Стеклянная невеста

— Скажи хоть, сколько ты на мне смог заработать? Он помолчал, потом все же ответил:

— Тридцать тысяч. Но еще и… Света, не слушая, закричала:

— Почему же так дешево?! Сказал бы мне, я бы тебя купила подороже!

Она размахнулась и изо всех сил ударила его по щеке. Потом еще раз, еще! — и, повернувшись, побежала прочь. Слезы сдавили ей горло, она почти не видела, куда бежит. Ниоткуда возникла овчарка Машка и, не понимая, что происходит, на ходу с рычанием укусила ее за икру. Матвей отчаянным рывком настиг собаку, в прыжке пнул ее ногой. Машка визжала от боли, Света, не обращая внимания на кровь, сочившуюся из ноги, бежала все быстрее. Она слышала, как Матвей кричал ей вслед, просил остановиться — это еще больше ее подстегивало.

Догнал он ее только на мосту. Пешеходов почти не было: несколько человек шло по противоположной стороне. Проносились машины, но на них ни Матвей, ни Света не обращали внимания. Когда топот его ног стал ближе, она, еще не зная, что будет делать, быстро перелезла через парапет. Он был метрах в двух от нее, но не решался приблизиться.

— Ну что, что ты теперь сделаешь? Думаешь, я не прыгну? Не прыгну?

— Света! Не глупи! Все кончилось. Думаешь, мне эти деньги нужны? Хочешь, я тебе их отдам?

— Подавись этими деньгами. Ты их заработал. А я все равно сейчас прыгну и утону. Я к тебе потом русалкой буду являться. Ты не боишься привидений? Ты у нас крутой? Вот тогда и посмотрим.

В этот момент он рванулся к ней, почти схватил, но Света успела оттолкнуться и уже летела, летела, летела, как рыба, в которую намеревалась превратиться, летела, пока вода не скрыла ее.

Матвей окаменел. Потом, очнувшись, кинулся следом. Вода обожгла холодом и болью — ударился спиной. Погрузившись, широко раскрытыми глазами пытался хоть что-нибудь разглядеть… кажется, руки нащупали! Это была она, Света, он попытался удобнее обхватить ее, чтобы вытащить, спасти, но неожиданно она так рванулась из его рук, что он не смог ее удержать.

Начал кончаться воздух. Матвей отчаянно бросался из стороны в сторону, надо было во что бы то ни стало найти ее, спасти!.. Грудь и живот корчились от усилий глотнуть воздух. У него уже не было сил, он боялся, что не выдержит и вдохнет воду. Совершенно обезумев от отчаяния и горя, Матвей выскочил на поверхность реки, воздух с хрипом шел в легкие, но на воде ее не было, не было!..

Он еще долго нырял, пытаясь отыскать в мутной воде ее легкий силуэт. Нырял до тех пор, пока его не задержали милиционеры, подплывшие на катере.

Ему уже было все равно.

ЧАСТЬ III

ВОЗМЕЗДИЕ

Глава 43

НА ТЕПЛОХОДЕ

В первый понедельник августа Граф снял на весь день речной теплоход. Мероприятие было запланировано давно, все сотрудники знали о нем и ждали его. В этот день отмечали то ли открытие клуба «Русалка», то ли давний факт приобретения Графом клуба в собственность. Меня точность датировки или названия особенно не интересовали, однако вместе со всеми я также ждала радостного события. В программу экскурсии входили остановки в красивых местах Подмосковья, походы к местным достопримечательностям, а также посещение сельского ресторана.

Погода не удалась. Девчонки мечтали позагорать, но было ветрено и пасмурно, хотя и довольно тепло. Укрепленный на корме флаг резко хлопал под ветром, хлопками даже перекрывая шум пенных бурунов, широко расходящихся вслед теплоходу. Река угрюмо вздувалась и отливала каким-то чугунным цветом. Одна из перекормленных нами сразу после отплытия чаек не желала отставать и всю дорогу летала где-то поблизости: то замирая на острых крыльях, то косо и стремительно взмывая под облака, чтобы тут же плавно опасть к самому тенту палубы.

Лишь мы с Графом оставались на корме. Почти весь народ забился в пассажирский салон. Погода на настроение не повлияла. И вообще, судя по ровному и радостному гулу голосов, доносящихся из приоткрытых окон сюда, на корму, веселье лишь набирало силу. Недалеко от нас, перегнувшись по борту через перила, Костя что-то рассказывал Мамочке, то есть Наталье Николаевне, нашей докторше. Она на теплоход прибыла с мужем, но того взяли в оборот девочки, чему Мамочка, видимо, была даже рада. Костю она слушала с увлечением, а на губах ее то и дело появлялась улыбка радости и оживления. Это я отмечала так, мимоходом. Как и погоду, воду вокруг, как эту чайку за кормой.

Я зябко передернула плечами, и Граф сразу встрепенулся, словно бы готов был немедленно вскочить и бежать за пальто для меня. Я махнула рукой, чтобы он не беспокоился, и продолжала мысль, едва не прерванную тоскливым криком чайки:

— Я только одного, Юра, не понимаю, отчего вы вокруг Матвея подняли такой ажиотаж? Судя по всем вашим рассказам, — это просто неудавшийся бандит. Причем и предатель к тому же. Я-то думала, что он какой-нибудь Ромео, Тристан, пытавшийся отдать жизнь за свою Изольду, на худой конец просто воздыхатель типа Петрарки, а он… он… да просто смешно даже обсуждать!..

Вдруг все загалдело вокруг. Часть народа, уставшая отдыхать внутри, вывалилась подышать свежим воздухом. С собой принесли бокалы и шампанское. Рядом с Графом тут же приземлилась Катька, прильнула к нему, очаровывая южными бесстыжими глазками.

— Это вы о ком? — добродушно поинтересовался Аркадий. Рядом с ним, держа за руку мужа, стояла его жена-армянка. Глядя на них, трудно было поверить, что эта маленькая женщина играла первую роль в их семейном дуэте. Аркадий ухмыльнулся и покачал головой: — Слушайте, это вы все о Матвее? Дался он вам!

— А может, и дался? — подхватила Катька. — Давайте мы их познакомим, раз такой интерес.

— Кого? — удивился Аркадий. — Светку, что ли? Ну, это уже!.. А впрочем?..

Он повернулся и взглянул на меня. Что-то мне в его взгляде не понравилось. Как-то он нехорошо оживился. Нина, его жена, тоже что-то почувствовала:

— Сиди уж, сваха! Тебе только знакомствами заниматься.

— Нет, а что? Это мысль! — не сдавался Аркадий.

— Я тоже «за», — закричала Катька и захлопала в ладоши. — А то чего это он каждый вечер торчит у аквариума? Влюбился, влюбился!

Заглушая ее быстрый южный голосок, пронзительно и тоскливо закричала чайка.

— Ни с кем я не хочу знакомиться! — решительно сказала я и поднялась. Проходя мимо Графа, я положила ему на плечо руку, чтобы не дать ему подняться.

— Я сейчас приду, — ни к кому особенно не обращаясь, сказала я.

Катька оправдывалась за моей спиной:

— А что я такого сказала? Да ничего я такого не сказала.

В пассажирском салоне, несмотря на сквознячок, было накурено. Я только голову всунула внутрь и сразу пошла дальше, на нос. Здесь тоже были столики. За одним Шурочка, распустив по ветру свои шикарные волосы, что-то обсуждал личное с Петром Ивановичем. Мне они улыбнулись, кивнули, но я прошла на самый нос и, перегнувшись вниз, стала смотреть на сизую, разрезаемую по сторонам воду. Покрытая мелкой волной река двумя крутящимися валами налетала на тупой железный нос, взлетая с непрерывным шумом, чтобы сразу покрыться кипящим снегом, скользящим уже туда, куда-то далеко за корму, мне сейчас невидимую.

Я уже забыла колкости Катьки, но тема разговора освободила во мне то неприятное, может быть, темное, что эти дни держалось на дне каждой моей мысли, всплывая при каждом толчке: что все-таки за человек этот Матвей, и почему — и это при общем интересе к нему? — и Граф так скупо рассказывал о нем?.. Я и сейчас мысленно пробегала весь его рассказ, так что в мгновенном потоке информации видела то, что Граф, наверное, и рассчитывал предъявить мне: бандита в черной куртке, хладнокровно убившего доверившуюся ему девочку.

Однако же я не считала, что Граф сознательно искажает информацию, чтобы обмануть меня. Он просто видел события так, а не иначе, вспоминал их, просеянные сквозь сито предвзятой памяти, не более того. И, конечно же, он в своем рассказе хотел предстать передо мной в лучшем свете, Матвей был для него лишь фоном, на котором он сам должен был выглядеть еще краше — это я и так понимала. Более того, все эти уловки, все слова Графа, обращенные ко мне, иногда — случайно пойманный взгляд, скрытое волнение, отмеченное в постукивании его пальца по столу, весь этот набор, и его внимание, и наши частые прогулки — все это, вместе со скрытой подоплекой моего интереса к Матвею, сливалось для меня в ощущение ожидаемого счастья…

— Я тебе рюмку коньяка принес, — сказал за моей спиной голос Графа, — чтобы не окоченела.

И я, выпивая, уже не могла разобрать, отчего мне делается все теплее: от коньяка или его внимания?

Глава 44

АД МАТВЕЯ

Между тем теплоход все плыл и плыл, стало проглядывать в просветы облаков солнце, музыка звучала все громче и веселее, словно бы напрямую зависела от количества выпитых пассажирами напитков и от их настроения. Когда же показался тот речной ресторан, в котором был заранее заказан зал, все почувствовали, что проголодались, — в общем, все было кстати.

В ресторане в этот час народу было немного, так что отдельный зал не понадобился: каждый выбирал себе столик там, где ему нравилось.

Ресторан прилепился на самом берегу и достаточно высоко. Стены, смотрящие на реку, были застеклены от пола до потолка, одно из окон совсем близко от нас было приоткрыто, и с реки тянуло уже привычной за день свежестью. Я смотрела на проплывающие баржи и катера, любовалась парусами яхт, слышала гудки, перекличку невидимых мужских голосов совсем, кажется, близко, на берегу, а может быть, и далеко, но уже по воде, по которой каждый негромкий звук разносится на километры, и думала: как хорошо, что я на целый день вырвалась из наших каменных джунглей за город!

Музыка смолкла и вдруг зазвучала совсем по-другому. Наверное, в честь прибытия такой большой, как наша, группы, администрация решила задействовать музыкантов; группа из пяти человек сидела на эстраде и старательно пыталась разжечь нас мелодией. Это музыкантам удалось; стулья задвигались, на танцплощадке стало тесно, наши девочки, радуясь уже тому, что танцевать можно было лишь для собственного удовольствия, плясали вовсю. Поймав мой взгляд, Верочка, танцевавшая с Сашей-барменом, махнула мне рукой и что-то прокричала, наверное, приглашала присоединиться.

Я вытащила сигарету и закурила. Граф вопросительно посмотрел на меня:

— Может, и мы пойдем?

— Сейчас, докурю… — сказала я и вновь повернулась к танцплощадке.

Музыка ускорялась, народ наш двигался все быстрее, кто-то уже визжал — топот, крики… Из общего клубка вырвались Марина и Катька и побежали в нашу сторону. Подбежав, Марина взяла меня за руку:

— Да что это вы сидите? Пошли с нами!

Катька сзади обвила руками шею Графа и стала ему что-то шептать на ухо. Он мягко снял ее руки с шеи и повернул к ней голову.

— Ладно, ладно, пойдем, — сказал он и поднялся. Катька обрадованно завизжала и, вновь обнимая Графа, быстро поцеловала его в губы. Марина все тянула меня. Я потушила сигарету и поднялась. Катька тоже тянула Графа к танцующим, среди которых особенно заметен был наш Шурочка, танцевавший так неистово, что вокруг него не успевал опадать ореол его шикарных волос.

Катька сразу плотно прильнула к Графу, ему это, видимо, нравилось, потому что он тоже обнял ее и кружил, кружил, насколько позволял быстрый ритм. Это выглядело сексуально, возбуждающе, во всяком случае, обоим танец доставлял удовольствие, и было заметно, что их захватывала не только музыка, но и вожделение, усиливающееся с каждым мгновением. В какой-то момент я вдруг поймала ее взгляд: в нем плескалось нескрываемое торжество, ненависть и возбуждение.

Мне расхотелось танцевать. Я незаметно выскользнула из пляшущей толпы и прошла к двери на смотровую площадку, широким балконом обвивавшую стеклянный банкетный зал. Мне хотелось побыть одной. Атмосфера ресторана, а может быть, впечатления всего путешествия, незаметно повлиявшие на меня, сейчас проникли в мою кровь. Я была взволнована, разгорячена, хотелось, чтобы все усилилось, хотелось опьянеть, но и протрезветь в то же время, — я не знала, чего я хочу.

Свернув за угол, чтобы меня не было видно из зала, я внезапно наткнулась на Петра Ивановича. Наш швейцар в одиночестве курил, тяжело облокотясь на перила. Он был красен от водки, от коньяка, который (я видела) он тоже пил на теплоходе, красен, как всегда краснеют полные, часто пьющие люди. При моем появлении он обрадовался и пододвинулся, словно бы мне не могло хватить перил, на многие метры уходящих в разные стороны.

— Светочка! Проветриться вышла? А не холодно?

— Да нет как будто…

— А то смотри… Курить будешь? — спросил он и протянул мне пачку.

Я взяла сигарету и поднесла кончик к трепетавшему огоньку в его согнутой козырьком от ветра ладони. Попробовав перила, я убедилась, что держатся они крепко. После чего, как и Петр Иванович, облокотилась и стала смотреть на реку, неспешно текущую мимо нас. На другом, более низком берегу тянулся полосой лес, за которым разливались атласно-зеленые поля каких-то посевов. Еще дальше виднелись купола каменной церкви, вокруг которых в этот момент густо летали птицы — вороны, грачи?..

— Я слышал, ты все Матвеем интересуешься? — вздохнув, спросил Петр Иванович.

— Да не то что бы… просто мне о нем рассказал Граф, да и вы все постоянно о нем напоминаете: Матвей да Матвей!.. Я просто не могу понять, что вы так с ним носитесь? Обычный бандит, каких много, наверное. Вон у нас полный клуб таких по ночам оттягивается. Что в них интересного?

— Ну, положим, не совсем такой.

— Да такой… только что неуловимый. Никак мне не удается его увидеть.

— Ты же его уже видела, — Петр Иванович вынул сигарету изо рта и удивленно посмотрел на меня.

— Когда?!

— Ну как же?.. Неужто не помнишь? Вспомни, как ты к нам первый раз попала? Ну, в ночь убийства, когда Алтына и Мирона подстрелили?

И вдруг, словно бы сейчас вокруг меня был не ранний летний вечер, а вновь опустилась ночная, моросящая дождиком тьма, увидела я озаренный яркими огнями фасад клуба, неоновый контур цветной русалки над входной дверью, блестящие, яркие, похожие на огромных тюленей машины вдоль тротуара, двоих мужчин, наткнувшихся на меня, и темную, потом мне везде мерещившуюся фигуру мотоциклиста, рассматривающего случайную свидетельницу убийства сквозь тонированное стекло шлема и прицел своего бесшумного пистолета.

— Так это был?!.

— Ну конечно. Мы думали, что ты знаешь.

— Откуда же мне было знать?.. А за что он их? — спросила я.

— А зачем это знать? — вопросом на вопрос ответил Петр Иванович. — Меньше знаешь, лучше спишь. Кого-то они допекли. Да и не лучшие они были представители рода человеческого, надо признать.

— Но, вот видите, — неопределенно сказала я. Петр Иванович, однако, меня понял и сразу возразил:

— Конечно, конечно, его оправдать нельзя. Никто и не пытается. Но надо помнить, что каждый живет в своем собственном аду. А у Матвея свой ад.

— То есть?..

Петр Иванович выбросил окурок в воду и сразу вытащил новую сигарету. Я молча ждала, пока он закурит. Мое любопытство было достаточно возбуждено.

— Понимаешь, — наконец сказал Петр Иванович, — когда он исчез… после тех давних событий, он был одним, а вернулся совсем другим. Если точнее, то тогда он был еще салажонком, насколько я вообще понимаю жизнь, а вернулся уже профессионалом, наемником. Где он был, то нам неизвестно. Может, сидел, а может, опять на войне был. Но вряд ли сидел. Его могли взять за непреднамеренное убийство, но ведь тело так и не нашли, а без трупа и дела нет.

— Вы имеете в виду?..

— Ты же знаешь историю с русалкой? С твоей тезкой?

— Да, мне Граф рассказывал.

— Ну вот, ее же так и не нашли. Наверное, течением отнесло, кто знает.

— А разве заявление от отца о похищении дочери не достаточное основание, чтобы открыть уголовное дело? — спросила я.

— Конечно, достаточное. Только тут существует маленький нюанс, — сказал Петр Иванович, густо выдул дым изо рта и посмотрел на меня. Посмотрел с сомнением, как-то оценивающе посмотрел.

— Какой нюанс?

— Разве Граф тебе не рассказывал?..

— О чем?

На лице Петра Ивановича сомнение проступило еще сильнее. Он в замешательстве сплюнул в воду, но тут же вспомнил обо мне и спохватился:

— Извини, забылся. Разве Граф тебе не говорил, что брат прежней хозяйки клуба исчез сразу после тех событий? Кстати, одновременно с Атаманшей. Ну, с хозяйкой «Русалки».

— Нет, не говорил, — помотала я головой. — А что с ними стало?

— Кто же знает? Исчезли, и все. Так что заявление было некому подавать. Вся семейка исчезла… — Он вновь посмотрел на меня и добавил после паузы: — Один Граф остался.

— А Граф здесь при чем? — резко спросила я. Петр Иванович развел руками:

— А кто говорит, что он при чем? Я хочу сказать, что из руководства клуба остался только он. Он, кажется, заявил об исчезновении хозяйки, свой долг он выполнил — ну и достаточно.

Из банкетного зала музыка доносилась все громче, там веселье разгоралось все сильнее. Петр Иванович выбросил в воду очередной окурок и сказал мне с неловкой усмешкой:

— Светочка! Наверное, я перебрал сегодня и лишнего наболтал. Ты уж не говори Графу, что это я тебе… Может, он не хотел тебе рассказывать подробности, а я вот, видишь, — находка для шпиона, — он покраснел еще больше, отчего его и без того красная физиономия побагровела. — Я не то хотел сказать, Светочка. Ты меня понимаешь?

— Петр Иванович! Ничего вы мне не говорили, а я совсем не шпион, если вы это имеете в виду. Мне почему и нравится у нас в клубе, потому что все мы здесь как большая семья. Я правильно понимаю?

— О какой это вы семье шепчетесь? Я не помешаю вашей беседе? — раздался вдруг за нами голос Шурочки.

Петр Иванович с явным облегчением повернулся к нему.

— Какое там помешаешь! Светочке уже, наверное, скучно со мной стало. Мы тут о клубе говорили.

— А что говорили? — Шурочка обнял меня и Петра Ивановича за плечи. — Уж не о Матвее?

— Почему ты о нем спросил? — поинтересовалась я.

— Да очень просто, тебя, кажется, эта тема больше всего занимает последние дни.

— Что, так заметно?

— Мне заметно. Так что тебя интересует? Я о нем тоже кое-что знаю, чего другие не знают. Спрашивай.

Мне показалось, что легкомысленная веселость его сейчас напускная, он говорил серьезно. Я и повторила прежнее: почему все так носятся с бандитом?

— Ах, Светик! Как до тебя не доходит? Ты ведь женщина, тонко чувствующее существо. Разве тебя не волнуют примеры возвышенной любви?

— Это у кого возвышенная любовь? У Матвея? — удивилась я.

— В том-то и дело. Он ведь вернулся уже другим. Свихнулся парень. Везде и всюду ищет свою утонувшую русалку. Его, мне кажется, поэтому и не трогают. Или судьба спасает. У него ведь какая опасная профессия — киллер.

Я рассердилась, потому что ничего уже не понимала:

— Не морочь мне голову, Шурочка! Если хочешь что-то сказать, то говори так, чтобы тебя поняли.

— Объяснить яснее? — Шурочка задумчиво посмотрел на Петра Ивановича. Тот кивнул, словно бы разрешал говорить.

Шурочка посерьезнел, машинально сунул руку в карман пиджака Петра Ивановича, вынул оттуда пачку сигарет, извлек одну. Потом так же бездумно повторил процесс в обратном порядке, но из кармана приятеля его рука появилась уже с зажигалкой. Закурив, он резким движением головы откинул волосы назад и вдруг улыбнулся.

— Я Матвея помнил еще с первого его появления в клубе, — начал он, — хотя он крутился тогда в клубе всего пару месяцев.

Матвей запомнился. И не только оттого, что потом было столько событий, а просто он бросался в глаза. Видно было, что парень приехал в Москву делать карьеру, что он просто голоден. Не в прямом смысле, конечно, а в том житейском, обычном для молодых энергичных людей, желающих сделать карьеру.

Что было у него раньше? Армия, братство молодых волков, которых убивают и которые убивают сами, потом демобилизация, прощальные объятия друзей… И тут разом все переменилось: не дай Бог кому-либо вновь пережить то унизительное ощущение обмана — одиночество брошенного человека в большом городе после крови и всех тех слов о гражданском долге, о Родине, которая о тебе позаботится… а на самом деле — гнусный гнет ожиревшего меньшинства, презирающего и ненавидящего обманутое и обнищавшее большинство!

С Матвеем тогда произошла метаморфоза хищника, не желавшего оставаться в роли жертвы и на этот раз: если деньги являются инструментом и знаком социальной значимости — он возжелал их. Некоторое время он действовал по новым правилам, но потом надломился. И правда, что для немца хорошо, для русского — смерть. И наоборот.

— Я к нему присматривался, — говорил Шурочка, смущенно улыбаясь, — мне он казался каким-то особенным, мужественным, не похожим на тех суперменов-блатарей, что крутились в нашем клубе. А тут как-то иду вечером в одном из арбатских переулков — дел никаких, настроение тягостное, тоска непонятная охватывает, — а погода прекрасная, воздух свежий, теплый, солнце уже не жарит, как днем, а словно орошает золотом лучей, и ветерок!.. Словом, бреду, погруженный в свои мысли, потом поднимаю глаза и вижу: идет мне навстречу Матвей в своей неизменной кожаной куртке и потертых джинсах.

Я ужасно обрадовался, кинулся к нему навстречу, а он скользнул взглядом — и мимо. Главное, я понял, что он меня просто не заметил, я чувствую, когда меня не хотят узнавать, ну, понимаешь. Разобрало меня любопытство, тем более что вижу — он направляется прямо к старой церкви, мимо которой я только что прошел. Заходит он на паперть, потом в дверь. Я иду за ним, теряясь в догадках, что ему там надо.

В церкви темно после солнца снаружи, свечи горят, старухи шныряют, в глубине священник топчется — ясно, что службы нет. Тем более любопытно, что здесь Матвею понадобилось. Смотрю, купил свечку и мнется в нерешительности, не зная, куда ее поставить. Наконец сориентировался, пошел к амвону, поставил свечу на подсвечник ближайшей иконы и застыл на месте, устремив глаза на алтарь.

Все так необычно, странно. В церкви темновато, электрический свет выключен, только свечи едва разгоняют сумрак. И еще сводчатые потолки, тени от темных фигур старушек, обживших храм, стрельчатые узкие окошки, забранные толстыми решетками… Мне не видно было от входа лица Матвея, поэтому я стал по стеночке пробираться вглубь — ужасно мне хотелось увидеть, что он задумал? Мелькнула у меня одна мысль, которой верить не хотелось, но которая напрашивалась сама собой: глядя на тусклую позолоту риз на образах алтаря, на сами темные лики икон, я подумал, что Матвей собирается ограбить храм, а для этого проводит рекогносцировку объекта.

Мне помогло и то, что он, видимо, не предполагал, что за ним тоже могут наблюдать, поэтому не оглядывался на окружающих. В общем, я добрался до места, откуда мне стало видно его лицо. Вот так мы и стояли: он смотрел на алтарь, а я на него. И чем дольше я смотрел, тем больше убеждался, что все мои подозрения беспочвенны. Во взгляде его было столько мольбы, сколько можно наблюдать в глазах человека, объятого глубоким горем или страстным желанием. Он был весь напряжен, как струна, окаменел, словно превратился в изваяние, не видел ничего и не слышал, наверное, кроме тех слов, которые желала слышать его душа. Только губы что-то беззвучно шептали. Потом он вдруг резко повернулся и пошел к выходу. А через день-два все и произошло: похищение, исчезновения, потери.

— Что вы тут делаете?

Слова застигли нас врасплох, церковные своды медленно растаяли, Матвей, отвернувшись, ушел в свои дали, а я потянулась к незаметно подошедшему Графу, с радостью убеждаясь, что Катьки рядом с ним нет.

Не было ее и дальше, до самого конца этого выходного для всех нас дня, хотя и чувствовала я где-то поблизости ее жадный и ревнивый взгляд. Когда мы прибыли на Речной вокзал, было уже темно. Граф желал продолжить гулянье, но мне хотелось домой, в свою келью, которую я этим последним летом решила не покидать как можно дольше. Тем более что и моя Танька тоже задерживалась с выездом в родную Сибирь, и нам было вдвоем не скучно.

Глава 45

ДОМА

Граф на прощание поцеловал меня, смиренно не делая попыток задержать, что меня даже удивляло, учитывая его репутацию среди наших девчонок, о которой они только и говорили. Я все еще оглядывалась на мнение окружающих, не будучи уверена в собственном мнении о нем.

Он уехал. Глядя ему вслед, я подумала, что завтра надо будет взять со стоянки свою машину. С утра предстояло много дел. Прежде всего к одиннадцати часам надо было ехать в милицию. Я как-то уже втянулась в ночной образ жизни, так что для меня одиннадцать часов утра было еще довольно рано.

А дело было в том, что в пятницу позвонил Сергей Митрохин, следователь, который вел дело по убийству двух бизнесменов возле клуба «Русалка», и вновь попросил меня приехать. Повестку посылать он не стал, правильно решив, что я и без этой бумажной волокиты соглашусь приехать.

Я была у него всего раз, и мне казалось, дело либо закрыли, либо замяли, как это часто бывает, определив его в «глухари» или «висяки» — как кому нравится называть. Мягко увильнув от моих расспросов по поводу того, зачем меня вызывают, Сергей тем не менее и молчанием своим давал повод для разгула воображения: мол, все возможно, даже самое-самое. Однако, выполняя прежде задания редакций, я уже имела опыт общения с ребятами из милиции, особенно из так называемых «убойных отделов», и знала их манеру в общении с гражданскими лицами напускать на себя вид людей, приобщенных к высшему знанию. Это была своеобразная компенсация за то собачье положение, которое каждый из них имел в правоохранительной стае: слышала я — и не раз — какими лексическими «громами и молниями» исходили начальники, напутствуя своих грозных легавых «оперов». Так что я ничуть не обеспокоилась и даже с интересом ждала встречи с Сергеем.

Сразу домой идти не хотелось. Я немного сожалела, что сразу отпустила Графа, но сожаление мое было приятное. Сейчас почему-то особенно сильно пахли фиалки на клумбах вдоль аллеи. Темные громады наплывали в сизом небе, погода к вечеру стала портиться, но ночь была теплой, парной. Вдруг налетел порыв слепого ветра, кроны деревьев глухо зашумели поверху, и аллейные фонари замигали, словно ветки сигналили мне о надвигающейся грозе.

Вернувшись домой, я не увидела полоски света под дверью Танькиной комнаты и сразу прошла к себе. Мурка шмыгнула вслед за мной, сразу прыгнула на постель и стала с мурлыканием устраиваться на ночлег. С утра незакрытая рама окна была распахнута настежь, ветер надавил на меня, но сразу стих, когда дверь оказалась прикрытой. Закрывая окно, я посмотрела вниз, за железную кованую ограду, на цепочку уходящих вдаль фонарей. Высунулась из окна; мне показалось, что у проезжей части дороги блестит полированный бок мотоцикла. И верно, мотоцикл тут же взревел, хлопнул и быстро укатил. Я выбросила его из головы: слишком часто последнее время мне мерещились эти мотоциклы и мотоциклисты.

Из окна я посмотрела на ту часть здания, которую могла видеть. Непривычно мало было светящихся окон — почти все студенты и аспиранты разъехались на летние каникулы, лишь тут да там желтели редкие квадраты окон сквозь набухающую душную тьму. Вдруг вновь надавил ветер, и тотчас же фиолетово полыхнуло, где-то прокатился гром, ударили первые крупные капли дождя, и я поспешно затворила тяжелую раму. Выключив свет, села на широкий подоконник и, обхватив колени руками, стала смотреть, как грохочет и сотрясается за стеклом мрачное небо.

Я стала вспоминать события этого длинного выходного: реку, ресторан, Катьку, одиноких Шурочку и Петра Ивановича, нашу с ними беседу. Мысли мои невольно вновь обратились к Матвею. Рассказ Шурочки хотя и уточнил нечто в образе неведомого мне Матвея, ясности не принес. Так и не могла я понять, что заставляет окружающих меня людей превращать Матвея в какую-то знаковую фигуру, обособлять его от прочего уголовного сброда. И надо было что-то решать с Графом: не могли наши отношения, зависнув в неустойчивом равновесии, сохраняться такими и впредь. Да я и сама этого не желала. Только я чувствовала, что его страсть хоть начинает распалять и меня, однако вызывает во мне и протест, которому я и сама не была рада.

Все было ясно и понятно до тех пор, пока он не рассказал мне о Матвее. Что-то в его рассказе не сходилось, что-то было упущено или недоговорено. Тем не менее совершенно неожиданно для меня между нами стала расти и сгущаться пока еще зыбкая, но все более набиравшая вес и плоть загадочная фигура этого бандита, рассудок которого, по всей видимости, дал трещину под грузом памяти о собственном предательстве.

Раздевшись, я, потеснив Мурку, юркнула в холодную постель. По привычке свернулась калачиком, чтобы быстрее согреться, но тут же поняла, что мне и так не холодно. Духота ли, мысли ли мои были тому виной, но мне вдруг стало жарко. Откинув легкое одеяло, я слушала, как за окном рушится ночь. Грозно вспыхивал великолепный голубой свет, грохотал невидимый камнепад, широко и шумно шел дождь.

Граф рассказал, что, после того, как Матвей отпустил и потерял свою русалку, он больше никогда не встречал Атаманшу. Последним их разговором был телефонный звонок Атаманши, когда она разрешила отпустить похищенную племянницу. Скорее всего, говорил Граф, она взяла деньги, оставленные в тайнике ее братом, и сбежала подальше от кредиторов и убыточного клуба. Что с ней потом произошло, никто не знал. И Матвей так никогда и не получил свои заработанные предательством доллары. Так и не смог он ощутить себя тогда богатым и сильным — все оказалось зря, все пошло прахом.

Без всякой связи мысли мои совершили прыжок, и я вновь услышала слова Катьки о том, что Матвей постоянно приходит смотреть на мои выступления. За окном продолжало грохотать, а в воображении вновь быстро замелькали лица: Граф, Матвей, Катька, Шурочка, Петр Иванович… Каждый пытался мне что-то сказать, но слова их заглушал грохот небесного камнепада. Потом вдруг все, кроме Матвея и Графа, исчезли, стал блекнуть и Матвей, лишь один Граф обретал телесность, я заснула, чувствуя его, осязая, слабея от счастья, которое и выразить уже не могла, — и сон мой был полон лишь одним им, одним Графом.