Лига «Ночь и туман»

Дэвид Моррелл

ЛИГА «НОЧЬ И ТУМАН»

Новые злодеяния требуют новых средств защиты… новых санкций для того, чтобы отстаивать и утверждать вечные принципы добра и зла.

“Таймс” (Лондон)

По материалам Нюрнбергского процесса

Пролог

«ЧЕТЫРЕ ОТТЕНКА НОЧИ»

Ночь Длинных Ножей

Выражение, придуманное нацистами, — Ночь Длинных Ножей — связано с событиями, имевшими место в ночь на 30 июня 1934 г. в Австрии и Германии. Гитлеру, добившемуся титула канцлера и ставшему диктатором, не хватало только президентства, чтобы получить абсолютную власть над Германией. Полный решимости устранить все препятствия на этом пути, он тайно вылетел в Мюнхен, где при содействии личных телохранителей арестовал своего главного соперника и бывшего друга Эрнста Рема. Рем, глава так называемых коричневорубашечников — террористической военизированной группировки в нацистской партии, официально известной как Sturmabteilung, или штурмовики, сокращенно SA, — добивался слияния этих сил, насчитывавших четыреста тысяч членов, с германской армией, а затем (как утверждал Гитлер) захвата власти в стране.

Гитлер, боявшийся потерять поддержку армии, и, что еще важнее, стремившийся избавиться от соперников, казнил Рема и нескольких рвавшихся к власти офицеров-коричневорубашечников.

Не удовлетворившись полумерами, фюрер решил устранить также других лиц, представлявших собой угрозу. В то время, когда в Мюнхене расстреливали Рема и его сообщников, близкие соратники Гитлера, Гиммлер и Геринг, проводили аналогичную чистку в Берлине. Среди казненных были бывший канцлер Германии, враждебно настроенные полицейские и государственные официальные лица, а также инакомыслящие члены нацистской партии. Позднее Гитлер заявил, что было казнено семьдесят семь предателей с целью предотвращения правительственного переворота. Уцелевшие после чистки утверждали, что фактически было казнено больше четырехсот человек. На судебном процессе в Мюнхене после войны была названа еще более внушительная цифра — свыше тысячи человек.

Значение Ночи Длинных Ножей имело два аспекта. В результате организованного террора Гитлеру удалось занять последний, решающий, пост — президента, и, став абсолютным правителем Германии, он начал готовить свою нацию к бесчинствам второй мировой войны. Кроме того, использование им своих телохранителей в казнях соперников привело к тому, что эта группа не уступала военизированным террористам Рема и в конечном счете превзошла их. В то время в их рядах насчитывалось более миллиона членов. Так же, как коричневорубашечники Рема — Sturmabteilung, или штурмовики, известные как SA, чернорубашечники Гитлера — Schutzrstaffel, или отборные гвардейские части, были известны по первым буквам названия своей группы. Но, в отличие от SA, сокращения, которое в наше время мало кто помнит, сокращенное название чернорубашечников — SS — остается синонимом безнравственности. Шипением змеи. Злобным скрежетом. SS.

Ночь Разбитых Стекол

Ночью Разбитых Стекол, известной так же, как Kristallnacht, названы события, имевшие место 9 ноября 1938 года по всей Германии. За два дня до этого Гершел Гриншпан, польский еврей, убил Эрнста фон Рата, дипломата невысокого ранга в германском посольстве в Париже, в отместку за депортацию его семьи и двадцати трех тысяч других евреев из Германии в Польшу. Гриншпан намеревался убить посла Германии в Париже, но фон Рат попытался вмешаться и был убит. По иронии судьбы фон Рат открыто критиковал антисемитские настроения нацистов, и гестапо планировало принять в отношении него дисциплинарные меры. Но это не имело значения — германского чиновника убил еврей, и Гитлер воспользовался этим инцидентом. Публично заявляя, что убийство было спровоцировано антисемитскими выступлениями по всей Германии, он конфиденциально отдал приказы организовать беспорядки, которых на самом деле еще не было.

Эти “спонтанные демонстрации” были организованы Рейнхардом Гейдрихом, вторым лицом в командовании SS. После того, как нацистские толпы с энтузиазмом завершили свою работу ночью 9 ноября, Гейдрих смог представить Гитлеру предварительный доклад о том, что было сожжено или разрушено 815 еврейских лавок, 171 еврейский дом и 119 синагог; двадцать тысяч евреев были арестованы и от были убиты и еще тридцать шесть получили тяжелые ранения. Как оказалось, эти цифры были сильно занижены. Масштабы разрушений оказались настолько значительными, что повсюду Улицы были завалены осколками стекол из выбитых окон, отсюда выражение “Ночь Разбитых Стекол”.

В заключение своего доклада Гейдрих рекомендовал:

“Лучшим выходом для страховых компаний было бы полное Удовлетворение претензий евреев, а затем конфисковать эти деньги и вернуть их страховщикам. По моим сведениям, эти претензии только за разбитые стекла составляют сумму около пяти миллионов марок… Что касается практического решения вопроса очистки улиц после разрушений, то для этого можно было бы освободить группы евреев из концентрационных лагерей. Заставить их под наблюдением убирать собственную грязь. Судам следует наложить на них штраф в размере одного миллиарда марок, сумма, которая может быть выплачена за счет выручки от их конфискованного имущества. Хайль Гитлер!”

Ночь Разбитых Стекол послужила началом открытых погромов, которые осуществляло государство против евреев в Германии. Хотя правительство многих стран — и даже некоторые члены самой нацистской партии — выражали протест против зверств, совершенных во время Kristallnacht, никто не предпринял каких-либо шагов, чтобы прекратить их или гарантировать, что они не повторятся с еще большей жестокостью.

Ночь и Туман

Указ “Ночь и Туман”, один из личных эдиктов Гитлера, был издан 7 декабря 1941 года, в тот же день, когда Япония атаковала американскую военно-морскую базу в Перл Харборе. Направленный против “лиц, представляющих угрозу германской безопасности” и особенно против членов групп сопротивления на окулированных Германией территориях, он констатировал, что сама по себе казнь не является достаточным средством сдерживания антигерманской угрозы. Необходимо применение не только физических, но и психологических методов воздействия. Так, подлежат уничтожению не все выявленные подстрекатели; вместо этого многие из них будут направлены в неизвестном направлении, и судьба их навсегда останется неизвестной для непосвященных. Друзья и члены семьи будут всегда находиться в состоянии напряженного ожидания. Как предусматривает указ, “Устрашающее воздействие этих мер заключается: а) в бесследном исчезновении виновных лиц, б) в запрете давать какие-либо сведения о местонахождении и судьбе этих лиц”. Те, кто захочет участвовать в антигерманской деятельности, будут бояться, что они так же, как их близкие, исчезнут в ночи и тумане.

Один из примеров того, как осуществлялся этот указ в 1942 году, — судьба деревни Лидицы в Чехословакии. В отместку за убийство Рейнхарда Гейдриха нацистские солдаты окружили деревню и уничтожили все мужское население, расстреливая одновременно по десять человек. Казни продолжались целый день. Женщины деревни были увезены в концентрационный лагерь в Ровенсбрюке в Германии, где они умерли от истощения или погибли в газовых камерах. А 90 деревенских детей исчезли в ночи и тумане. Проживавшие в соседних деревнях родственники не смогли найти их следов.

Темная Ночь Души

20 января 1942 года, через шесть недель после издания указа “Ночь и Туман”, Гитлер приказал старшим офицерам принять участие в специальной конференции в Берлине с целью принятия окончательного решения вопроса, который фюрер называл “еврейским вопросом”. Антисемитские беспорядки и законы, направленные на то, чтобы заставить евреев покинуть территорию Германии по собственной воле, лишь частично достигали цели — большинство евреев не хотело покидать свои дома и оставлять свое дело. Массовые депортации также лишь частично решали этот вопрос — процедура занимала слишком много времени и была связана со слишком большими расходами. Но теперь наступил последний акт Ночи Разбитых Стекол.

Уничтожение.

Массовые расстрелы были экономически невыгодными из-за расходов на боеприпасы. Менее дорогостоящий метод, когда жертвы заталкивали в грузовики и душили выхлопными газами двигателя, считался неудовлетворительным, так как от удушья одновременно погибало недостаточно жертв. Но дело было не в самой асфиксии. Проблема заключалась в том, как это делать эффективно. Весной 1942 года появились первые лагеря смерти.

Они отличались от концентрационных лагерей, где огромное количество людей загоняли в убогие бараки, откуда каждый день водили строем на фабрики работать на военную мощь Германии. Из-за тяжелых условий труда, скудного питания и антисанитарных условий большинство заключенных в концентрационных лагерях умирало. Но смерть не была основной целью содержания в этих трудовых лагерях. Целью было рабство. Целью было порабощение.

Единственной целью лагерей смерти было — убивать как можно скорее и более эффективно. В некоторых концентрационных лагерях имелись центры по уничтожению людей, как, например, в Аушвице и Майданеке, но предназначенных исключительно для одной цели лагерей смерти было всего четыре. Все они находились в Польше: Собибор, Белжек, Челмной и Треблинка.

По свидетельству коменданта Треблинки Франца Штангла, “Это был дантов ад. Запах стоял невыносимый. Повсюду сотни, нет, тысячи разлагающихся, гниющих трупов. Вокруг лагеря были палатки и горели костры, и группы украинских охранников и девиц-проституток, как я выяснил позднее, собравшихся здесь со всей округи, слонялись пьяными, пели и танцевали под музыку”.

За пятнадцать месяцев существования лагеря в Треблинке, с июля 1942 года по сентябрь 1943 года, было уничтожено около одного миллиона евреев, причем одна шестая часть всех евреев была сожжена. В период наибольшей эффективности лагеря в день убивали по двадцать тысяч человек, и эти статистические данные выглядят еще более ужасающими, если представить себе, что все эти казни совершались по утрам. Остальную часть дня от трупов избавлялись, сжигая их в огромных открытых ямах. Ночью огонь угасал, тошнотворный дым рассеивался. Поэтому на следующее утро очередные жертвы не были встревожены явным смрадом сожженных трупов.

Жертвы вываливались из переполненных вагонов для перевозки скота, с облегчением сознавая, что они уже не в поезде, который доставил их из еврейского гетто в Варшаве. Некоторые в пути задохнулись или были задавлены. Оставшиеся в живых старались не смотреть на трупы. Они щурились от солнечного света, который до боли резал глаза и вместе с тем бодрил. Они, наконец, могли вдохнуть, чтобы освободить свои легкие от ядовитых испарений рвотной массы и экскрементов.

На указателях было написано: “Треблинка”, “Кассир” и “Здесь пересадка на поезда восточного направления”. Страх сменялся надеждой: это был не лагерь. Они ожидали увидеть солдат SS с привычной символикой — двойные молнии — на знаках различия, и другой символ — черепа на их касках солдат — вызывал дурные предчувствия. Стрелки станционных часов не двигались, они были нарисованы. Солдаты быстро отдавали команды — войти в помещение железнодорожной станции, снять одежду и пройти в душевые. Душ был бы кстати, но жертвы недоумевали, почему им предоставлялась такая роскошь. Конвоир, по-видимому, прочитал их мысли: “Мы не можем выносить вашу мерзкую вонь”.

Когда их, как стадо, загнали в здание станции, они сняли одежду и сдали свои ценные вещи. Им было сказано: “Это для того, чтобы сохранить ваши сокровища, пока вы будете в душе”. Их обрили наголо, и это также испугало их. Конвоиры ворвались в здание станции, кнутами выгоняя свои жертвы на улицу, где, обнаженных, их гнали по тропе, которую SS прозвала “дорогой в рай”. Другие конвоиры били их прикладами. “Быстрее! Бегом!”

Жертвы спотыкались об упавших. В конце тропы передвигаться можно было только в одном направлении — направо, пять бетонных ступенек, вверх в огромную открытую дверь. Когда последние жертвы из группы в пятьсот человек были втиснуты в камеру, дверь захлопнулась и ее заперли. Вместо душевых там были вентиляционные отверстия. Снаружи заревел мотор. Выхлопные газы наполнили помещение. Когда жертвы изо всех сил старались не вдыхать, они не осознавали, что их гнали для того, чтобы их легкие сопротивлялись попыткам не дышать. Они не представляли себе, что их одежда и ценные вещи будут помогать немцам вести войну, что их волосами будут набивать матрасы и подушки солдат, что золотые пломбы в их зубах будут извлечены для того, чтобы платить за оружие и боеприпасы. Они знали только одно — что они не могут больше задерживать дыхание. Они умирали стоя.

В бездне жестокости моральный дух человека сумел восторжествовать. В августе 1943 года евреи, вынужденные выполнять работу в Треблинке, за которую не брались даже солдаты SS и их украинские помощники (вытаскивать трупы из газовых камер, укладывать их на железнодорожных шпалах, в канавы и поджигать), — восстали. Самодельным оружием они убили своих конвоиров и побежали в ближайший лес. Многие были застрелены из пулеметов, а другие, возможно, человек пятьдесят, скрылись в лесной чаще и бежали.

Нацисты покинули лагерь. Так как с востока приближались русские и большинство евреев в Польше уже было истреблено, SS поспешно уничтожала свидетельства своих бесчинств. Фальшивая железнодорожная станция в Треблинке, ее “дорога в рай”, ее газовые камеры и ямы для сжигания трупов были запаханы.

Над ними поселили фермера и его скот. Но несмотря на огонь, обугливший один миллион трупов, жертвы даже мертвыми упорно дают свои свидетельские показания. Под действием газов, образовавшихся от разложения большого количества трупов, земля поднялась на пять футов в воздух. Газы рассеялись. Земля осела — на пять футов ниже своего прежнего уровня. Опять газы подняли землю. И она снова осела. И поднялась вновь.

Скот бежал. И фермер тоже.

Книга первая

«ВЫЗОВ»

Сосулька

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ КАРДИНАЛА ОСТАЕТСЯ ЗАГАДКОЙ

Рим, Италия, 28 февраля (Ассошиэйтед Пресс): через пять дней после исчезновения кардинала Крунослава Павелика — влиятельного члена курии — чиновники Ватикана и римская полиция остаются в неведении.

Последний раз семидесятидвухлетнего Павелика видели на мессе в воскресенье вечером в часовне в его апартаментах в Ватикане. В понедельник он должен был выступить с обращением на широко освещаемой прессой конференции католических епископов по поводу политических отношений церкви и восточно-европейских коммунистических режимов.

Сначала в похищении кардинала Павелика власти подозревали террористов правого крыла, которые могли таким образом протестовать против возможного, по слухам, смягчения позиции Ватикана по отношению к коммунистическому режиму, который готов ослабить ограничения против деятельности церкви. Как бы там ни было, ни одна экстремистская группировка не взяла на себя ответственность за исчезновение кардинала.

Сент-Пол, Миннесота. Март. Второй раз за этот вечер карты расплывались перед глазами Фрэнка Миллера. Хотя цвет масти Миллер видел отчетливо, он не мог отличить бубнов от червей и пик от трефов. Он снял очки, потер глаза и помассажировал виски.

— Что-нибудь не так? — спросил Сид Хендерсон за столом напротив него.

Как и Миллеру, Хендерсону было за семьдесят. В этой комнате, в общественном центре Сент-Пола, все игроки в бридж были либо такого же возраста, либо чуть помладше.

Миллер сфокусировал зрение на картах.

— Не так? Все в порядке.

— Ты уверен? У тебя больной вид.

— Здесь слишком жарко. Они включили термостат на полную мощность. Кому-нибудь надо открыть окна.

— Чтобы мы все подхватили пневмонию? — спросила Айрис Гликман, сидящая справа от Миллера. Она утверждала, что ей только шестьдесят семь. — На улице холод. Если тебе жарко, сними пиджак.

Но Миллер уже ослабил галстук, он не мог позволить себе забыть о приличиях и играть в карты в рубашке.

— Может, тебе пойти домой, — сказал Харвей Гинсберг, сидящий слева от Миллера. — Ты страшно бледный.

Миллер промокнул лоб носовым платком, его подташнивало.

— Вам нужно четыре игрока. Я испорчу всем игру.

— Плевать на игру, — сказала Харвей. Как всегда, Айрис поджала губы, изображая, что ее шокирует грубая речь Харвея.

У Миллера стучало в висках.

— Вы не подумаете, что я слабый игрок?

— Если ты болен и не идешь домой, Фрэнк, я подумаю, что ты чертов придурок.

— Какие хорошие друзья, — улыбнулся Миллер.

— Завтра позвоню — проверить, как ты себя чувствуешь, — сказал Харвей.

Как только Миллер вышел из холла, ледяной ветер ударил ему в лицо. Шел сильный снег, и Миллер с трудом пробирался через улицу к автостоянке. Порывы ветра оживили его и подтвердили подозрения, что головная боль и тошнота были вызваны духотой в помещении. Он с нежностью вспоминал зимы своей юности, тобоган, катание на коньках. Мой мозг еще жив, подумал Миллер, это все проклятое тело.

На улице не было ни души, свет от фонарей над автостоянкой приглушался снегопадом. Он подошел к своей “ауди” — подарок сына, — открыл дверцу и услышал голос у себя за спиной.

Миллер нахмурился, обернулся и стал вглядываться в кружащийся снег. Голос заглушали порывы ветра. Мужской голос, подумал он, но, не услышав его вновь, решил, что слух стал подводить его.

Миллер пожал плечами и взялся за ручку двери. Но тут же снова услышал голос у себя за спиной, все еще неразборчиво, но ближе. Кажется, сказали только одно слово, имя, его имя.

Он опять обернулся:

— Есть здесь кто-нибудь?

Ответа не было.

Миллер открыл дверцу “ауди”.

Чья-то рука схватила его за плечо, не давая сесть в машину. Другая захлопнула дверцу. Третья развернула его с такой силой, что он чуть не потерял очки. Трое мужчин. Снег скрывал их лица.

— Пожалуйста. Я старик. Возьмите мой бумажник. Только не бейте.

— Бумажник? — Один из них рассмеялся. Снегопад начал утихать. Когда Миллер увидел их лица и понял, чего они действительно хотят, он потерял надежду.

Иногда нас могут разбудить звуки, которых мы не слышим. Так было и с Уильямом Миллером. Подсознательно чувствуя тишину за окнами своей спальни, он начал ворочаться во сне. Как отец, который не может успокоиться, пока его сын или дочь не вернутся со свидания, где они не должны задерживаться позднее полуночи, он ощущал беспокойство от того, что ни одна машина не подъехала к дому, и не гремели автоматические двери гаража, открываясь и закрываясь. Но он не был отцом, ожидающим сына. Наоборот — сын ждал отца. В его сознание вкралась тревога. Уильям открыл глаза и, мигая, посмотрел на часы. Два тридцать восемь.

Стараясь не разбудить жену, он выбрался из постели, подошел к окну и посмотрел на дорогу внизу. В свете фонарей блестел падающий снег. Вдоль дороги стояли белые ели. На снегу не было следов шин.

— Что случилось, милый? Он повернулся к жене.

— Извини, я старался не шуметь.

— Я тоже не могу заснуть. Что ты там пытаешься увидеть?

— Меня волнует то, чего я не вижу. — Миллер объяснил, что имеет в виду.

— Нет следов от шин? — Она выскользнула из кровати и надела халат. — Может, их занесло снегом после того, как он приехал.

— Да… может быть.

Он вышел из спальни, прошел мимо детской к комнате отца в противоположном конце коридора. Не увидев силуэта на кровати, он включил свет. Комната была пуста.

Сзади подошла жена.

— Давай минуту подумаем. Это еще ничего не значит. Может, он внизу, заснул перед телевизором.

— Может быть.

Они спустились вниз, но там никого не было.

— Что-нибудь с машиной?

— Он бы позвонил, — сказал Миллер.

— Если он не один…

— Так поздно? Он почти всегда ложится до полуночи.

— Я сказала — не од и н. Может, он решил провести ночь…

— С женщиной?

— Почему нет? — улыбнулась она.

— Это ничего не меняет. Он бы все равно позвонил.

— Может, его смущает…

— Что?

— Понимаешь, твоя мама умерла только год назад, и…

— Брось, я любил свою мать, и мне жаль, что ее нет с нами. Но если отца в его возрасте все еще интересуют женщины, дай Бог ему сил.

— Может, он не знает, как ты об этом думаешь. Ты когда-нибудь говорил с ним о сексе?

— С моим семидесятитрехлетним отцом? Ради Бога, — он посмотрел на кухонные часы. — Скоро три. Если его не будет дома в полчетвертого, я звоню в полицию.

Отец не появился дома в полчетвертого, и Миллер позвонил в полицию. Не было ни одного рапорта об автокатастрофах с “ауди”. Ни один старик не был доставлен в местные больницы после полуночи, а среди тех, кто попал туда раньше, не было отца Миллера. На автостоянке напротив общественного центра была обнаружена занесенная снегом “ауди”. Ключ каким-то образом оказался под машиной. Но отца Миллера так и не нашли.

Мехико. Апрель. Мартин Розенберг, семидесяти двух лет, вышел из синагоги, запихнул ермолку в карман пиджака и оглядел мощенную булыжником улицу. Его спокойствие нарушало гудение транспорта, доносившееся с Пасио-де-ля-Реформа в двух кварталах от синагоги. Справа от него на холме Чапултепек на фоне темнеющего неба сияли огни древнего храма.

Он обменялся приветствиями с группой молодых людей, выходивших из синагоги, и пошел налево. Дом его сына — один из исторических особняков в богатых районах Мехико — был в пяти кварталах от этого места. Как и всегда, сын предложил подвезти его в синагогу и обратно, но Розенберг утверждал, что прогулки полезны для здоровья, к тому же прогулка в этом районе всегда доставляла ему удовольствие.

Он завернул за угол и направился к хорошо освещенной широкой улице, которая соединяла холм Чапултепек с правительственными зданиями.

— Меня не волнует, какой он старый! — сказал Арон Розенберг. — Чтобы добраться до дома, ему никогда не требовалось больше часа! — Он ходил взад-вперед вдоль больших окон, занимающих всю стену в его гостиной. — Но сейчас прошло уже больше двух часов!

Розенберг больше походил на испанца, чем на еврея, у него были тоненькие, будто нарисованные карандашом усы, орлиный нос и черные горящие глаза. Он редко посещал синагогу, однако щедро жертвовал и был знаком с раввином, которому и позвонил сорок пять минут назад, узнав, что его отец вышел из синагоги в сумерки.

— Может, он зашел к кому-нибудь в гости, — предположила жена Арона.

У нее было очень загорелое лицо. В тридцать восемь лет она была гибкой благодаря ежедневным занятиям теннисом. На ней были солидные золотые часы, бирюзовое ожерелье и ярко-красная версия модельера крестьянской блузки и юбки.

— К кому? И, конечно, не на два часа.

Арон увидел фары “мерседеса”, остановившегося на обочине.

— Эстэбан вернулся. Может, он нашел отца.

Но Эстэбан доложил, что он проехал по всем маршрутам, которыми пользовался старый Розенберг, возвращаясь из синагоги. Потом расширил район поисков до двадцати кварталов. Другие слуги, искавшие отца пешком, также не сообщили ничего утешительного.

— Возвращайтесь и начинайте все снова! Ищите! Розенберг обзвонил все больницы Мехико. Ничего. К полу ночи он нарушил основное правило своего бизнеса — никогда не имей дел с полицией, можешь только подкупать ее — и позвонил капитану, чей дом, недавно обновленный, спасибо Розенбергу, стоял у озера Чалко в восьми милях к югу от города.

Торонто. Май. В иллюминатор у места первого класса в “Айр-Кана-да-727” Джозеф Кесслер смотрел на сверкающую панораму озера Онтарио. Даже с высоты двадцать тысяч футов он различал грузовые суда, очертания барж и блеск наполненных ветром парусов. Кесслер знал, что, несмотря на солнечный день, в воде можно окоченеть от холода. Владельцы парусных лодок там, внизу, должно быть, фанатики своего спорта.

Он одобрительно кивнул. Именно благодаря своей одержимости он превратил маленькую электронную фирму в процветающую корпорацию, что к сорока годам сделало его миллионером. Но сейчас то, что его волновало, к бизнесу не относилось. Это было личное дело, и одержимость Кесслера подогревалась гневом.

Он не позволял себе показывать это. В течение всего полета Кесслер сохранял спокойствие, изучал деловые бумаги, а внутри просто кипел. Терпение, говорил он себе. Успех зависит от терпения. Сохраняй контроль над собой.

Пока.

Внизу простирался Торонто. Фешенебельные районы тянулись вдоль берега озера, в сердце города высились небоскребы. Кесслер ощутил перемену давления, реактивный самолет пошел на снижение. Через шесть минут он приземлился в международном аэропорту в Торонто.

Он прошел через таможню.

— Нечего декламировать. Я здесь по делу.

“Дипломат” и дорожную сумку Кесслера не проверяли. Он прошел через скользящие стеклянные двери в заполненный народом главный зал, изучил толпу и подошел к мускулистому мужчине, на шее у которого был такой же, как у него, галстук в красно-синюю полоску.

— Сколько вы заплатили за этот галстук? — спросил Кесслер.

— А сколько вы заплатили?

— Мне его подарили.

— А я свой нашел, — закончил пароль мускулистый и добавил: — У вас есть багаж?

— Только то, что со мной.

— Тогда пошли отсюда. — У мускулистого был канадский акцент. Выйдя из терминала, они прошли на автостоянку, сели в большую

машину с откидным верхом и вскоре, достигнув разделенного на четыре

части шоссе, направились на запад по шоссе 401.

Кесслер посмотрел назад на исчезающий на горизонте Торонто.

— Сколько нам ехать?

— Час.

— Все собрались?

— Вы последний.

— Хорошо, — Кесслер почувствовал, как в нем закипает злость. Чтобы отвлечься, он показал на фермы и склады строевого леса вдоль Дороги. — Чего-то не хватает.

— Чего?

— Нет рекламных щитов.

— Правильно. Они запрещены законом.

— Трижды браво Канаде.

Кесслер надел черные очки и посмотрел прямо перед собой. Короткая беседа закончилась.

Через семьдесят километров они доехали до поворота на Китченер, но водитель не стал въезжать в город: он повел машину по объездной трассе, свернул на зигзагообразную, усыпанную гравием дорогу, ведущую к особняку на обрыве реки.

Кесслер вышел из машины и огляделся. Вокруг — поросшие лесом холмы, площадка для гольфа с девятью лунками, спутниковая телевизионная антенна, плавательный бассейн. Он повернулся к гаражу на пять машин, потом к особняку. Слуховые окна, башенки, крыши — он больше напоминал особняки Новой Англии, чем Онтарио.

— Мистер Хэлловэй умеет жить, — сказал водитель. — Конечно, все это благодаря…

Двойные двери в особняк открылись, появился стройный мужчина среднего веса в отлично сидящем спортивном костюме и дорогих кроссовках. Ему было чуть больше сорока, у него были вьющиеся, густые, блестящие волосы.

— Спасибо, Джон. До конца дня ты нам не нужен. Можешь позаниматься в тренажерном зале. Прими ванну. Выпей. Расслабься.

— С удовольствием, мистер Хэлловэй. — Водитель сел обратно в машину. Хэлловэй спустился по гранитным ступенькам и протянул вперед руку.

— Джо? Или это?..

— Джозеф, — ответил Кесслер, и они обменялись рукопожатиями.

— Мы так давно не виделись. У нас так много общего, жаль, что только несчастье собрало нас вместе.

— Я бы не стал называть это несчастьем.

— Как же тогда?

— Чертовым безумием.

— Таков мир. Вот почему я предпочитаю жить здесь. Вдали от сумасшествия. — Скривившись, Хэлловэй указал на дорогу между холмами. — Пошли. Остальные огорчены не меньше нашего. Они ждут.

Холл был тускло освещен. По всему помещению раздавалось эхо их шагов. Кесслер все еще не мог успокоиться, он остановился и посмотрел на пейзаж на стене. Картина была подписана: Хэлловэй.

— Мой отец, — сказал Хэлловэй.

Упоминание об отце вновь разбудило в Кесслере злость. В холл откуда-то доносились раздраженные голоса. Кесслер вслед за Хэлловэем вошел в большую, обитую дубовыми панелями комнату. Восемь мужчин прервали бурную дискуссию и посмотрели на вошедших.

Кесслер, в свою очередь, рассматривал их. Они не были похожи друг на друга, все разного роста, веса, но одна физическая характеристика у них была общей — возраст. Им всем было около сорока лет.

— Почти вовремя, — сказал один.

Двое других заговорили, перебивая друг друга.

— Я здесь со вчерашнего дня.

— Предполагалось, что это очень важная встреча.

— Мой рейс отложили, — сказал им Кесслер. — Быстрее прилететь я не мог.

Все трое говорили с акцентом — испанским, шведским и среднезападным американским. Проходя по холлу, Кесслер слышал и другие — французский, британский, итальянский, египетский и южный американский.

— Джентльмены, пожалуйста, — сказал Хэлловэй. — Если мы начнем спорить между собой, мы поможем врагу достичь второй половины его цели.

— Второй половины? — нахмурился француз.

— И что значит “его”? — спросил техасец. — Один человек не смог бы этого сделать!

— Конечно, — сказал Хэлловэй. — Но количество не важно, они хорошо организованы и преследуют одну цель. Вот почему я думаю о них, как об одном человеке, и поэтому и мы должны действовать как один.

— Верно, — сказал итальянец. — Мы не должны отвлекаться и паниковать. Мы не должны разделяться. Не поэтому ли мы столько лет поддерживали друг с другом связь и продолжаем контактировать до сих пор? Вместе мы сильнее, чем поодиночке. Вместе мы сумеем лучше себя защитить.