Новые записки о галлах

Эта ужасная драма разыгралась прямо на его глазах". Бовон растерянно уставился на Кизу, стушевавшаяся фигурка которого в самом деле выражала робость и замешательство. Потом он понял, что показания ризничего являются лишь уловкой аббата, призванной отвратить обвинения, и поэтому он решительно покачал головой: ;"Как он может свидетельствовать об обратном тому, что для меня яснее Божьего дня ! Я не стал бы обвинять Одо, если бы не знал наверняка, что именно он совершил это преступление. Попытка утвердить противоположное равносильна стремлению оклеветать меня и признать лжецом. Все, что на уме у этого человека, может быть только от лукавого и поэтому слово мы ему давать не будем". Но тут остальные епископы, тихо переговаривавшиеся друг с другом, посчитали нужным воспротивиться мнению Бовона. Аббон Суассонский, который без поддержки епископа Труа никогда бы не решился противоречить епископу Шалона, высказал такое рассуждение : ;"В самом деле, Бовон, у нас нет никаких оснований не доверять вам, и если вы сказали, что уверены в виновности Одо, значит такая убежденность небезосновательна. Я не знаю, что заставляет вас утаивать сейчас известные вам подробности, но не напрасно, видать, тати прибегают к помощи ночи, потому что её чернота многое скрывает от нас, наполняя сознание двусмысленностями. Кто-то увидит волка, а другой в этом же узрит человека. Поэтому, я думаю, что чем более у нас соглядатаев, тем сильнее можем мы быть уверены в том, что возмездие будет совершено по заслугам. Наше мнение - Киза должен говорить. Хоть лицо у него и не выглядит облагороженным честностью, но оно выражает столь сильное простодушие, что мне не представляется, будто можно было бы подозревать его в сознательном вранье". Если бы не темень, всем, я думаю, открылось бы, как Бовон побагровел от ярости, но он усмирил свой гнев и дозволил говорить монаху. Киза, откашлявшись, начал : "По епитимье, которая наложена была нашим настоятелем, о здравии которого молим Бога деннонощно, по наказанию, которое искупило бы мои проступки и преследовало единственную цель исцеления моей души, я не ложился спать после полунощницы, пребывая на кладбище и тогда, когда остальные уже возвратились к своему сну. Все братья подтвердят, что таковое воздаяние в самом деле было мне присуждено минувшим днем". В толпе монахов раздались многочисленные одобрительные возгласы. "Так вот, долгое время я мог беседовать только со звездами и с самим собой - вокруг стояла полная тишина и всеобщий покой. Как вдруг.." ;"Что ?" - нетерпеливо перебил Бовон. ;"Вдруг страшное и причудливое видение представилось моим глазам. Откуда-то с неба ринулся к земле и воспарил над нею, повергая все в коленоприкновение, ужасный орел, равный по величине сотне лун и тысячам звезд. Его крылья - словно ангельский меч, что отделяет небо от земли на всем пути от Восхода до Заката, от Аквилона до Септентриона. Из пасти его вырывался огонь ядовитый, и в отблеске этого огня я увидел всадника, ехавшего там, где стоит город Юлия Цезаря. Огромная птица взмахнула своими крылами, метнулась вниз и, схватив путника, вознесла его вместе с собою в глубину ночи. На чудо такое взирал я с содрогновением великим, немало поколебавшись в своем уме. Многие рассказывали о птице, похищающей людей, но никому ещё не удавалось видеть её. Я же узрел все ныне собственными очами и немало перетрусил при этом в душе. Господи, это такой кошмар..." Речи Кизы вызвали великое волнение у всех, присутствовавших на суде. Особенно впечатлительными были монахи, из которых одни закрестились, другие завопили, а иные заплакали. Снова раздались возгласы об исчадии ада, рожденного в немыслимом блуде, и среди подобного смятения даже бывалым воинам, не раз рисковавшим жизнью, стало не по себе. Я хлопал глазами : какой ещё орел, ведь Бенвенуто убили ? Но тут же сообразил, что рассказ Кизы сполна является выдумкой Одо, который таким образом воспользовался всеобщими домыслами, в реальности которых не сомневался никто. Епископы Труа и Суассона закивали головами, находя подтверждение рассказам, которые давно уже были в ходу и теперь снова сбывались. Даже Бовон прикусил язык. Не он ли уверял Одо в убежденности в том, что подобная птица на самом деле существует? Он знал, что речи Кизы лживы, но придраться к ним, объявить вымыслом не мог, сам защищая реальность чудища. Все, что он мог сказать теперь, он в итоге и сказал : "Дела дьявола так черны и так многочисленны, что на него можно списать любое человеческое злодеяние. Чем докажете, что видение не померещилось возбужденному уму или, что ещё хуже, не измышлено намеренно, дабы обелить запятнавшего себя аббата ?" ;"Я, - сказал Одо, - мог бы подождать до встречи с Папой, но я не хочу один на один говорить то, что нет смысла скрывать перед всеми. Расскажи, Киза, что ты нашел на том месте, где погиб несчастный всадник". ;"Я увидел там коготь этой птицы. Может, его откусил тот, кто стал её жертвой, может, он просто обломался при схватке. Посмотрите, на нем видна запекшаяся кровь". С этими словами ризничий представил поразившимся взорам большой рог, который Гилдуин передал Бенвенуто, и идея представить все таким образом пришла в голову именно Кизе, который неожиданно вспомнил, как Ионе пригрезились святой Реми и святой Мартин. Все зароптали, дивясь находке, столь непреложно иллюстрировавшей картину, обрисованную Кизой. Бовон же понимал, что его хитроумно провели и теперь ему не удаться склонить собрание в свою пользу. Поэтому он пылал самой лютой злостью и проклинал Гилдуина, надоумившего его затеять этот самосуд, выставивший на посмешище самого епископа. Рассказать же правду он не мог, ибо этим навеки очернил бы себя, так как ему пришлось бы прилюдно поведать о своей связи с Гилдуином Черным. "Вот почему воспылала лошадь, - воскликнул кто-то, по-моему, Иона. - Огонь дыхания, что истекает из уст ящера, объял её и изжег заживо". Затравленность и забитость монахов, чье душевное состояние вызывало истую жалость, трудно передать. Если бы не необходимость отстоять свою жизнь, Одо вряд ли бы пошел на то, чтобы воссоздать идола, прельщавшего умы, но теперь он сказал : ;"Ну что же, Бовон, я вынужден признать вашу правоту. К несчастию ваши опасения относительно существования чудовищного хищника самым прискорбным образом подтвердились, и эти события отчетливо подчеркнули теперь верность гипотезы, которой я всегда отказывал в здравомыслии. Вы, как всегда, превзошли всех своей мудростью, святейший отец". Одо поклонился Бовону, тот же поднялся и сказал : "У нас больше нет времени здесь задерживаться. Впереди у делегации очень длинный путь. К тому же нам не следует находиться там, где хозяйничает прародитель зла. Поэтому всем по коням. Мы отправляемся в дорогу немедленно". Солдаты, унизанные всевозможными атрибутами головорезов; сеньоры, чьи мечи редко вынимались из ножен, но зато были инкрустированы драгоценными камнями; епископы, походящие на нищих паломников, с восковыми табличками по бокам, исписанными протоколами суда, получившего потом всеобщую известность - вся делегация продолжила свой путь, покидая монастырь через южные ворота, распахнутые Арульфом, который на этот раз с удовольствием поспешил их растворить. Взлелеявшие беспокойство монахи расходились по кельям, немолчно взывая к Божьему имени. Несколько мирян повлекли лошадиный труп в выгребную яму за пределы обители. Двор был переполнен гарью и вызывающим рвоту смрадным душком. Часть ограды, зажженная обезумевшим, слепо бросившимся на неё скакуном, все ещё курилась едким дымом, хотя вся вода из чанов, оставшаяся в них после омовения, была вычерпана для погашения пожара. Торжествующий, но уставший аббат повел меня в свою резиденцию, где его ждали поздравления брата. С легким чувством я передал тому письмо, из-за которого и произошел весь этот сыр-бор. Довольный Рожер нетерпеливо распечатал его и быстро пробежал глазами, убеждаясь, что это именно то, что нужно. "Молодец ! - похвалил он меня, хотя мои заслуги в этой истории были наименьшими. - Смотри, Одо, как беззастенчиво они лгут самому Папе, выдавая желаемое за действительное : отпрыск Хериберта, оказывается, был избран беспрекословно и единогласно. Я-то точно знаю, что они брешут, ибо был в тот день в Реймсе и видел, как его улицы и площади казались словно запруженными конницей графа и примкнувших к нему сторонников. Стращая своей силой, они вынуждали иереев подчиниться их воле, а теперь вытянутое таким образом согласие выдают за всеобщее волеизъявление. Опять же завышают возраст Хугона : ему, видите ли, не пять лет, а все десять. Чтобы ввести в заблуждение бедного Папу они не гнушаются ни какими ухищрениями. А вот это что ? Смотри-ка что они пишут : В качестве доказательства нашего могущества и в знак того, что силе и власти короля Рауля Вы можете доверять, ни в чем не сомневаясь, посылаем Вам, блаженнейший отец, сей предмет, запрятанный в письме. Вы узреете его - и уже не будете ведать ни каких колебаний." Прочитав эти строки, Рожер задумался, на всякий случай взглянул на оборотную сторону письма, разумеется, чистую и недоуменно пожал плечами : "Интересно, что за предмет они имеют в виду. Припомни-ка , Адсон, кроме письма в шкатулке ничего больше не было ? А к письму ничего не было привязано, прилеплено ? Это очень важно. Поклянись, что ты ничего не находил...Ладно, мы это упустили, потому что не знали об этом. Как бы то ни было, дело сделано. Теперь остается ждать, пока Папа не пришлет нам ключи от темницы Карла". Рожер ещё раз поблагодарил нас, крепко обнял брата и стремительно вышмыгнул из дома так же незаметно, как он всегда куда-либо входил или выходил. Так как в дальнейшем я уже не намерен возвращаться к этому эпизоду, то сразу скажу, что задуманная им хитрость, эта головокружительная авантюра, сработала, и Иоанн послал всем сеньорам и епископам призыв освободить Карла и признать его власть. Под напором всеобщего мнения и боясь отлучения от церкви Хериберт вынужден был выпустить своего порфироносного пленника. Правда, вернуть Карлу полноценную власть все-таки не удалось - это объяснялось сменой Папы - и через некоторое время злосчастный монарх опять был возвращен в темницу, где он и умер в 929 году в полной нужде и безнадежности.
      Заплетаясь от утомления, я направился к келье Вирдо. Я не торопился. Мне хотелось насладиться свежестью ночного ветра, откуда-то издали доносившего запах увядшей и прелой, слежавшейся листвы. Где-то в глухих балках сырой лист уже скопился целыми залежами и ждет, когда же, припорошенный снегом, он сможет незаметно исчезнуть, окончательно слиться с землей. Осень делает всех нищими, отбирая у каждого его богатство и нагие, обобранные стужей ветви, трепещут, объятые унынием. Я вдыхал этот приносимый издали запах сырости и уныния, а когда сунул продрогшие руки в карманы, то в левом из них нащупал что-то маленькое, похожее на камушек. Вынув это, я обомлел : в руке у меня был отнюдь не камушек, а изысканный перстень, камни которого причудливо играли, отражая полуночный звездный свет. Это ж то, что искал Рожер, исходя из неясного намека в письме ! Но я не обманывал его, нет, я и предполагать не мог ни о каком перстне. Должно быть, он был упрятан внутри свернутого в трубку письма, а, когда я нырнул в окно, бухнувшись затем на землю, он выскользнул из складок пергамента и осел у меня в кармане. Я пристально осмотрел его и, к ужасу, понял, что это был перстень самого Карла, находившегося ныне в заточении, ибо по ободу кольца, была выгравирована надпись : Король Лотарингии Карл. Рожер был уже далеко и, поддавшись этой успокоительной мысли, я сунул перстень обратно в карман. Такая реликвия...И потом, как знать, быть может она мне ещё пригодится.
      Пока же я залез в холодную кровать и ещё долго не мог уснуть, наполненный впечатлениями. Я все ворочался с боку на бок, но потом вспомнил наставления Вирдо, сбегал в кладовку за травой полыни и положил её себе под подушку садовник сказал, что от этого приходит сон, долгожданное и сладкое беспамятство. И я уснул.
      год 1917
      Однажды хмурым осенним утром, что случаются в конце сентября, я сидел на веранде своей дачи в Вырице, пригороде Петрограда, мерно покачиваясь в скрипучем плетеном кресле, кутая зябнущие ноги в широченный плед и любуясь живописнейшей картиной природного бесчинства, развернувшегося прямо за палисадником - красотой то подслеповатой, то слепящей седины триумфально умирающего леса. Где-то в глухих балках и промоинах источался, пронырливал и мучил всю округу терпкий, крепко настоенный аромат промозглой прелости. Из ополосков луж омытым сизарем взмывало ввысь супившееся небо. Оставляя в лесу обширные редины, березки сгрудивались у деревни, расхаживали почтальоншами и в виде палой листвы разбрасывали письма, газеты, и телеграммы всем тем, кто подписался на известие о том, что природа сошла с ума. Над ними, как опивки вчерашних ливней, кружило густое сеево мокряди. Глядя на все на это я радостно поеживался, потуже запахивая полы моей теплой фуфайки и с наслаждением попыхивая трубкой. Надежно отделенный от осенней кутерьмы наглухо задраенной оконницей, куржавившейся моросью, я размягченно предался зрелищу природных сатурналий: и огненному монисто хохочущих, рыжеволосых крон, и перекати-полю вороха взбалмошной листвы, и редким просветам мрачнеющего, но свищеватого неба, и всей этой вообще толчее, грозившей ворваться в мой уютный дом праздничной, святочной толпой с вертепом. Правда, чем больше я упивался картиной стихии, тем сильнее мое внимание привлекала береза, стоявшая особняком от всеобщего буйства, скромно и женственно грустно склонившаяся у ограды соседнего дома. В её облике, бежавшем развязности, в её осанке, в которой податливость сосуществовала с достоинством, мне виделись черты моей милой жены, которая вот уже несколько дней как уехала в город. Знакомые глаза, знакомые волосы и губы были скрыты в ветвях, словно старые надписи палимпсеста. Но я угадывал их и бережно для себя восстанавливал, складывая из шелестящих листьев, как из камушков смальты, мозаичное панно с образом дорогого мне человека. Картина упрямо не желала заканчиваться !
      Пока я тешился этим занятием, наступил полдень, и тихий, осторожный удар ходиков отвлек меня от стариковски пустой, но приятной затеи. Еще раз прочувствовав свою полную защищенность от всех невзгод окружающего мира, предвидя день, наполненный праздностью и истомой, я оправился в кресле, раскурил потухшую трубку и решил заняться изучением городских газет. Примерно в течении часа я был погружен в тягостное чтение, озабоченно, с глубокой грустью узнавая последние новости из революционного Петрограда, сообщавшие о роковом крушении последней христианской империи - третьего Рима, этом заключительном, репризном глиссандо всемирной исторической какофонии, последнем, давно предрешенном акте самой полной и окончательной уже апостасии. "Et cum cessaverit imperium Romanum, tunc revelabitur manifeste Antichristus et sedebit in domo Domini in Jerusalem". Кто это сказал однажды ? Я глубоко задумался, пытаясь вспомнить, где я мог прочитать или услышать неожиданно пришедшую мне на ум цитату. И что-то глубоко запятое в моей заросшей, как перелог памяти, дало о себе знать, отозвавшись тупой, кургузой болью, саднившей нутро, словно слеза зажатая в ладони.
      Однако, все более холодало. Я размял лубенеющее лицо, и, кряхтя, с неудовольствием поднялся, чтобы подбросить дров в топку камина. Из зева печи дыхнуло дурманящим, слезящим глаза жаром. Языки огня весело набросились на подкинутые поленья, обращая их в струпья черной коросты, подпекая мои ладони, как и осень румянит листья кущ, наливая их, словно яблоки. Нежась у очага, я подумал о том, как это будет хорошо, если эту зиму мы с женой проведем не в городе, как обычно, а здесь, на даче, где невероятно уютно и далеко от всех этих кровавых вакханалий, разыгрывавшихся теперь в Петрограде, где сын ныне вставал на отца, где царило безумие, и где - именно по этим причинам - мы с женой решили съехать со своей квартиры, окна которой багровели по ночам от уличных костров, полыхавших, как жаровни для грешников. "Et non erit qui inimicis resistat, quia tunc Dominus erit iratus in terra. Roma in persecutione et gladio expugnabitur et erit deprehensa in manu ipsius regis". Все-таки, где же я это читал ?
      Между тем, вспомнив о своем городском жилье, я решил вернуться к газетам, чтобы поискать в них объявления о желании найма или покупки квартиры. Бегло я пробегал куцые модули и столбцы сообщений, пока вдруг глаза не прочли следующий текст : Ищу книгу "Новые записки о галлах", после которого курсивно выделенный адрес сообщал, что податель этого необыкновенного объявления какой-то торговец москателью - обитал в одном из домов на Бармалеевой улице. Точно в тот момент, когда мой взгляд заворожили эти строки, кем-то, как мой камин, растопленная осень, яростно зашлась в своем буйстве: мне в окно коротко, как междометие, ударило крошевом дождевых градин, и вслед за этим сильнейший, неумолимый как сель дождь начал спринцевать землю. Все во мне перевернулось, как песочные часы, как реки, обращенные вспять, как смерть, обернувшаяся жизнью. "Aquarum cursus et ordinem converti, aera ventis et commotionibus multis agitari et cetera innumerabilia et stupenda, mortuos etiam in conspectu hominum resuscitari..." Память моя свербела и распиралась глубоко вытаенными на её дне зажорами, и вот уже мысли дико заныли, когда я провалился в одну из них, и всего меня обдало оторопью и невыносимо жарким холодом немого, слепого ужаса. Сердце так больно кольнуло, и я словно бы поперхнулся воспоминаниями, от которых заняло мой дух. Вскочив с кресла, я принялся вышагивать по комнате. Боже мой, я метался так бестолково, словно птица в клетке. "Это она ! Она...Господи, этого не может быть. Это она. Такое объявление могла дать только она, хотя текст и подписан мужским именем.Что это за тип ? Да ч-ч-черт, какое значение это имеет в конце концов ? Боже...был ли день, когда я не думал бы об этой женщине; была ли ночь, когда бы она мне не снилась ? Разве сто, тысячу раз вопрошая о том, ради чего я живу, я не отвечал что для нее, хотя не видел её уже три десятка лет ? Когда мои цели были бесконечно далеки, но я все же достигал их - это ведь ради нее; когда смерть, напротив, была так близка, дыша мне в лицо, но я преодолевал все, чтобы жить это делал я только ради нее. Только ради нее. Что заставляло меня жить все это время, что понуждало стремиться к чему-то, каждый час, каждый миг побеждая себя в жажде самосовершенствования - не лги себе, ведь ты давно ответил на этот вопрос: не дети, не жена, не коллеги, не тяга к тщеславию и не менее пустое честолюбие. Только её образ, только её взгляд, только её голос, только моя любовь к ней. Любовь всей моей жизни. Ее истинная цель. Ее единственная мечта. Господи, что же так сильно больно сердцу ? Откуда такая пронзительная резь, словно меня кромсают на кусочки ? Подожди-ка, подожди. Подожди, подожди... Разве ты не чувствовал, разве ты не ждал этого объявления ? Столько лет прошло. Казалось, все забылось, изгладилось, схватилось льдом. Ты давным-давно привык, что её нет рядом. И не может быть. Что в комнате только жена, только мальчишки. Ты уже отвык вздрагивать при каждом звонке в дверь. Ты совершенно смирился - не так ли - что все, что у тебя осталось - это только твоя любовь, и больше ничего кроме нее. Разве тебе сейчас нужно хоть что-нибудь, кроме того, чтобы видеть её ? Разве тебе вообще в жизни хоть что-либо ещё нужно было кроме этого, кроме того, чтобы вдыхать её запах, глядеть как она говорит, слышать, как она дышит ? Ты умрешь, любя, как и прожил ты весь свой век только любя. Даже...странно, но кажется, что и вошел ты в мир, любя её. Мне и вправду мнится, что она - мое самое раннее воспоминание. Хм, она как-то сразу все предопределила в этой жизни - от начала и до конца. Так разве ты не предчувствовал это объявление, когда почти уже целый месяц тебе настойчиво снится один и тот же сон, в котором нет ничего от сновидения с его вымыслами, а есть только лишь память, возвращающая меня к истокам моей жизни, на шесть десятков лет назад, когда она впервые вошла в мою жизнь, когда мы были ещё так малы, но когда, несмотря на возраст, все равно все уже было по серьезному ? По ночам ты теперь все время видишь эту зиму, сибирскую зиму, это бесконечно далекое село Покровское, где мы выросли. Село на берегу реки Лена. И точно также звали её, любовь к которой не может пройти, как и река с её именем не может иссохнуть и остановить свое течение - она слишком велика для этого. Сколько же лет нам было ? Девять ? Десять ? Та зима была слишком холодна. Вспоминая те морозы, я замерзаю во сне и просыпаюсь весь продрогший, с насквозь проиндевевшими руками. На самом деле так всегда в Сибири: природа, оказавшись во власти широко и плавно ниспавшей стужи, промерзает так, что деревья кажутся высеченными изо льда - так они недвижны, так тихи и так хрупки, когда с легким звоном ломаются их веточки при малейшем соприкосновении. Ты помнишь эти картины , ставшие чертогом твоего чувства, его альковом, его осторожным соглядатаем ? Еще бы ! Леса вмерзают в молочно-стеклянную твердь неба и, едва укутанные малоснежием, нежно одуваются тончайшими оттенками зорь, редкими мерцающими сполохами, да целой палитрой играющего многоцветия, распустившегося там, где в матовом своде заковано солнце - тусклое и красное. Ты и сейчас представляешь этот сон природы, эту её полнейшую тишину, когда безветрие и мороз таковы, что дым жилищ и животная испарина тут же замерзают, превращаясь в мельчайшие кристаллики, что висят недвижно в нескольких метрах над землей. Не только земля, но даже и воздух запаян льдом. Я и она и Андрей - волею судьбы, так как оба они сироты, у нас один воспитатель, одна няня; мой отец призрел их и поселил в нашем доме, который ему предоставили как практикующему врачу; сейчас он уехал в Петербург, где у него есть возможность получить хорошую должность - едем в санях по замерзшему руслу Лены, вдоль её то скалистых, щекастых склонов, то - там река расширяется просторным плесом - низменных, поросших чахлым древостоем берегов. Хоть везет нас Макар (пожилой селянин, разуверившийся раскольник, ещё в молодости сосланный в Сибирь за свое церковное бунтарство) и он вовсе не намерен при этом сдавать кому-нибудь свои полномочия, я и Андрей почему-то не на шутку спорим друг с другом, выясняя кто из нас двоих повезет сейчас Лену. Каждый из нас добивался права перенять у Макара поводья и править далее, заставляя лошадей вести нашу красавицу. Мы так разбуянились, исчерпав всякие доводы, что старику уже приходиться оборачиваться, чтобы пожурить нас и урезонить. Лена же смотрит на наш раздор молча, хоть и с большим любопытством. Наконец, видя, что выиграть спор криком ни одному не удается, мы принялись за тумаки, своими маленькими кулачками на славу тузя друг друга, подсматривая между делом, не переживает ли она за одного из нас. В узких санях мы не могли разойтись вволю и, сцепившись в мятущийся клубок, перевалились через низкие бока, шлепнувшись в пушистое покрывало, которым одета была река. Макар остановил лошадей и, преодолевая одышку, бросился разнимать нас, дерущихся изо всех сил. У Андрея из носа шла кровь, а я чувствовал, как солоно у меня становится во рту из-за разбитой губы. Когда Макару все же удалось развести нас, каждый все равно норовил поддать другому и пылал к нему самой лютой ненавистью. Вдруг - я никогда этого не забуду - смерзшаяся, превратившаяся в безжизненную глыбу земля, стала трескаться от мороза, посылая проклятья небесам. Вокруг раздался шум, похожий на беспорядочную оружейную пальбу, сопровождаемую раскатистым гулом. Кони заржали и бросились вскачь, взбудораженные салютом этих залпов. Обернувшись, я увидел её испуганное лицо, ибо она, оставшаяся в санях, уносилась от всех нас прочь, жалобно протягивая руки - мне, конечно же мне она протягивала их. Макар весь изошелся, причитая: "Ох, горе-то. Вот несчастье". То и дело хватаясь за голову и теребя густейшую бороду он смотрел вокруг, ориентируясь, а потом заковылял к ближайшему наслегу за подмогой, зазывая нас за собой. Но мы не послушали старика, так как каждый принял решение бежать за ней, потеря которой нас, нещадно дубасивших друг друга, неожиданно сплотила и примирила. Мы тотчас бросились вдогонку за лошадьми, уже исчезнувшими там, где река, прячась, ныряет за возвышенность, распушившую словно дикобраз иглы редких деревьев, облазивших её скалистый горб. Мы бежали, преодолевая сопротивление снежного покрова, исподтишка продавливавшегося под нами и заставлявшего нас падать и наглатываться колючих хлопьев, тут же таявших во рту пресным киселем. И снова мы вырывались из этих капканов и кидались вперед, заново намертво увязая в снегу. Моя шуба расстегнулась, и шарф развевался на лету, словно свесившийся от усталости язык. Шапку ловко подобрал гардеробщик мороз, раздевавший меня по дороге, будто я пришел к нему в гости. Для того, чтобы понять, как я выгляжу сейчас, я взглянул на Андрея. Значит и у меня такие же взмокшие волосы, такое же раскрасневшееся лицо, такое же настойчивое упрямство в глазах. Мы торопились, обгоняя друг друга; то я уходил в отрыв, то он пробегал рядом, обрызгивая снегом меня, опрокинутого с ног подсечкой сугроба. Заваленные этой трясиной, мы вновь и вновь подымались, ожидая, кто из нас сдастся первым, и однажды Андрей, бессильно простеревшись на снегу, не смог уже подняться, провожая меня, не надолго остановившегося, чтобы отдышаться, каким-то бессмысленным, остекленевшим взглядом. Видя, что он сник, я побрел дальше небрежной развалочкой, бездумно следуя взглядом за двоящимися следами полозьев; казалось, я засыпал на ходу, понурив голову и перестав сопротивляться стремлению век сомкнуться и погрузить меня в забытье. Дрема одолевала меня, и я валился с ног от усталости. Но вот мою рассеянность и полусон сняло как рукой: я увидел лошадей. Они смирно стояли, как ни в чем не бывало, иногда отмахиваясь от чего-то головой и тихо беседуя между собою. Я доплелся до саней и увидел её, сладко спящую. Теплый шарф, перед выездом повязанный нам всем вокруг рта, сполз, обнажив полураскрытые губы. Из-за множества напяленных рубашек и свитеров, руки её не лежали вдоль тела, а были трогательно разведены по сторонам, словно олицетворяя беззащитность и беспомощность. Я долго смотрел на нее, а потом нагнулся и поцеловал, чего взрослые никогда не позволяли нам делать. От моего прикосновения она очнулась и в первое мгновение в её глазах был испуг, сменившийся потом облегченным вздохом. "Я уже подумала, что это та старуха". "Какая ещё старуха ?" - спросил я недоуменно, не понимая, как в мире может быть ещё кто-нибудь кроме нас двоих. Она указала в сторону, и я, обернувшись, увидел среди деревьев накренившуюся хижину, просевшую от гнилости и убогости. Это был домик прокаженной, выгнанной когда-то людьми и поселенной в этой наспех построенной лачуге. "Она меня так напугала, когда вышла от туда, что я заснула". "То есть потеряла сознание, - подумал я. - Ах ты, бедненькая моя. Как смеет кто-то тревожить тебя, внушать тебе страх. Ты такое очарование и прелесть, что всякая печаль должна обходить тебя стороной". Только я это подумал, как дверь хибары заскрипела и из темноты показалась сгорбленная, обернутая в лохмотья фигурка. Эта прохудевшая карга опиралась на шелудивый посох и взирала на нас студенившимися глазками, сразу под которыми была повязана полинявшая ткань, колыхавшаяся от дыхания. Ветошь, окутывавшая её, так истончалась, что я невольно обратил внимание на её слизистые, в струпьях ноги. Довершали картину выбившиеся из-под колпака жуткие патлы с прожелтью, свисавшие, словно нити разорванной паутины. Лена в ужасе схватилась за меня, прося защитить её от этого видения, но меня тоже подташнивало и было не по себе. Словно боясь спугнуть старуху, я медленно сел в сани, обнял Лену, потом оледеневшей рукой нащупал поводья и потянул их на себя. Лошади ожили и, зазвенев бубенцами, стали послушно разворачиваться в обратный путь. Прильнувшая ко мне Лена стучала зубами, то ли от мороза, то ли от испуга, и я чувствовал себя избавителем, уберегшим её как от стужи, так и от вмешательства злых духов, так некстати выросших там, где рождалась моя любовь. Понукая коней и свысока подергивая вожжами, я был счастлив, что лошади так покорно слушаются, прыткой рысью отвечая на мои понуждения. Она приникла ко мне, положив голову на мое плечо, и я, довольный её доверием и её благодарностью, стремился удерживать это плечо недвижным, избавляя от тряски мою принцессу, которая в моих глазах настрадалась сегодня на всю жизнь, и отныне, я был уверен в этом, каждый человек в мире каждое мгновение должен был предпринимать все усилия для того, чтобы в её памяти забылся и этот лошадиный гон, унесший её от нас подобно волшебному вихрю, и ведьма той сказочной страны, в которой она так негаданно очутилась. Осмелившийся поцеловать её тогда, когда она спала, теперь я не решался ни дотронуться до нее, ни даже заговорить с ней, считая себя недостойным этого. Я только наслаждался ощущением собственной силы, которую она сейчас умиротворенно созерцала. Неожиданно раздался голос: "Постойте-ка. Эй ! Я здесь !" Я удивленно глянул в сторону : рядом с расселиной, сидя на валуне, нас ждал оправившийся Андрей. Он вычерпывал из сапог размокшие комья снега и отряхивал воротник от наледи. "Тпру !" остановил я коней и подождал, пока, прихорошившись, тот вскочил с камня и побежал к саням, тоже взбодрившийся и довольный. "Мне кажется, - сказал он, у меня в голове один снег. Как только вернемся, я суну её в камин и, растопив лед, солью его через уши". Мы засмеялись. "А я думаю, что мои ноги это и есть ледышки, и если их разогреть как следует, они растают и исчезнут". "Мальчишки, вы такие молодцы, так отважно бросились вслед за мной. Вот и закончился ваш спор о том, кто повезет меня. Надеюсь, вы уже помирились ?" "Разумеется восторженно сказал я, поводя лошадьми, которые украдкой прислушивались к нашему гвалту. Потом оглянулся на Андрея. - А ты ?" Тот немножко нахохлился, зябко поеживаясь и чувствуя себя лишним. Он глядел по сторонам и пытался что-то насвистывать. Услышав мой вопрос, Андрей простосердечно взглянул на меня : "Конечно. Забыли. Тем более, что я-то почистил свои перышки, а ты, наверное, насквозь проиндевел. О, а вот и дядя Макар едет !" И впрямь, вовсю поспешая, перепуганный старик гнался нам на подмогу, изо всех сил подстегивая добытых им кобыл. Завидев нас, он с явным облегчением перенял дух, и тут же принялся честить обоих, давая волю своим переживаниям. А потом у растопленной печи мы, зевая, оттаивали и травили, не стесняясь, перед Макаром байки об увиденных нами колдуньях, посылавших заклятья нам в след. С наших носков и шаровар стекали растаявшие льдинки, образовывая лужицы у табуреток : сначала все большие, а потом все убывавшие, ибо они постепенно испарялись жаром.