Муж и жена

Мне понадобилось несколько минут, чтобы осознать услышанное.

— Ты ушла от Ричарда? Значит, этот приезд в Лондон…

— Навсегда. Мы не вернемся.

— Когда ты говорила, что едешь на несколько недель…

— Так я планировала сначала. Но нет никакого смысла возвращаться. Черт побери, Гарри, моя жизнь так запуталась. Что я делаю в этой дурацкой квартире с тупицами-студентами и их жуткой музыкой? Пожалуй, кончится все тем, что я окажусь в передаче Джерри Спрингера.

— Ничего подобного не случится. Что произошло?

— Дети.

Я подумал, что она имеет в виду Пэта. Что у них не сложилось жить всем вместе. Но я ошибся.

— У нас не может быть детей, — сказала она. — Мы все время пытались, но я никак не беременела. И из-за этого мы разошлись. Именно из-за этого.

Я отпил глоток чаю. Он был обжигающе горячим. Я не знал, стоило ли мне выслушивать все это. Не был уверен, что хотел бы выслушивать.

— Думаю, что в любом браке должны быть дети, Гарри. Даже когда есть ребенок, брак трудно сохранить, а без детей… не думаю, что это вообще возможно. Мы прошли все виды обследования. И Ричард, и я. Сначала все было в порядке. Мы даже смеялись над этим — как он мастурбировал в маленький пузырек, а мне приходилось лежать, задрав ноги, чтобы у меня взяли всякие мазки и пробы. Ничего не обнаружили. Что-то где-то было не так. В конце концов, у нас иссякло терпение. Может, если бы с нами не было Пэта, было бы проще все это пережить. Но для Ричарда испытание оказалось слишком серьезным — любить чужого ребенка, когда не можешь иметь своего собственного.

— Значит, Ричард обвинил во всем Пэта.

— Я этого не говорила, Гарри. Но быть отчимом — такая неблагодарная роль. Думаю, что просто Ричард понял, что ничего не сможет поделать. — Она вздохнула. — Потом я увидела счет его кредитной карточки. Цветы, конфеты, комната в гостинице, рестораны. — Джина посмотрела на меня. — Цветы я не получала. В гостинице не останавливалась. О ресторанах я только читала.

— Кто она?

— Соседка. Скучающая домохозяйка с тремя детьми, как это ни смешно. Если бы у него была работа, то ею наверняка стала бы одна из коллег по службе. Но поскольку он сейчас безработный, то ему пришлось искать то, что ему нужно, в большом супермаркете. Ей тоже, наверное, чего-то не хватает.

— Он сошел с ума. Изменять тебе?! Она рассмеялась.

— Ты-то ведь изменял мне, Гарри!

— Мне очень жаль, Джина, что так получилось у вас с Ричардом. И жаль, что так получилось у нас с тобой. Жаль, что сейчас эти студенты-паразиты доводят тебя своей музыкой. И вообще…

— Что случилось с нами, Гарри? Что случилось с теми мальчиком и девочкой, которые хотели никогда не расставаться?

— Не знаю, Джина. Наверное, время. Просто время.

— Тебе никогда не хочется, чтобы все было по-прежнему? Так же невинно? Так же откровенно?

Я допил свой японский чай и поднялся. Я был готов к испытаниям.

— Иногда, — ответил я.

***

Мама спала.

Бледная от усталости и накачанная обезболивающими лекарствами, она не реагировала надурные больничные запахи суетливой жизни, которая шла вокруг. Она лежала в кровати в маленькой послеоперационной палате, а в голубую вену ее руки была воткнута игла от капельницы. Она лежала на спине и спала.

Спала в полдень в воскресенье. Она не делала этого ни разу в жизни. Если, конечно, это вообще можно назвать сном. Бессознательное, отключенное состояние, которое явилось следствием перенесенной операции.

Я сел у ее кровати, боясь к ней притронуться.

У меня разрывалось сердце, когда я глядел на ее доброе лицо, на ее хрупкую фигуру. От одной мысли о перевязанной ране под больничной ночной рубашкой у меня комок вставал в горле.

Вокруг не было никаких посетителей. И все врачи и медсестры куда-то разошлись. Грудь с опухолью отрезали, и считалось, что операция прошла успешно.

Мне объяснили, что будет происходить потом. Сначала химиотерапия. Потом радиотерапия. После химиотерапии у мамы, возможно, выпадут волосы и ее может тошнить. Радиотерапия может вызывать зуд, покраснение кожи, как при сильном солнечном ожоге. А перед всем этим она, проснувшись, почувствует боль в руке, онемение конечностей и тошноту. Рана, там, где отрезали опухоль, убивавшую ее, будет болеть и долго заживать.

Врачи сказали мне то, что мама никогда бы не сообщила мне. Что она не сможет носить бюстгальтер. Пока нет. Рана слишком свежая. Казалось, что все, связанное с этой болезнью, было направлено на то, чтобы заставить маму перестать чувствовать себя полноценной женщиной.

Когда все разошлись: оптимистично настроенные врачи и жизнерадостные медсестры, любезный онколог, добродушный хирург и приветливый анестезиолог, — я разрыдался, потрясенный тем, через что маме пришлось пройти и что ей еще предстояло перенести.

Даже если ей удастся победить болезнь, даже если она выживет.

— Я так люблю тебя, — шептал я, произнося слова, которые мы оба стеснялись бы услышать, если бы она бодрствовала. — Ты этого не заслуживаешь, мама. Только не ты. Никто не заслуживает.

Я просидел там часы. Она не очнулась в воскресенье. Казалось, что этот сон будет длиться вечность, как в волшебной сказке. Когда я уходил, за плотными шторами этой маленькой палаты угасал весенний день. И только когда я искал свою машину на стоянке, я вспомнил, что пропустил назначенное свидание.

***

Мне всегда нравились фонари на Примроуз-Хилл.

Это фонари старого типа, похожие на те, что стали так популярны в викторианскую эпоху. Высокие черные столбы и светильники с толстыми стеклами. Они выглядели как призраки прошлого, времен Шерлока Холмса и Ватсона, периода густых туманов и буксиров на Темзе.

Когда я приехал на Примроуз-Хилл, фонари еще не зажгли. Дни становились длиннее, но ночь все равно скоро вступит в свои права, и они загорятся.

Толпы людей редели. Становилось слишком темно для игры в мяч, ухоженные собаки уже устали гулять, а молодые влюбленные направлялись под руку ужинать в Кемден-таун, а может, в Свис-коттедж. Я решил быстро пройтись до вершины холма, а потом вернуться домой.

Парк на Примроуз-Хилл разбит на возвышенности, откуда можно увидеть и Лондонский зоопарк, и раскинувшийся вдалеке Риджент-Парк. А еще дальше Вест-Энд, Сити и лондонские доки. Позади на холме темнели деревья. Я смотрел на свой город, пока день медленно превращался в ночь. В небе появились звезды. В мегаполисе начали зажигаться огни.

И тут я увидел, что она поднимается по склону, направляясь ко мне. Ее симпатичное лицо выглядело усталым. Она, казалось, шла целый день. Шла с тех самых пор, как мы условились встретиться.

— Извини, Казуми, я немного опоздал.

Она подошла ко мне, тяжело дыша. Потом Казуми тряхнула головой, и я не понял, хотела ли она сказать, что ей все равно, или у нее просто нет слов от гнева. После этого она взглянула на меня, и я сразу все понял.

Потому, что она хотела сказать: «Поцелуй меня, глупый».

И я поцеловал.

И в этот самый момент во всем городе и по всему Примроуз-Хилл внезапно зажглись фонари.

III

Самая лучшая девушка за всю мировую историю

23

— Виагра, — предложил Эймон, хотя я его не спрашивал. — То, что нужно для мужчины, у которого есть жена и любовница. То, что тебе нужно, Гарри. Виагра. Изумительное средство. Хотя, конечно, ты знаешь, что с возрастом все меняется.

Но мне не нужна виагра. Потому что для мужчины с женой и любовницей секса у меня было на удивление мало.

Конечно, можно было представить, что я разбрасывал свое семя повсюду, перескакивая из супружеской постели в койку к любовнице и назад. Однако Сид перебралась в отдельную спальню. Мир, в котором жили мои родители, вывернулся наизнанку. Для них не существовало секса до женитьбы, а для меня его не было после.

У нас образовались отдельные комнаты, потому что я обычно ложился далеко за полночь, а Сид вдруг стала отправляться спать с чашкой ромашкового чая сразу после вечерних десятичасовых новостей. Мы с Сид оба обвиняли свою работу, потому что это гораздо проще, чем признать, что наши разногласия зашли слишком далеко. И дело осложнялось вовсе не напряженными графиками работы.

Теперь, когда Сид отказалась продавать Люку Муру свою компанию «Еда, славная еда», он стал все время давать ей заказы. Она стала готовить для многочисленных совещаний с завтраком для бизнесменов из Сити и Вест-Энда, которые употребляли с утра круассаны, булочки с изюмом и шесть разновидностей рогаликов. Моя жена рано ложилась спать по вечерам, а я задерживался допоздна на студии, помогая Эймону возобновить сатирические выступления.

Теперь, когда с телевидением было покончено, Эймон решил вернуться к тому, с чего когда-то начинал, — к индивидуальным эстрадным номерам, которые он не исполнял уже много лет. Он даже хотел выступать без микрофона. Никто в данный момент это не финансировал, и мой накопительный счет постоянно уменьшался. Но мы оба понимали, что это единственная возможность вернуться.

Эймон выступал в маленьких клубах, почти подвалах, где нам следовало просто прийти к началу представления. И я видел, как этот актер-комик лелеет мечту о настоящей сцене так же, как клоун мечтает сыграть Гамлета.

Именно здесь он проходил серьезное испытание. Испытание своего ремесла нервами, пьяными зрителями, когда все на пределе. Так что мы с ним проводили ночи напролет в затхлых подвальчиках. Иногда он выступал хорошо, иногда не очень хорошо, но всегда был гораздо смешнее, чем его оппоненты. «Не встречались ли мы с вами в медицинском институте? Вы тогда сидели в заспиртованной колбе». А я думал, сможет ли он работать без поддержки телесуфлера, выпускающей группы и допинга в виде дозы кокаина.

Возвращение Эймона на эстраду требовало от меня полной самоотдачи и времени. Ну, может, не такой уж и полной самоотдачи и не всего времени. Иногда я говорил Сид, что встречаюсь с Эймоном, а сам шел к Казуми. Даже когда я ничего ей не говорил, казалось, что ей уже теперь все равно.

Я поздно уходил, а моя жена уходила рано. И мы оба знали, что за этим стоит нечто большее, чем работа. Она часто и подолгу разговаривала по телефону со своими сестрами и мамой, которые жили в Штатах, потому что — я только догадывался, но думаю, что правильно, — идея возвращения домой сформировалась окончательно в ее голове. Нашей проблемой, которая возникла у меня и моей жены, являлось то, что мы оба не представляли себе нашего совместного будущего. Мы все еще любили друг друга, но общались при этом чрезвычайно вежливо и официально. И это разбивало мне сердце. Мы не могли понять, каким образом сможем наладить наши отношения.

— Давай подождем и посмотрим, что будет, ладно? — сказала Сид, стеля себе постель в гостевой комнате.

Значит, подождем и посмотрим… Еще один муж и одна жена, у которых возникли трудности. Но печальнее всего было ощущение, что те отношения, которые установились у нас в настоящий момент, являлись недостаточно хорошими, чтобы ради них оставаться вместе, но и недостаточно плохими, чтобы расходиться.

Хотя секса с Сид у меня не было, не было его и на Примроуз-Хилл, в квартире, которую Казуми снимала вместе со шведской студенткой-второкурсницей Королевской музыкальной академии. Я думал, что наш поцелуй на холме, откуда был виден весь Лондон, открыл мне путь, но теперь я натолкнулся на запертые ворота.

Мы с Казуми лежали одетыми на ее односпальной кровати. Шторы были задернуты. В соседней комнате практиковалась в игре на виолончели соседка по квартире. Она так хорошо играла, что музыка, звучащая совсем близко, за стеной, совсем не мешала. Напротив, было удивительно приятно слушать, как мелодии Шопена или Гайдна проникали сквозь тонкую стену. Великолепные романтические мелодии страсти, которые почти невозможно постичь. Соседка исполняла такие произведения, которые были мне известны, но я сам не знал откуда. И еще она играла вещи, которые я никогда в жизни не слышал. Одну пьесу она повторяла снова и снова— готовилась к экзамену. Это оказалась «Песней без слов» Мендельсона.

Соседка могла изучать что угодно, от бухгалтерии до техники подстригания деревьев, но романтические отношения складываются из ряда случайных совпадений. И тот факт, что она исполняла самую прекрасную музыку, которая когда-либо была написана, в то время как Казуми целомудренно лежала в моих объятиях, казался предначертанным, освященным небесами и давал мне ощущение, что я нахожусь в нужном месте.

Такая музыка могла стать чудесным аккомпанементом к нескольким часам страсти. Но Казуми это было не нужно. Она не хотела спать со мной. Прямо, как моя жена.

— Не хочу становиться твоим маленьким грязным секретом, — сообщила Казуми. — Это никогда не срабатывает. Бояться, что нас вместе увидят, что мы случайно можем натолкнуться на общих знакомых. Ну, что это за жизнь? Ты можешь мне звонить, а я тебе — не могу. И всякие вопросы, которые мне надо тебе задавать, например, спишь ли ты со своей женой?

— На это я могу тебе ответить прямо сейчас.

— Нет. — Она приложила свой палеи к моим губам. — Потому что я не хочу, чтобы ты начинал мне лгать. И даже после того, как жен оставляют, все равно ничего не срабатывает. Не знаю почему. Наверное, слишком дорогой ценой это достается.

Я разрывался на части. Мне хотелось заботиться о них обеих. Любить их обеих. Казуми и Сид. И так, как они обе этого заслуживают. Но я знал, что это невозможно.

Можно любить двух женщин одновременно, но не так, как они того заслуживают. .

Так что я постоянно искал выход, дергая одну дверь за другой, пытаясь выбраться из всего этого хаоса. И я делал это с Казуми так же, как и с Сид. В моменты, когда я был на пределе и музыка смолкала, я вдруг хотел, чтобы кто-нибудь из них — Сид, Казуми, одна из них, любая из них — проявила себя с какой-нибудь ужасной стороны. Мне пришлось бы уйти, тогда все, возможно, и урегулировалось бы само собой.

— Ты, кажется, знаешь много о сексе с женатым мужчиной, Казуми. Откуда у тебя такой опыт?

— Не имеет значения.

— Я хочу знать.

— Не мой опыт. Подруги.

— Подруги? Ну, конечно.

— Правда.

— И кто же эта таинственная подруга? Кто-нибудь отсюда?

— Нет. В Японии. Близкая подруга из Японии. И тут, наконец, до меня дошло.

— А как зовут эту подругу, которая имеет связь с женатым мужчиной?

За стеной звучала виолончель, это была грустная мелодия. Опять «Песня без слов». Должно быть, экзамен неумолимо приближался.

— Джина. Мою подругу зовут Джина, — открылась Казуми.

***

Мой врач считала, что у меня развился синдром белого халата.

— Как только перед вами возникает врач-а, — улыбалась она, говоря с очаровательным итальянским акцентом, добавляя ненужные гласные к концу некоторых слов, — ваше давление становится очень высоким-а.

Она по-своему права. Когда я заходил к ней в кабинет, мое верхнее давление доходило, как правило, до 180, а нижнее — до 95. Врач укладывала меня на кушетку и минут через десять опять измеряла давление. И всегда оно оказывалось гораздо ниже, примерно 150 на 90. Это было не блестяще, но все-таки означало, что в ближайшем будущем инсульт мне не грозит.

Синдром белого халата. Наверное, я думал, что это связано с моим сердцем. Но врач никогда не учитывала того обстоятельства, что я пришел к ней в кабинет прямо из дома. Поэтому, когда она измеряла мое давление, оно показывало мое отношение к ситуации в моей семье, с моей женой: блеклая, затхлая жизнь на разных кроватях, смешанные семьи и ее бывший муж, который на следующей неделе женится. Конечно, мое давление будет очень высоким. Каким же еще оно могло быть?

Когда я лежал на кушетке, прислушиваясь к приглушенному шуму машин на Харли-стрит, моя память вернула меня к более радостным временам моей жизни. Первое измерение давления показало то, что из себя представляет моя жизнь с Сид, а второе — моя тайная жизнь с Казуми.

Теперь я уже знал ее. Она не просто симпатичная девушка, которая привлекла мое внимание. Я узнал все о ее детстве, о ее отце, всю жизнь смиренно получавшем свой оклад. Отец регулярно напивался до беспамятства, приходя домой с работы, а мать Казуми отказалась от своей мечты — объездить весь мир — ради мужа, который ее не любил. Я узнал о распавшемся браке Казуми и о том, какого мужества ей стоило приехать в Лондон, чтобы начать все сначала. И еще я изучил ее лицо: иногда задумчивое, оно могло неожиданно озаряться радостью, как внезапно загораются старинные фонари на Примроуз-Хилл.

Я прекрасно понимал, что это не то же самое, что создание новой, реальной жизни с кем-то. Все это было далеко от вещей, которые могли сломаться или разрушиться, — стиральных машин, нагревательных приборов, автомобилей, семьи, брака. Но она все равно оставалась самым чудесным явлением в моей жизни и самым реальным из всего окружающего. Мы с Казуми много разговаривали. Разговаривали обо всем. Кроме моей жены, разумеется. Мы никогда не упоминали ее.

— Нам придется быть пожестче с вашим лечением, — констатировала мой врач.

Она подобрала мне соответствующие лекарства, изменив дозировку и количество таблеток.

Что же касается моего сердца — моего сумасшедшего любвеобильного сердца, — я чувствовал, что против моих теперешних тревог не помогут никакие таблетки.

***

Скольких девушек и женщин я приводил домой, чтобы познакомить их с мамой?

Не то чтобы я вел каждую встретившуюся девушку в кино, а каждую новую женщину укладывал в постель. Просто на настоящий момент, учитывая количество всех моих девушек и двух жен, их число давно перевалило за десяток. По мере того как мы с Казуми все больше углублялись в пригород и городской пейзаж уступал место летним лугам и полям, я осознал критерий, по которому отбирал девушек для того, чтобы представить их маме. Именно эта, особенная девушка станет последней, которую я привожу домой. И почему мы всегда такое большое значение придаем первой любви? Ведь на самом деле важнее всего последняя.

В настоящий момент мне хотелось избавить маму от всяких домашних неприятностей. Но все равно не имело смысла представлять Казуми просто как друга.

Мама прекрасно знала, что для мужчины, чей брак находится в опасности, такого понятия просто не существует.

***

Старый дом в воскресный полдень. Пэт открыл нам дверь, улыбаясь Казуми и не совсем понимая, что она здесь делает. Мама сидела на ковре в гостиной, делая вращательные движения плечами с крайне сосредоточенным выражением лица. Она поднялась на ноги, немного смутившись от того, что мы застали ее за этим занятием, но потом поцеловала Казуми, как будто знала ее всю жизнь.

— Привет, дорогая, а я просто делаю свои упражнения.

Несмотря на то что мама прошла все круги ада, она делала вид, что это вроде прогулки в парке.

После операции и курса радиотерапии мышцы ее правой руки затвердели и стали неметь. Ей приходилось делать упражнения, чтобы контролировать боль и разрабатывать правую руку. Она исполняла их с определенным изяществом и никогда не жаловалась. И теперь я понял, что на самом деле она была крепче, чем большинство мужчин в ее жизни.

— Мне надо делать их два года, милочка, — сообщила она Казуми. (Маме достаточно знать вас всего две секунды, как она начинала называть вас дорогая, милочка, детка.) — Так мне назначили.

Казуми, Пэт и я просмотрели всю серию маминых упражнений, которые она проделала специально для нас. Она продемонстрировала «вращение плечами», «расчесывание волос», «подъем с поддержкой», «почесывание спины» и «сгибание руки». Она с гордостью называла каждое упражнение точно так же, как однажды говорила о танцах.

Я хорошо знал, что эти упражнения — только небольшая часть лечения. Об этой болезни ей забыть не удастся. Даже после чудовищной операции, которую было необходимо сделать, чтобы спасти ее жизнь, она никогда уже не избавится от болезни. Обследования, упражнения, лекарства, страх, что рак может возобновиться, — на все это уйдут годы.

У мамы немела рука, ужасно болела грудь. И во время того, как мы пили чай с печеньем, я заметил, что у нее появилась привычка рассматривать свою руку.

Ейудалили несколько лимфатических узлов под мышкой и сказали, что это может вызвать развитие лимфадемы: в тканях руки может скапливаться жидкость. Ее предупредили о необходимости следить за появлением отека на пораженной стороне, справа, поэтому она рассматривала руку все время. Наверное, теперь она будет это делать всегда. Каждые несколько минут она смотрела на кисть руки, ища признаки начала конца.

После химиотерапии у нее осталось ощущение, похожее на состояние жуткого похмелья, которое никогда не пройдет. К счастью, у нее не выпали волосы. После радиотерапии у нее все болело и оставалось ощущение усталости. Она чувствовала себя как после сна под палящими лучами солнца. Она смеялась над вещами, которые заставили бы взрослого мужчину — меня, например, — рыдать, запершись в темной комнате.

— Я так ждала, когда у меня выпадут волосы, — озорно улыбалась она. — Я бы тогда могла носить мой парик в стиле Долли Партон.

Пэт рассмеялся. Он не очень понимал, что происходит, хотя мы с мамой объяснили ему все, пользуясь информацией из брошюры «Беседы с вашим ребенком о раке груди». (Если вы будете говорить честно и открыто с членами вашей семьи на каждом этапе лечения, вы увидите, что многие семьи могут стать источником любви и поддержки для вас.) Но по интонации и мимике, Пэт мог понять, что бабушка говорила шутливо, и с радостью и энтузиазмом отозвался на это.

Мне улыбка далась с большим трудом, потому что я знал, что мой сын станет совсем взрослым, прежде чем мы сможем сказать, что бабушкина болезнь побеждена. И это будет лучшим, что может произойти. Худшего ждать не хотелось.

Каждый день мама принимала «Тамоксифен», гармольный препарат, который вызывал у нее состояние, как при климаксе. И принимать его она должна в течение пяти лет. Через два года ей, может уже не будет нужно делать упражнения. Возможно. Зависит от того, что скажут врачи. Придется подождать, а там посмотрим.

И все равно были вещи, о которых она мне не говорила и о которых мне приходилось догадываться самомуили выпытывать у врачей и ее подружек. А иногда вычитывать в розово-фиолетовых брошюрках. Мама называла это женские дела.

Она все еще не могла носить бюстгальтер из-за шрамa, который болел и не заживал. По-моему, это было неоправданно жестоко. И опять я подумал о том, что рак с необыкновенным садизмом заставил маму чувствовать себя наполовину женщиной — не такой, как раньше.

Она без всяких жалоб принимала боль, унижение и ужас своего состояния с тем добродушием и юмором, которые были ей свойственны всю жизнь.

Она встала, чтобы принести еще чаю, и улыбнулась мне за спиной Казуми, подняв брови и одобрительно кивнув. Я узнал этот взгляд. Я уже видел его, когда впервые привел в дом сначала Джину, а потом Сид. Этот взгляд означал — она прелесть.

Казумисидела с Пэтом на полу гостиной. Они рознакомились друг с другом, когда она делала фотографии Пэта в саду дома Джины. А я был одноременно взволнован и обеспокоен тем, что мой сын так хорошо ее помнит. Он ведь может рассказать Казуми Джине, а может случиться и того хуже — он расскажет о ней Сид. Как мне тогда выпутываться?

Казуми была добродушной и терпеливой. Она играла с ним в одну из его видеоигр, а он рассматривал ее с восхищенным любопытством. Я опасался, что мой сын понимает больше, чем мне хотелось бы. В свои неполные восемь лет он был уже умудрен жизненным опытом. Или, по крайней мере, опытом общения со мной.

Неужели у нас с Пэтом будет то же самое? Скажем, лет через тридцать или около того, когда я стану старым и больным, а мой сын будет уже совсем взрослым, он разведется ибудет думать о том, как начать все сначала? И когда я буду бороться с болезнями за свою жизнь, мой сын будет приводить в дом молодых женщин, чтобы я одобрил его выбор, ведя себя так, как будто он никогда до этого не был влюблен?

Казуми хорошо ладила с Пэтом. Они вместе смеялись, играли, и, хотя я понимал, что не должен сравнивать ее с Сид, которой досталась неблагодарная роль мачехи, я не мог ничего с собой поделать. Так мне просто легче.

Может, все было бы проще, если бы мы жили вместе? Нет, совершенно точно, все было бы по-другому. И пока Казуми и Пэт играли, я представлял себе, как сбегу вместе с ними. В Париж, в графство Керри или еще куда-нибудь. Я смотрел на своего сына и Казуми и понимал, что начать все сначала еще совсем не поздно. И пока я размышлял о бесконечной доброте, отражавшейся на лице моей матери, я ошущал неодолимое желание взять с собой и ее тоже. Для того чтобы она успела посмотреть те красивые места на нашей планете, которые не видела никогда в жизни. Пока еще не слишком поздно. Мне вдруг захотелось увезти их всех вместе подальше отсюда.

Вошла мама с чаем и печеньем. Я показал ей брошюры, которые принес с собой. Она осторожно взяла их в руки, как будто потом книжки нужно было отдавать настоящему владельцу.

— Нашвилл, мам. Место, где зародилась традиция кантри. Послушай, мама. Мы можем поехать все вместе. С Пэтом. В отпуск. С Казуми, если она будет свободна. Настоящий отдых для тебя. Слушай: «Ежегодно Нашвилл, штат Теннесси, посещают шесть миллионов людей. Это родина музыки кантри. Вы сможете увидеть «Гранд-Оперу», Музей музыкальных инструментов и исполнителей кантри и Галерею известных музыкантов. Услышите известные мелодии в исполнении Хэнка Вилльямса, Пэтси Клайн, Джима Ривса и Кении Роджерса». Правда, здорово, мам?

Но у мамы был иной взгляд на вещи. Она не мечтала о побеге. Ей хотелось оставаться здесь.

— Звучит чудесно, дорогуша, но мне и дома хорошо.

Она отложила брошюру, и я понял, что мама совсем не собирается в Нашвилл. В этом наши взгляды расходились. В отличие от меня мама никогда не считала, что хорошо там, где нас нет.

— Я люблю путешествовать, — сказана она, обращаясь к Казуми. — Мы с мужем каждый год ездили куда-нибудь. Когда Гарри был маленьким, в Корнуолл или Дорсет. Даже несколько раз были в Норвегии. У меня там брат, который остался в этой стране сразу после войны, встретив чудную девушку. У меня было шесть братьев. Гарри говорил вам?

Казуми ответила что-то подходящее, быстро сориентировавшись.

— Потом, когда Гарри уже не хотел ездить с нами, мы были в Испании, — продолжала мама. — Но мне все равно нравится здесь. Вы понимаете, что я хочу сказать? Нравится то ощущение, которое исчезает, когда путешествуешь, когда находишься вдали от всего привычного и знакомого. Знаете, такое же ощущение бывает, когда ты являешься членом большой семьи.

Тут мама посмотрела на свои руки, как бы любуясь ярко-красными ногтями или ища признаки лимфадемы. А может, она просто смотрела на обручальное кольцо — тоненький скромный ободок сверкающего золота, в котором каким-то непонятным образом был заключен весь мир.

24

Вам никогда никого не приходилось видеть в таком радостном состоянии оттого, что будет ребенок.

Когда я вернулся после пробежки в парке, она сидела на ступеньках, плача и смеясь одновременно.

— Я беременна, — сказала она так, как будто это было самым замечательным на свете.

Тут же она очутилась в моих объятиях, а потом мы разомкнули руки, стояли и громко смеялись, не в силах поверить в наше счастье. Тогда она показала мне палочку с голубой полоской — тест на беременность. Эту тонкую голубую полоску — неопровержимое доказательство.

На протяжении многих дней и недель она продолжала делать тесты, чтобы опять увидеть голубую полоску, как будто все не могла поверить в то, что произошло. Может, существовало много беременных женщин, которые проводили время, делая тесты, даже если они совершенно были уверены в положительном результате, который подтвердился десятки раз.

Но Джина была первой по-настоящему известной мне женщиной.

Первой женщиной, с которой я жил, на которой женился. В ежедневных тестах она нашла для себя источник нескончаемого чуда, а для меня таким чудом стала она.

Все это было девять лет тому назад. За это время мир перевернулся и продолжал меняться. Теперь моя жена стала моей бывшей женой, а сейчас она собиралась стать бывшей женой и для другого мужчины. Все говорят о статистике разводов и о повышающемся числе распавшихся браков, но для меня и моей бывшей жены это число составило 100 процентов.

Та тонкая голубая полоска несла в себе крошечное сердцебиение внутри ее тела, и этот признак жизни стал теперь мальчиком почти восьми лет. Этот мальчик с каждой неделей все больше менялся. У него росли зубы, которые прослужат ему до самой смерти. Изменялась и его жизнь: переезды из одного дома в другой, из школы в школу, из одной страны в другую. Он стал свидетелем разрушающихся браков и того, что мир взрослых был хрупким, слабым и подверженным ошибкам.

И этот мир обкрадывал его. Лишал его ореола невинности, той ауры света, которая окружала Пэта, когда он был маленьким, того света, который заставлял людей на улице останавливаться и улыбаться ему.

Пэт все еще оставался особенным ребенком, одним на миллион. Его все еще окружало сияние. Для меня он был самым красивым мальчиком на свете. Но его жизнь отняла у него это ангельское сияние. Оно исчезло и никогда больше не вернется. Но, несмотря на то что мы все, в конце концов, теряем наш детский ангельский нимб, я не мог избавиться от ощущения, что мы с Джиной — родители, которые держали в руках тот самый тест на беременность, как будто это уже был наш бесценный малыш, — оба виноваты. Могли бы и постараться для нашего мальчика. Но Джина сейчас была в таком настроении, что во всем винила только своего почти бывшего супруга.

— Пасха, так? В это время не должно возникать никаких проблем, правильно? Принято считать, что на Пасху не бывает домашних раздоров.

Мы находились в ее маленькой кухне и пили жасминовый чай. Эта любовь к Японии, жажда жизни, от которой она отказалась ради брака со мной и ради Пэта… Теперь Джина уже никогда не избавится от этого, никогда не перестанет ощущать нехватку той жизни, которой она так и не узнала.

— Но Ричард был против того, чтобы я дарила Пэту пасхальное яйцо, которое я для него купила. Ты можешь себе представить?