Новые записки о галлах

Отмстит неверным, обратит на нас милосердие Бога; и вернет нам небо свое расположение, и земля расцветет на утешение нам, и будут повсюду радость от свержение бремени скорби и умиление от всеобщего благоденствия". И они снова принялись молиться. Трифон же вышел от них совершенно пораженный услышанным. Нет необходимости объяснять, что в словах иудейских мудрецов он увидел то же самое пророчество, что в христианском мире шло от Сивиллы к Мефодию. Изменились лишь имена и народы, а облик царя претерпел изменение, но нисколько не менялся замысел Господень. Для спасения и избавления правоверных, идущих за Ним племен, припас Он находящегося в неизвестности, словно бы мертвого царя. Тот, вняв Божественной воле, восславит его Имя по всей вселенной и уберет горечь с лица земли. Но где же хоронится этот избранник небес и как его имя ?
      И вот, наконец, предстояло Трифону приблизиться к разгадке того пророчества, которое он впервые узрел начертанным таинственными письменами на Константиновом гробе. Путь его лежал теперь в Египет, где он и встретил рождение легенды о возвращающемся царе, прототип всех позднейших о нем возвещений. Благо, как я говорил, Трифон был человеком довольно состоятельным и праздным, поэтому он мог себе позволить совершить столь дальнее и длительное путешествие. Весь путь его от Константинополя - начала странствия Трифона - до Саккары - места завершения его настойчивых поисков - занял на самом деле много лет, значительно превосходя число страниц, которые я отвел для того, чтобы познакомить вас с его во всех отношениях выдающимся сочинением. По сути, он обошел всю территорию бывшей Римской Империи, а с другой стороны - совершил паломничество к истокам цивилизации и к началу человеческих надежд. Этот путь всегда долог, утомителен, но светел, благодаря тем истинам, которые озаряют начало человечества, и которые достоверно уверяют, что Бог пребывал с людьми всегда, а не так, как подразумевают некоторые, будто бы до Рождества Христова вся жизнь людей была только мрак и грех, не имея никаких Божьих откровений. Однако - вот же оно, одно из таких свидетельств, которое Бог обетовал за тысячелетия до воплощения Своего Сына, и в истинности которого Он потом ещё не раз и не раз убеждал от видений еврейских пророков до вознесения св. Мефодия.
      Итак, наш целеустремленный герой прибыл в египетскую Саккару и там, вблизи гробниц величественных фараонов, жрец огласил ему свиток, содержание которого было настолько древним, что текст этот когда-то был даже утерян в Египте, но оказался сохранен на табличках такого ярого библиофила, как Ассурбанипал, не щадившего никаких средств для коллекционирования старинных изречений, записанных на священных языках. С этих двуязычных дощечек, которые хранились во дворце знаменитого ассирийца, текст был заново скопирован на папирус и возвращен на свою родину - Египет. Итак, сочинение, с которым Трифон ознакомился в Саккаре, принадлежало к эпохе так называемого "Древнего царства", то есть к четвертому тысячелетию до Рождества нашего Спасителя. В правление царя Снофру один жрец Озириса - знатный, пользовавшийся большим уважением человек, вдруг отказался от всех тех благ, которые ниспосылает его высокое положение в обществе и, ни дать ни взять - чистейшее оскорбление божества - заместо совершения возлияний и жертв принялся за плебейство гончарного ремесла. Дело о его нечестии дошло до Снофру, который счел его безумцем, но призвал к себе во дворец, чтобы выслушать его оправдания. То, что начал изрекать гончар, настолько поразило ум царя, что он немедленно приказал своему "священному писцу" записать слова обвиняемого. Что же говорил гончар в своей оправдательной речи ? Он рассказал, что во время одного из богослужений, Изида поведала ему о грядущих судьбах Египта. Займись, - указала она ему обжиганием глины, ибо вскоре уже некому будет этим заниматься, и все печи будут охлаждены ветром, и пустота поселится в них. С гневом взирают боги на распущенность и попранье норм приличия, которые были установлены её братом и мужем Озирисом. Почему старики не уважаются детьми, которые жаждут побыстрее свести их в могилу ? Почему мужчина, пренебрегая женщиной, страждет соединиться с себе подобным перед глазами у возмущенных богов ? Почему к государю не имеют такого уважения, которое заслуживает наместник Изиды ? Почему раб осмеливается восставать против своего господина ? Боги изольют на землю чашу того ужаса, который они испытывают, глядя на преступления египтян. Поражение народа будет двойным : свои удары нанесут природа и кочевые племена Азии. В скором времени обнажаться речные русла, и реки можно будет перейти пешком; вода повсюду уйдет в песок и там, где шумели водовороты, где пенились и бушевали пороги речные, воды станет ровно столько, чтобы зачерпнуть пригоршню. Птицам размером с ладонь не будет хватать влаги, чтобы напиться, и горсть воды станет лучшим подарком возлюбленных друг другу. В окнах домов будут видны морды зверей, и вместо человеческой речи внутри стен станут раздаваться блеяние и мычание. Ибо животные и птицы и скот заселят хижины людей и будут обитать в них подобно бывшим хозяевам - вот образ раба, свергающего господина; волы и коровы будут спать на их кроватях, чавкать за их столами, жевать жвачку у их печей. Люди же, напротив, станут как животные и будут пресмыкаться в пустыне в поиски корней, которые они бы могли поглотить. Но земля уберет весь свой плод, и единственное, чем смогут они упиться - это собственными слезами; единственное, что смогут съесть - собственные языки и носы. Итак, за то, что угрызали других, отныне станут потреблять сами себя. В их же селениях будут слоняться крокодилы и гиппопотамы. Тогда придет беда с востока, кочевники Азии смешают прах людей с песком пустыни, и ветра будут гонять их пепел, словно черный снег. За то, что соединялись с мужчинами, будет вам ущемление от мужей их. Букетами плетей будут прельщать вас и укрощать; дарованием своих подачек - они будут швырять вам обглоданные кости - станут ухаживать за вами и презирать вас; беспощадностью своего всевластия будут верховодить над вами, как муж помыкает женой. Вот же вам радость брачных игр и горечь обручения с нечестивцами ! Но Изида пошлет мужа прославленного, который ей одновременно сын, брат и муж. Он рожден богами и потому его уста - уста молочного теленка в день, когда родила его мать его; по этой же причине сон и усталость - это ужас и отвращение для него. Он будет благ и решителен, отмщая племенам, и оттого город опоясанных запустеет, как опустела печь гончара вследствие тех беззаконий, которые кочевники сотворили в Египте; по той же причине все святыни, выкраденные из Египта, будут возвращены обратно. Станет он царствовать пятьдесят пять лет, этот податель благ, поставленный на царство Изидой. И при нем природа возвратит свое плодородие, и земли откроют свои клады, схороненные в них. Как раньше живые мечтали прийти к мертвым, так ныне они будут взывать мертвецов восстать из праха, чтобы принять участие в их блаженстве. Обмелевший Нил вновь наполнится водой, вновь запустив жернова своих водоворотов. Снег станет как раньше бел, а волы сами впрягутся в плуг, чтобы служить людям. Во время владычества исчадий ада солнце затмилось, теперь же оно воссияет, обжигая глину без помощи людей. А Египет..." И тут, согласно свитку, Изида прекращала пророчествовать через гончара, и тот падал, умерщвленный озарениями, свидетельствуя о неложности своего вдохновения. Он был в дальнейшем похоронен со всеми почестями, а книга его помещена в священном архиве царя. Таков был текст, услышанный Трифоном в Саккаре. И он спросил мудреца : "Что значит: муж Изиды, а одновременно и её брат и её сын ?" И жрец ответил : "Это - Озирис, воскресший от своей смерти". Затем по требованию нашего путешественника он рассказал печальную историю этого бога. Коротко о ней можно поведать так. Озирис - это отчасти эллинский Прометей, обустроивший землю и научивший людей во время своего царствования извлекать пользу из их труда, для эффективности которого этот царь-устроитель сообщил им множество знаний, способных приручать стихию природы. Но он был предательски убит собственным братом Сетом, который хитростью живьем заковал его в саркофаге и выбросил в море. Там, в водной пучине, гроб с умершим Озирисом плавал много-много лет, пока, наконец, не приткнулся он к берегу, будучи выброшен волной в гущу зарослей тамариска. В этой поросли Божьего дерева (так в Европе называют тамариск ) обрела Изида тело своего брата и мужа. Она открыла саркофаг и увидела лик своего любимого, тело которого оказалось не тронутым тленом. Магическим образом ей удалось воскресить Озириса и тот, кто был мертв и кто казался спящим - так миновал его тлен - восстал из гробницы своей, вновь получив корону Египта к удовлетворению богов. В то же время он и сын Изиды, так как зачатый от него Гор есть лишь ипостась Озириса, его земное обличие, ибо сам бог предпочел править в царстве мертвых.
      Таково было содержание мифа и я легко себе представил все ощущения Трифона. Ведь вот она - заветная цель его странствий, и отныне вся история пророчества о возвращающемся царе была ему ясна, нужно было только последовать в обратном порядке: от защитительной речи гончара к мессианским ожиданиям иудеев, а затем к современным пророчествам крещеного мира. Языческие, иудейские и христианские прорицания об Озирисе, о сыне Давида и возвращающемся императоре были, безусловно, одним и тем же данным Богом провозвестием. Еще глубже - и предание об Озирисе легко угадывалось в культе воспроизводительных сил природы, о цикле которой - умирание ради воскрешения - я размышлял сегодня утром, глядя в окно. В законах природы - от осени к осени - вот уже когда Бог предначертал древнейшим людям указание на оживающего царя. Так они сначала восславили воскрешенного Озириса, который вновь возвратил изобилие и веселие людям после голода и уныния зимы. Предуказанное в этих символах природы поистине все Образ Божий - пророчество по-новому открылось в ожиданиях Мессии, сыне Давида, который так же должен был находится в забытьи, но его явление, обетованное иудеям, было перечеркнуто их жестоковыйностью и неправоверностью. Мессия, как Озирис, тоже словно оживал от забвения, и, подобно лету, отвергал все бесчинства зимы. Приходя на пике несчастий, он со славою низвергал их в небытие, являясь точно таким же подателем благ, как Озирис, или как возродившееся лето. Наконец, в четвертый раз откровение было дано в облике пророчества о возвращающемся императоре. И здесь неизвестный царь точно также возвращался от смерти, и здесь точно таким же образом он со славой противостоял всяческому злу. Итак, предсказание о нем - это древнейшее среди всех предсказаний. И оставалось только всем сердцем довериться ему, веря в то, что, может быть, где-то рядом спит этот великий монарх, словно отдыхая перед той несравненной миссией, которая ему предстоит - возвратить земле милость Господню и открыть сердца людей к той любви, что превозмогает всяческое зло.
      Но и на этом книга Трифона не заканчивалась. Ему оставалось поведать о самом сокровенном - об обряде воскрешения императора, который, не колеблясь, следовало совершить, если тело его будет обнаружено. "Я потратил на это всю жизнь, - писал Трифон, - и заклинаю тебя, читатель, кто бы ты ни был, воспользуйся теми знаниями, которые мне удалось собрать по милости Божией. Сейчас я опишу ритуал пробуждения царя, которого Господь помазал и благословил на возрождение Римской Империя и её обновление в духе благочестия и в свете Премудрости Господней. Слава этой Империи не прейдет вовек. Никогда не было под солнцем государства, равного не только по могуществу, но - прежде всего по чистоте сияющих в нем добродетелей и умиления всеми плодами любви. Пусть не смутится твое сердце задаваясь вопросом : по воле Бога или же человека должен он быть воскрешен ? Отвечаю тебе: если ты найдешь этого царя, то такова будет воля Бога, чтобы через твою волю поднять из небытия святейшего из императоров. Не имей никаких сомнений, ибо, как я показал, Бог говорил об этом монархе от начала времен, предупреждая о нем все народы. Этот праведник объединит всех нас в едином стремлении: изгнать из мира всякую печаль и не знать ничего, кроме свершения любви, кроме упоения богообщением, кроме вдохновения сердцем на подвижничество в деле непреходящего добротворения. Итак, если отыщешь случайно его тело, поступай следующим образом..."
      И что я вам скажу ? Рукопись на этом обрывалась ! На самом главном ! Как же досадно, коварно, и изменнически всегда прерываются старинные манускрипты ! Словно кто-то нарочно вырывает заключительные страницы или не дает автору дописать свою книгу ! Надеюсь, подобная участь избегнет мое сочинение, и, волею Бога, я смогу довести его до конца. Но здесь...Весь труд Трифона оказывался напрасным и мы при всем желании не могли осуществить мечту всей его жизни. Потому что не знали, как это сделать. Точнее, рукопись все-таки продолжалась, но со следующей страницы шел, записанный уже другой рукой, Иосиф Флавий с его "Иудейской войной". Кто и зачем подшил эти листы, подменяя оригинал Трифона - сказать было невозможно, но ясно было, что интереснейшие, имеющие огромную ценность сведения, являлись утраченными. "Впрочем, стоит ли жалеть об этом ? - подумал я захлопывая книгу. - Не лживо ли её содержание ? Не смехотворно ли ? Не является ли она результатом курьезного совпадения беспочвенных и надуманных повестей, к тому же вольно сопоставленных автором ?" С другой стороны надо признать, что при различие подробностей, все рассказы совпадали друг с другом в своем сюжете и особенно в ключевой его детали обретении словно бы мертвого человека. Имена святых отцов при этом свидетельствовали о непреложности предания. Между тем, мне вдруг пришли мысли о поразительном сходстве эпохи, которой я был современен, с картинами, изображенными Мефодием Патарским. Разве большая часть Римской Империи не была ныне в порабощении у арабов, везде утверждавших собственную религию - это то самое иго Измаильтян ? Вспоминая рассказ Вергилия о чудовищном Бенцо из Монтьер-ан-Дер и являясь свидетелем повсеместного упадка нравов, разве не мог я невольно находить соответствия всеобщей безнравственности и того морального и религиозного вырождения, которое так ярко описало перо Мефодия ? Кем ещё был дерский Бенцо, как ни подобным лягве иереем, оскверняющем дев своей похотью, обманывая их страстями вожделения - так говорила Сивилла ? Совокупляющиеся с одной женщиной и муж её и сын - это ли не образ кровосмесительных оргий, устраиваемых вконец осатаневшим аббатом ? А полуволшебная повесть, рассказанная этим чудаком Хардрадом, исходившим всю Индию в поисках края земли ? Разве не вторила она всем ужасам повседневной реальности, предсказанным в прорицаниях о жутких народах Гог и Магог ? Хардрад видел, что ворота, запиравшие эти племена, открыты; можно верить или не верить его словам, но разве орды животноподобных венгров и бесчеловечные отряды норманнов не указывали в себе большее, чем когда-либо сходство с запечатленными в откровениях страшными варварами Гог и Магог ? А предвещение бедствий, учиняемых природой, которыми сплошь и рядом полны все мессианские сочинения ? Этот признак близости последнего царя легко отождествлялся с голодными эпидемиями, опустошавшими целые города и порождавшими людоедство, стоило только вспомнить повесть приора Сульпициуса, поведанную им на первом в моей жизни собрании капитула. Случаи массовых смертей от не урожайности и злости природной стихии, когда земля становится подобной меди из-за своей бесплодности - все то, что он тогда так красочно изобразил, теперь легко приходило на ум, снова наталкивая на мысль о том, что современная эпоха до удивительного правдоподобно описана во всех сочинениях о возвращающемся царе. Итак, мне представилась настойчивейшая идея о том, что мое время во всяком случае очень, очень близко сходствует с периодом, означенном в оракулах.
      Тем временем, пока я читал, это любопытное сочинение Трифона, Мефодий иной Мефодий, тот, который жил в Люксейль - давно уже пришел и занимался своими опытами по реставрации испорченных книг. Вергилий по-началу, разумеется, не слишком доверял его сомнительному мастерству и не спешил отдавать в его руки экземпляры из своего драгоценного собрания. Однако, коллекция, как я уже отмечал, была довольно древней, а потому и неимоверно ветхой. Из-за этого многие из рукописей пребывали в весьма плачевном состоянии и для него было ясно, что они вне всякого сомнения могли быть полностью разрушены в самый ближайший срок, став недоступными уже для следующего поколения. Необходимость восстановления как пергаментов, так и текстов с миниатюрами подстегивала библиотекаря к принятию срочных мер по их починке, по поиску и использованию рецептов омоложения высохшей или покоробленной мембраны, по реанимированию угасшего текста, по закреплению осыпающихся и шелушащихся иллюминированных фрагментов. Подобная нужда к конце концов заставила его забыть заповедь о неприкосновенности рукописей, и он открыл свои фонды к священнодействию и в известном смысле подозрительным экспериментам Мефодия - на то, чтобы уговорить Вергилия понадобилось всего два месяца.
      Сейчас они стояли вдвоем и грек что-то объяснял библиотекарю, ссылаясь на манускрипт, который он держал в руках. Когда я подошел к ним, то увидал, что книга, которую демонстрировал Мефодий, находилась в состоянии очень сильной испорченности: везде по контуру букв пергамент был проеден чернилами, и сквозь него проглядывал следующий лист, таким же образом вытравленный, словно по нему писали не чернилами и красками, а ножиком для заточки калама. "С подобным, изъедающим мембрану, воздействием чернил, я не раз уже встречался, - объяснял грек Вергилию. - Процесс этот не только необратим, но и не предотвратим, если речь идет об изначально некачественных чернилах. Что, казалось бы, может быть лучше тонко измельченного угля, который замешивается на стандартном связующем вроде камеди ? Для чего пренебрегают теми рецептами, которые уже проверены временем, например - добавлением железа к галловым веществам ? Нет, их, видите ли, не устраивает недостаточная насыщенность цвета и само разнообразие этих цветов. Поэтому многие ателье смело внедряют такие изобретения, которые приводят к обратным результатам. Ну что это такое ? - говорил Мефодий, перелистывая страницы, разрушенные чернилами, словно листва, источенная древесным червем. - Погнались за усилением цвета, обрадовались, что получили яркие краски, а в итоге никаких чернил и в помине не осталось, они только проели пергамент и больше ничего. Часто материал разрушается, если в составе чернил использован уксус, желчь, моча, прокисшее молоко, а также соки лимона, алычи или граната. Бывает, что добавляют ещё и острую воду, получаемую от промывки золы дубового дерева. В этих случаях можешь быть уверен, что уже в ближайшее время надписи проступят с оборотной стороны листа. С уксусом вообще злоупотребляют до крайности. Так в одной мастерской его брали двести частей на шесть частей чернильных орешков. Я сказал им : Одумайтесь ! Что вы оставите потомкам ! Труху страниц ? Эту ветошь лоскутную, из которой изъято всякое знание ? Вы собираете те сокровища, которые моль и ржа истребляют, и крадет вор времени. И теперь посмотри - текст как будто бы выкраден из книги. Я думаю, что в данном случае использовали целый набор, абракадабру зелий из сильнодействующих веществ - залили в один кувшин детскую мочу, желчь козла, уксусно-острую медь и шафран, который получается действием уксуса на железные опилки. Возможно, что добавили ещё и красного железного купороса. Хуже этого для пергамента ничего не найдешь. Это настоящие убийца для книги. Знаешь, бывает, купорос прокаливают в печи, особенно часто - когда хотят добыть красную краску для миниатюр. Не имея возможности достичь очень высоких температур, когда он разлагается совершенно, и все ядовитые газы, выделяющиеся при этом химическом действии, удаляются полностью, наши мастера получают пигмент, содержащий ядовитейший элемент - "купоросное масло", растворяющее все, что попадется у него на пути. И вот такой вот прокаленный купорос некоторые умельцы, похожие на палачей, примешивают к чернилам, чтобы "усилить сок чернильных орешков". Ясно, что пергамент погибнет ! Нет, любезнейший Вергилий, как в этом, так и в подобных случаях, где разрушение ещё не довершено, я пока ещё бессилен. У ученых ещё нет методов нейтрализовывать смертоносную силу подобных чернил. Или вот совсем другой случай, - продолжал Мефодий, беря другую, отобранную заранее книгу. Кстати, когда он открыл её, я сразу обратил внимание на качество её пергамента - лощеный, очень гладкий, схожий по качеству с мясной и волосяной стороны, удивительно эластичный; точно такой я уже встречал в скриптории, где, из-за своей чрезмерной дороговизны и непревзойденного качества выделки, он хранился обособленно от всех остальных. Однако, книга, которую раскрыл Мефодий, оказалась тоже очень сильно повреждена. На этот раз речь не шла о порче самого пергамента - он был невредим и так же свеж и глянцевит, словно он недавно вышел из рук пергаментария - текст и иллюстрации тут тоже казались будто похищенными, но связано это было уже с тем, что чернила и краски буквально осыпались со страниц, подобно осенним листьям, обнажающим наготу деревьев. Так, на одной из иллюстраций все нижняя часть листа, ранее живописно раскрашенная, была теперь абсолютно пуста, хоть заново рисуй, и только в правом верхнем углу угадывались, и то неотчетливо, два склоненных друг к другу нимба, дававших лишь самое смутное представление о композиции: видимо, сообразно тексту жития, картина представляла собой св. Иринея, будущего епископа Лиона, наставляемого св. Поликарпом в истинах веры. Как на пергаменте, так и на остатках красочного слоя, прекрасно видны были блестящие полосы - следы неудачных попыток предотвратить разрушение рисунка, которые, как отметил Мефодий, напротив сделали его ещё более хрупким: "Так часто хотим мы блага, а совершаем зло." Кроме того, рукопись хранила в себе и другие отметы топорной работы неуклюжего реставратора, чье безыскусное ремесленничество особенно кричаще выставляло себя в том, как заштопывал он пергамент. Бывает, что мембрана, скроенная из остатков шкур, принимает из-за этого аморфные очертания, недосчитываясь по углам больших кусков; необходимость использовать подобные ошметки диктовалась мастерам дефицитом материала. Тогда впоследствии к этим дефектным полулистам подклеивались дополнявшие их фрагменты, полученные из других, более мелких отходов производства пергамента. При этом стремились подбирать кожу, подходящую к ущербной странице как по цвету, так и по толщине. Иногда волей обстоятельств решались на подклейку частей, сильно контрастировавших с основным материалом, но зато устранявших все изъяны рукописи и позволявших довершить написанное до конца. Однако, к кромке деформированного листа восполнявшие его куски, как бы они не отличались, именно подклеивались, а не пришивались. Здесь же все заплаты были отвратительно подшиты к страницам, да ещё и крупными стежками, которыми залатывают дерюгу. Примитивность мастера сказывалась и в том, как шаблонно и запросто пытался он решить проблему преждевременного одряхлевания и изнашивания миниатюр, облупливавшихся и опадавших со страниц крупными порциями. Прием этот был общим местом: надшить над рисунком или над массивным инициалом шелковую ткань, призванную предотвратить краски от механических и световых воздействий. Использование этого штампа навязывалось непониманием тех причин, по которым происходило шелушение, особенно интенсивное на рельефах ножом разлинованных строк, и в итоге бесплодность избранного метода сказалась не только в том, что все рисунки истрескались и просыпались, но и в утрате самих тканей, частью истлевших, частью просто поотрывавшихся, вдобавок обнаживших при этом ноздреватые, ячеистые проколами швы. Не менее вопиющ был способ замаскировать прозрачные в следствие утраты наполнителя или чрезмерного увлажнения превращенного в желатин пергамента, участки страниц мазней, наспех произведенным малеванием, устроенным белилами с обратной стороны листа. "Вот вам пример, как не надо чинить рукопись и, более того, как не надо их создавать, - бурчал Мефодий, ущемленный столь безвкусной работой. Реставратор должен избирать методы, в корне устраняющие факторы, генерирующие процессы старения манускриптов. Это во-первых , а во-вторых ему необходимо поднатореть в химии - привыкайте к этому слову - ибо без навыков в опытах по видоизменению веществ, по их реакциям между собой, тонкий труд по восстановлению рукописи заменяется аляповатой механической поделкой, почти всегда усугубляющей распад книги. Ведь почему все миниатюры здесь опали со страниц ? Потому что - обратите внимание на качество пергамента - кожа обработана здесь способом, который, к несчастью, в Греции распространен чуть ли не повсеместно. У вас пергамент шлифуют мелом и пемзой, что замечательно разрыхляет структуру волокон мембраны, делая её поверхность шероховатой, бархатистой. Пусть она мохната и скрипторы часто брюзжат на её волосатость, пусть по ней значительно сложнее писать, чем по пергаменту византийскому, но зато она прекрасно впитывает в себя и чернила и краски, проникающие внутрь её структуры. Таким образом, подобным книгам вряд ли грозит опустошение страниц : и текст и миниатюры прочно въелись, застряв между капиллярами податливой материи. А что происходит в греческих пергаментом, который усердно крахмалят яичным белком и размоченным льняным семенем ? Лоща и доводя до безупречной гладкости и глянцевитости его поверхность, цеховики с одной стороны добиваются существенного облегчения труда переписчиков, легко скользящих пером по странице, но ведь с другой-то красочный слой, подчас, к тому же, достаточно плотный и густой из-за неоднократного наложения красок, уже не сцепляется намертво со своим основанием, глубоко пропитывая его; он остается некоторое время на полированной глади по видимости безукоризненного пергамента, но уже в скором времени, и тем быстрее, чем чаще перелистывается рукопись, осыпается от туда целыми фрагментами. Насколько заведомо безрезультатными в этом случае выглядят приемы корпевшего над этими страницами умельца, подшивавшего ткани к иллюстрациям, которые изначально были обречены на гибель ! Он не знал причины и поэтому так бестолково поступал, хотя, если бы он даже и представлял себе суть проблемы, то вряд ли бы помог. Законы химии ещё мало кто знает, а потому для очень многих состав клея, укрепляющего миниатюры, является тайной за семью печатями". "Какой толк в этой химии, и для чего она нужна ? Такое впечатление, что эта наука походит на колдовство," - спросил я, разглядывая диковинные аппараты, сооруженные греком, в которых он производил свои превращения веществ. "В ней нет ничего от магии, - ответствовал Мефодий, - а ценность этого умения поистине превосходит многие из человеческих познаний. Ведь пройдет ещё несколько лет, и люди с его помощью начнут получать золото из любого металла". "Зачем ?" "Я с тобой согласен, столько много золота возможно и ни к чему. Но давай возвратимся с тобой к ценностям непреходящим. Разве недостаточно ты сегодня видел примеров того, как мудрость или познание, значимость которых иногда неоценима, будучи доверенными книге, составляя, так сказать, завещание человека, его духовное наследство поколениям, может погибнуть от элементарного бессилия перед феноменом разрушения рукописи. Что осталось от того сочинения, которое мы только что листали, или от другого, которое рассматривали перед тем ? Ничто. Все, что хотел сказать нам автор, ушло вместе с ним в небытие. Бывает, что это скорее хорошо, чем плохо, ибо речи его могли быть суетными и пустопорожними. Но что, если книга его - это глубокомысленный наказ, назидание, завет будущим поколениям, утерять который было бы невосполнимой и роковой потерей для потомков? Яснее ясного, что гвоздями текст не прибьешь к странице, и никакими заклинаниями не убережешь от истлевания рукопись, предрасположенную к гибели. Химия же позволяет сохранить наше достояние и, осуществив волю автора, сделать его произведение кладом, обретенным счастливыми наследниками. Вот взгляни, - Мефодий раскрыл книгу, пергамент которой был сильно сморщен, деформирован и, к тому же, очень раздался в объеме. - К сожалению, некогда эти страницы, возможно - во время пожара, были залиты водой, что привело сначала к набуханию листов, потом - к съеживанию их и к образованию складок. К тому же, посмотри, он стал совершенно прозрачным и текст просвечивает с другой стороны. Я могу сказать, что в скором времени эта книга погибнет, если не предпринять её лечения, которое без знания химии только ускорит процесс. Я же точно могу сказать, что именно следует делать в такой ситуации. Для оживления переплета следует использовать смесь копытного масла и пчелиного воска, пергамент же необходимо обработать более сложным составом, получать который мне позволяет тот агрегат, который ты здесь видишь. Первоначальное вещество, которое я использую - это человеческая моча, и в этом нет ничего брезгливого". "Конечно, - согласился Вергилий, - ибо до сих пор многие болезни лечат с её помощью. Если она ещё и исцеляет книги, то это только упрочивает её чудесные свойства". "Однако, она должна пройти множество преобразований, чтобы смогла врачевать пергамент, и для этого служит химия. Сначала я сгущаю мочу до того, пока она не станет похожей на сироп. Затем добавляю вещество, которое получаю перегонкой смеси селитры, квасцов и медного купороса. Это - селитряной спирт или универсальный растворитель. Промежуточный продукт кристаллизации разлагаю в соответствии с рецептами Гербера, а потом спиртом извлекаю вещество, которое также застывает в кристаллы игл или же длинных, бесцветных, ромбических призм. Раствор этого вещества - я называю его "книжное масло" - нисколько не нарушая структуры пергамента позволяет возвратить скорчившимся листам первоначальную гладкую форму, а также используется для безвредного увлажнения с последующим введением в мембрану наполнителя вроде мела, устраняющего её прозрачность. И если бы не знали вы химии, как бы смогли получить вы подобное масло? А ведь это только одна из многочисленных возможностей, которые химия предоставляет для реставрации книг. А сколько ещё доступно: мы можем укреплять миниатюры, можем делать поблекшие краски более яркими, можем возвратить тексту первоначальную контрастность, можем вообще вызвать его из небытия, если он был когда-либо стерт, как это бывает в палимпсестах". "В палимп...что ?" - спросил я, чем вызвал смех у Вергилия, тут же объяснившего мне: "Палимпсесты ныне почти не создаются, а ранее они порождались недостатком писчего материала, служа в какой-то мере и средством борьбы против классических авторов, язычество которых многим было ненавистно.