Моя подруга всегда против

      – Стоит ли? При преждевременных сборах всегда возникает соблазн упаковать лишнее. Потом приходится распаковывать в поисках вдруг понадобившейся вещи, а переезд еще и не начинался.
      – До переезда осталось всего ничего. Не забывай, что на следующей неделе мы уже будем в Германии.
      – Какая разница… – Я закончил фразу неопределенным жестом.
      – Ладно. Может, ты и прав. – Слова Урсулы отозвались в моих ушах тихим щелчком взводного механизма, который слышит солдат, наступивший на противопехотную мину. – Тогда разморозь холодильник.
      – Не-е-е-е, – заморгал я.
      – Его необходимо разморозить перед отъездом, ясно же. Я уже освободила морозилку.
      – Но почему я?
      – Твоя очередь. Я размораживала в прошлый раз.
      – С чего ты взяла?
      – Неужели ты думаешь, – Урсула медленно роняла слова, будто застывшие капли яда, – что я могла забыть, как размораживала холодильник?
      – О-о-о-о! – сник я.
      – Шевелись, – наседала Урсула. – И так уже поздно.
      Если человек сознательно затягивает мытье посуды, значит, дело совсем дрянь. Я даже помыл противень. Урсула задумала акцию давно, судя по тому, что отключила холодильник заранее и обложила его кухонными полотенцами, чтобы те впитывали ручейки влаги, – тоже мне оптимистка. Талые воды все равно прорвут преграды из полотенец и зальют пол кухни. Злобный нрав морозилки давал о себе знать и после отключения от источника энергии.
      Демоны безумия, населяющие мир размораживаемых холодильников, исподтишка осаждали мой разум. Я поставил в морозилку миску с кипятком, и он замерз прямо у меня на глазах. Толстый слой льда издевательски смеялся мне в лицо. Я наливал миску кипятком несколько раз, теряя веру в законы физики и стараясь оттянуть последний решительный бой, который – я знал – все равно был неминуем. Прикинув, что шансы погибнуть или оказаться в больнице невелики, я подвесил перед морозилкой фен для сушки волос и врубил его на максимум. Холодильнику хоть бы хны, я же состарился на сорок минут. В конце концов, я поступил так, как на моем месте поступил бы каждый. Выбрал в ящике кухонного стола нож, не слишком погнутый от использования в роли отвертки, и приспособил его под ледоруб. Когда Урсула занята работой по дому, мне достает такта и воспитанности просто сидеть, смотреть телевизор и не мешаться под ногами. Но когда я что-то делаю, она всегда суетится, торчит у меня за спиной и поучает.
      – Не надо ножом, морозилку испортишь.
      – Не испорчу.
      – Нет, испортишь.
      – Нет, не испорчу. Я осторожно.
      Лед я долбил быстрыми энергичными тычками, при каждом ударе ножом меня осыпала туча мелких осколков.
      – Смотри, там подо льдом провода.
      – Вижу.
      – Ты их сейчас перережешь.
      Мне удалось засадить нож под один из пластов льда. Используя проклятия как рычаг, я попытался сдвинуть его с места. Пласт кряхтел и поскрипывал, но не поддавался.
      – Не перережу.
      – Нож не погни. Это один из наших лучших ножей.
      – Я тебе новый куплю.
      – Он из набора.
      – Тогда куплю новый чертов набор.
      – Это особенный набор, его мне бабушка подарила.
      – Может, тогда сама попробуешь? Сделаешь по-своему.
      – Не злись.
      Я был весь покрыт тающими льдинками. Мокрые руки обрели цвет сырого мяса. От долбежки болела кисть. Мне явно предстоял по меньшей мере еще час каторги.
      – Я не злюсь!
      Отвалилась первая глыба льда. Она грохнулась об линолеум и разлетелась на десять миллиардов мелких кусочков.
      – И постарайся не устраивать бардак, – наставляла Урсула.
      Мои пальцы стиснули рукоятку ножа.
      – А не прогуляться ли тебе?
      – Куда?
      – До Италии. Как минимум до Италии.
      – Кажется, начинать надо было сверху.
      – Спасибо. Очень ценное замечание.
      – Кстати, ты помнишь, что нам понадобится транспорт для перевозки вещей? Ты еще не договорился? Время поджимает.
      – В данный момент я занят холодильником! Ты хочешь, чтобы я бросил разморозку и начал договариваться о транспорте?
      – Нет, я просто напомнила. На случай, если ты забыл.
      – Я не забыл.
      – А жильцов нашел?
      – С ними я разобрался.
      – Вот как? Мне ты ничего не сказал.
      – А что тут говорить?
      – Я должна знать. Вечно ты так. Все втихаря норовишь провернуть.
      – Потерпела бы немножко, и я бы сам все рассказал без наводящих вопросов.
      – Ну и кто же наши жильцы?
      – Да какие-то девушки.
      – Откуда ты их знаешь?
      – Они учатся у нас в университете.
      – А почему девушки?
      – Э-э… уродились они такими, видимо.
      – Ты прекрасно понял, о чем я. Почему ты выбрал девушек?
      – Ты о чем? Им требовалось жилье, тут подвернулся я, они вроде нормальные, что еще надо? Какая разница, девушки они или парни?
      – Для тебя разница, очевидно, есть.
      – Да ну?
      – Тогда почему ты сказал «девушки»? Почему не сказал «учащиеся»?
      – Ты бы немедленно спросила, какого они пола. Я постарался сразу дать тебе исчерпывающую информацию.
      – Симпатичные?
      На самом деле потрясающие –все три. Обычно Колин Роубон трудится три года не покладая рук, чтобы довести студенток-гуманитариев до конкурентоспособного состояния, но эти столь ярко выделялись на общем фоне, что Колину наверняка приходилось приглушать их обаяние. Кандидатки в жилички состояли сплошь из сияющих глаз и непокорных темных прядей. Они искрились как шампанское, загадочно улыбались, бретельки кокетливо соскальзывали с их плеч. От них можно было ожидать чего угодно.
      – Я не особо присматривался.
      – Значит, несимпатичные?
      – Повторяю, я не присматривался.
      – Ты? Ты не присматривался? Ха!
      – Для меня главное – сдать дом.
      – Так симпатичные или нет?
      – Я не…
      – Симпатичные?
      Я тихо выдохнул и покачал головой, изображая удивление:
      – Ну, нормальные, на мой взгляд. Средние.
      – Ах ты, кобель! Стоит восемнадцатилетним англичанкам улыбнуться, и ты уже готов отдать им наш дом. С ума сойти!
      – Им уже по двадцать, в общем-то.
      – Отлично. Значит, уже можно переспать.
      – Я не собираюсь с ними спать, они всего лишь снимают у нас дом. Господи. Если уж на то пошло, с какой радости они станут со мной спать?
      – Ты – сотрудник университета, они – студентки, ты для них типа начальник.
      – Я работаю в биб-ли-о-те-ке. На всей планете Земля я никому не начальник. Для твоего сведения, правильным ответом было бы: «Потому что ты, Пэл, остроумный и привлекательный мужчина, не лишенный сексуальной притягательности».
      – Ты сейчас перережешь провод.
      – Не перережу.
      Я дошел до стадии, когда ножом (он страшно погнулся, за это мне еще влетит, но позже) выковыривать лед было уже небезопасно. В морозилке засела ледовая гвардия, отборные, самые настырные и злонравные части. Они занимали позиции за металлическими пластинами, притаились под змеевиками, взяв в заложники хрупкие электронные узлы. Их можно было одолеть только врукопашную. Сгибая и выворачивая пальцы под немыслимым углом, я залезал в щели и просветы, вытаскивая на свет божий, выдавливая, выцарапывая и выламывая камешки льда. На самые фанатичные очаги сопротивления – на каждый кусочек льда размером с виноградину – приходилось тратить по пять минут. Ледяная струйка сбегала по моей руке в подмышку, разгонялась, врезалась в резинку трусов и расползалась пятном почти правильной окружности.
      – А про родительское собрание ты помнишь?
      – Что?
      – Сегодня родительское собрание. Я тебе напоминала на прошлой неделе. До начала осталось пятнадцать минут. Еще успеешь.
      – Черт, что же ты раньше не сказала?
      – Я говорила. На прошлой неделе.
      – Значит, на прошлойнеделе?
      – Ну и сейчас еще раз сказала.
      – Огромное спасибо. Вовремя, не поспоришь. Ты неподражаема.
      Я зашвырнул нож в раковину и помотал головой, стряхивая с волос ледяные капли.
      – Только не надо на меня валить, если не можешь толком организовать свое время.
      Галопом я взлетел наверх, в спальню, а через две минуты уже скакал вниз. Урсула по-прежнему стояла, прислонившись к кухонной стойке, и сложив руки на груди. По ее позе легко было догадаться: моего возвращения она ждала не без злорадства.
      – Где вся моя гребаная одежда? – Я чуть не плакал.
      – Уложена, конечно. Или в чемодан – в отпуск взять, или в коробку – для переезда.
      – Вся? Ты что, всюупаковала?
      – Конечно, нет. А это что? – Урсула указала на футболку, зажатую в моем кулаке. Ничего другого я не смог найти.
      – Не могу же я ехать на родительское собрание в футболке с надписью «Секс-инструктор»? Господи, ты на картинку только посмотри.
      – Увы, подозреваю, что все твои вещи лежат на самом дне. Если бы ты сам складывал, то мог бы…
      – Ты что, самоутверждаешься таким образом? Самоутверждаешься за мой счет?
      – С холодильником закончишь, когда вернешься.
      – Ты… ТЫ…
      Эпитет, который я подыскивал, еще не придумали, потому я издал отчаянный рев и бросился к машине. Когда через полминуты я опять прибежал на кухню, Урсула стояла в той же позе.
      – Куда ты дела чертовы ключи от машины?
      Я бы промчался всю дорогу до школы на бешеной скорости, но, к счастью, светофоры на всех перекрестках переключались на красный. Это не только снижает скорость до разумных пределов, но и оказывает чрезвычайно целебное воздействие на психику. Впрочем, я не из податливых – за рулем я непрерывно кричал «ну, давай же!» всем водителям, тащившимся впереди меня, поэтому прибыл на место, опоздав всего на несколько минут.
      Проявив при парковке недюжинную смекалку, я вихрем ворвался в двери школы и заметался в поисках каких-либо указателей. Стены были покрыты жуткого вида рисунками. Мысленно взял на заметку: когда буду дефилировать по какой-нибудь галерее в окружении блестящих дам и их завистливых мужей, брошу небрежно: «Смотрите, эта картина выглядит так, словно ее рисовал четырехлетний ребенок», и все поймут, как я велик. Но сейчас я опаздывал и бежал мимо фигур-палок с гигантскими круглыми головами и руками, растущими на уровне бедер («Моя мама»), не останавливаясь. Краем глаза засек табличку со стрелочкой и надписью «Мисс Хэмпшир». Рванул в указанном направлении, чуть не столкнулся с парой молодых родителей (парень выкрикнул: «Ага! А бегать по коридорам не разрешается! Улю-лю-лю!») и остановился перед дверью с надписью «Класс мисс Хэмпшир».
      Дверь открылась сама.
      – Ой! – Прилична одетая женщина не ожидала увидеть меня на пороге. – Мистер Далтон? Как раз собиралась идти вас искать, у нас сегодня вечером довольно плотное расписание встреч.
      Мисс Хэмпшир пригласила меня в классную комнату, мы уселись на низеньких, сантиметров тридцать от пола, стульчиках для первоклашек. Колени торчали где-то на уровне груди. Учительница вопросительно глянула на мою футболку:
      – На улице дождь?
      – Нет.
      Усилием воли оторвав глаза от футболки, она принялась рыться в бумагах.
      – Я совсем недавно стала учительницей Джонатана…
      – Да, знаю. Мы очень переживали, узнав, что мисс Битти взорвалась… – Похоже, я не слишком удачно выразился. – Э-э… что мисс Битти подорвалась.
      Ну и черт с ним, как получилось, так и получилось.
      – Да, крайне прискорбный случай. Но дети, кажется, пережили трагедию без потрясений. Мы, конечно, проводили специальные мероприятия, собирали детей, говорили с ними, просили нарисовать, что они чувствуют. Удивительно, но воображением очень многих завладел сам взрыв. Дети обладают поразительной душевной стойкостью. Если им оказать поддержку, они способны преодолеть любые трудности.
      – Верно.
      – Итак…
      – Как дела у Джонатана?
      – Хорошо, мистер Далтон. Даже очень хорошо. Он показывает отличные результаты по всем предметам, особенно по математике.
      – Правда? Здорово. Просто здорово. Значит, причин для беспокойства нет?
      – Э-э… есть некоторые аспекты его поведения, которые все же внушают нам тревогу…
      – Он мешает другим детям?
      – Не совсем так.
      – А как?
      – Мешает, но немного иначе.
      – Я не очень понимаю.
      – Например, недавно он спокойно говорил своим одноклассникам, что Бога нет…
      Лицо учительницы исказилось болезненной гримасой, в классной комнате повисла пауза. До меня дошло, что она ждет моего ответа.
      – Э-э… да, но… Бога действительно нет. Я даже не знаю, чем тут можно помочь.
      Возможно, виной тому были мокрые трусы, но мне показалось, что температура в помещении резко понизилась.
      – Не забывайте, мистер Далтон, что наша школа учреждена при Англиканской церкви. Вы сами решили отдать Джонатана к нам, а не в школу по соседству.
      – Да-да, конечно. Но только потому, что в школах Англиканской церкви лучше учат. Я не думал, что придется иметь дело с религией.
      – Не думали?
      – Нет.
      – В школе при Англиканской церкви?
      – Да… То есть нет. Ведь у вас учатся дети разных конфессий, не так ли?
      – Разумеется. Мы учим детей, что веры бывают разные и все они равны – христианство, индуизм, сикхизм…
      – Но не атеизм?
      Мисс Хэмпшир рассмеялась и посмотрела с упреком:
      – Это только сбивало бы детей с толку, вы не находите?
      – Ну-у-у…
      – Дети еще слишком малы, чтобы мыслить самостоятельно. Пока что им гораздо проще принять существование Бога как данность. Повзрослев, некоторые из них, возможно, переменят взгляды, но сейчас, если мы искренне хотим оберегатьих, ничего не остается, как внушать им, что Бог существует.
      – Вы объяснили это Джонатану?
      – Да, но в более простых выражениях.
      – И что?
      – Он сказал, что возражения не допускаются. Так и сказал.
      – Во дети пошли, а? Где он только такого понахватался?
      – Я то же самое подумала.
      Чтобы заполнить паузу, я несколько раз прокашлялся.
      – Полагаю, вы поговорите с Джонатаном, мистер Далтон? Это довольно важный момент. По закону, школа обязана учить детей уважать религиозные чувства. Вы должны отдавать себе отчет, что поведение Джонатана может быть истолковано как насмешка не только над христианством, но и над религией в принципе. Ни этическая позиция школы, ни государственные юридические нормы не позволяют смотреть на подобные вещи сквозь пальцы.
      – Других проблем нет?
      – Есть подозрение, что он кормит хомячка пластилином. Но это пока не доказано.
      – Ну как? – осведомилась Урсула, лежа на диване, когда я, едва волоча ноги, переступил порог нашего дома.
      – Ты ведь слышала, что случилось с мисс Битти?
      – Да.
      – Похоже, Бог все-таки есть… Я – на кухню, с холодильником заканчивать.

Оторвитесь от текучки – это освежает

      Мы с Урсулой еще ни разу не ездили в Германию вместе. И слава богу, потому что, если нас двоих посадить в ограниченное замкнутое пространство какого-нибудь транспортного средства, оно мигом превратится в арену борьбы, где дозволены любые приемы, кроме укусов и выдавливания глаз пальцами. Врозь мы всегда путешествовали и еще по одной, пожалуй, главной причине – я терпеть не могу самолеты. Раньше я летал самолетами, но потом перестал. Знаете, что мне больше всего не нравится в авиапутешествиях? Камнем падать вниз, будучи запертым внутри охваченной пламенем, кувыркающейся, разваливающейся на лету металлической коробки. А еще мне не нравится, что в самолетах нельзя вытянуть ноги.
      Бернард на удивление легко удовлетворил мою просьбу об отпуске. Правда, поначалу он не хотел меня отпускать, считая, что в центре много дел, а будет еще больше. Но, в конце концов, даже он понял, что мне нужна передышка и будет лучше для всех, если мне ее предоставить. После Дня рационализатора он уже сам уговаривал меня уйти в отпуск Конечно, я слегка тревожился: если мукзэпой и диспетчер в одном лице одновременно уйдут в отпуск, в компьютерной группе наступит полный развал, в котором меня же и обвинят по возвращении. Однако я скорее был готов примириться с этой гнетущей тревогой, чтобы на неделю избавиться от другой гнетущей тревоги: что вот-вот за спиной распахнется дверь офиса и в нее вломится рассерженный китайский господин, размахивая какой-нибудь остро заточенной штукой вроде меча. Расплатившись с триадами, я больше о них не слышал, но мне с трудом верилось, что этим дело закончится.
      Мы планировали несколько дней пожить у предков Урсулы, потом отправиться кататься на лыжах с ее братом и его женой – у них была своя квартирка на небольшом лыжном курорте у ледника Штубай. Урсула прибыла на место раньше меня по той простой причине, что, если человеку повезет и он не окажется всаженным в землю на четыре метра в окружении тлеющих обломков, то самолет донесет его до Штутгарта всего за два часа, в то время как автобус преодолеет это расстояние лишь за сутки. Ездить автобусом не так уж плохо, особенно при наличии необходимых навыков. Прихватите с собой подушку; не рассчитывайте, что туалет будет исправен; проследите, чтобы места рядом не захватили болтливые, надоедливые как тараканы американские студенты – и можно спокойно проехать пол-Европы, даже урвать несколько часов неглубокого сна за вполне доступную цену.
      Понятно, что, объявляясь в доме родителей Урсулы, я неизменно жутко выглядел, но меня это не волновало. Будь у меня вид удачливого умника, папаша Урсулы страшно бы расстроился, чего я себе никогда бы не простил. На этот раз он мог позлорадствовать вволю, потому что облик разбитого, растрепанного, красноглазого героинщика (а на кого еще походит человек, проделавший путь в автобусе от Северной Англии до Южной Германии?) докончил проливной дождь, накрывший меня чуть ли не на пороге их дома. Трущобная музыка падающих капель и хлюпающей обуви, не говоря уже о запахе сырости и телесных миазмов, источаемых одеждой, которую я не снимал целый день и целых восемьсот миль, не могли не порадовать его сердце.
      Отец Урсулы открыл дверь и просиял.
      – Урсулочка, – крикнул он через плечо, – Пэл приехал.
      Мне до сих пор непонятно, как он удержался, чтобы не добавить: «Ну и видок у твоего муженька! И ты еще будешь утверждать, что я был не прав?»
      – Привет, Эрих, – поздоровался я. – Как дела?
      Эрих доложил, что кровообращение его скоро прикончит. Он совсем не говорил по-английски, а мой немецкий далек от идеала, я учил его в основном по диалогам с Урсулой и подписям в откровенных журналах, импортированных из Скандинавии. Поэтому мне не удавалось уловить тонкости, но вряд ли это имело какое-либо значение. Немцы все, от столбняка до самых смутных желаний, валят на кровообращение. Точно так же французы, не задумываясь, всегда пеняют на «печеночный криз». Трудно сказать, какая хворь отвечает за все беды англичан. Стресс, наверное. Но на самом деле стресс у англичан происходит от хронической боязни опростоволоситься.
      Я прошлепал в дом, бросив сумки в коридоре. Эрих провел меня в гостиную, где играли дети, превратив деревянные фигурки святых в пистолеты. Здесь же Урсула с жаром обсуждала с матерью нижнее белье.
      – Привет, Пэл, – сказала Ева. – Хорошо доехал?
      Я не очень удивился, увидев ее совершенно голой.
      – Э-э… нормально, – промямлил я, изо всех сил стараясь не опускать глаза ниже уровня ее лица.
      В отличие от строгого чеканного выговора Эриха, Ева говорила с сильным швабским акцентом. Веселые «аи» заменялись унылыми «ой», звук «ш» обнаруживался в самых неожиданных местах – все вместе производило такое впечатление, будто Ева задыхалась от нехватки воздуха.
      – Урсула привезла мне ваше английское белье.
      – Оно не мое, – улыбнулся я.
      Брови Евы приняли форму буквы «V».
      – Ха-ха, – добавил я.
      Ева посмотрела на дочь.
      – Это он пытается шутить, – пояснила Урсула.
      – А-а-а. – Ева успокоилась. – Шутка! Очень хорошо. Ты мне ее потом объяснишь, ладно, Пэл?
      – Ну-у…
      – Мне кажется, ваше английское белье гораздо лучше немецкого. Я особенно довольна лифчиками.
      По-немецки «лифчик» в дословном переводе «грудедержатель», что вызывает у меня ряд ассоциаций и образов, от которых глаза сами собой норовили сползти ниже, на грудь Евы, так что мне пришлось собрать в кулак всю свою волю. Вместо ответа я слабо пискнул.
      – Они красивее, чем те, что у нас продают, ты только посмотри… – Ева наклонилась, запуская руку в сумку. Мне захотелось провалиться сквозь землю, но смерть гордо отвернулась от моих простертых объятий. – И женственно, и качественно, ты не находишь?
      – Мне нужно помыться, – сказал я. – Я не мылся с тех пор, как сделал ручкой Виктории.
      – Кто такая Виктория?
      – Виктория – это автовокзал.
      – Ах, ну да, конечно, иди, мойся. Ты же знаешь, где что находится?
      Я, разумеется, знал.
      – Твое полотенце – синее. Оно справа. Синее, справа, – наставлял Эрих. – Как душем пользоваться, помнишь?
      – Да, ты в прошлый раз объяснил.
      Я покинул комнату легкой рысью.
 
      – Урсула говорит, тебя повысили, – изрек Эрих за ужином тоном человека, только что обнаружившего, что ящик комода, где он держал носки, набит изумрудами.
      – Да, верно. – Я ковырялся ложкой в немецких варениках. – Теперь я – мукзэпой.
      – Это кто такой?
      – Типа менеджера по компьютерам.
      – Типа? Ясно. Платят хорошо?
      – На два фунта в неделю больше, чем на прежней работе, – встряла Урсула.
      – После вычета налогов, – добавил я.
      – Молодец, – похвалил Эрих.
      – Рыбы хочешь? – спросила Ева. На этот раз она, слава богу, была одета. Ева протягивала мне банку с кусками сырой селедки в шкуре, плавающими в рассоле.
      – Нет, спасибо. Ни за что на свете.
      – Тебе пришлось сдавать экзамен, чтобы получить эту должность? Повышать квалификацию? – расспрашивал Эрих.
      – Нет.
      – Неужели?
      – Должность менеджера не требует никакой квалификации.
      – В Германии, чтобы получить работу, нужно иметь квалификацию.
      – В Англии по-другому.
      – Да… А футбольное хулиганство до сих пор сильно распространено?
      – Нет, все не так страшно.
      – Урсула рассказывала, что вас опять ограбили.
      – Да.
      – Какой ужас. Представляю, как это выбивает из колеи. Мы прожили в этом доме тридцать пять лет, и нас ни разу не ограбили. Даже среди наших знакомых нет никого, кого бы хоть раз ограбили. Только ты. В Англии, наверное, много-много грабителей.
      – Или они просто квалифицированнее. Экзамен, видимо, сдают.
      – Экзамен? По ограблениям?
      – Нет-нет, прости. Я пошутил.
      – Ой, Пэл, – Ева хлопнула в ладоши, – объясни мне шутку насчет белья.
      – Хм… Это неудачная шутка. Я лишь хотел сказать, что белье было не мое… Английское, но не мое.
      – Правильно. Зачем тебе женское белье?
      – Незачем. В том и шутка.
      – Понятно.
      – Видите, я говорил, что шутка не удалась.
      – Нет, почему, хорошая шутка. Ты не носишь женское белье. И иронично сожалеешь, что твое английское мужское белье не красивое.
      – Я… Да, конечно.
      После того как я ублажил Еву, меня отпасовали назад, Эриху.
      – Вы собираетесь кататься на лыжах с Сильке и Йонасом?
      – Да.
      – В Англии ведь негде кататься.
      – Да, спусков не очень много.
      – Пусть детки как следует порезвятся. Мальчишки любят лыжи, пусть покатаются вволю, а то потом в Англии негде будет.
      – Джонатан покатается, но Питеру всего три года.
      – У нас многие дети встают на лыжи с трех лет. Экая невидаль!
      – Извините, мне надо в ванную.
      Один день я кое-как продержался, спасение пришло в образе Йонаса и Сильке. Даже если бы на пороге появились боевики из фракции «Красная Армия» с автоматами и мешком, который надевают на голову заложникам, и указали на багажник машины, я бы с удовольствием отправился за ними, поэтому при появлении Йонаса и Сильке из моих глаз брызнули слезы радости. Я не встречал людей более покладистых и бескорыстных. С ними чувствуешь себя как у Христа за пазухой. Мне даже не позволили отнести наш багаж к машине – на лице Йонаса отразилась такая мука, когда я отверг предложение освободить меня от досадных неудобств, что я сразу уступил.
      Мы отправились к леднику в гигантском микроавтобусе, взятом напрокат, слушая кошмарное немецкое радио, передававшее американскую попсу и перемежавшее немецкую речь затасканными восклицаниями на английском. Вскоре немецкое радио уступило место австрийскому, которое ничем не отличалось от немецкого. Дети, не в силах сопротивляться мягкому покачиванию и убаюкивающему гулу двигателя, уснули. Джонатан боролся до конца, но вскоре я смог без труда вынуть из его ладошки геймбой, – видимо, организм Джонатана отключил последние остатки сознания, оставив работать лишь сердце и легкие. Я и сам порядком устал. Свернув куртку и положив ее между окном и щекой, я безучастно скользил взглядом по вившимся пестрой лентой окрестностям. Веки то и дело опускались, и постепенно открывать глаза становилось все труднее. Наконец, мысленно махнув рукой, я начал погружаться в сон.
      – Почему ты не стараешься вести себя с моими родителями как подобает? – Голос Урсулы прозвучал за миллиардную долю секунды до того, как я полностью утонул в океане дремы.
      – А-а… н-н… м-м… а? – встрепенулся я, преодолевая медвежью хватку сна.
      – Не так уж часто тебе приходится с ними встречаться.
      Я энергично помял лицо ладонями, пытаясь втереть в мозги частицу бодрости.
      – Ты о чем? Я старался.
      – Ну да. Всякий раз, когда отец пытается заговорить с тобой, ты ясно даешь понять, что тебе не хочется вступать в беседу.
      – Фигня. Твой отец…
      – Он очень интересуется твоими делами…
      – Твой отец…
      – Дай мне договорить…
      – Твой отец…
      – Дай мне договорить…
      – Твой…
      – Дай. Мне. Договорить!
      – Хорошо. Договаривай. Ну? Он все время интересуется тобой и твоей работой. Ты же никогда не проявляешь интереса к его работе.
      – Закончила?
      – Да.
      – Твой отец не интересуется моими делами…
      – Нет, это…
      – Дай мне договорить! Ведь я тебе дал? Теперь твоя очередь.
      – Но это…
      – Эй-эй, так не пойдет, дай мнедоговорить.
      Урсула сердито сложила руки на груди и сжала губы в тонкую горизонтальную линию, всем видом показывая, что позволила сдержанности восторжествовать над справедливостью.
      – Твой отец не интересуется моими делами, он лишь отпускает на мой счет замечания, придавая им форму вопросов. И даже когда…
      – Он спрашивает…
      – Я еще не закончил.
      – Дай мне ответить, потому что…
      – Нет, дай мне сначала сказать.
      – Ты уже кое-что сказал, и это требует ответа.
      – Нет, я не хочу говорить по частям, выслушай до конца.
      – Я тоже только часть сказала.
      – Ты свою часть сказала, дай мне свою досказать.
      – Ты просто не желаешь слушать.
      – Желаю, но только когда выскажусь. Если не дашь мне сказать, я просто не стану слушать дальше. Ясно? Так будет справедливо.
      – Но отец…
      – Я оглох. – Тряхнув головой, я отвернулся к окну.
      – Отец…
      – Можешь говорить что хочешь, все равно не услышу.
      – Отец задает…
      – Ля-ля-ля…
      – …вопросы. Он…
      – Ля-ля-ля-бум-бум…
      – …расспрашивает о твоей…
      – Ля-бум-ля…
      – …работе, интересуется, как у тебя идут дела.
      – Нет, не интересуется, – огрызнулся я, обернувшись. – Не интересуется! Вопрос «Ты все еще сидишь в дерьме?» не является признаком интереса. И потом, он меня постоянно отключает. Сначала говорит со мной,словно я идеально понимаю по-немецки, и тут же говорит обо мне,прямо передо мной,как будто я не понимаю ни слова.
      – Возможно, он говорит что-нибудь сложное и не хочет перегружать тебя громоздкими фразами на немецком.
      – Я вполне прилично понимаю немецкий, спасибо.
      Фыркнув, Урсула разразилась тирадой на немецком, в которой я не понял ни единого слова.
      – Это, – нацелил я в нее палец, – ничего не доказывает.
      – Ну вы даете… – улыбнулся Йонас, глядя на нас в зеркало заднего вида. – Если будете продолжать в том же духе, на лыжи сил не останется.
      – Это ты ей скажи, Йонас.
      – Ну конечно, опять я виновата? – взвилась Урсула.
      Йонас приподнял плечи и выдержал паузу:
      – Какая разница, кто виноват. Я просто предложил, чтобы вы перестали ругаться.
      – Согласен. Не я первый начал.
      – Еще бы. Ты никогда первый ничего не начинаешь. В очередной раз отвертелся, а меня выставил мегерой.
      – Пропускаю твои слова мимо ушей. Видишь? Ради поддержания мира не стану отвечать, хотя то, что ты сказала, – полный идиотизм. Все. Сижу тихо.
      – Сброшу тебя с фуникулера.
      Йонас и Сильке воистину ангельские существа, они самивызвались присмотреть за нашими детьми, пока мы будем рассекать на лыжах. Обычно мы с Урсулой катались по очереди – один летел с горы, другой следил за Джонатаном на пологом склоне и медленно доходил до изнеможения с Питером на санках под вопли «Еще! Еще!». Нетрудно догадаться, что такой расклад провоцирует вопросы типа «Где тебя черти носили?», постукивание по часам, неловкие оправдания, мол, не с той стороны горы спустился, а также необходимость напрягать все извилины, чтобы вернуться с другого конца Тирольских Альп, не запутавшись в хитроумной системе лифтов. Жгучие упреки еще долго отзывались эхом в австрийских долинах. И вот наваждение как рукой сняло – Йонас и Сильке с радостью взяли на себя присмотр за детьми, выговорив только полчаса в день, чтобы самим сгонять на лыжах (причем по ровной местности, что никак не соответствует понятию «кататься», но больше смахивает на попытку заморочить новичкам голову).
      Впервые после рождения Джонатана мы наслаждались свободой ссориться по иным поводам. Мы давненько не практиковались в ссорах на лыжне, но на удивление легко обрели прежнюю форму. Уже на подъемнике мне почудилось, что мы отсюда никуда и не уезжали.
      – Убери свои лыжи! Я сейчас вывалюсь.
      – Я лишь уравновешиваю крен, который ты создаешь. Прекрати высовываться.