. Слава богу, после генерала осталось добра много: достало бы на лапти не одному этакому беспардонному князю, а и десятку таких; конечно, что удивлялись, зная, сколь госпожа наша на деньгу женщина крепкая, твердая, а для него ничего не жалела. Потеряв тогда супруга, мы полагали, что оне либо рассудка, либо жизни лишатся; а как опара-то начала всходить, так и показала тоже свое: въявь уж видели, что и в этаком высоком звании женщины не теряют своих слабостей. Когда приехала вдовицей в деревню, мелкой дробью рассыпался перед ними этот человек. Портреты генерала, чтоб не терзали они очей ее, словно дрова, велел в печке пережечь и, как змей-искуситель, с тех же пор залег им в сердце и до конца их жизни там жил и командовал. Бывало, мину к кому из людей неприятную отнесет, смотришь, генеральша и делает с тем человеком свое распоряжение... Все должны были угождать, трепетать и раболепствовать князю!
      Калинович начинал хмуриться.
      - Что ж у них, интрига, что ли, была? - спросил он.
      Григорий Васильев пожал плечами.
      - Горничные девицы, коли не врут, балтывали... - проговорил он, горько усмехнувшись. - И все бы это, сударь, мы ему простили, по пословице: "Вдова - мирской человек"; но, батюшка, Яков Васильич!.. Нам барышни нашей тут жалко!.. - воскликнул он, прижимая руку к сердцу. - Как бы теперь старый генерал наш знал да ведал, что они тут дочери его единородной не поберегли и не полелеяли ее молодости и цветучести... Батюшка! Генерал спросит у них ответа на страшном суде, и больше того ничего не могу говорить!
      - Отчего ж не говорить? - спросил мрачно Калинович и потупляя глаза.
      - Говорить! - повторил старик с горькою усмешкою. - Как нам говорить, когда руки наши связаны, ноги спутаны, язык подрезан? А что коли собственно, как вы теперь заместо старого нашего генерала званье получаете, и ежели теперь от вас слово будет: "Гришка! Открой мне свою душу!" - и Гришка откроет. "Гришка! Не покрывай ни моей жены, ни дочери!" - и Гришка не покроет! Одно слово, больше не надо.
      - Конечно, говори, тем больше, когда начал, - повторил Калинович еще более серьезным тоном.
      - Говори! - повторил опять с горькою усмешкою и качая головой Григорий Васильев. - Говорить, батюшка, Яков Васильич, надобно по-божески: то, что барышня, может, больше маменьки своей имела склонность к этому князю. Я лакей - не больше того... и могу спросить одно: татарин этот человек али христианин? Как оне очей своих не проглядели, глядючи в ту сторону, откуда он еще только обещанье сделает приехать... Батюшка, господин наш новый! А коли бы теперь вам доложить, какие у них из этого с маменькой неудовольствия были, так только одна царица небесная все это видела, понимала и судила... Мы, приближенная прислуга, не знаем, кому и как служить; и я, бывало, по глупому своему характеру, еще при жизни покойной генеральши этим разбойникам, княжеским лакеям, смело говаривал: "Что это, говорю, разбойники, вы у нас наделали! Словно орда татарская с барином своим набежали к нам, полонили да разорили, псы экие!"
      Калинович слушал молча и только еще ниже склонил голову.
      - Батюшка, Яков Васильич! - восклицал Григорий Васильев, опять прижимая руку к сердцу. - Может, я теперь виноватым останусь: но, как перед образом Казанской божией матери, всеми сердцами нашими слезно молим вас: не казните вы нашу госпожу, а помилуйте, батюшка! Она не причастна ни в чем; только злой человек ее к тому руководствовал, а теперь она пристрастна к вам всей душой - так мы это и понимаем.
      Калинович молчал.
      - Конечно, мы хоть и рабы, - продолжал Григорий Васильев, - а тоже чувствовали, как их девичий век проходил: попервоначалу ученье большое было, а там скука пошла; какое уж с маменькой старой да со скупой развлеченье может быть?.. Только свету и радости было перед глазами, что князь один со своими лясами да балясами... ну, и втюрилась, по нашему, по-деревенски сказать.
      - Зачем же Полина Александровна за меня замуж выходит, когда она влюблена в князя? - спросил вдруг Калинович.
      - Охлажденье, сударь, к нему имеют... большое охлажденье против прежнего, - отвечал успокоительным тоном Григорий Васильев, - вот уж года четыре мы это замечаем; только и говорят своим горничным девицам: "Ах, говорят, милые мои, как бы я желала выйти замуж!" Барышня, батюшка, умная, по политике тонкая, все, может быть, по чувствительной душе своей почувствовали, какой оне пред господом творцом-создателем грех имеют. Как оне теперь рады вам - и сказать того нельзя; только и спрашивают всех: "Видели ли вы моего жениха? Хорош ли он?"
      Выслушав все это, Калинович вздохнул. Он приказал старику, чтоб тот не болтал о том, что ему говорил, и, заставив его взять три целковых, велел теперь идти домой; но Григорий Васильев не двигался с места.
      - Я все насчет своей негодности, господин вы наш хороший и новый!.. проговорил он, становясь в грустную позу.
      - Ты останешься, - сказал ему Калинович.
      Но Григорий Васильев с какой-то недоверчивостью повернулся и вышел неторопливо.
      Больной между тем, схватив себя за голову, упал в изнеможении на постель. "Боже мой! Боже мой!" - произнес он, и вслед за тем ему сделалось так дурно, что ходивший за ним лакей испугался и послал за Полиной и князем. Те прискакали. Калинович стал настоятельно просить, чтоб завтра же была свадьба. Он, кажется, боялся за свою решимость. Полина тоже этому обрадовалась, и таким образом в маленькой домовой церкви произошло их венчанье.
      Как мертвец худой, стоял жених перед налоем. На вопрос священника: "Не обещался ли кому-нибудь?" - он ничего не проговорил.
      Единственными лицами при церемонии были князь и муж баронессы. В качестве свидетелей они скрепили своей благородной подписью запись в брачной книге. После венца у новобрачных, по петербургскому обычаю, был только чай с мороженым и фруктами для близких знакомых, которые, выпив по нескольку заздравных бокалов, поспешили разъехаться.
      В богатом халате, в кованных золотом туфлях и с каким-то мертвенным выражением в лице прошел молодой по шелковистому ковру в спальню жены - и затем все смолкло. На улицах было тоже тихо часов до трех; но на рассвете вдруг вспыхнул на Литейной пожар. Пламя в несколько минут охватило весь дом. Наскакала пожарная команда, и сбежался народ. В третьем этаже раздался крик женщины, молившей о спасении. Толпа дрогнула, но никто не пошевелился. Вдруг появился господин в незастегнутом пальто, без галстука... С несвойственной, видно, ему силой он подставил огромную лестницу и, как векша, проворно взобрался по ней, разбил сразу рукой раму и, несмотря на то, что на него пахнуло дымом и пламенем, скрылся в окно. Все замерло в ожидании. Через несколько минут спаситель появился с бесчувственной женщиной на руках. Толпа встретила его громким "ура" и "браво"; но он скрылся.
      Это был новобрачный Калинович.
      Как и зачем он тут появился? Еще полчаса перед тем он выбежал, как полоумный, из дому, бродил несколько времени по улицам, случайно очутился на пожаре и бросился в огонь не погибающую, кажется, спасать, а искать там своей смерти: так, видно, много прелести и наслаждения принесло ему брачное ложе.
      XIII
      Кто не согласится, что под внешней обстановкой большей части свадеб прячется так много нечистого и грязного, что уж, конечно, всякое тайное свидание какого-нибудь молоденького мальчика с молоденькой девочкой гораздо выше в нравственном отношении, чем все эти полуторговые сделки, а между тем все вообще "молодые" имеют какую-то праздничную и внушительную наружность, как будто они в самом деле совершили какой-нибудь великий, а для кого-то очень полезный подвиг. Описанная мною свадьба, конечно, имела тот же характер. Молодая, с приличною томностью в лице, пила каждое утро шоколад и меняла потом, раза два и три, свой туалет. Часа в два молодые обыкновенно садились в карету и отправлялись с визитами, результатом которых в их мраморной вазе появились билетики: Comte Koulgacoff*, m-me Digavouroff, nee comtesse Miloff**, Иван Петрович Захарьин, генерал-лейтенант, Serge Milkovsky***, Петр Николаевич Трубнов, флигель-адъютант, и так далее; был даже какой-то испанский гранд Auto de Salvigo**** - словом, весь этот цвет и букет петербургского люда, который так обаятельно, так роскошно показывается нашим вульгарным очам на Невском проспекте и в Итальянской опере и сблизить с которым мою молодую чету неусыпно хлопотала приятельница Полины, баронесса. В какой мере все это тешило самолюбие героя моего, - сказать трудно; во всяком случае, он, кажется, начинал уж привыкать к своему не совсем, конечно, честному, но зато высокоблистательному положению. Когда, задумавшись и заложив руки назад, он ходил по своей огромной зале, то во всей его солидной посадке тела, в покрое даже самого фрака, так и чувствовался будущий действительный статский советник, хоть в то же время добросовестность автора заставляет меня сказать, что все это спокойствие была чисто одна личина: в душе Калинович страдал и беспрестанно думал о Настеньке! На другой день свадьбы он уехал в Павловск и отправил к ней оттуда двадцать пять тысяч серебром при коротеньком письме, в котором уведомлял ее о своей женитьбе и умолял только об одном, чтоб она берегла свое здоровье и не проклинала его. Ответа он не ждал, потому что не написал даже своего адреса.
      ______________
      * Граф Кулгаков (франц.).
      ** госпожа Дигавурова, урожденная графиня Милова (франц.).
      *** Сергей Милковский (франц.).
      **** Ауто де Сальвиго (исп.).
      23 октября назначен был у баронессы большой бал собственно для молодых. Накануне этого дня, поутру, Калинович сидел в своем богатом кабинете. Раздался звонок, и вслед за тем послышались в зале знакомые шаги князя. Калинович сделал гримасу.
      - Здравствуйте и вместе прощайте! - произнес гость, входя.
      - Что ж так? - спросил Калинович неторопливо.
      - Еду-с... Дело наше о привилегии кончилось - значит, теперь надо в деревню... работать... хлопотать... - отвечал князь и остановился, как бы не договорив чего-то; но Калинович понял.
      - Может быть, вы деньги желаете получить? - сказал он после некоторого молчания.
      - Да, Яков Васильич, я бы просил вас. Я теперь такую кашу завариваю, что припасай только! - произнес князь почти униженным тоном.
      Калинович нарочно зевнул, чтоб скрыть улыбку презрения, и небрежно выдвинул незапертый ящик в столе.
      - Билетами хотите? - проговорил он.
      - Все равно! - отвечал князь, вынимая и отдавая Калиновичу его заемное письмо.
      Калинович подал ему билет опекунского совета.
      - Пятьдесят две тысячи ровно! - проговорил он.
      - Верю и благодарю-с! - подхватил князь и, великодушно не поверив уплаты, сунул билет в карман.
      Калинович между тем, разорвав с пренебрежением свое заемное письмо на клочки и бросив его на пол, продолжал молчать, так что князю начинало становиться неловко.
      - Что ваша, однако, баронесса, скажите? Я видел ее как-то на днях и говорил с ней о вас, - начал было князь.
      - Я и сам с ней говорил, - возразил Калинович с насмешкой. - Сегодня в два часа еду к ней, - присовокупил он, как бы желая покончить об этом разговор.
      - Поезжайте, поезжайте, - подхватил князь, - как можно упускать такой случай! Одолжить ее каким-нибудь вздором - и какая перспектива откроется! Помилуйте!.. Литературой, конечно, вы теперь не станете заниматься: значит, надо служить; а в Петербурге без этого заднего обхода ничего не сделаешь: это лучшая пружина, за которую взявшись можно еще достигнуть чего-нибудь порядочного.
      Явное презрение выразилось при этих словах на лице Калиновича. Тотчас же после свадьбы он начал выслушивать все советы князя или невнимательно, или с насмешкою.
      - Что, однако, Полина? Могу я ее видеть? - продолжал он.
      - Нет, она не одета, - отвечал сухо Калинович.
      - Значит, до свиданья! - проговорил князь, несколько растерявшись.
      Хозяин только мотнул головой и не привстал даже. Князь ушел.
      - Мерзавец! - проговорил ему вслед довольно громко Калинович и вскоре выехал со двора. Развалясь и положа нога на ногу, уселся он в своей маленькой каретке и быстро понесся по Невскому. В Морской экипаж остановился перед главным входом одного из великолепных домов.
      Калинович назвал швейцару свою фамилию.
      - Пожалуйте, - проговорил тот и дал знать звонком в бельэтаж.
      Калиновичу невольно припомнился его первый визит к генеральше. Он снова входил теперь в барский дом, с тою только разницею, что здесь аристократизм был настоящий: как-то особенно внушительно висела на окнах бархатная драпировка; золото, мебель, зеркала - все это было тяжеловесно богато; тропические растения, почти затемняя окна, протягивали свою сочную зелень; еще сделанный в екатерининские времена паркет хоть бы в одном месте расщелился. Самый воздух благоухал какой-то старинной знатью. Баронесса в ужас приходила от всего этого старого хлама, но барон оставался неумолим и ничего не хотел изменить. Он дозволил жене только убрать свое небольшое отделение, как ей хотелось, не дав, впрочем, на то ни копейки денег. Баронесса, однако, несмотря на это, сделала у себя совершенный рай, вполне по современному вкусу. Точно в жилище феи, вступил Калинович в ее маленькую гостиную, где она была так любезна, что в утреннем еще туалете и пивши кофе приняла его.
      - Bonjour! - проговорила она ему навстречу, ангельски улыбаясь, как некогда улыбалась княжна, с тем только преимуществом, что делала это как-то умней и осмысленней.
      - Bonjour, madame! - отвечал он с чувством собственного достоинства, но тоже любезно.
      - Desirez vous du cafe?* - спросила баронесса.
      ______________
      * Хотите кофе? (франц.).
      - Je vous prie!* - отвечал Калинович.
      ______________
      * Пожалуйста! (франц.).
      - А курить? - прибавила баронесса, подвигая серебряный стакан с папиросами.
      Калинович закурил.
      - Я привез вам маленькую сумму... - начал он.
      - Ах, да, да, merci! - подхватила скороговоркой баронесса, немного сконфузившись, и тотчас же переменила разговор. - Скажите, - продолжала она, - вы давно были влюблены в Полину? Мне это очень интересно знать.
      - Да, давно, - отвечал Калинович с замечательным присутствием духа.
      - Она очень милая, очень умная... нехороша собой, но именно, что называется, une femme d'esprit: умный человек, литератор, именно в нее может влюбиться. Voulez vous prendre encore une tasse?*.
      ______________
      * Не хотите ли еще чашку? (франц.).
      - Non, merci, - отвечал Калинович. - Деньги... - прибавил он, вынимая из кармана толстую пачку ассигнаций.
      - Да; но мне, я думаю, нужно вам дать какую-нибудь бумагу?
      - Нет, не нужно, - отвечал Калинович.
      - Merci, - отвечала баронесса, кладя в раздумье деньги в стол.
      Несколько времени они оба молчали.
      - Я к вам, баронесса, тоже имею просьбу... - начал Калинович.
      - Ах, да, знаю, знаю! - подхватила та. - Только постойте; как же это сделать? Граф этот... он очень любит меня, боится даже... Постойте, если вам теперь ехать к нему с письмом от меня, очень не мудрено, что вы затеряетесь в толпе: он и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что не успеет. Не лучше ли вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу вас к нему, представлю и скажу прямо, чего мы хотим.
      - Если можно будет это сделать, так, конечно... - сказал Калинович.
      - Конечно, можно. Неужели вы думаете, что в Петербурге на балах говорят о чем-нибудь другом: все о делах... такой уж несносный город! - произнесла баронесса.
      В это время раздался звон шпор. Калинович встал.
      - Adieu, до завтра, - произнесла баронесса.
      Калинович поклонился.
      - Скажите Полине, чтоб она была непременно в своем белом платье. Elle est magnifique!
      - Слушаю-с, - проговорил Калинович и ушел. Приятная улыбка, которая оживляла лицо его в продолжение всего визита, мгновенно исчезла, когда он сел в экипаж; ему хотелось хоть бы пьяным напиться до бесчувствия, чтоб только не видеть и не понимать, что вокруг него происходило. Дома, как нарочно, вышла ему навстречу Полина в новом ваточном платье для гулянья и спрашивала: "Хороша ли она?"
      - Хороша, - отвечал с гримасою Калинович, и через полчаса они гуляли под руку на Невском.
      Бал! Бал!.. Когда-то упоительное и восхитительное слово! Еще Пушкин писал: "Люблю я бешеную младость и тесноту, и шум, и радость, и дам изысканный наряд!" Но нас, детей века, уж этим не надуешь. Мы знаем, что такое бал, особенно великосветский. Надобно решительно иметь детское простодушие одного моего знакомого прапорщика, который даже в пище вкусу не знает; надобно именно владеть его головой, чтоб поверить баронессе, когда она мило уверяет вас, что дает этот бал для удовольствия общества, а не для того, чтоб позатянуть поступившее на нее маленькое взыскание, тысяч в тридцать серебром, о чем она и будет тут же, под волшебные звуки оркестра Лядова, говорить с особами, от которых зависит дело. А вон этот господин, застегнутый, как Домби{347}, на все пуговицы, у которого, по мнению врачей, от разливающейся каждый день желчи окончательно сгнила печенка, - неужели этот аспид человечества приехал веселиться? Вы, милая, белокурая дама, рассеянно теряющаяся в толпе! Я чувствую, как сердце ваше обливается кровью при мысли, что муж ваш на днях еще в одном прении напорол такую чепуху, которая окончательно обнаружила всю глубину его умственных неспособностей, и вам вряд ли удастся удержать тот великолепный пост, на котором вам так удобно.