Тысяча душ

      ______________
      * Умоляю, будьте так добры! (франц.).
      - Нет-с, она не будет играть! - решил Калинович и, чтобы прекратить эту сцену, обратился к Белавину и начал с ним совершенно другой разговор.
      Студента, однако ж, это не остановило: он все-таки стал потихоньку упрашивать Настеньку. Она его почти не слушала и, развернув Ромео, который попался ей в первый еще раз, сама не замечая того, зачиталась.
      - Ах, как это хорошо, боже мой! - говорила она.
      Студент глядел на нее с каким-то умилением. Белавин тоже останавливал на ней по временам свои задумчивые голубые глаза.
      Часов в двенадцать гости стали прощаться.
      - Ну, батюшка, вы таким владеете сокровищем!.. - сказал Белавин в передней потихоньку Калиновичу.
      Тот самодовольно улыбнулся и к Настеньке, однако, возвратился в раздумье.
      - Какой должен быть превосходный человек этот Белавин! - сказала она.
      - Да, - отвечал ей машинально Калинович.
      Мысли его были далеко в эту минуту.
      IX
      Сцена, которую я описал в предыдущей главе, стала повторяться довольно часто, и нравственная стачка между Настенькой и Белавиным начала как-то ярче и ярче высказываться. Калинович между тем все больше удалялся от них и сосредоточивался в самом себе. Душа его была не такого закала, чтоб наслаждаться тихой любовью и скромной дружбой. Маленький комфорт, который его окружал, стал казаться ему смешон до гадости. С чувством какого-то ожесточения отвертывался Калинович от магазинных окон, из которых так красиво метались в глаза разные вещи, совершенно, кажется бы, необходимые для каждого порядочного человека. Проходя мимо огромных домов, в бельэтажах которых при вечернем освещении через зеркальные стекла виднелись цветы, люстры, канделябры, огромные картины в золотых рамах, он невольно приостанавливался и с озлобленной завистью думал: "Как здесь хорошо, и живут же какие-нибудь болваны-счастливцы!" То же действие производили на него экипажи, трехтысячные шубы и, наконец, служащий, мундирный Петербург. Он не мог видеть без глубокого сердечного содрогания, когда выходил из какого-нибудь присутственного здания господин еще не старых лет, в крестах, звездах и золотом камергерском мундире. Кроме уж этих прихотливых и честолюбивых желаний, впереди восставал еще более существенный вопрос: деньги, привезенные Настенькой, конечно, должны были прожиться в какой-нибудь год, но что потом будет? Калинович ниоткуда и ничего не получал. Презрение и омерзение начинал он чувствовать к себе за свое тунеядство: человек деятельный по натуре, способный к труду, он не мог заработать какого-нибудь куска хлеба и питался последними крохами своей бедной любовницы - это уж было выше всяких сил! Чтоб что-нибудь, наконец, предпринять, он решился, переломив самолюбие, послать к Зыкову повесть, заклиная напечатать ее и вообще дать ему работу при журнале. Лично сам Калинович не в состоянии был доставить свое творчество и выслушать, может быть, от приятеля еще несколько горьких уроков; но, чтоб извинить себя, он объяснил, что три месяца был болен и теперь еще никуда не выходит.
      В ответ на это он получил письмо с черной печатью. Адрес был написан женской рукой и весь смочен слезами. Ему отвечала жена Зыкова: "Друга вашего, к которому вы пишете, более не существует на свете: две недели, как он умер, все ожидая хоть еще раз увидеться с вами. С просьбой вашей я не знаю, что делать. Не хотите ли, чтоб я послала ваше сочинение к Павлу Николаичу, который, после смерти моего покойного мужа, хочет, кажется, ужасно с нами поступать..." Далее Калинович не в состоянии был читать: это был последний удар, который готовила ему нанести судьба. Он знал, что как ни глубоко и ни сильно оскорбил его Зыков, но это был единственный человек в Петербурге, который принял бы в нем человеческое участие и, по своему влиянию, приспособил бы его к литературе, если уж в ней остался последний ресурс для жизни; но теперь никого и ничего не стало...
      Вы, юноши и неюноши, ищущие в Петербурге мест, занятий, хлеба, вы поймете положение моего героя, зная, может быть, по опыту, что значит в этом случае потерять последнюю опору, между тем как раздражающего свойства мысль не перестает вас преследовать, что вот тут же, в этом Петербурге, сотни деятельностей, тысячи служб с прекрасным жалованьем, с баснословными квартирами, с любовью начальников, могущих для вас сделать вся и все - и только вам ничего не дают и вас никуда не пускают! Чтоб скрыть от Настеньки свое отчаяние, Калинович проворно ушел из дома. Голова его решительно помутилась; то думалось ему, что не найдет ли он потерянного бумажника со ста тысячами, то нельзя ли продать черту душу за деньги и, наконец, пойти в разбойники, награбить и возвратиться жить в общество.
      Вдруг раздался сзади его голос: "Яков Васильич!" Калинович вздрогнул всем телом. Это был голос князя Ивана, и через минуту и сам он стоял перед ним, соскочив на тротуар с щегольского фаэтона.
      - Что вы и как вы? Тысячу вам вопросов и тысячу претензий. Помилуйте! Хоть бы строчку!.. - говорил князь, пожимая, по обыкновению, обе руки Калиновича.
      - Я ничего: живу в Петербурге, - отвечал тот.
      - Да; но что вы, скажите, служите здесь, занимаетесь литературой?
      - Нет, не служу, а литературой немного занимаюсь.
      - Да, - повторил князь, - но что ж вообще: хорошо... недурно идет?..
      - Ни то, ни се, - отвечал Калинович.
      - Ни то, ни се! - повторил опять князь. - Вы ведь, однако, теперь нашего поля ягода: человек женатый.
      Калинович вспыхнул.
      - Нет, я не женат, - отвечал он.
      - Как?.. Не шутя?.. - спросил князь, взглянув ему в лицо. - Каким же образом у нас положительный прешел об этом слух? Mademoiselle Годнева в Петербурге?
      - Она в Петербурге.
      - И вы в самом деле не женаты?
      - Нет, - отвечал еще раз Калинович.
      - Гм! - произнес князь. - Как же я рад, что вас встретил! - продолжал он, беря Калиновича за руку и идя с ним. - Посмотрите, однако, как Петербург хорошеет: через пять лет какие-нибудь приедешь и не узнаешь. Посмотрите: это здание воздвигается... что это за прелесть будет! - говорил князь, видимо, что-то обдумывая.
      - Вы здесь одни, ваше сиятельство, или с семейством? - спросил Калинович, которому вдруг захотелось увидеть княжну.
      - Нет, я один. Mademoiselle Полина сюда переехала. Мать ее умерла. Она думает здесь постоянно поселиться, и я уж кстати приехал проводить ее, отвечал рассеянно князь и приостановился немного в раздумье. - Не свободны ли вы сегодня? - вдруг начал он, обращаясь к Калиновичу. - Не хотите ли со мною отобедать в кабачке, а после съездим к mademoiselle Полине. Она живет на даче за Петергофом - прелестнейшее местоположение, какое когда-либо создавалось в божьем мире.
      Калинович молчал.
      - Пожалуйста, - повторил князь.
      Герой мой нигде, кроме дома, не обедал и очень хорошо знал, что Настенька прождет его целый день и будет беспокоиться; однако, и сам не зная для чего, согласился.
      - Прекрасно, прекрасно! - произнес князь и, крикнув экипаж, посадил с собой Калиновича.
      Быстро понесла их пара серых рысаков по торцовой мостовой. Калинович снова почувствовал приятную качку хорошего экипажа и ощутил в сердце суетную гордость - сидеть, развалившись, на эластической подушке и посматривать на густую толпу пешеходов.
      - В Морскую! - крикнул князь, и они остановились у Дюссо.
      В первой же комнате их встретил лакей во фраке, белом жилете и галстуке, с салфеткой в руках.
      - Здравствуй, Михайло, - сказал ему князь ласково.
      Лакей с почтением и удовольствием оскалил зубы.
      - Давно ли, ваше сиятельство, изволили пожаловать? - проговорил он.
      - Недавно-с, недавно... Это все татары: извольте узнать! И, что замечательно, честнейший народ! - говорил князь Калиновичу, входя в одну из дальних комнат.
      Михайло следовал за ним.
      - Ну-с, давайте нам поесть чего-нибудь, - продолжал князь, садясь с приемами бывалого человека на диван, - только, пожалуйста, не ваш казенный обед, - прибавил он.
      - Слушаю, ваше сиятельство, - отвечал лакей.
      - Во-первых, сделайте вы нам, если только есть очень хорошая телятина, котлеты au naturel, и чтоб масла ни капли - боже сохрани! Потом-с, цыплята есть, конечно?
      - Самые лучшие, ваше сиятельство: полтора рубля серебром.
      - Ну, да... Суп тоже отнюдь не ваш пюре, который у вас прескверно делают; вели приготовить a la tortue, чтоб совсем пикан был - comprenez vous?*
      ______________
      * черепаховый... понимаешь? (франц.).
      - Oui je comprends*, - отвечал татарин, осклабляясь.
      ______________
      * Да, я понимаю (франц.).
      - Ну, а там что-нибудь из рыбы.
      - Форели, ваше сиятельство!
      - Хорошо... Вина дай, шампанского: охолодить, конечно, вели - и дай ты нам еще бутылку рейнвейна. Вы, впрочем, может быть, за столом любите больше красное? - обратился князь к Калиновичу.
      - Все равно, - отвечал тот.
      - Все равно? Вино, впрочем, это очень хорошее.
      - В пять или в восемь рублей прикажете? - спросил лакей.
      - В восемь, в восемь, мой милый, - отвечал князь.
      Лакей ушел.
      - Удивительно честный народ! - повторил еще раз князь ему вслед.
      Обед был готов через полчаса.
      - Нет, нет этого букета!.. - говорил князь, доедая суп. - А котлеты уж, мой милый, никуда негодны, - прибавил он, обращаясь к лакею, - и сухи и дымом воняют. Нет, это варварство, так распоряжаться нашими желудками! Не правда ли? - отнесся он к Калиновичу.
      - Да, - отвечал тот, не без досады думая, что все это ему очень нравилось, особенно сравнительно с тем мутным супом и засушенной говядиной, которые им готовила трехрублевая кухарка. То же почувствовал он, выпивая стакан мягкого и душистого рейнвейна, с злобой воображая, что дома, по предписанию врача, для здоровья, ему следовало бы пить такое именно хорошее вино, а между тем он должен был довольствоваться шестигривенной мадерой.
      - Вместо пирожного дай нам фруктов. Я думаю, это будет хорошо, - сказал князь, и когда таким образом обед кончился, он, прихлебывая из крошечной рюмочки мараскин, закурил сигару и развалился на диване.
      - Скажите мне, Яков Васильич, что-нибудь хорошенькое! - заговорил он, как бы желая поболтать.
      - Здесь ничего особенного нет. Нет ли чего-нибудь в ваших местах? отвечал Калинович.
      - Э, помилуйте! Что может быть хорошего в нашем захолустье! - произнес князь. - Я, впрочем, последнее время был все в хлопотах. По случаю смерти нашей почтенной старушки, которая, кроме уж горести, которую нам причинила... надобно было все привести хоть в какую-нибудь ясность. Состояние осталось громаднейшее, какого никто и никогда не ожидал. Одних денег билетами на пятьсот тысяч серебром... страшно, что такое!
      Мороз пробежал по телу Калиновича.
      - И само именье, кажется, тоже очень хорошее? - спросил он, употребляя усилие, чтобы придать себе вид равнодушного слушателя.
      - А именье вот какое-с. Не говоря уже там об оброках, пять крупчаток-мельниц, и если теперь положить minimum дохода по три тысячи серебром с каждой, значит: одна эта статья - пятнадцать тысяч серебром годового дохода; да подмосковная еще есть... ну, и прежде вздором, пустяками считалась, а тут вдруг - богатым людям везде, видно, счастье, - вдруг прорезывается линия железной дороги: какой-то господин выдумывает разбить тут огородные плантации и теперь за одну землю платит - это черт знает что такое! - десять тысяч чистоганом каждогодно. Ведь это, батюшка, один этот клочок для другого - состояние, в котором не будет уж ни голоду, ни мору, который не требует ни ремонта, ни страховки. Вечный доход с вечного капитала - прелесть что такое!
      Как демона-соблазнителя слушал Калинович князя. "И все бы это могло быть моим!" - шевельнулось в глубине души его.
      По счету пришлось князю заплатить тридцать два рубля. Он отдал тридцать пять, проговоря: "Сдачу возьми себе", и пошел.
      Калинович последовал за ним.
      "Этот человек три рубля серебром отдает на водку, как гривенник, а я беспокоюсь, что должен буду заплатить взад и вперед на пароходе рубль серебром, и очень был бы непрочь, если б он свозил меня на свой счет. О бедность! Какими ты гнусными и подлыми мыслями наполняешь сердце человека!" - думал герой мой и, чтоб не осуществилось его желание, поспешил первый подойти к кассе и взял себе билет.
      Быстро полетел пароход, выбравшись на взморье. Многолюдная толпа пассажиров весело толпилась на палубе, и один только Калинович был задумчив; но князь опять незаметно навел разговор на прежний предмет.
      - Славное это предприятие - пароходство, - говорил он, - пятнадцать, восемнадцать процентов; и вот, если б пристроить тут деньги кузины - как бы это хорошо было!
      - А они не в оборотах? - спросил Калинович.
      - Нет, - отвечал с досадою князь, - пошлейшим образом лежат себе в банке, где в наш предприимчивый век, как хотите, и глупо и недобросовестно оставлять их. Но что ж прикажете делать? Она, как женщина, теперь вот купила эту мызу, с рыбными там ловлями, с покосом, с коровами - и в восторге; но в сущности это только игрушка и, конечно, капля в море с теми средствами, которым следовало бы дать ход, так что, если б хоть немножко умней распорядиться и организовать хозяйство поправильней, так сто тысяч вернейшего годового дохода... ведь это герцогство германское! Помилуйте!
      "И все бы это могло быть мое!" - неотступно шевелилось в душе Калиновича.
      Пароход между тем подошел к пристани; там ожидал и принял их катер. Казалось, все соединилось, чтоб очаровать Калиновича. Вечер был ясный, тихий, теплый; как огненное пятно, горело невысоко уже стоявшее солнце над разливающимся вдали морем и, золотя его окраину, пробегало искрами по маленькой ряби. Точно крыльями взмахивая, начали грести двенадцать человек гребцов в красных рубашках, обшитых позументами. На берегу стали показываться, прячась в садах, разнообразнейших архитектур дачи. В некоторых раздавались звуки фортепьян и мелькали в зелени белые, стройно затянутые платьица, с очень хорошенькими головками. Перед одной из дач катер, наконец, остановился: мраморными ступенями сходила от нее маленькая пристань в море.
      - Allons! - проговорил князь, соскакивая, и тотчас ввел Калиновича в садовую аллею, где с первого шага встретили их все декорационные украшения петербургских дач: вдали виднелся один из тех готической архитектуры домиков, которые так красивы и которые можно еще видеть в маленьких немецких городах. Чем дальше они шли, тем больше открывалось: то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут был, как игрушка, деревянный мостик; то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: "Не ходи туда, смертный, - погибнешь!" Но что представила площадка перед домом - и вообразить трудно: как бы простирая к нему свои длинные листья, стояли тут какие-то тополевидные растения в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами. Балкон был весь наглухо задрапирован плющом. Хозяйку они нашли в первой гостиной комнате, уютно сидевшую на маленьком диване, и перед ней стоял, золотом разрисованный, рабочий столик. По случаю траура Полина была в белом платье и, вследствие, должно быть, нарочно для нее изобретенной прически, показалась Калиновичу как бы помолодевшею и похорошевшею. Против нее сидел старик с серьезною физиономиею и с двумя звездами.
      - Тысяча пари, что не угадаете, кого я к вам привез! - говорил князь, входя.
      - Ах, monsieur Калинович! Боже мой! Какими судьбами? - воскликнула Полина, дружески протягивая ему руку.
      - Monsieur Калинович! - представила она его старику и назвала потом того фамилию, по которой Калинович узнал одно из тех внушительных имен, которые невольно заставляют трепетать сердца маленьких смертных. Не без страха, смешанного с уважением, поклонился он старику и сел в почтительной позе.
      - Я было, ваше сиятельство, имел честь заезжать сегодня к вам, но мне отказали, - проговорил князь. В голосе его тоже слышалось почтение.
      - Да, я сегодня рано выехал, - отвечал старик протяжным тоном, как бы говоря величайшую истину.
      - А что баронесса? - спросил князь, обращаясь к Полине.
      - Ах, баронесса - ужас, как меня сегодня рассердила! Вообрази себе, я ждала вот графа обедать, - отвечала та, показывая на старика, - она тоже хотела приехать; только четыре часа - нет, пятого половина - нет. Есть ужасно хочется; граф, наконец, приезжает; ему, конечно, сейчас же выговор не правда ли?
      - Да, выговор, и строгий, - отвечал старик с улыбкою.
      - А ее все-таки нет! - продолжала Полина. - И вообрази, в шестом, наконец, часу явился посланный ее: пишет, что не может приехать обедать, потому что сломалось что-то такое у тильбюри, а она дала себе клятву на дачу не ездить иначе, как самой править.
      Граф покачал головой.
      - Премилая женщина! Я ее ужасно люблю. Ах, какая милая! N'est ce pas?* - обратилась к нему Полина.
      ______________
      * He правда ли? (франц.).
      - Да, c'est une femme de beaucoup d'esprit*. Я ее знал еще ребенком, и тогда уж в ней видно было что-то такое необыкновенное. Une femme de beaucoup d'esprit! - прибавил он.
      ______________
      * большого ума женщина (франц.).
      - Ax, да, да! - подтвердила Полина. - Ну, что вы? Скажите мне, как вы? - обратилась она к Калиновичу, видимо, желая вызвать его из молчания.
      - Слух, который мы имели о monsieur Калиновиче, совершенно несправедлив! - подхватил князь.
      - Неужели? - спросила Полина, как бы немного сконфузясь.
      - Совершенно несправедлив! - отвечал Калинович, сделав при этом гримасу пренебрежения.
      - Скажите! - произнесла Полина и тотчас же постаралась переменить разговор, обратясь с каким-то вопросом к старику.
      - Баронесса, кажется, приехала! - произнес князь.
      - Ах, как я рада! - воскликнула Полина, и в ту же минуту в комнату проворно вошла прелестнейшая женщина, одетая с таким изяществом, что Калинович даже не воображал, что можно быть так одетою.
      - Bonjour, prince! - воскликнула она князю. - Боже! Кого я вижу? Дедушка! - прибавила она потом, обращаясь к старику.
      - Опять дедушка! - отвечал тот, пожимая плечами.
      - Нет, нет, вы не дедушка! Вы молоденький, - отвечала резво баронесса. - Bonjour, chere Полина! Ах, как я устала! - прибавила она, садясь на диван.
      - В тильбюри? - спросила ее Полина.
      - Конечно. И представь себе, какая досада: я сейчас потеряла браслет и, главное, - подарок брата, сама не знаю как. Эта несносная моя Бьюти ужасно горячится; я ее крепко держала и, должно быть, задела как-нибудь рукавом или перчаткой - такая досада.
      - И барон вам позволяет самой править?
      - О, я не слушаюсь в этом случае: пускай его ворчит.
      - Рукой уж, видно, махнул! - произнес с улыбкою старик.
      - Еще бы! - подхватила баронесса. - Ах! A propos* о моем браслете, чтоб не забыть, - продолжала она, обращаясь к Полине. - Вчера или третьего дня была я в городе и заезжала к monsieur, Лобри. Он говорит, что берется все твои брильянты рассортировать и переделать; и, пожалуйста, никому не отдавай: этот человек гений в своем деле.
      ______________
      * кстати (франц.).
      - Всех много; куда же? - проговорила Полина.
      - Непременно, chere amie, все! - подхватила баронесса. - Знаешь, как теперь носят брильянты? Rapellez vous*, - обратилась она к старику, - на бале Вронской madame Пейнар. Она была вся залита брильянтами, но все это так мило разбросано, что ничего резко не бросается в глаза, и ensemble был восхитителен.
      ______________
      * Вспомните (франц.).
      - Vous avez beaucoup de perles?* - спросил старик Полину.
      ______________
      * У вас много жемчугов? (франц.).
      - Так много, что уж даже скучно! - отвечала та.
      - Дайте нам посмотреть... пожалуйста, chere amie, soyez si bonne*; я ужасно люблю брильянты и, кажется, как баядерка, способная играть ими целый день, - говорила баронесса.
      ______________
      * дорогой друг, будьте так добры (франц.).
      - Ну, что? Нет... - произнесла было Полина.
      - Я сейчас достану, - подхватил князь.
      - Ayez la complaisance*, - сказала ему баронесса.
      ______________
      * Окажите любезность (франц.).
      Князь ушел.
      - Недурная вещь! - говорил он, проходя мимо Калиновича и давая ему на руки попробовать тяжесть ящика, который Полина нехотя отперла и осторожно вынула из него разные вещи.
      - C'est magnifique! C'est magnifique!* - говорил старик, рассматривая то солитер, то брильянты, то жемчужное ожерелье.
      ______________
      * Это великолепно! Это великолепно! (франц.).
      - Однако как все это смешно сделано. Посмотрите на эту гребенку: ах, какие, должно быть, наши бабушки были неумные! Носить такую работу! воскликнула с разгоревшимися взорами баронесса.
      - На днях мы как-то с кузиной заезжали, - отнесся к старику князь, - и оценивали: на двести тысяч одних камней без работы.
      - Вероятно, - подхватил тот.
      После разговора о брильянтах все перешли в столовую пить чай; там, стоявший на круглом столе старинной работы, огромный серебряный самовар склонил разговор опять на тот же предмет.
      - Вот с серебром тоже не знаю, что делать: такое все старое... произнесла Полина.
      - Насчет серебра chere cousine, как хотите, я совершенно с вами несогласен. Можете себе представить, этой старинной работы разные кубки, вазы. Что за абрис, что за прелестные формы! Эти теперь на стенках резной работы различные вакхические и гладиаторские сцены... нагие наяды... так что все эти нынешние скульпторы гроша не стоют против старых по тонине работы; и такую прелесть переделывать - безбожно.
      - Право, не знаю! - проговорила Полина.
      - Что же тут недоумевать? - продолжал князь. - Тем больше, что в вашей будущей квартире, вероятно, будет камин, и его убрать этим сокровищем превосходно.
      - Да, это может быть мило; но только, пожалуйста, немного; а то на серебряную лавку будет походить, - заметила баронесса.
      - Много, конечно, не нужно. Достаточно выбрать лучшие экземпляры. Где же все! - отвечал князь. - Покойник генерал, - продолжал он почти на ухо Калиновичу и заслоняясь рукой, - управлял после польской кампании конфискованными имениями, и потому можете судить, какой источник и что можно было зачерпнуть.
      Беседа продолжалась и далее в том же тоне. Князь, наконец, напомнил Калиновичу об отъезде, и они стали прощаться. Полина была так любезна, что оставила своих прочих гостей и пошла проводить их через весь сад.
      - Пожалуйста, monsieur Калинович, не забывайте меня. Когда-нибудь на целый день; мы с вами на свободе поговорим, почитаем. Не написали ли вы еще чего-нибудь? Привезите с собою, пожалуйста, - сказала она.
      Калинович поклонился.
      Тот же катер доставил их на пароход. Ночью море, освещенное луной, было еще лучше; но герой мой теперь не заметил этого.
      - Славный этот человек, граф! - говорил ему князь. - И в большой силе. Он очень любит вот эту козочку, баронессу... По этому случаю разная, конечно, идет тут болтовня, хотя, разумеется, с ее стороны ничего нельзя предположить серьезного: она слишком для этого молода и слишком большого света; но как бы то ни было, сильное имеет на него влияние, так что через нее всего удобнее на него действовать, - а она довольно доступна для этого: помотать тоже любит, должишки делает; и если за эту струнку взяться, так многое можно разыграть.
      Калинович, прислушиваясь к этим словам, мрачным взором глядел на блиставший вдали купол Исакия. В провинции он мог еще следовать иным принципам, иным началам, которые были выше, честней, благородней; но в Петербурге это сделалось почти невозможно. В его помыслах, желаниях окончательно стушевался всякий проблеск поэзии, которая прежде все-таки выражалась у него в стремлении к науке, в мечтах о литераторстве, в симпатии к добродушному Петру Михайлычу и, наконец, в любви к милой, энергичной Настеньке; но теперь все это прошло, и впереди стоял один только каменный, бессердечный город с единственной своей житейской аксиомой, что деньги для человека - все!
      Сердито и грубо позвонил Калинович в дверях своей квартиры. Настенька еще не спала и сама отворила ему дверь.
      - О друг мой! Помилуй, что это? Где ты был? Я бог знает что передумала.
      - Что ж было думать? Съездил в Павловск с знакомыми. Нельзя сидеть все в четырех стенах! - отвечал Калинович.
      - Да как же не сказавшись! Я все ждала, даже не обедала до сих пор, проговорила Настенька.
      - Вольно же было! - произнес Калинович и тотчас же лег; но сон его был тревожный: то серебряный самовар, то граф, то пять мельниц, стоявшие рядом, грезились ему.
      X
      Князь занимал один из больших нумеров в гостинице Демут. В одно утро он, сверх обыкновения не одетый, а в спальном шелковом халате, сидел перед письменным столом и что-то высчитывал. Греясь у камина, стоял другой господин, в пальто, рыжий, с птичьей, одутловатой физиономией, довольно неуклюжий и сразу дававший узнать в себе иностранца.
      - Пятью восемь - сорок, превосходно! - говорил князь, наморщивая свой красивый лоб.
      Рыжий господин самодовольно улыбнулся.
      - Это хорошее! - произнес он.
      - Помилуйте! Хорошее?.. Сорок процентов... Помилуйте! - продолжал восклицать князь и потом, после нескольких минут размышления, снова начал, как бы рассуждая сам с собой: - Значит, теперь единственный вопрос в капитале, и, собственно говоря, у меня есть денежный источник; но что ж вы прикажете делать - родственный! За проценты не дадут, - скажут: возьми так! А это "так" для меня нож острый. Я по натуре купец: сам не дам без процентов, и мне не надо. Гонор этот, понимаете, торговый.
      - Понимаю, - выговорил собеседник. - Но что ж? - прибавил он.
      - Конечно, уж делать нечего, надобно будет решиться: но все-таки мне хочется сделать это как-нибудь половчее, чтоб не быть уж очень обязанным, отвечал князь и задумался.
      Вошел лакей.
      - Калинович приехал, ваше сиятельство, - доложил он.
      - О, черт возьми!.. Таскаться тут вдруг вздумал! - проговорил с досадою князь. - Проси! - прибавил он.
      Гость вошел. Князь принял его с обычною своею любезностью.
      - Здравствуйте, Яков Васильич; prenez place*, - говорил он. - Но что это, как вы похудели, - совершенно желтый!
      ______________
      * садитесь (франц.).
      - Нездоровилось все это время, - отвечал Калинович, действительно как-то совсем непохожий сам на себя и с выражением какой-то странной решительности в глазах.
      - Нехорошо, нехорошо... - говорил князь, заметно занятый собственными мыслями, и снова обратился к прежнему своему собеседнику.
      - Если первоначальные операции начать после сентября? - проговорил он.
      - Поздно! Машин морем пойдет; теперь на самой мест тоже вода... она мерзнет, - отвечал тот.
      - Мерзнет... да... навигация прекратится - это черт знает как досадно! - воскликнул князь.
      - О чем вы хлопочете, ваше сиятельство? - спросил Калинович.
      - Завод сахарный затеваю. Это monsieur Пемброк, англичанин... Он так добр, что делится со мной своим проектом, и, если теперь бог приведет выхлопотать нам привилегию, так на сорок вернейших процентов можно рассчитывать.
      Говоря это, князь глядел на окно.
      - Безделицы только недостает - денег! - продолжал он с горькой улыбкой. - Тогда как столько людей, у которых миллионы лежат мертвым капиталом! Как собаки на сене: ни себе, ни людям. Вы, как человек коммерческий, понимаете, - отнесся князь к англичанину, - что такое в торговом деле деньги. Вздор, средство, вот та же почтовая бумага, которую всегда и везде можно найти. Важна мысль предприятия, идея, - а у нас выходит наоборот. Что б вы ни изобрели, хоть бы с неба звезды хватать, но если не имеете собственных денег, ничего не поделаете!
      - Кредит нет! - сказал глубокомысленно Пемброк.
      - Никакого! Не говоря уже об акциях; товарищества вы не составите: разжевываете, в рот, кажется, кладете пользу - ничему не внемлют. Ну и занимаешься по необходимости пустяками. Я вот тридцать пять лет теперь прыгаю на торговом коньке, и чего уж не предпринимал? Апельсинов только на осиновых пнях не растил - и все ничего! Если набьешь каких-нибудь тридцать тысчонок в год, так уж не знаешь, какой и рукой перекреститься.
      Разговор этот Калинович вряд ли и слышал. Он сидел, точно на иголках, и, воспользовавшись первой минутой, когда князь замолчал, вдруг обратился к нему:
      - Я было, ваше сиятельство, сегодня к вам с моим делом.
      - Что такое? - спросил тот.
      - Нет уж, это наедине я могу сказать, - отвечал Калинович.
      - Да... - произнес князь и потом, закусив губы и зажав глаза, обратился к англичанину:
      - До пятницы, значит, сэр Пемброк, наше дело должно остаться.
      - До пятницы? - повторил тот.
      - До пятницы. Я вот тоже посоображусь и с делами своими, - отвечал князь.
      - Ну, farewell*, - произнес англичанин и пошел.
      ______________
      * до свидания (англ.).
      - До свиданья, mon ami, до свиданья! - проводил его князь и, возвратясь, сел на прежнее место.
      - Славная голова! - продолжал он. - И что за удивительный народ эти англичане, боже ты мой! Простой вот-с, например, машинист и, вдобавок еще, каждый вечер мертвецки пьян бывает; но этакой сметки, я вам говорю, хоть бы у первейшего негоцианта. Однако какое же собственно ваше, мой милый Яков Васильич, дело, скажите вы мне.
      - Дело мое, ваше сиятельство, - начал Калинович, стараясь насильно улыбнуться, - как вы и тогда говорили, что Петербург хорошая для молодых людей школа.
      - Хорошая, очень хорошая, - повторил князь.
      - Слишком даже, - продолжал Калинович, - тогда, при первых свиданиях, мне совестно было сказать, но я теперь в очень незавидных обстоятельствах.
      - Что ж, ваша литература, значит, плохо? - спросил князь несколько насмешливым тоном.
      Калинович с презрением улыбнулся.