Новые записки о галлах

Если Бог наставил нас в Своем замысле, значит Он неминуемо подскажет, как нам быть в дальнейшем, какие меры предпринять, чтобы заполучить Крест Христов, укажет место его нахождения. Если Он оставит нас в темноте, если не явит более никаких знамений, значит ты прав, и мы приняли за откровение то, что на самом деле не было им. Тогда я посмеюсь над игрой случая и забуду нынешний день. Но не требуй этого сейчас. Прямо сегодня я начну думать, каким образом можно проникнуть в Иерусалим и овладеть недостающим звеном ритуала воскрешения. Карл Великий должен быть возвращен к жизни, и дело это откладывать нельзя". "Что ж, я вижу - сейчас тебя нет возможности разубедить. Ты слишком воодушевлен для этого. Потом, когда ты успокоишься и ещё раз, не поддаваясь эмоциям, все обдумаешь, ты поймешь, что я был прав". "Посмотрим," сказал я и зашагал к лестнице, ведущей в скрипторий.
      Когда я вышел на улицу, уже совсем рассвело, и снежный покров, искрящийся под припекающим солнцем, слепил глаза своим играющим многоцветием. Небо расчистилось, и ото всюду исчезли унылые тени, совсем недавно навевавшиеся докучливо-пасмурным утром. В такую благодатную погоду мне ещё неотступней захотелось посетить древний Люксейль. "Если что, - почему-то подумалось мне, меня отыщут по следам". Я ещё с утра желал выбраться за пределы обители, а теперь мои стремления подхлестнули указания библиотекаря на схему античного града, вычерченную в термах в комнате для книг. Какую загадку она таит в себе ? Прояснит ли она, либо ещё более сгустит атмосферу таинственности, окутывавшую древний Люксейль и вселяющую во многих панические настроения ? Мне не терпелось увидеть эту схему, и перед жаждой приблизиться к разрешению тех тайн, что сокрылись в руинах, на время отступили даже озарения последних часов. Как и следовало ожидать, Вирдо сначала категорически воспротивился моим намерениям и в первый момент, видя мою нацеленность, хотел даже заключить меня под засов, поместив своего непоседливого, непослушного пострела в каморку с лекарственными заготовками. Он ссылался на то, что головой отвечает за меня перед аббатом, который повелел ему опекать меня со всем чадолюбием, в котором потворство моему любопытству всегда должно было соединяться с наущениями в благонравии и строгим присмотром, упредившим бы развитие ложных склонностей и податливость необдуманным решениям. Но я отнюдь не был мал, чтобы полностью исключить возможность самостоятельных поступков, не представлявшихся мне предосудительными, и поэтому я протестовал против того, чтобы мои побуждения обязательно были одобрены и разрешены к осуществлению кем-то иным, и тем более несправедливым было бы заточение в кладовке. В итоге садовник все-таки уступил моей устремленности, но, прежде чем отпустить меня, он провел со мной вразумляющую беседу, изобилующую нотациями, в которых не уставал предостерегать меня от того, чтобы я не дай Бог не стал жертвой собственной невнимательности. Как раз об этом-то он мог меньше всего беспокоиться, ибо я шел в город с желанием быть очень внимательным, уверяя себя, что смогу избежать любой ловушки, которая может попасться мне на пути. Итак, скрепя сердце, Вирдо все же отпустил меня из кельи, предварительно вооружив длинным и прочным шестом, который был выструган для сбивания по весне образовавшихся по стрехам сосулек. "Сосульничий" - так называлась эта должность, введенная в монастыре после того, как проезжавший через аббатство архиепископ Трира был поранен упавшей с кровли ледышкой, чуть не размозжившей ему голову. В итоге архиепископ вместо того, чтобы ехать в Лангр, с трудом возвратился к своей кафедре, а через месяц прислал в Люксейль шест для сбивания сосулек, от которых теперь заведено было своевременно избавляться. Специального "сосульничего" в монастыре, где был явный дефицит штата, не было; эти обязанности почему-то оказались возложены на старшего певчего. По легенде именно старший певчий отвлек тогда архиепископ какой-то несуразицей, привязавшись к тому со своим разговором совершенно невразумительного толка. Тот, постоянно щурясь от яркого весеннего солнца, захотел отступить в тень рядомвоздвигнутой резиденции, и случайно встал под падающую сосульку. С тех пор каждый новый старший певчий искупал грехи того предшественника-болтуна, сшибая по кровлям остроконечные ледышки. Шест поэтому был длинным и весьма крепким. Неизвестно, из какого дерева он был сделан, но на нем до сих пор не отложилось никаких щербин, указавших бы хоть отчасти на цели, которым служила эта жердь. В данном случае Вирдо дал мне её, чтобы я нащупывал ей дорогу, но прежде всего для того, чтобы смог защититься в случае внезапной опасности.
      Город был очень сильно разрушен. Очень сильно. Трудным казалось вообразить себе, хотя бы приблизительно, как выглядел он в эпоху своих лучших дней. Я двигался вдоль стены, определявшей, видимо, восточный его рубеж. Она зияла пробоинами, щелями, в которых насвистывал ветер, и иногда - длинными проломами, у которых я останавливался и всматривался в равнину Марсова поля, расстилавшуюся у подножия града, частично сохранившую в себе останки былых сооружений, видимо, являвших собой руины обвалившихся загородных вилл. Чаще всего в той части Люксейль, которой я пробирался сейчас к термам, встречались "доходные" кирпичные инсулы с табернами и антресолями, на которых, как я позже узнал, селились семьи торговцев, открывавших на первом этаже свои небольшие магазинчики - антресоли были словно вдавлены внутрь, уходя в глубину фасада. Потолки там, где они уцелели, были сводчатыми. Вообще по пути я не раз поражался обилию сводчатых перекрытий, очевидно господствовавших в Люксейль здесь были и купольные и цилиндрические и коробовые и всяческие иные своды, являвшиеся ко времени застроек провинциальной модой Империи. Правда, как и бедная голова Трирского архиепископа, почти все они были раскроены, обратившись в решето для непогодицы. Возведенные как шедевры архитектурного гения, они были нещадно пропороты, иногда - напрочь сметены с домов, как пропали внутри инсул жалкие межкомнатные перегородки, сооруженные из переплетенных, покрытых штукатуркой ветвей. Здесь когда-то жили, веселились, торговали, а теперь, забредя иногда вовнутрь, я жался от холода и боялся, что одного моего дыхания будет достаточно, чтобы довершить разрушения. Между прочим меня сразу удивило сплошное насыщение "доходниками" восточных окраин Люксейль, ведь обычно в римских городах устраивалась внутриквартальная мешанина из инсул и особняков. Продолжая идти вдоль ограничительной стены, я вскоре вышел к подступам форума. Некогда сокрытый коробкой кирпичной ограды, сейчас он был виден уже издалека, легко узнаваясь по хорошо уцелевшему зданию базилики. Против ожидания площадь оказалась отнюдь не квадратной, а сильно вытянутой, как можно было понять из геометрии испещренных крупными брешами стен, окаймлявших его. Пригнувшись, я пролез в одну из таких пробоин, не считая нужным входить вовнутрь через, впрочем, довольно символические ворота. Даже пребывая в развалинах форум давал представление о прежней роскоши своего вида. Единственное, в глаза сразу бросалось нарушение пропорций, гармоничности внутренней застройки. Такое впечатление, что все здесь было перетасовано, переставлено, смещено. Я не мог понять в чем причина, и кто здесь играет в шахматы, передвигая монументы по доске площади. Форма её, как я сказал, была неправильной, и, когда я миновал входные портики, то увидел, как справа стена неожиданно подалась вглубь, широким полукружием раздвигая размеры форума, в то время как слева, нарушая симметрию, продолжая в этом месте перестроенную городскую ограду, высилась стена, выполненная совсем в ином стиле. Она была очень высока, почти в два раза превосходя высоту базилики, и являлась совершенно прямой, кирпичной, украшенной лишь изящной пристенной колоннадой, увенчанной терафимами. Путь к базилике - широкому зданию на высоком подии с рядами гранитных и мраморных колонн - шел не по прямой, а наискосок от входных ворот, Прежде, чем её достичь, я миновал высоченную триумфальную колонну, увековечивающую деяния некоего императора в обвивавших ствол раскрашенных рельефах фриза, укрупнявшихся кверху и рисовавших множество батальных сцен. Она была подобна шахматной фигуре, передвинутой незримым игроком, ибо возвышалась не в центре площади, а являлась очень близко сдвинутой к стене с терафимами. Точно также здание базилики располагалось теперь не на том месте, которое ей обещал стандартный римский форум, а сильно съехала влево, почти вплотную примыкая к той же стене, словно фигура короля, защищаемая у края шахматной доски. Как я сказал форум все же давал представление о своем былом величии, Точнее о величии императора, которого он призван был вознести. Я осматривался и понимал, что все здесь - отсутствие храма, мифологических росписей, колоссов богов, почтение к которым сменилось на культ государя (последний кроме восславляющей колонны угадывался в многочисленных военных трофеях, укрепленных в портиках и, конечно, ранее разложенных у колонн, в фигурах свидетельствующих покорность побежденных врагов, представленных ныне в виде атлантов на аттиках) - призвано было возвеличить военную мощь Империи, уже как будто бы не нуждавшейся в помощи богов - покровителей. Теперь уже не боги почитаются, а сами римляне, упивающиеся триумфальным шествием по завоеванным провинциям. В любом случае мощь эта была посрамлена временем и истоптана в пыль: орел с колонны упал, чтобы стать добычей тлена; трофеи, кроме вмурованных в стены, обрели новых хозяев (я думаю - в лице воинства Аттилы, который этими же доспехами потом унижал величие Рима) . Правая изогнутая стена, создававшая внутри себя два этажа торжественных галерей, хранила в мраморных нишах между полуколоннами бронзовые статуи некогда прославленных римских горожан. Прославленных людьми, но, видимо, время над ними зло посмеялось, одному снеся голову, другому вырвав язык, третьему выщербив все лицо. Все они были казнены временем, словно это не достойнейшие мужи Рима увековечивались здесь, а преступники были принуждены к вечному умиранию и вечному осмеянию. Словом, обглоданные веками обломки памятников форума, высились, словно кости поверженного и истлевшего Рима; даже нарушенная - по непонятной причине - композиция площади надсмехалась над всем, что создается людьми в их суетном стремлении к самообоготворению. Я пересек форум и вступил в базилику - трехнефную, с полукруглыми эксцедрами по сторонам, снаружи замаскированными стенами, изнутри же предваряемые колоннами. Пройдя через залы, выложенные желтыми и фиолетовыми плитами, можно было попасть в располагавшийся в дальнем правом углу вестибюль, двумя арочными проходами выводивший на улицу за пределы форума. Опираясь на массивные столбы, ввысь возносились крестовые своды, но, потому может быть, что пяты их лишь частично опирались на столбы, почти все они были полностью разрушены - чудом уцелело лишь одно из перекрытий, и я рассмотрел восьмиугольные профилированные кессоны, украшавшие его поверхность. Мой шест помогал мне: в полу во многих местах разверзлись проломы, открывавшие катакомбы гипокауст, отапливавших раньше залы базилики, и, прежде чем ступить дальше, я исследовал палкой, не замаскировано ли одно из таких отверстий снегом, уготавливая мне западню. А снег лежал почти везде в базилике, ведь в потолках остались лишь ничтожные зазубрины рухнувших сводов, и даже сейчас, когда на улице снег уже прекратился, здесь он все ещё шел, опадая через прорехи в потолке, будучи смахнутым ветерком с крыши. Перекрытия, словно вспоротые, видать и в самом деле были непомерно тяжелы, хотя, пошарив ногой в массах песка, занесенного сюда кем-то, я обнаруживал многочисленные керамические сосуды - пустопорожние болванки, бетонировавшиеся в своды и служившие как их облегчению, так и привнесению своими полостями-резонаторами раскатистой, перекликавшейся объемности в атмосферу базилики. Через прорезанные наверху окна свет косыми снопами орошал увядшие, облупившиеся росписи рельефного фриза, проходившего над колоннами. Оттуда на меня смотрели люди без лиц - во всех смыслах обезличенные историей и прожившие жизнь только для того, чтобы возомнить о себе : ведь они жили в Риме ! Так, должно быть, гордится заколотый гладиатор, умирающий под восторженными взглядами публики и считающий, что испустить дух в стенах священного города - это уже доблесть и милость богов.
      Я покинул форум через триумфальную арку, увенчивавшую вход на площадь с декумануса - главной уличной магистрали с тротуарами высокими, чуть ли не в половину моего роста. Руководствуясь описанием, данным мне Вирдо, я дошел до первого перекрестка, разумеется, украшенного часовней, и, свернув налево, вышел к зданию терм. Оно в соответствии с бытовавшим обычаем было ориентировано так, чтобы с рационально использовать энергию солнечного света. Так, здание кальдария, то есть горячей бани, обособляясь от основного массива, было обращено на юго-запад. В час максимальной посещаемости терм солнце находилось в зените пекла и, нескромно проникая в окна calida lavatio, размаривало тела горожан своим даровитым жаром. Таким же образом фригидарий, или баня холодная, смотрел в противоположную сторону, сейчас, как и тогда, оставаясь в тени и всячески защищаясь от солнцепека. Термы состояли из двух комплексов, соединенных навесной галереей. Фасад их образовывали двухярусные субструкции, так источенные и изъеденные веками, что я с опаской протиснулся сквозь них к центральному входу и, перейдя площадь, вошел в комплекс банных сооружений. Интерьер здесь был роскошным, спроектированным и сложенным в самые лучшие дни Империи: полы и своды облицованы цветным мрамором, колонны обязательно украшены фигурными капителями, и повсюду - великолепные мозаики. Мрачный аподитерий, где раздевались римляне, с его простыми полками для одежды, на одной из которых я нашел железное стригило (скребницу), контрастировал с ослепляющей насыщенностью светом, которую являл собой бывший кальдарий. Трудно представить, как все здесь накалялось от пара и жара, ведь теперь тут тоже лежал снег, а стены, подчас украшенные лепниной, обледенели, дрожали от холода и жалили ладони своим мерзлым, недружественным прикосновением. На миг мне почудилось, что я вновь слышу беседы и веселый смех, раздающиеся у бассейна или вблизи апсиды, заключавшей круглую каменную чашу. Я мотнул головой, и это наваждение исчезло, снова оставив меня в мертвом мире этого покрытого ожеледью ледяного царства. Во всех термах наименее поддались разрушению и умертвлению живописные нимфеи, копировавшие природные гроты. Их стены рядились в растительные орнаменты и окантовывались фигурными гирляндами и сценами охоты. Украшения в виде гальки, пемзы или ракушек служили естественным фоном для журчавшего здесь источника, а нимфы, заселявшие углубления ниш, неслышно освящали этот фонтан, навевая буколические настроения. Для того, чтобы попасть в библиотеку, мне пришлось пройти сквозь анфиладу полуразрушенных залов, которые в своем воображении и только в нем я наделял функциями сферистерия, массажных, унктуария, комнат для отдыха, номерных бань и т.д. В одну из комнат с уцелевшим цилиндрическим сводом через окна занесло споры трав и семена деревьев. Теперь, рахитная и тщедушная, достаточно, однако, упорная, чтобы неумолимо разрушать каменный пол, здесь росла карликовая ольха, и, видимо, летом эта зала, где раньше, возможно, играли в мяч, превращалась в красочную оранжерею, ибо все здесь было в зарослях кустарников унизавших стены густоволосой порослью. Наконец, я вошел в библиотеку, которую я сразу узнал по нишам для хранения книг и шедшему вдоль стен подию со ступенями, позволявшему добираться до самых верхних полок с папирусами. По лестнице тут легко можно было подняться на ярус открывавшейся во двор колоннады, с которой, отдыхая от чтения, приятно было понаблюдать за занятиями гимнастов. Но влекло меня совсем иное: напротив входа, рядом с огромным, похожим на альков углублением в стене, предназначенным для статуй божества, укреплена была прямоугольная каменная дощечка, покрытая изморозью. Я смахнул рукавом образовавшийся белый налет и увидел ту самую, высеченную по монолиту, схему города, о которой мне намекал Вергилий. Вот он, настоящий Люксейль, ещё не поверженный столетиями, свидетельствующий о непревзойденном величии Империи. Вот театр, вот одеон, а вот и арена для гладиаторских боев. На краю Марсова поля - цирк. Сеть акведуков. Термы. И повсюду - бесчисленные виллы. Хоть вырос город из квадратного, типичного военного лагеря, деленного на четверти перекрещиванием кардо и декумануса, со временем, все более расширяясь по сторонам и вбирая в себя пригородные постройки - ремесленные мастерские, гостиницы и загородные особняки состоятельных горожан - он утрачивал четкость форм, изламывая линию своих укреплений, обретая полусельский облик на окраинных районах застроек. Постой-ка. Как же я сразу об этом не подумал ! Вот то, что удивило Вергилия, и мимо чего я прошел, не обратив на то внимания : ведь в самом деле площадь форума должна быть близка к геометрическому центру города и на схеме форум как раз изображался почти в середине, в центре диаметров многочисленных кварталов. Но я своими глазами видел его примыкающим к восточной границе Люксейль, после которой, как я был уверен, начинался уже пригород. Значит...значит первоначально город продолжался на восток от форума, а потом почему-то был поделен внутри себя на две почти равные части той стеной, вдоль которой я шел, направляясь к центральной площади. Почему был разделен город, что означает возведение этой стены от севера к югу ? Понятно, кстати, почему форум показался мне изуродованным, лишенным стройности в своих очертаниях и строгости в своей композиции. Видимо, построенная по кардо - второй по важности городской улице - стена пролегла через площадь, отделив её значительную часть, отчего все в ней показалось мне смещенным влево. Итак, Люксейль был поделен почти пополам. Но в чем причина ? Теперь я припоминал те ничтожные останки сооружений, видневшиеся сквозь бреши в стене и казавшиеся мне следами вилл, выросших за пределами города. Но это, оказывается, и был сам город. Только заброшенный, покинутый. Что-то произошло, отчего люди ушли оттуда, став селиться к западу, а оставленные ими кварталы были отгорожены от остального города высокой стеной. После этого Люксейль стал раздаваться вправо от кардо, а обезлюдившие восточные кварталы постепенно хирели, ветшали и сравнивались с землей. Что же случилось ? Я ещё раз всмотрелся в схему, и мне захотелось побывать по ту сторону стены, увидеть заброшенный город, от которого ещё дальше к востоку простиралась ширь Марсова поля. Выбравшись на улицу, я поспешил к восточной окраине, желая успеть до наступления темноты, которая скоро должна была начать сгущаться. Перебравшись через делившую Люксейль стену, я, честно говоря, колебался, идти ли мне дальше, и с опаской разглядывал руины строений. Вдали, словно опираясь на склоны холма, виднелись развалины театра, очевидно замененного в последствии на построенный в черте города одеон. Театр был обращен к Люксейль двумя ярусами обрамленных полуколоннами арочных галерей. Арки были узки, и примыкавшие тесно к друг другу вертикали колонн последовательно уменьшались по высоте, иллюзорно, обманывая глазомер, вознося ещё выше так низко павшее теперь здание (позднее, побывав там, я увидел и бассейн орхестры - там разыгрывались представления на воде - и маленький храм на верхнем ярусе театрона, и ниши на сцене, из коих одна до сих пор заключала в себе статую императора, имя которого изгладилось с мрамора, а остальные дополнялись причудливыми фронтонами, заполнялись изысканными вазами и украшались росписями на мифологические сюжеты - и все эти детали заставили меня живо представить разыгрывавшиеся тут мрачные, насыщенные злой патетикой, картинами губительного рока и пагубными страстями эмоциональные драмы Сенеки, где Медея готовит яд для собственных детей, а прорицатель Тиресий вызывает к жизни души умерших; я вообразил также ажиотаж зрителей, подстрекающих Иокасту к самоубийству, мимов сцены, пытающихся уподобиться богам, и оживленную ритмику пантомимы Пилада, словно поднявшую для меня из забытья несчастного Париса, убитого из зависти Нероном). Видимо, из-за опустошения этой части Люксейль утраченный театр Марсового поля был возмещен скромным городским одеоном, прятавшимся в квадратное крытое здание, представлявшее на самом деле нечто среднее между одеоном и его миниатюрным двойником - аудиторией, и, не смотря на свою незначительность, вполне, после необходимости отказаться от театра, удовлетворявшее интерес тающих почитателей драматического искусства, которое в Империи постепенно приходило в упадок. С другой стороны становилось ясно, что именно потеря театра, произошедшая тогда, когда город по непонятной причине начал приходить в запустение, была причиной постройки на западе от Люксейль небольшой арены для гладиаторских боев. Ведь если бы театр не оставили, то вряд ли бы возвели амфитеатр, который сам по себе не нужен, если для поединков можно приспособить театральные помещения, снеся в нем нижние ряды сидений. Между прочим, амфитеатр уцелел менее всех остальных зрелищных сооружений; его субструкции ниспали, а арена обрушилась, обнажив галереи ипогей, которые, казалось, до сих пор хранили в себе зрелище трупов, сносившихся вниз по мере представления, и неистовое рычание разъяренных тигров, пытающихся перекусить прутья клетки и вырваться на сражение с обреченным гладиатором. Осмелев, я пошел к Марсовому полю, по которому когда-то мчались колесницы, гуляли горожане, играли в мяч, бросали диск, упражнялись в борьбе. Как писал Страбон ? "Здания, лежащие вокруг, вечнозеленый газон, венец холмов, спускающихся к самой реке, кажутся картиной, от которой нельзя оторвать глаз". По всей видимости, так было не долго, и это поле постигла та же участь, что и всю восточную часть Люксейль : оно опустело, и люди стали гулять в другом месте. Куда ни глянь, всюду - безжизненная пустота и одна только пустошь ровного снежного покрова, расстилавшегося от края и до края. Направившись к северо-востоку, я в конце концов вышел к развалинам овального, очень сильно вытянутого цирка. Отчасти потому, что он был безмерно длинен, отчасти в силу того, что во многих местах он либо совершенно сравнялся с землей, либо порос гущинами кустарников, я, стоя там, где находились загоны для лошадей, не смог различить противоположной полукруглой трибуны, замыкающей стройный комплекс всего ансамбля. Прекрасно уцелела продольная ось цирка - спина, и на ней неплохо сохранились статуи в честь Виктории, эдикулы, фонтаны и множество обелисков, с которых я смахивал снег своим шестом. Пройдя всю длину ипподрома, я заметил, что у дальних трибун стена заканчивалась очень рано, и я представил, как, пользуясь этой свободой, получая в распоряжение огромную площадь для маневров, всадники наслаждались легким разворотом, но в то же время пытались обогнуть спину по минимальной траектории, стремясь обойти соперника и ради этого не щадя своих лошадей, отчаянно вспыливающих землю на виду у задыхающихся судей. И зрители. Они орут, улюлюкают или подбадривают наездников, заключая новые пари и в чистую проигрывая свои ставки, после чего, желая отыграться, ставят на кон вдвое большие суммы. Стоя сейчас у истрескавшегося закругления спины, я словно становился свидетелем и резвых скачек, где конь иногда спотыкался и падал, вынуждая рухнуть и своих преследователей, и кипевших вокруг арены эмоций жаждущих наживы и красочного зрелища горожан. Все это было, казавшись непреходящим, но теперь остались лишь остовы, и призраки давно ушедших времен. О восстановлении этой ли Империи следовало думать - Империи страстей, стяжательства, сладострастия, властолюбия? Нет. Если удастся поднять из праха Римскую Империю, она будет совсем иной, где на аренах будут соревноваться добродетели, а всадники станут во спасение души взнуздывать коней подвижничества. Так я размышлял, покидая цирк и направляясь в сторону монастыря.
      И тут я увидел её. Да, я почему-то сразу подумал, что это именно волчица. Волчица, а не волк. Она пряталась в скоплении кустарников, небольшим островком выросших на краю Марсова поля. Волчица таилась и неподвижно следила за мной, думая, что я её не замечу. Конечно же, она ждала, пока я пройду мимо, чтобы внезапно наброситься на меня и не дать мне даже возможности защититься. Что делать? Бежать? Тогда она поймет, что я её испугался, и тогда она выскочит и погонится за мной, узнав, что я беззащитен. Хотя почему беззащитен - подумал я, падая в снег и желая чуточку отлежаться - у меня же есть шест, которым, при определенной ловкости можно было бы отбиться от хищника. Да. Ты не должен бояться этой самки, демонстрируя, что ты сильнее её. Я приподнял голову: она все ещё там. Не шевелится. Выжидает. Если сейчас она выбежит, возьми жердь на изготовку и отмахивайся что есть мочи, пока она не заскулит и не заковыляет к лесу, роняя за собою кровь...Но что-то больно долго она сидит в своей засаде, словно это она меня страшится а не наоборот. Да, она по-прежнему там. Совсем не птица, а волчица. Волчица! Чего же она ждет? Чуть приподнявшись, я пополз к кустам, ожидая схватки со зверем и время от времени с удивлением вглядываясь в него, будто окостеневшего, замершего от долгого ожидания добычи. Чем ближе я приближался, тем сильнее росло мое изумление. Наконец, я перестал ползти и встал, отряхиваясь от снега и уже без всякого испуга всматриваясь в гущу кустарника. Передо мной был не живой хищник, а всего лишь каменное его изваяние, памятник! Только лишь статуя волчицы, но отнюдь не она сама! Кто воздвиг её здесь, вдалеке от города, где, казалось, всегда торжествовало одно лишь безлюдье? Исполненный интереса, я пошел к ней, желая осмотреть скульптуру и уяснить, быть может, с какой целью она была здесь поставлена. И вдруг... земля пропала подо мной, разверзлась. Что-то сбило меня с ног, и я, вскрикнув, упал как подкошенный, быстро скользя по уклону к внезапно открывшейся в земле впадине. Я пытался ухватиться за что-нибудь, удержаться от падения в эту яму, но руки мои не схватывали ничего, кроме снега, и я неумолимо скатывался в глубину образовавшегося провала. И вот я уже лечу в него и истошно зову на помощь. Но без толку. Меня никто не услышит. Это все. Это конец. Это смерть моя...
      год 1885
      Вы спрашиваете меня о моей последней встрече с Еленой Степановной ? Я меньше всего тогда думал, что она окажется последней. Кстати, в итоге я оказался прав, и нам ещё предстояло встретиться в будущем, когда от жизни уже ничего не требуешь, да и сам уже ничего не можешь дать ей. Тогда единственное упование - это тишина и покой, а все, что может нарушить установившуюся безмятежность - хорош ли этот быт, или нет - оказывается непрошеным гостем. Но когда мы с Леной в последний раз виделись ( я опять упомянул это слово "последний"; да ведь не последний же !), кажется в... 1885 г. Да, именно тогда я участвовал в этих знаменитых раскопках в Акмиме, ставших одними из самых удачных в моей карьере. Да, я с определенностью могу сказать, что это было именно в 1885 г. Так вот, тогда мы были ещё молоды, во всяком случае ощущали себя молодыми. Во всяком случае я так думал о себе. Ведь что такое сорок лет ? Это пора расцвета жизненных сил человека, когда все блага бытия вбираешь полной грудью, а все невзгоды и неурядицы - что ж, в этом возрасте ещё достаточно энергии, бодрости, оптимизма и отпущенных тебе лет, чтобы перебороть несчастья, пренебречь ими, постараться забыть о них... Вы легко сможете представить меня таким, каким я был в сорок лет. Никогда я не был так счастлив, как тогда. Я находился в зените своего научного энтузиазма, и самые неразрешимые казусы вынуждены были капитулировать передо мной, перед моим напором, с которым я стремился двигать вперед археологию, перед моим везением, которое есть не что иное, как сумма знания, опыта и рвения. С моего лица никогда не сходил загар. Дело не только в том, что я почти безвылазно жил в Египте, просто я всегда очень легко загорал, и при этом, возвращаясь в Россию, долго, очень долго сохранял этот смуглый цвет кожи, который никак не хотел смываться и, к моей большой неловкости, сильно выделял меня из толпы бледнолицых петербуржцев. Здоровье мое было отменным, страсть к жизни - просто кипучей, фортуна во всем благоприятствовала мне - одним словом у меня не было никаких причин роптать на судьбу. Правда - почти никаких. Моя личная жизнь до сих пор не была устроена. Но я не только не винил в этом никого, кроме себя, но даже к собственным самообвинениям привык настолько, что незаметно начинал свыкаться со своей холостой жизнью. Я начинал забывать, для чего я, собственно, занялся наукой. Поначалу ведь цели, которые я преследовал, были совсем иными, чем романтическая жажда открытий и стремление к научным степеням. Последнее было лишь средством, а не целью. Оно рождалось из какого-то чувства соперничества, подхлестываясь, так сказать, извне, а вовсе не из-за моей любви к науке. Но просто из-за любви. Из-за моей любви к ней, Лене - для вас она Елена Степановна. Мог ли я не пойти в науку, если Лена безумно стремилась в нее, если она все время так благоговела перед ученым людом, всегда мысленно приобщая себя к синклиту бородатых мудрецов, взиравших на неё поначалу с картинок в учебниках ? Как она стремилась встать с ними вровень, как самопожертвенно и истово хотела войти в их элитарный круг ? О, если я вам все расскажу, вы можете не поверить, как девушка - я мысленно возвращаюсь к нашим студенческим годам - может так истязать себя, так немилосердно к себе относиться ради покорения какого-то призрачного научного Олимпа. Мы же ведь смеялись над ней тогда. Нам невозможно было представить, что она сможет добиться своих целей, которые нам казались фантазией, пустой одержимостью. Однако, её настойчивость, эти её ночные штудии, эти занятия языками, профессорские семинары, бесконечные курсы, стопки книг, закладки которых на глазах передвигались все дальше и дальше к последним страницам все это постепенно заставляло нас пересмотреть свои взгляды на её усилия. Нет, не потому, что мы поверили в нее. Просто стало ясно, что если наши ернические подшучивания будут продолжаться, она в конце концов перестанет нас впускать в свою жизнь - нам уже не будет места в её помыслах. Я же, как я вам рассказывал, был одержим ею так же, как она была предана науке, и я не мог себе представить, чтобы Лена исчезла из моей судьбы. Я знал, я с самого начала знал, что мы созданы друг для друга, и она, вторя моим переживаниям, не раз говорила мне, что ей ни с кем так не было хорошо, как со мной. Да, она отвечала мне взаимностью, и я чувствовал, что для того, чтобы не потерять её, чтобы мы были вместе, я должен стать на её высоту, должен преодолеть себя, заняться тем, что мне в принципе было неинтересно - только так я не упал бы в её глазах.