Моя подруга всегда против

      – Согласно правилам, мисс Кретенегер, в случае смерти выплачивается стандартная страховка.
      – Очень хорошо.
      – Ты меня не так поняла, – взмолился я.
      – Ребенок обезьяны.
      – Не ребенок я…
      – Повторяй за мной.
      – Мисс Кретенегер, мистер Далтон, по-моему, мы не упустили ничего важного.
      – Да, – согласился я. – У вас визитка есть?
      – Я… нет. Ничего страшного, вы можете обратиться к любому нашему сотруднику. Скажем, к Хелен. Спросите Хелен Ривз. Она вам все расскажет. Да, спросите ее.
      Мы попрощались, нас попросили выйти через запасной вход.
 
      Я сидел в гостиной с Джонатаном и Питером. Мы разбирали домашнее задание Джонатана, чтобы дать Урсуле «побыть одной» в столовой, где она, сдавленно рыча, накрывала на стол, не ставя, но вколачивая тарелки и приборы с размеренным, как пушечные залпы, грохотом. Не припомню, чтобы в возрасте Джонатана мне столько задавали на дом. То ли педагогические требования выросли, то ли сказывалась третья строчка сверху в списке местных школ, занимаемая заведением при англиканской церкви, куда ходил Джонатан. Я же в свое время менял один приют для гопников на другой, и все они почти не отличались от общей зоны в колонии для малолетних преступников. У Джонатана всегда находилось, чем заняться вместе с отцом – упражнениями по грамматике, примерами на сложение, чтением или чем еще. Джонатан свято и незыблемо верил: делать домашние задания «несправедливо», но, громко обличая несправедливость по отношению к себе, он заодно стремился разнообразить оружие борьбы с многоголовой гидрой. Поэтому он не удовлетворялся воплями и стенаниями, но наделял каждое домашнее задание особыми отталкивающими свойствами. Грамматика была «дурацкая», чтение – «уродское», математика – «занудная», история – «жирная». Я всякий раз сочувственно выслушивал его жалобы, и всякий раз выносил одинаковый приговор: сделай уроки. Если честно, судил я Джонатана не без предвзятости. Помимо соображений педагогического свойства, мне попросту нравилось делать с ним уроки – обсуждать всякую всячину, объяснять непонятное, пускаться в неожиданные экскурсы. Меня хлебом не корми, дай поймать учителя на ошибке при составлении задания. В один прекрасный день Джонатан превзойдет меня. Он достигнет предела моих знаний и понесется дальше. Мне же придется кричать ему вслед, сложив ладони рупором, спрашивая, как преодолеть очередные полшага. С добродушным удивлением, не останавливаясь, он выкрикнет ответ через плечо. А я ни слова не пойму. Но это – в будущем, пока же я всемогущ. Временами я подбрасываю каверзные вопросы, например: «Кто решил, что голубой – это цвет?» (явно «несправедливый» вопрос для Джонатана), и до сих пор ни у кого не возникало сомнений в том, что я знаю все на свете. Однажды Джонатан обнаружит, что это не так. Моя задача – отодвинуть этот день как можно дальше.
      Джонатану задали выучить наизусть стихотворение для школьного утренника. Привычная рутина, как известно, очень важна, поэтому выполнение домашнего задания началось по однажды заведенной схеме.
      – Джонатан, пора делать уроки, отложи гейм-бой в сторону. Питер, слезь с моей головы, пожалуйста.
      Джонатан издал вопль, выражавший жестокий эмоциональный облом. Питер, перегнувшись через мою голову, заглянул мне в глаза и робко, словно не веря своим ушам, переспросил:
      – Джонатану пора делать уроки?
      – Да.
      Питер, как десантник, скатился по моей спине, приземлился на диван и наставил на брата палец-пистолет:
      – Джонатан! Джонатан! Тебе пора делать уроки!
      Мучительная судорога швырнула щуплое тельце Джонатана на пол.
      – Не-е-е-е-е-е-е-т!
      Питер сохранял невозмутимость:
      – Нет, пора.
      – Ну что ты, в самом деле, раньше сделаем – раньше освободишься.
      – Но ведь сначала надо сде-е-елать,неужто ты не понимаешь? Это жестоко! Супержестоко!
      – Уроки будем делать прямо сейчас, ясно? Компромиссы недопустимы.
      – Что значит «компромиссы недопустимы»?
      – Это значит, что я своего мнения не изменю, оно окончательно. Позволь тебе напомнить, что в нашей семье нет демократии. Здесь начальник – я. Как скажу, так и будет.
      – Папа – начальник, – подтвердил Питер, показав на меня пальцем.
      – Правильно. А теперь иди сюда и… Питер! Питер, вернись. Ты куда помчался? Матери ябедничать, что я назвал себя начальником? Обещай, что ты этого не сделаешь. Вот и славненько. Джонатан, пора начинать.
      В школе выдали фотокопию стихотворения на тему «Бог – всему творец». Я заставил Джонатана прочитать его вслух, потом выучить строфу за строфой. Потом мы повторяли стишок хором.
      Наконец Джонатан прочитал его несколько раз по памяти. Задание было не очень сложное: мальчишка, способный запомнить имена ста пятидесяти покемонов, без труда заучит наизусть шестнадцать рифмованных строчек. Усердствовал я по другой причине.
      – Ты, конечно, знаешь, Джонатан, что Бог не создавал цветы, это всего лишь миф.
      – Как мифы Древней Греции? Как в тех книжках, которые ты мне читал? Про ясеня и аргонавтов?
      – Про Ясона. Да, похоже на то. Когда-то люди в них верили, но на самом деле это лишь сказки. Некоторые люди еще верят в небылицы про Бога. Мир – интересное, чудесное и удивительное место, но никакого волшебства в нем не существует, волшебство – для красивых легенд.
      – Значит, волшебства совсем не бывает?
      – Да. Будь осторожен с теми, кто пытается убедить тебя в обратном, они хотят навязать тебе ложные представления, а знать правду – совершенно необходимо.
      – Ясно.
      – Хорошо, очень хорошо.
      – Значит, волшебства совсем-совсем не бывает?
      – Совсем-совсем.
      – А Санта-Клаус как же? Не волшебство?
      Вот черт! Черт-черт-черт-черт!
      – Э-э… Это не совсем одно и то же.
      – Ну как же? Разве у него получится дарить подарки всем детям мира в одну и ту же ночь без волшебства?
      – Это не волшебство. Ни в коем случае. Э-э… Как бы тебе объяснить… Просто Санта-Клаус пользуется очень продвинутой технологией.
      – Какой еще технологией?
      – Кажется, чай уже готов…
      – Нет, мама все еще разговаривает с тарелками, я слышу. Какая у него технология?
      – Ну, знаешь, сочетание высокооктанового горючего и сверхэффективного двигателя. На санях.
      – А разве сани не олени тащат?
      – Олени? Олени – всего лишь декорация, чтобы сани красиво смотрелись. На самом деле на них установлен двигатель, поэтому они могут передвигаться с необычайной скоростью.
      – С какой скоростью?
      – С необычайной.
      – Но с какой именно?
      – Почти со скоростью света. Вот-вот. Сани движутся почти со скоростью света, а когда объекты приближаются к скорости света, время по отношению к другим объектам замедляется. Нам кажется, что Санта-Клаус наносит все визиты за одну ночь, но у него на самом деле есть для этого целый год.
      Я готов был поставить себе пятерку за то, как ловко вывернулся.
      – И это – не волшебство?
      – Нет, это – теория вероятностей.
      – А как же он перевозит все подарки?
      – Чай, кажется, точно готов…
      – Не готов.
      – Ладно. Ты слышал о принципе неопределенности Гейзенберга?
      – Нет.
      – В нем все дело.
      – Почему?
      – Все зависит от наблюдателя… Никаких подарков нет, пока мы их не увидим.
      – Как это?
      – Как я сказал.
      – Но как?
      – Давай устроим бой подушками?
      – Давай.
      – И-эх!
      – Ух!
      – Ой-ой! Питер, поставь стул на место и возьми подушку!
      Иногда мне кажется, что во мне пропадает учитель.
 
      – На необитаемый остров вам разрешено взять с собой всего один компакт-диск, что вы возьмете?
      – «Тин мэшин» Дэвида Боуи, – немедленно ответил Ру.
      – Правда? Ты готов слушать его с утра до ночи?
      – Слушать? Я думал взять его на необитаемый остров и там закопать.
      – Мне нравится ход твоих мыслей – давай дружить.
      Трейси фыркнула в чашку с кофе:
      – Знаете, что меня неизменно удивляет?
      – Универсальный клей?
      – Говорящие часы?
      – Нет…
      – Растворимый чай?
      – Зубная паста с полосками?
      – Да нет же. Меня постоянно удивляет, что два очевидных ничтожества изо дня в день сидят и поливают дерьмом талантливых знаменитостей.
      – «Талантливый» в данном случае определение спорное, – перебил Ру. – Мы ведь говорили о Дэвиде Боуи.
      – Какая разница, о ком шла речь. У вас ни для кого доброго слова не найдется.
      – У меня… – Ру не дали договорить.
      – Я не имела в виду порноактрис. Думаю, все согласятся, что они проходят по отдельной категории. Но если кто-либо достиг популярности и успеха, вы как пить дать возненавидите этого человека.
      – Так уж у англичан заведено.
      – Точно, – поддакнул я. – Более того, это наш долг. От каждого – по способностям, каждому – по потребностям. Одним – богатство, слава и право называть Энтони Хопкинса Тони, другим – прозябание и право судить о первых.
      – Судить и вскрывать их ущербность, – дополнил Ру.
      – Именно. Нам навсегда закрыт вход в их мир, вдобавок у нас абсолютно нет никакого авторитета, то есть на нашей стороне уникальная непредвзятость, с которой мы объявляем этих людей фальшивками, эгоистами, выскочками или просто дебилами.
      – Взять хотя бы ту актрису в «Плохих девчонках»… Ох, забыл, как ее зовут. – Ру прикрыл глаза и забарабанил пальцами по голове, напрягая память.
      – Да там какую ни возьми, – подхватил я, – все одинаковые.
      – Цыц. Тебя только что сделали менеджером, Пэл. Это все равно как если бы актера, снимавшегося в рекламе супа, пригласили на роль в фильме Спилберга.
      – Трейси, разницу между мукзэпоем в Университете Северо-Восточной Англии и Николасом Кейджем трудно сразу заметить, но все же она существует. Могу поспорить, что у Кейджа есть специальный человек, который отвечает вместо него по телефону всяким психам.
      В то утро мне позвонили. Я сидел в офисе и составлял какую-то цифирь о пользовании компьютерами в студенческом контингенте, что являлось частью процесса мониторинга (мне сказали, что цифирь важна для планирования, поэтому я старался выдумать данные поубедительнее), как вдруг раздалась тройная трель внешнего вызова.
      – Здравствуйте, Университет Северо-Восточной Англии, Пэл Далтон у телефона.
      Наступила пауза. Даже не пауза – скорее лишняя секунда перед ответом, но она сбила обычный ритм скороговорки, которой сыплют люди, знающие, ради чего звонят.
      – Где TCP?
      – Прошу прощения, но он ушел из университета.
      – Когда он возвращаться обратно? Какой время?
      – Нет, я имею в виду, что он здесь больше не работает. Я – новый мукзэпой. Может быть, я чем-то могу помочь?
      – Ты вместо TCP?
      – Совершенно верно.
      – Понятно. Меня зовут Чанг Хо Ям.
      – Здравствуйте, мистер Чанг, чем могу помочь?
      – Чанг Хо Ям, член до пола.
      – Э-э… очень хорошо. Что тут скажешь… Хорошо… Очень рад за вас. Мое достоинство скорее средних размеров. Но я все еще не понимаю, чем могу быть вам полезен.
      – Ты позиция знай?
      – Если постараться, то могу себе представить. Однако у меня нет соответствующих наклонностей. Кстати, я не ожидал, что они есть у TCP.
      – Натурал?
      – Да уж, извините.
      Возникла пауза, на этот раз настоящая, после чего собеседник положил трубку. Я немного подумал и позвонил на коммутатор:
      – Мне только что звонили по внешней линии, вы не могли бы сообщить номер звонящего?
      – Минутку… Нет, не получится. Звонок был из-за границы.
      – Ясно. И на том спасибо.
      Я обвел взглядом Ру и Трейси и подул на чай.
      – Вы когда-нибудь слышали, что TCP – гей?
      – Гей? – переспросил Ру. – Вряд ли. Если только за большие бабки.
      Трейси решительно покачала головой:
      – Нет, он явный натурал. Помнишь, Ру, как мы недавно наткнулись на него в клубе? В «Груви Эл»?
      – Ой, точно, – поддержал ее Ру. – Только непонятно, как из этого следует, что он – не гей.
      Трейси присвистнула.
      – Ты когда-нибудь видел, чтобы геи так плохо танцевали? А чего тебе вдруг такое в голову взбрело, Пэл?
      – Да так, без конкретной причины.
      – Ха! Врешь. – Трейси рассмеялась, закинув голову. – Думаешь, ляпнул, а мы тебя отпустим за здорово живешь? Колись!
      – Не знаю. Может, кто-то просто дурачился. Мне сегодня утром позвонил какой-то тип, похоже, хотел, чтобы я поддержал сальный разговорчик по телефону.
      – Поддержал?
      – Нет. Представь себе, нет. На такие курсы меня еще не посылали. Помимо прочего, я, кажется, совсем забыл, как вести сальные разговоры.
      – С Урсулой так не поговоришь, а? Какая жалость!
      – Господи упаси. Мы прожили вместе слишком долго. Да, Урсула болтает во время секса, но только о том, в какой цвет покрасить кухню.
      – Опять слезу из нас выжимает, – заметил Ру, обращаясь к Трейси.
      – Ага. Наверное, пытается найти оправдание тому, что занялся сексом по телефону с геями.
      – Вы оба – невероятно остроумные люди, и в будущем, когда вас давным-давно не будет в живых, вас обязательно оценят по заслугам.
      Трейси погладила меня по руке:
      – Так что тебе сказал этот тип?
      – Вообще-то он спрашивал TCP, я сказал, что вместо него теперь я, потом он сообщил, что у него огромный штырь, я сказал; «А у меня – нет», и он повесил трубку.
      – Да, – протянула Трейси с видом знатока, – мне кажется, я понимаю, почему у вас не получился разговор.
      – Угу, – поддержал Ру, – надо было наврать ему про размер, по телефону все равно не видно.
      – Размер – адекватный, меня устраивает, благодарю за заботу.
      –  Тебяустраивает? – переспросил Ру.
      – Оставь беднягу в покое, Ру, – заговорила Трейси с сильным немецким акцентом, помешивая кофе. – Ох, Пэл! Ты такой… адекватный.
      – Короче, подведем итог. Вы считаете, что TCP – не гей?
      – Не-а, хулиган какой-нибудь звонил.
      – Или подстроено. – Трейси взглянула на Ру: – Помнишь звонок, на который я ответила у тебя на квартире в ту ночь?
      – Ну да. Кто-то спрашивал Билла, у которого, наверное, номер схож с моим. Мне часто звонят в три утра, чтобы сказать: «Ты козел, Билл». Похоже, Билл крепко кому-то насолил.
      – TCP многим насолил, это уж точно, – согласилась Трейси. – Вот кто-то и подстроил хулиганский звонок, не зная, что TCP уже уволился.
      – Этот тип действительно не знал, что TCP уволился, – что правда, то правда. Да уж, видимо, так оно и есть.
      Когда я вернулся с обеденного перерыва, Дэвид Вульф и Полин Додд сидели на своих местах. Дэвид читал протокол какого-то собрания. Каждые несколько секунд он издавал тяжкий вздох, что-то сердито зачеркивал красной ручкой, оставляя на полях пространные комментарии. Полин расчесывала волосы. Я снова принялся ворошить кипу документов TCP. Их хаотическое состояние само по себе требовало разбора, но я надеялся найти какие-нибудь записи, объясняющие утренний инцидент, свидетельство, послужившее поводом для мести или намекающее на латентный гомосексуализм TCP. Меня постигла полная неудача на обоих фронтах.
      Минут через пятнадцать Полин вдруг вспомнила:
      – Ой, Пэл, милый, совсем забыла. Бернард просил передать, что он разговаривал с проректором по хозчасти. Позвони ему, пожалуйста.
      – Позвонить Бернарду?
      – Нет, проректору.
      – С какой такой радости мне ему звонить?
      – Бернард не сказал.
      Дэвид оторвался от записей:
      – То, что проректор по хозчасти постоянно общается с мукзэпоем напрямую, ни в какие ворота не лезет. Верно, они с TCP много общались и помимо работы, но если так будет продолжаться в отношении любого свежеиспеченного мукзэпоя – не обижайся, Пэл, – любого, кто окажется на должности мукзэдоя, то это просто скандал. Интеллектуалы должны знать свое место – между высшим руководством и техническим персоналом, иначе вся оргструктура превращается в посмешище.
      Полин улыбнулась:
      – Старый ворчун. Возможно, проректор всего лишь хочет поздравить Пэла с назначением.
      – Проректор? Поздравить Пэла? С назначением мукзэпоем? У тебя очень важная работа – нет, я искренне так считаю, – но это все равно как если бы премьер-министр захотел поздравить и пожать руку новой уборщице туалетов. Пэл, тебе хоть раз доводилось беседовать с нашим главным хозяйственником?
      – В прошлом году на консультативном заседани по изменению оргструктуры университета я задал вопрос. Так что формально мы один раз общались.
      – А что, если твой вопрос ему запомнился, милый? Застрял у него в мозгах как колючка.
      – Сомневаюсь. Я спрашивал, не осталось ли еще печенья.
      – Дело не в личных качествах, Полин, вот в чем проблема. – Дэвид раскипятился не на шутку. Произнося речь, он часто-часто протыкал указательным пальцем воздух, словно изображая дятла в театре теней. – Невозможно успешно руководить организацией, нарушая стройность структуры.
      У Дэвида было на что обижаться. Много лет назад он подал заявку на должность менеджера учебного центра, когда прежний менеджер Дженис Флауэрс ушла по собственному желанию из-за собственного дурного характера. Должность Дэвиду не досталась, ее отдали Бернарду. Бернард был пришлым, но имел опыт работы в отрасли – заведовал библиотекой крупной компании, выпускающей удобрения. С тех пор Дэвид нередко называл его за глаза «навозным библиотекарем». Дэвид, несомненно, справился бы с работой менеджера учебного центра, поэтому, когда ему предпочли другого, его чуть не хватил удар. Что еще хуже – Дэвид подавал заявку на должность менеджера шесть раз. Одного из прежних менеджеров, как шутили другие библиотекари, он убил, чтобы освободить вакансию. Ясно как день, что кому-то очень не хотелось видеть Дэвида в роли менеджера учебного центра. Трудился он безукоризненно и чертовски эффективно, поэтому причину оставалось искать в личной неприязни. Неудивительно, что Дэвид настаивал на ведении дел строго по инструкции, не принимая во внимание всякие симпатии и антипатии.
      – Ты, конечно, уберешь за собой мусор, милый? – спросила меня Полин, переводя разговор на менее взрывоопасную тему.
      – Уберу. Но пока мне требуется пространство, чтобы рассортировать документы.
      – Я гадала на это помещение – слышал о фэн-шуй? Выпало, что всем нам придется страдать ужасным расстройством кишечника. Сдается мне, что куча бумаг, рассыпанная по полу, только усугубляет положение.
      Я немедленно начал засовывать бумаги обратно в шкаф. Покончив с ними и молясь про себя, чтобы расстройство наших желудков не привело к введению особого положения и вызову армейских частей, я позвонил проректору по хозчасти. Того на месте не оказалось, но секретарша обещала передать ему, что я звонил.
      – Боюсь, что не знаю, о чем он собирался с вами поговорить, – сказала она.
      Я ответил, что бояться надо скорее мне, а не ей.
      Интересно, имел ли тот, кто изобрел тележки для продуктов, хоть малейшее представление, чем это обернется? А еще интересно, как эти тележки появились на свет? Просто положили на стол записку: «Иногда людям хочется купить больше, чем помещается в две корзины. Какие будут предложения?» – на которой страшно занятой начальник черкнул не глядя: «Соорудить большие корзины на колесиках»? Или же операцию проводили наподобие Манхэттенского проекта с привлечением самых светлых умов современности? Выкатили «изделие № 1» на обозрение экспертов, и каждый в маленькой притихшей группе посвященных сразу понял, что мир уже никогда не будет прежним? На чем пьяные студенты раньше возвращались домой из пабов? Что люди раньше сбрасывали в водоемы? Без гигантских тележек гигантские супермаркеты, обслуживающие исключительно владельцев автотранспорта, не имели бы практического смысла. Это ударило бы по розничной торговле и строительной промышленности. Перекрестное опыление кассиров и вузовских студентов, выставляющих по ночам еду на полки, осталось бы несбыточной фантазией марксистов. Если бы не тележки, волнения шестидесятых так бы и не начались.
      Я бродил по супермаркету без тележки. Мы заскочили купить «всякой мелочи». Я-то выступал за тележку, но Урсула наградила меня взглядом, в котором читалось: «Никакой тебе тележки, потому что ты навалишься на нее, и будешь колесить по рядам, тормозя на поворотах ногой, или выписывать пируэты, или гонять по магазину, останавливаясь только у полок с любимыми хлопьями, и рожа у тебя при этом будет страшно довольная». Урсула вручила мне корзину. Дети тоже дулись из-за отсутствия тележки, но я не обращал на них внимания – им бы только побаловаться.
      В супермаркет мы заглянули, чтобы по-быстрому сделать пару конкретных покупок, поэтому уже через три минуты потеряли друг друга. Джонатан оставался со мной, а вот куда запропастилась Урсула – одному богу известно. Я бегал, заглядывая в проходы, но Урсулы нигде не было видно. Она любит забредать в дальние закоулки, прятаться за другими покупателями либо углубляться в джунгли секции одежды. Я всей душой надеялся, что Питер с ней. Если бы в магазине потерялся Джонатан, он бы испугался. Стоит его глазам отклеиться от вожделенного предмета, как он немедленно почувствует себя брошенным, а к тому моменту, когда его найдут, он уже будет вне себя от ужаса. Питер же, потерявшись, обрадуется: «Свобода!» Я за ним наблюдал. Прежде я наивно прибегал к увертке, которой пользуются родители непослушных детей: «С меня хватит! Я ухожу. Не хочешь идти со мной, оставайся!» – после чего уверенным шагом скрывался из виду, чтобы из-за горки банок с супом или полок с винными бутылками подсматривать, что он станет делать. Питер на раздумья времени не тратил. Ни секунды. Ни разу. Он тут же разворачивался в противоположном направлении, залезал в контейнеры с уцененным товаром, надевал на голову все, что хотя бы отдаленно походило на каску, и счастливо улыбался. Приходилось догонять его и тащить обратно. Малышу Питеру было плевать на теорию вертикали власти.
      – Можно я это возьму? – спросил Джонатан.
      – Нет.
      – Но я хочу-у-у.
      – Джонатан, это сыр. У нас уже есть сыр.
      – Не такой.
      – Этот – круглый, в красной обертке и дорогой, в остальном он ничем не отличается от нашего сыра.
      – Но я хочу!
      – Нет.
      – Ы-ы, несправедливо!
      – Вся жизнь – сплошная несправедливость. Супермаркеты для того и существуют, чтобы преподать нам этот урок.
      Я бросил в корзину к киви и йогурту обезжиренный хрустящий картофель и повел убитого горем сына прочь от секции молочных продуктов. Прихватив диетический лимонад и батарейки, мы направились к кассе. В конце прохода я столкнулся с покупательницей, и мы начали многословно извиняться, пока я не обнаружил, что это Урсула с Питером.
      – Господи, ты что, не видишь, куда идешь?
      – Я-то вижу, куда иду, это ты не смотришь, – парировала Урсула.
      – Видишь? Значит, ты нарочно в меня врезалась?
      – Ты взял не те батарейки.
      – Нет, те.
      – Я велела АА
      – Нет, ты сказала ААА.
      – Ничего подобного. Ты опять не слушал.
      – Если бы не слушал, то подумал бы, что ты сказала «А» или вообще ничего не сказала. Как, не слушая, можно услышать лишнюю «А»? Как?
      – Если ты идиот, то можно.
      – Я не идиот. А ты даже вопрос о батарейках нормально задать не можешь. Ты не знаешь, какие тебе нужны батарейки, в этом все дело.
      – Замолчи и дай их сюда. Встань в очередь на кассу, а я пойду менять батарейки. Питер, оставайся с отцом.
      Питер намекнул, что предпочел бы сделать еще одну вылазку в заманчивые недра магазина, нежели стоять со мной у кассы:
      – Не-е-е-е-ет! Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!
      Я перехватил его взгляд: Питер смотрел на секцию мороженых продуктов, прикидывая, успеет ли добежать, до того как его поймают. На его лице было ясно написано: «Мне всего три года, но у папы корзина и Джонатан…» Я инстинктивно схватил его за руку прежде, чем он рванул на волю, в пампасы.
      – Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-а-а-а-а!
      Подозреваю, что, когда меня нет дома, Питер с Джонатаном тайком репетируют этот вопль. «Неплохо получилось, Питер. Но в первой гласной надо подчеркнуть эффект бескрайнего отчаяния. Попробуй еще раз, глубоко, от самой диафрагмы…»
      Я направился к последней кассе. Ручка корзины оттягивала левое запястье, этой же рукой я держал Джонатана. Тот скользил ногами по полу как на коньках, используя меня в качестве дармового источника энергии. Питер извивался в правой руке. Он сложился пополам, как участник несанкционированной демонстрации, приходилось тащить его волоком. Гениально импровизируя, он пустил слезу, жалобно взывая к общественности: «Помогите! Помоги-и-ите!»
      Пока я дотащил своих отпрысков до кассы, все родители, которым случилось быть в магазине, наверняка посчитали меня извергом, а менеджер начал собирать видеоматериалы с камер наблюдения для передачи в полицию. Джонатан бормотал, будто плохо настроенное радио, из потока бурчания выныривали отдельные отчетливые слова:
      – М-м-м-м-м-м-м. Меня… М-м-м-м-м-м-м. Сыр… М-м-м-м-м-м. Несправедливо… М-м-м-м-м-м-м.
      Питер висел на моей руке воющим мешком, перемазанным соплями. Я ждал своей очереди у кассы «8 предметов или менее», содрогаясь от негодования по поводу неуклюжести надписи. Почему не сказать «Не более 8…»? Только мне удалось подавить вспышку озлобленного педантизма, как я впал в немую истерику: у женщины, стоявшей в очереди впереди меня, в корзине лежало больше восьми предметов! Однако скоро мой праведный гнев сменился безмерным удивлением. Девять предметов вызывают раздражение, десять-двенадцать – и ты втайне надеешься, что человека завернут от кассы обратно, но больше двенадцати – беспредельное зло в чистом виде. У женщины передо мной в корзине лежало больше двадцати предметов.
      Я не поверил своим глазам, увидев то, что случилось потом. Иногда мне кажется, что мне это приснилось или привиделось в жестоком бреду.
      Женщина передо мной взяла из желоба несколько разделительных брусков, разложила их на ленте конвейера и… поделила содержимое корзины на кучки по «восемь или менее» предметов. Сцена разворачивалась как в замедленной съемке. Я смотрел во все глаза, затаив дыхание. В буквальном смысле я перестал дышать и, широко разинув рот, таращился на кучки по восемь предметов, едва удерживая на месте скулящих детей.
      Взгляд кассирши невозмутимо бегал от продуктов к кассе и обратно, она посчитала первую кучку, взяла деньги и принялась за вторую.
      – Тринадцать фунтов. – Кассирша подняла взгляд: – Это тоже ваше?
      – Мое, – широко улыбаясь, призналась дьяволица.
      – Э-э… хорошо… э-э… Тринадцать фунтов восемьдесят два пенса, пожалуйста.
      Женщина расплатилась, перешла к концу кассы и начала складывать покупки в пакеты. Кассирша посчитала третью кучку и посмотрела на меня:
      – Семь фунтов ровно.
      С каменным выражением лица я трижды покачал головой и кивнул на дьявола в юбке. За мной уже выстроилась очередь. Мы сплотились – крохотная частица английской нации, которая вот-вот начнет скандировать: «Смерть! Смерть! Смерть!»
      Кассирша повернулась к преступнице:
      – Извините, и это тоже?..
      – Ах да, это тоже мое. Сколько?
      – Семь фунтов ровно. Пожалуйста.
      – Семь так семь… Вот, получите. Спасибо.
      Я не отрывал от нее взгляда, пока она засовывала в пакеты оставшиеся продукты. Беспечное хамство такого масштаба таит в себе гипнотическую силу, кассирше пришлось окликнуть меня несколько раз, прежде чем я очнулся. Отходя от кассы, я все еще пребывал в трансе. Очевидно, поэтому я попал под тележку, нагруженную едой и стиральным порошком, которых средней семье хватило бы на месяц. Тележка ударила меня сбоку прямо в колено.
      Удар был внезапным, из тех, когда сначала кажется, что все обошлось. Мозг подает сигнал: «В колено угодил острый твердый предмет». После мимолетной паузы следует рассуждение: «Ишь ты, совсем не больно. Кажется, пронесло», после чего последний слог плавно перетекает в «о-о-о-у-у-у-й».
      Я повалился на пол, сжимая колено обеими руками. Продукты из корзины весело разлетелись в разные стороны. Джонатан с тревогой смотрел на меня. Питер бросил на меня взгляд, длившийся не более одной восьмой секунды, и метнулся к автостоянке. Я попытался было схватить его за пятку, но Питер успел улизнуть.
      – Джонатан! – заорал я. – Лови его!
      Одним прыжком Джонатан настиг Питера и повалил. Они покатились по полу, Джонатан пытался скрутить все многочисленные конечности Питера, а тот лупил брата по голове семейной пачкой обезжиренных картофельных чипсов.
      Взяв, таким образом, ситуацию под контроль, я занялся водителем тележки.
      – Привет, Пэл, – поздоровалась Карен Роубон. Рядом с Карен стоял ее муж Колин. Не знаю, как они познакомились, но без сатанинских ритуалов дело явно не обошлось. Колин с крайней серьезностью относился к своей внешности, выглядел он как сорокалетний жиголо. Волосы только подкачали, они скорее годились для шестидесятилетнего жиголо. Дух Колина тоже витал в УСВА, он работал агентом по трудоустройству. В штате университета он не числился, будучи сотрудником независимого агентства, которое прикомандировало его к нам в качестве консультанта на полный рабочий день. Надо полагать, наверху видели некий высший смысл в таком положении дел. Нельзя же допустить, что начальство совсем рехнулось, правда?
      Я по-прежнему сжимал руками колено, раскачиваясь на спине, как детская игрушка «неваляшка», изображающая стукнутого покупателя.
      – Привет, Карен. Привет, Колин.
      – Сильно ушибся?
      – Да нет, нормально. Кость только треснула.
      Колин кивнул на детей:
      – Детям неведомо, что такое совесть. Нынешним уж точно. Мы в детстве себя так не вели, верно, Пэл? Нам бы родители не позволили. Но ты, конечно, ничего не можешь с ними поделать, ха-ха-ха.
      – Да… Ой-ой. Дети всегда возбуждаются в магазинах. Наверное, их называют супермаркетами, потому что они вызывают суперактивность.
      Шутка, признаться, не самая остроумная, но что вы хотите от человека, корчащегося в агонии на полу.
      – Нет, – задумалась Карен, глядя на меня сверху вниз, – мне кажется, их так называют, потому что они очень большие.