Горец (№6) - Сердце горца

Она бы сказала, что любит его. И все закончилось бы хорошо. Ну, не было у него души и сердца. Ну, отличался он от нее физиологически, принадлежа к другой расе. Ну, не могла она стать бессмертной. И что с того?

Она приняла бы то, что приняла Морганна, – жизнь с ним. И взяла бы от этой жизни все возможное. У них все могло сложиться, она это знала. Пусть это не ее девичья фантазия, но ей было бы достаточно и того, что есть. Это гораздо лучше, чем если бы его вообще не было в ее жизни.

Четырнадцать часов спустя у Габби появилась смутная мысль, что она не может сидеть посреди дороги вечно. Что она устала, замерзла и проголодалась и ей срочно нужно принять ванну. И что она потихоньку сходит с ума, сидя одна в темноте и изводя себя грезами. Конечно, королева не дала ему умереть. Конечно, Эобил не так жестока и ни за что не пожертвует своим подданным. Конечно, она забрала его оттуда и вылечила. Конечно, она сдержала слово и вернула ему всю его силу.

Но все эти «конечно» не очень успокаивали Габби, потому что если с ним было все в порядке и ему вернули силу, то где же он? Если он был в порядке, как мог оставить ее посреди дороги без всяких объяснений, пусть даже они и повздорили?

Если только, если только, если только...

Эти чертовы «если только»!

Если только ему не было на нее наплевать.

Если только все это не оказалось для него просто развлечением.

Если только она не была для него лишь средством.

Нет. Она отказывалась в это верить. Как и в то, что он был мертв.

«С ним все хорошо, – прошептала она себе. – И он вернется. Он может вернуться в любую минуту».

Минута переросла в день, а день – в неделю. И Габби механически проживала день за днем. Лишенная каких-либо переживаний, отрешенно, машинально делая какие-то телодвижения. Хотя по возвращении домой часть ее души хотела забиться в комнату, спрятаться ото всех и забраться под одеяло с головой, другая часть питала особое и сугубо личное чувство ненависти к тем, кто бросает задуманное на полпути, к тем, кто сдается и уходит. Габби не могла себе этого позволить.

Так что на следующее утро после возвращения в Штаты она пошла на работу в «Литл и Столлер», как будто никуда и не исчезала.

Как она и предполагала, никто не потрудился разобрать бумаги у нее на столе. Дела были свалены в одну большую кучу еще более бессистемно, чем обычно. Чтобы разобрать ее, понадобилось бы немало времени, а практиканты в «Литл и Столлер» и так перегружены работой. Кроме того, любой, кто по глупости решил бы разобрать бумаги на чужом столе, обязательно не успел бы со своими делами.

Нет, дела на ее столе оставались бы нетронутыми до тех пор, пока один из истцов не позвонил бы и не спросил, пригрозив скандалом, почему задерживается слушание по его делу. Не говоря никому ни слова, Габби вошла, поставила свой двойной эспрессо на стол, села и начала работать. Тупо. С невероятной тщательностью. Отказываясь думать о чем-либо, кроме конкретного дела. Погрузившись в работу с головой. В дела невинных людей, которые нуждались в ее помощи, в ее знаниях.

И когда к ней подошел Джеф Столлер, покрасневший от злости и гневно требующий ответа, где, черт возьми, она шлялась и неужели она такая идиотка, что думает, будто у нее еще есть работа, – она просто холодно посмотрела на него и сказала: «Вы хорошо посчитали, какой у меня процент выигранных дел? Хотите меня уволить? Пожалуйста. Увольняйте. Скажите это».

Прошел почти месяц после их маленькой стычки, а он все еще не «сказал это». И она знала, что не скажет.

Забавно: Габби казалось, что внутри нее все умерло, а на следующий день Джей восхитился тем, какой «собранной» она казалась со стороны. И как она великолепно выглядела; и он не знал, откуда у нее появилась такая самоуверенность, но «то было круто, Габби. Просто отпад».

Она улыбнулась, горько осознавая всю ироничность этой ситуации: из-за того, что ей было на все наплевать, она выглядела уверенной в себе. Ей вдруг пришло в голову, что, возможно, стоит еще раз попытаться пройти собеседование в «Ти, Ти энд Ти».

Но Габби не стала этого делать, потому что в тот момент она бы не перенесла перемен.

К тому же в «Литл и Столлер» ее ждала рутинная работа, которая поддерживала ее в состоянии апатии. А если вдруг на стене у ее стола возникала подлая жалкая тень изумительно прекрасного принца из Чара, пройдя плотные заслоны ее памяти, Габби сразу же гнала эти воспоминания прочь. И принималась за следующее дело. Просила дать ей больше работы. Становилась настоящей арбитражной машиной.

Габби проживала день за днем, стараясь отключить чувства. Ей казалось, что она идет по не застывшему бетону, а на ногах у нее свинцовые сапоги. И что каждый шаг требует неимоверных усилий. И что ей нужно собрать в кулак всю свою волю, только чтобы заставить себя каждый день есть, принимать душ, одеваться.

Габби очень сильно похудела и, стараясь убить время, чтобы некогда было думать (никаких размышлений, нет, ни за что!), использовала свой случайно образовавшийся после прихода Существа денежный резерв, чтобы обновить гардероб. Купила новые вещи. Подстриглась, начала одеваться в новом, сексуальном стиле.

В глубине души Габби знала, что просто пытается отсрочить неизбежное. И что рано или поздно оно все равно ее настигнет.

И что в какой-то момент перед ней откроется один из двух фактов:

1) королева позволила Адаму умереть;

2) Адам ее использовал.

В итоге она пыталась избегать раскрытия любого из этих печальных фактов как можно дольше.

ГЛАВА 24

Адам был в отвратительном настроении.

Королева не только допустила, чтобы он получил пулевые ранения – и он каждой клеткой почувствовал жгучую агонию, ощутил каждую пулю, – но и выдернула его из мира людей, а потом вернула в Чар, прямо в палаты Высшего Совета Туата-Де Данаанских, вылечила его, но не вернула силу и заточила в палатах до своего возвращения.

А когда Эобил вернулась – ему показалось, что прошла целая вечность, – она вынудила его присутствовать на треклятом, чертовом формальном слушании, где он должен был доложить всем о том, что видел, и о том, что сделал Дэррок, отвечать на нелепые дотошные расспросы, сгорая от нетерпения вернуться наконец к Габриель и сделать то, что, как он понял, нужно было сделать.

– Черт подери, – прошипел он, – да когда мы, в конце концов, закончим?

Головы восьми членов Высшего Совета повернулись, чтобы бросить на него властные оскорбленные взгляды. Было просто непозволительно говорить на Совете, не дождавшись своей очереди. Это считалось немыслимым оскорблением. Непростительным нарушением придворного этикета.

К черту Совет. К черту придворные манеры. Ему нужно было разобраться со своими проблемами. Со срочными делами. А не заниматься пустой болтовней в Совете.

Адам бросил на Эобил нетерпеливый взгляд.

– Вы сказали, что я могу выбрать наказание для Дэррока и что вы вернете мне бессмертие. Так давайте же. Наделите меня снова силой.

– Ты говоришь с нетерпением смертного, – ледяным голосом проговорила Эобил.

– Возможно, – проревел он, – потому что меня достала эта смертная оболочка. Приведите же наконец меня в порядок.

Королева приподняла изящную бровь и пожала плечами. Затем медленно произнесла слова на языке Туата-Де. И Адам облегченно вздохнул, почувствовав, как он изменился. И снова стал собой.

Бессмертие.

Непобедимость.

Теперь он настоящий полубог.

Чистая сила разлилась у него по... ах да, у него же больше не было вен. Но кому нужны вены, когда вместо них есть такая восхитительная, великолепная, пьянящая сила? Энергия, задор, отвага, мощь. Все возможности Вселенной в кончиках его пальцев.

И, черт возьми, это оказалось дьявольски приятно. Ему было приятно. Он больше не знал боли. Не знал ни слабости, ни голода, ни усталости, ни потребности есть, пить, испражняться.

Абсолютная сила. Абсолютный контроль.

Мир снова в его распоряжении, снова стал любимой игрушкой Адама Блэка.

– А теперь можешь вынести приговор, Адам, – сказала Эобил.

Адам молча посмотрел на Дэррока.

Эобил прошептала заклинание, и вдруг Меч Света – священное оружие, которым можно было убить бессмертного и острием которого Адам много лет назад нанес шрам Дэрроку – появился в ее руке. И он понял: королева ожидает, что он потребует немедленной бездушной смерти Дэррока. Он и сам думал, что потребует этого.

Но вдруг такой приговор показался ему слишком милосердным. Этот ублюдок пытался убить его маленькую ka-lyrra, его страстную, сексуальную, полную жизни Габриель.

– Давай же! – прорычал Дэррок, пристально глядя на него. – Покончи с этим.

– Бездушная смерть от меча слишком хороша для тебя, Дэррок.

Дэррок презрительно фыркнул:

– Ты живешь как зверь в клетке, и даже не замечаешь прутьев. Я всего лишь пытался освободить тебя, освободить всех нас.

– И поработить человеческую расу.

– Они рождены для того, чтобы их поработили. Такова их природа. Это жалкие, ничтожные твари.

«Вот он, – с легкой улыбкой осознал вдруг Адам, – тот самый приговор, который я вынесу надменному Старейшине».

– Превратите его в человека, о моя королева. Обреките его на смерть в мире людей.

Королева рассмеялась.

– Неплохо придумано, Адам; мы довольны. Это подходящий и справедливый приговор.

– Вы не можете этого сделать! – вспыхнул Дэррок. – Я не стану жить среди них! Черт, убейте меня прямо сейчас!

Улыбка Адама расплылась еще шире.

Эобил подошла к Старейшине и стала ходить вокруг него, произнося слова на древнем языке, все быстрее и быстрее, пока тот не исчез в сверкающем круговороте. Адам смотрел на него, и свет становился ослепительно ярким, а потом Дэррок и королева вдруг снова появились в комнате.

Адам с любопытством разглядывал своего давнего врага. В нем было что-то... не так. Его человеческая внешность была какой-то не такой, как у Адама. Но в чем было это отличие? Задумчиво потирая подбородок, принц Д'Жай пристально рассматривал бывшего Старейшину.

Высокий, могучий, красивый, как все обитатели Чара. Длинные волосы, медные, с золотистым оттенком, спускались до талии. Точеные, аристократические черты лица выражали презрение. Огненно-карие глаза сверкали злостью – ах, эти глаза! То были глаза человека, в них исчезла та неестественная радужность и золотые искорки.

И хотя Дэррок по-прежнему был воплощением экзотической, потрясающей мужской красоты, черты которой очень редко встречались в мире людей (и обычно увековечивались на экране), у него больше не было того налета сверхъестественности, которого никогда не терял Адам. Несмотря на невыразимую принадлежность к вечности, которую он излучал, Дэррока приняли бы за человека в любой части света.

– Не понимаю, – пробормотал Адам. – Он выглядит как-то не так.

– Конечно, – ответила Эобил, – ведь теперь он человек.

– Да, но я тоже был человеком.

Королева рассмеялась серебристым смехом.

– Не был.

Адам удивленно моргнул.

– Был. Вы сами меня в него превратили.

– Ты никогда не был человеком, Адам. Ты всегда оставался Туата-Де. Я просто немного изменила твою форму, приблизила ее к человеческой, не превращая тебя в смертного. Я обострила твои чувства, сделала так, чтобы ты поверил в свою смертность. Более слабым ты сделал себя сам, когда вылечил горца. Но человеком ты никогда не был. Я не могу менять бессмертную форму на смертную и обратно. Когда я превращаю Туата-Де в смертного, это уже необратимо. То, что я сделала с Дэрроком, уже нельзя изменить. Никто и ничто в мире не может предотвратить его смерть, человеческую и бездушную. Через год ли, через пятьдесят лет – кто знает? – но он умрет.

– Но я испытывал человеческие чувства, – возразил Адам.

– Это невозможно, – невозмутимо ответила Эобил.

Адам был ошарашен. Он нахмурился. Ведь он испытывал незнакомые ранее ощущения. Он чувствовал боль в груди, там, где предположительно должно находиться сердце. Он чувствовал неприятное ощущение под ложечкой, когда Габриель была в опасности. Он испытывал человеческие чувства. Как такое могло произойти, если он не был человеком?

Он помотал головой, решив отложить на потом вопросы, которые его волновали. У него были гораздо более важные дела, с которыми нужно разобраться. И побыстрее, прежде чем Эобил решит преобразовать его в какую-то новую форму по какой-нибудь очередной глупой причине.

Пока королева собирала стражу, чтобы та сопроводила Дэррока в мир смертных, и посылала за своим супругом Маелом, которого Дэррок выдал как своего сообщника, Адам решил потихоньку переместиться.

Вдруг королева повернула голову в его сторону и разъяренно закричала:

– Прекрати сейчас же, Амадан Д...

Но было слишком поздно – он уже исчез.

Сначала Адам отправился в королевскую резиденцию. Однажды он уже украл эликсир бессмертия из личных покоев королевы. Теперь он сделал это снова. Крошечный стеклянный пузырек, содержащий ничтожное количество блестящей серебристой жидкости.

И перед тем как переместиться в Цинциннати, он вспомнил последние минуты, проведенные с Габриель.

«Ты же не влюбишься в меня, ирландка?» – спросил он. А она набросилась на него с криком.

Пустилась в злобную, путаную диатрибу, которая не произвела на него большого впечатления, возможно, потому, что он пропустил большую ее часть мимо ушей, когда после нескольких первых фраз понял, что не последует никакого «да» и что она не имеет в виду ничего, что содержало бы даже намек на это.

А потом Габби спросила, почему Морганна отказалась принять эликсир бессмертия, и что-то внутри него оборвалось. Господи, опять эта душа. Душа, душа, душа. Душа, которой у него не было.

Он мог бы наврать Габби что-нибудь – он даже заготовил несколько вполне правдоподобных вариантов на этот случай, – но злость, дух противоречия и старая обида наполнили его бешенством – потребностью, которую он не мог подавить. Напичкать ее своей реальностью, чтобы она ею подавилась. Сказать: «Да, я такой, но, ради бога, неужели это так плохо?»

Увидь меня. Увидь меня!

И она его увидела.

Да, он заставил ее себя увидеть.

Она смотрела на него, и ужас застыл в ее золотисто-зеленых глазах. В тех глазах, в которых только прошлой ночью читалась мечтательная страсть, мягкая, теплая и зовущая. В тех глазах, которые помогали ему ощутить, что он человек, почувствовать себя более живым и умиротворенным, чем когда-либо за время своего существования.

И тогда Адам окончательно понял. Он глупо поступил с Морганной. Он совершил огромную ошибку. И не хотел повторить ее с Габриель. Теперь, когда он снова стал всемогущим, он сотрет память Габриель об эликсире. Удалит оттуда все факты, которые ей так не понравились, начисто искоренит все эти мысли.

А потом он даст ей эликсир. И увезет ее, и будет поддерживать ее в блаженном забытьи, чего бы ему это ни стоило, столько времени, сколько понадобится, чтобы ее бессмертная душа угасла. А когда у нее наконец не станет души, она перестанет даже чувствовать ту частичку себя, которую так отчаянно пыталась сохранить. Она даже не будет знать, что можно ощущать ее нехватку.

И будет принадлежать ему навеки.

Избегать нелицеприятных фактов Габби удавалось ровно один месяц, семь дней и четырнадцать часов.

Может, она и смогла бы продлить этот срок, но опять же все испортила очередная проклятая чашка кофе со льдом. К своей чести, Габби быстро пришла к выводу, что, если бы она бросила свою пагубную привычку, это существенно облегчило бы ей жизнь. И все же, когда она это поняла, было уже поздно.

Наступил вечер пятницы. Вечер свиданий. Габби засиделась в офисе допоздна, зная, что по улицам будут разгуливать парочки, держась за руки, болтая и смеясь, ловя легкое дуновение осени в теплом сентябрьском воздухе.

Опять начались занятия, и, хотя Габби была сильно загружена учебой, она все же осталась в «Лита и Столлер», подогнав часы работы под расписание лекций, отчаянно желая занять свой день как можно больше, чтобы ее не одолевали печальные мысли.

Перед уходом домой она заскочила в «Старбакс» за тем самым проклятым кофе со льдом и пошла забирать свою сверкающую «БМВ» с запредельно дорогой стоянки, которую она смогла себе позволить, взяв еще немного денег, оставшихся после бегства Существа. Габби уселась за руль, стараясь не замечать легкого запаха жасмина и сандала, который все еще хранила роскошная кожаная обивка. Иногда Габби хотелось продать машину, чтобы избавиться таким образом от воспоминаний об Адаме – так же, как она избавилась от хрусталя и фарфора, который он оставил на ее обеденном столе, его футболки и всех его подарков, забросив их в сундук на чердаке.

К сожалению, Габби нужно было на чем-то ездить, а мысль о том, чтобы продать эту машину и попытаться купить другую, казалась ей невыносимой, потому что она не хотела тратить силы даже на размышления об этом.

Точно так же ответ на семнадцать сообщений, которые оставили на автоответчике Гвен и Хло за последнюю неделю, отнял бы у нее слишком много энергии.

Похоже, записки, которую Габби отправила им с открыткой через несколько дней после возвращения домой, оказалось недостаточно. Она была краткой: «Гвен, Хло, все пошло не совсем так, как я надеялась. Но со мной все в порядке, просто я завалена работой. Как-нибудь позвоню. Г.»

Габби знала, чего они ждут. Они хотели получить ответы на свои вопросы. Хотели знать, что случилось с Адамом и с Дэрроком. Но она ничего не могла им ответить.

У нее не получилось жить с любимым «долго и счастливо», как смогли они, и Габби просто не могла допустить, чтобы эти светлые, счастливые люди столкнулись с пустотой и страданием, которые она чувствовала. Люди, у которых было все, о чем мечтала она: преданные мужья, красивые дети, жизнь, наполненная смехом и любовью.

Они хотели бы получить ответы и относительно нее. Узнать, как она на самом деле себя чувствует. И если бы им удалось поговорить с ней по телефону, они не позволили бы ей уйти от ответа. Их сочувствие и доброта сделали бы свое дело, и Габби открылась бы им. Она знала, что тот день, когда она перезвонит им, будет днем ее провала.

И потому она не звонила. И точка. «Я не вынесу еще одного провала. Тем более сейчас, когда у меня столько важных дел и такой плотный график», – говорила она себе. И если бы они неожиданно нагрянули к ней, как они пригрозили в последнем сообщении вчера вечером, что ж... ей пришлось бы с ними поговорить.

Через десять минут Габби выехала на аллею перед домом. Вздохнув, она перекинула сумочку через плечо, взяла портфель, спортивную сумку, огромную стопку папок, которые не поместились в портфель (на выходных Габби нужно было выполнить очень много работы), и водрузила поверх этого кофе, поддерживая край пластикового стаканчика сверху подбородком.

Она пронесла все это в гостиную – и вдруг эта неустойчивая конструкция начала рушиться. Папки полетели в одну сторону, портфель в другую, за ним последовал стаканчик с кофе, который выскользнул из-под ее подбородка, отскочил рикошетом от края стола, стукнулся о стопку книг и журналов и разбрызгал темную ледяную жидкость.

Шепча проклятия, Габби принялась собирать залитые кофе папки.

И тут она увидела ее.

С тех пор как Габби вернулась из Шотландии, она обходила библиотеку стороной, не допуская даже мысли о том, чтобы заглянуть в «Книги о Чаре». Даже не замечая, что все это время книга о син сириш ду лежала на краю столика, стоявшего возле дивана.

Теперь книга лежала в луже кофе.

Она же может испортиться!

Габби схватила ее, смахнула с обложки плотный слой мутной холодной жидкости и торопливо вытерла книгу о диван, не подумав о том, что запачкает узорчатую обивку.

Затем раскрыла ее, чтобы посмотреть, насколько она повреждена.

И судьба – которая, как начала думать Габби, обычно маскировалась под видом безобидной чашки кофе – распорядилась так, что тонкая черная книжка раскрылась на странице, которой там раньше не было.

Габби узнала элегантный, самоуверенный, косой почерк Адама. Она прочитала все, что он написал, перечитала во второй раз, в третий, вздрагивая, когда на нее обрушивались слова:

«Я никогда не останусь с еще одной смертной женщиной и не стану смотреть, как она умирает. Никогда».

Вот он. Ответ на ее вопрос все время был там.

Нет, Адам не умер. Он предпочел не возвращаться.

Полный страдания крик застрял у нее в горле, и Габби отчаянно пыталась сдержать его, но слишком долго она игнорировала свои чувства. День за днем она старалась не замечать боли в сердце, предпочитая оставаться в неведении и убеждая себя, что пока ей не известен исход, не о чем и скорбеть.

Она больше не могла притворяться. Он ушел. И никогда не вернется.

Слезы застилали ее глаза, и она больше ничего не видела. Прижав книгу к груди, Габби всхлипывая сползла на пол. Поскольку она была Видящей Сидхов, поскольку Адам знал, что на нее не действует feth fiada, и поскольку у него было непреодолимое желание понаблюдать за ней некоторое время, прежде чем он сделает то, зачем явился, принц Д'Жай возник в кухне Габриель в полосе измерения, которую она не могла воспринимать, держа в руке крошечный пузырек с эликсиром.

Адам потянул носом. Как он скучал по ее запаху! Он с наслаждением вдыхал легкий, женственный аромат ванили, вереска и солнца. Дом был слабо освещен, и Адам бродил по нему в поисках Габби. Она была где-то рядом, он чувствовал это.

Впереди, в гостиной, горел свет.

Он сделал шаг к дверному проему и увидел ее. Она сидела на полу скрестив ноги, спиной к нему. Красивая как всегда. Одетая в элегантный черный костюм с короткой юбкой (святая Дэнью, как же он скучал по этим прекрасным ногам! – особенно обвитым вокруг его талии), в сексуальных туфлях на невысоком каблучке. Приталенный пиджак подчеркивал ее бедра и полную грудь.

Но что-то в ней было не так. Нахмурившись, Адам зашел в комнату и обошел вокруг Габби. Она похудела – и это ему не понравилось. Он любил, когда женщина была похожа на женщину. Ему нравилось, как Габби выглядела раньше – женственно и очень соблазнительно. «Господи, сколько же времени прошло?» – удивился он. Он всегда терял счет времени, когда был бессмертен; в Чаре время шло медленней, чем у людей. У Габби была другая прическа, но, присмотревшись, он подумал, что его любимая выглядит чертовски сексуально, хоть он и не мог как следует рассмотреть ее, ведь она сидела опустив голову, и волосы упали на ее лицо.

Тихий хлюпающий звук послышался из-за шелковой завесы волос.

Адам, наклонив голову, подошел к Габби и пристально посмотрел на нее.

Она плачет?

В этот момент Габби подняла голову, и Адам затаил дыхание, впервые после разлуки взглянув на ее лицо. Ее глаза были красными и воспаленными, по щекам текли слезы, и она выглядела такой разбитой и несчастной, что это тронуло его до глубины души.

Кто обидел его возлюбленную? Какой негодяй заставил ее плакать? Он убьет этого МЕРЗАВЦА!

И тут Адам заметил, что у нее на коленях лежит книга.

Книга о нем.

Так это из-за него она плачет?

Он смотрел на Габби, а слезы все текли и текли у нее из глаз, капая на мягкую черную кожаную обложку. Она провела по ней пальцем.

– Иди к черту, Адам Блэк, – прошептала она.

Он фыркнул. Слишком часто приходилось ему это слышать.

Нахмурившись, Адам потянулся к ней, собираясь положить руки ей на голову, проникнуть в ее сознание и удалить из него то, чего он никогда бы не сказал ей, если б смог начать все сначала.

Затем он засомневался. Убрал руки. Выругал себя. Снова потянулся.

Вдруг Габби заговорила, и ее голос был хриплым от слез.

– Я люблю тебя, черт возьми, – сердито сказала она. – Я так сильно тебя люблю, и это меня убивает. Господи, какая же я была дура. Ведь тебе всегда было наплевать на меня, правда?

Что же мне теперь делать?

Адам отпрянул назад, сжав руки в кулаки. И почувствовал, как у него в руке со звоном лопнула маленькая стеклянная бутылочка. Он долго не мог пошевелиться. Просто стоял, ошарашенный.

Габби знала, что он принадлежит Чару. Знала, что у него нет ни души, ни сердца. Знала, что он совершал отвратительные поступки, и при этом только что сказала, что любит его.

Она любит его.

Черт возьми, она любит его!

Ему всегда было на нее наплевать? Она что, с ума сошла? Все это было для нее! Все до последней мелочи! Каждое его движение. Каждая его мысль с того вечера, когда он впервые увидел ее, была о ней. Он ни на миг о ней не забывал. Она была внутри него. Частью него.

Разве могла она этого не знать? Он говорил это каждым своим подарком. Он пытался сказать ей это каждый раз, когда прижимался к ее телу. Эти слова звучали в каждом его поцелуе, в каждом касании – безмолвно, потому что он не хотел, чтобы его признание потом швырнули ему в лицо. Но все-таки он признался ей о своих чувствах.

Намекнул на них. Ведь мужчины говорят об этом своим, особенным способом. По крайней мере, так Адам решил после тысячи лет наблюдений за ними.

Разве Габби могла не знать, что каждый раз, как он говорил ей: «Ты ведь не влюбишься в меня, ирландка?», он сообщал, что сам влюбился. Дьявол, он знал об этом еще тогда. В поезде.

Знал, что совершает самую большую глупость, какую только мог совершить, – влюбляется в смертную. Но предотвратить это и не влюбиться в нее было ему также не под силу, как предотвратить прибытие поезда в пункт назначения.

«Ты ведь не влюбишься в меня, ирландка?»

Ее ответом должно было быть «Ну, разве что самую малость», и тогда он бы ответил: «Интересно; и со мной, похоже, та же история».

Простой, лаконичный, прямой разговор. Правильно? Разве не так делают мужчины? Или, когда он наблюдал за ними, ему все время попадалась какая-то ненормальная часть населения? Или он неправильно понял увиденное?

«Она любит меня!»

Адам думал об этом с благоговением, с трепетом. Он опустил взгляд на блестящую серебристую жидкость, которая капала из его кулака. И в этот миг он неожиданно понял, как ему нужно поступить.

Адам разжал кулак и медленно выпустил из руки то, что осталось от пузырька. Усилием воли Туата-Де он отправил пролитый эликсир и разбитую бутылочку в далекое, забытое измерение, где оно принесло бы наименьший вред.

Он наконец понял, что Морганна была права: он ее не любил.

Влюбленный никогда не подвергнет объект своей любви опасности, никогда не пленит чужую душу. Внезапно боль в груди отпустила Адама, прошло неприятное чувство в области желудка. Восхитительные ощущения нарастали и разливались по всему телу, и он почувствовал невероятный прилив сил. Вдруг он посмотрел на свое существование со стороны и понял, что в итоге все оно состояло лишь из цепи событий, предназначенных для того, чтобы привести его к определенной скамье в определенный вечер, в определенный момент.

Привести его к этой женщине.

Он снова взглянул на Габриель.

Она всхлипывала, опустив голову и спрятав лицо в ладонях. Переживая невыносимые страдания, Габби излучала еще более сильное золотое сияние; страсть являлась основой ее души. Она так красиво светилась изнутри божественным светом, который был ее сущностью. Адаму стало не по себе, когда он подумал, что чуть было не лишил ее этого. Он ни за что не забрал бы у Габриель ее душу.

Но и остаться с ней, чтобы видеть, как она умирает, он тоже не мог.

И жить без нее он тоже не в состоянии.

И Адам понял, что ему остается только один выход.

ГЛАВА 25

Королева Эобил смотрела туда, где всего лишь несколько секунд назад в ее королевской резиденции перед ней стоял последний принц Д'Жай. Теперь Адам исчез. Отправился в мир людей.

Эобил вздохнула, чувствуя себя ужасно утомленной. Она спорила с ним, она подкупала его, она ему угрожала. Но ничего не помогло.

«Этот приговор ты вынес Дэрроку в качестве наказания за его деяния, Адам, – и теперь ты сам просишь для себя такой участи?»

«Да».

«Ты знаешь, что превращение необратимо! Я не смогу ничего изменить, даже если ты передумаешь. В отличие от всех твоих прежних авантюр это нельзя будет исправить в последнюю минуту».

«Я понимаю».

«Ты умрешь, Адам! Одна смертная жизнь – причем никто не может гарантировать, что она будет долгой, – и тебя нет».

«Я понимаю».

«У тебя нет души. Ты не сможешь последовать за своей Видящей Сидхов, когда она умрет».

«Я знаю».

«Святая Дэнью! Так почему же?»

Он стоял перед ней, такой спокойный, такой собранный. Такой величественный и красивый и такой – неожиданно поняла она – недосягаемый для нее.

«Я не хочу жить без нее, Эобил. Я люблю ее. – Он пожал плечами. – Больше жизни».

Это было для Эобил так непостижимо, что какое-то время она не могла прийти в себя, чтобы что-то возразить.

«Сделай меня человеком, Эобил».

Пока она остановилась, чтобы сообразить, стоит ли продолжать спор или лучше просто заточить его куда-нибудь – в недра какой-нибудь горы или на самое дно океана, – пока Видящая не умрет, он опустился перед ней на колени без тени надменности или гордыни на лице. Тщеславный, пылкий, страстный принц смиренно склонил перед ней голову. И он произнес слово, которое она никогда не слышала из его красивых, чувственных уст, ни разу за шесть тысяч лет:

«Пожалуйста».

В этот момент королева поняла, что все уговоры напрасны.

Поняла, что, если она не удовлетворит его просьбу, она сделает его – принца, пользовавшегося наибольшей ее благосклонностью, – своим заклятым врагом. Она не боялась, что он причинит ей вред, ведь она была очень могущественна (хотя, учитывая то, что он бывал непредсказуем, она уже начала в этом сомневаться); но, если уж ей придется его потерять, она не хотела, чтобы он ее возненавидел. Она сама уступит его другой женщине, как бы больно это ни было.