Мост в белое безмолвие

      Речь его течет обстоятельно и неторопливо. Когда я время от времени задаю вопросы, он внимательно выслушивает, кивая головой, будто узнает старых знакомых.
      - По нашим поверьям, души умерших отправляются на небо, и самые праведные попадают на Унпэнер - Полярную звезду. Предания рассказывают, что там все как на земле, такая же тундра, только солнца нет. Старики и сейчас еще придерживаются обряда, по которому нож и все остальное, что необходимо для жизни, покойнику дают с собой, в том числе трубку для питья...
      - Трубку для питья?!
      - ...которую делают из кости или дерева, чтобы усопший мог пить воду из колодца. Другой воды ведь там нет...
      От удивления я чуть не проткнул пером бумагу. Никогда раньше не слышал я ничего подобного. Неужели этот обряд еще одно зыбкое воспоминание о далекой прародине чукчей? Колодец как таковой чукчам не знаком, здесь, в вечной мерзлоте, его существование невозможно и абсурдно! С другой стороны, похоронный ритуал настолько консервативен, что даже атеистические обряды уходят своими корнями в сумеречные доисторические времена. Где пользуются трубкой для питья? Индейцы Парагвая сосут свое мате через соломинку, японцам этот обычай тоже знаком. Я лежу на прибрежной гальке, накрывшись бараньей шубой, и неожиданно передо мной распахиваются таинственные дали.
      - Не так давно умер у нас один старик, я видел, как ему делали трубку для питья. Длиной она была сантиметров двадцать пять, а диаметром сантиметра два. Они {264} не сверлили отверстия насквозь, а долбили только с обоих концов - ведь это просто обычай, и все это знают...
      Его уточнение только распаляет мой интерес к трубке для питья.
      - В старину с покойником клали еще и огниво. Во время войны, когда не было спичек, мы им тоже пользовались. Вся эта утварь маленьких размеров, как игрушечная. Если в семье есть больной или очень старый человек, все, что надо, приготавливают заранее. На поминки кроме родственников приглашают прохожих, и в благодарность за то, что они своим присутствием почтили усопшего, кормят их, иногда даже одевают. Потом умершего уносят на кладбище, делают ему ложе из мха, стелют на него шкуру мехом к земле, рядом кладут утварь в специальном мешке, который у нас называют так-аё-син дорожный короб. В старину, но так было еще и в годы моего детства, у нас существовал обычай добровольной смерти. Старый человек мог попросить, чтобы ему помогли умереть. Эту просьбу полагалось выполнить. Обычно эта обязанность возлагалась на брата или племянника, они совершали обряд с помощью особого ремня. Если не было родственников постарше, это приходилось делать сыну, но такое случалось редко. Сыну тяжело убивать отца. Я эти старые истории записывал себе в тетрадь.
      - А почитать ее можно?
      - Нет.
      - Может, сами почитаете мне что-нибудь оттуда?
      - Нет. Я записывал их для своей дочери. Хочу, чтобы язык чукчей сохранился. Записывал и разные семейные истории, - например, как отец плавал с Амундсеном и...
      - Ваш отец знал Амундсена?
      - Отец был матросом на "Мод". Они наняли тут шесть человек в команду. Отец плыл с ними до Сан-Франциско. Он был хороший матрос, звали его в Норвегию насовсем, но кому охота покидать родину...
      Низко над нами пролетела стая уток.
      - А знаете, как их зовут на нашем языке?
      - Не знаю.
      - Лылэкели - кольцеглазки. У них вокруг глаз белые колечки. Лылэ на нашем языке означает глаза, кели - кольцо. Мы всегда так делаем, складываем два слова, и получается совсем новое.
      - Аттата, когда мы снова встретимся? {265}
      - Можно через два дня.
      Больше мы с ним не виделись. Однажды он шел мне навстречу, но, заметив меня, поспешно скрылся за углом, - наверное, постеснялся того, что был пьян, - скрылся вместе со всеми своими тайнами, живой историей, воспоминаниями об Амундсене и меланхолической мудростью.
      "У КРАСНЫХ ДОБРЫЕ НАМЕРЕНИЯ"
      Столица Чукотского национального округа Анадырь называлась когда-то форпост Новая Мария и была намного меньше Уэлена. Раз в году сюда из Владивостока приходил пароход со свежими газетами и зерном для казенного амбара. Более частыми гостями здесь были американцы, приплывавшие на маленьких быстрых шхунах в начале лета торговать, охотиться и добывать золото. Их тоже связывали три коротких навигационных месяца.
      ...Собрание было в разгаре, и никто, кроме начальника ЧК, не заметил появления Аугуста Маазика. Он остановился на пороге и снял треух. Копна соломенных волос, спадающая на лисий воротник, свидетельствовала о долгой зимовке и об отсутствии ножниц. В тесной комнате комитета дым стоял коромыслом. Выступал старшина рыбацкой артели. Он размахивал зажатой в кулак меховой шапкой и требовал, чтобы заработную плату выплачивали в американских долларах или японских иенах. Начальник ЧК подвинулся на скамейке, стоящей у стены, и Маазик с трудом стал протискиваться к нему. Как и большинство присутствующих, он был в тюленьей шубе, в кожаных чулках из оленьего камуса выше колен и в непромокаемых сапогах из кожи морского зайца. Его можно было принять за охотника или золотоискателя, и оба предположения были бы правильными. В его походке были сила и гибкость, а по лицу можно было догадаться не только о тяжелой каждодневной работе, но и о спокойной уверенности рабочего человека в себе, и еще о беззаботной отваге, свойственной человеку, который все свое богатство, свою жизнь и будущее носит с собой - невозмутимо и с открытой душой, как будто зная, что он везде одинаково нужен и желанен.
      - Что у вас сегодня на повестке? {266}
      - Национализация рыбозавода Сооне.
      - Кто он такой, этот Сооне?
      - Наш соотечественник, - усмехнулся начальник ЧК, - изрядный кровопийца.
      - Бывает. А вот Виллу Томсона ты не трогай.
      - Дойдет очередь до него, посмотрим, что он за птица, этот твой Томсон.
      - Он не мой, а твой. Без хлеба ты социализм не построишь.
      - А по милости купцов - тем более.
      Октябрьская революция пришла в теперешний Анадырь 9 ноября 1917 года по радио. Построенная американцами передаточная станция искрового телеграфа, которой предстояло через Петроград соединить Новый Свет с Западной Европой, приняла историческую искру. Порохом послужили двадцать рабочих рыбозавода господина Сооне, с десяток казаков и двенадцать интеллигентов, обитающих на Чукотском Носу. И все-таки ни один фронт гражданской войны не обошел Чукотки. Законы истории оказались едины для всех.
      Борьба за советскую власть продолжалась здесь шесть лет. На поле сражения в тундре редко сталкивалось одновременно более нескольких десятков человек, но классовая рознь от этого становилась только отчетливее, а борьба беспощаднее. Достаточно было прибыть одному-единственному кораблю, чтобы изменить соотношение сил. Корабли возили историю, порох и в очень небольших количествах хлеб. Голод оказался самым дешевым оружием. Зимовавший неподалеку от Чукотского Носа на борту "Мод" Амундсен писал о случаях голодной смерти.
      Классовая борьба достигала высшей точки в период навигации и в немногих центрах Чукотки - в Анадыре, Маркове, в Нижнеколымске. В большинстве случаев в ней с опозданием отражалось то соотношение сил, которое было характерно для Камчатки, Владивостока или Иркутска: наступление Колчака, интервенция японцев, междоусобные распри авантюристов всех мастей и существование Дальневосточной Республики.
      Колчаковцы прибыли в Анадырь в августе 1919 года на пароходе "Томск" и установили там свою власть. Вместе с ними на том же "Томске" прибыли представители Владивостокского комитета ВКП(б) Август Берзин и Михаил Мандриков. После отплытия корабля им удалось свергнуть власть колчаковцев и создать первый револю-{267}ционный орган власти на Чукотке - Анадырский революционный комитет. Они успели обратиться с революционным призывом на чукотском языке к коренному населению страны, впервые услышавшему о революции и социализме. Через сорок дней власть захватили белые и расстреляли на берегу Анадыря членов ревкома и восемнадцать мелких лавочников. Вдове Берзина и нескольким членам комитета удалось бежать в Америку. В следующую навигацию следом за ними туда же бежали колчаковцы, потому что с Камчатки прибыли полномочные представители Советского государства А. Бычков и Г. Рудых. Но тут японцы оккупировали Петропавловск. На побережье Охотского моря и в долине Колымы подняли мятеж казацкий есаул Бочкарев и генерал Поляков. Отрезанные от своих, Бычков и Рудых вынуждены были бежать, через Нью-Йорк они добрались до России. Под бельем, в кожаном поясе, Бычков привез 1250 долларов золотом и на 1400 долларов купюр налог, взысканный с американских купцов и охотников. 9 октября 1922 года, прибыв в Москву, он передал их Народному комиссариату финансов в обмен на квитанцию номер 0434. Через две недели, 25 октября 1922 года, Пятая Краснознаменная армия освободила Владивосток от интервентов и белогвардейцев. Следующей весной партизаны Камчатки достигли гористого северного побережья Охотского моря и 13 апреля 1923 года под прикрытием темноты напали на деревни Гижига и Наяхан, где расположились остатки отряда Бочкарева, и уничтожили их спящими, забросав через окна гранатами. Таким образом, временне рамки гражданской войны на Чукотке определяются датами 9 ноября 1917 года и 13 апреля 1923 года, а ее географические границы Колыма, побережье Охотского моря и Камчатский полуостров.
      С этим анархическим периодом белогвардейского двух- и трехвластия по времени совпадают зимовка Руала Амундсена на "Мод" в прибрежных водах Чукотского Носа и две экспедиции Вильялмура Стефансона на остров Врангеля.
      Благодаря Стефансону на страницах этой книги появляется наш последний спутник - Аугуст Маазик, воспоминания которого, записанные английским ботаником И. У. Хатчисон в 1933 году, добавляют ряд малоизвестных эпизодов к истории гражданской войны, а также полярного воздухоплавания. {268}
      Аугуст Маазик родился 1 октября 1888 года в Лайузе, рабочим парнем принимал участие в революции 1905 года, скрылся от преследования царских жандармов на судне, лет десять работал сначала юнгой, потом матросом, механиком и штурманом, постепенно передвигаясь все дальше на север, пока не обосновался на Аляске. Этот человек с характером героев Джека Лондона на Аляске стал известен под кличкой Большевик. Маазик прославился своими рекордно длинными санными походами, всего он прошел на санях более 40 000 километров. Это и привлекло к нему внимание начальника Канадской арктической экспедиции В. Стефансона: "Я сразу понял, что Маазик представляет собой тот обаятельный тип человека, который никогда не вызывает перед своими глазами воображаемые трудности, а берется за любую сложную задачу немедленно и со знанием дела". Стефансон назначил Маазика вторые офицером на исследовательском судне "Полар Беар". Через год в четырех километрах от берега Маазик заложил первую канадскую дрейфующую станцию. Он провел на льду семь месяцев, исследуя течения моря Бофорта и гипотезу существования мифической страны Кин. Для этого он построил на льду эскимосское иглу и своими охотничьими трофеями кормил группу из четырех человек. "Съестных припасов, привычных для белого человека, нам хватало только на воскресенья, в будни мы наедались тюленины, пока у меня под мышками не стали расти плавники". Стефансон ценил в Маазике близость к природе, что соответствовало его собственному стилю путешествия и принципу "кормиться землей". На обратном пути Маазик остановился у протодиакона форта Юкон. "Хотя я сказал ему, что я большевик, я побывал в его церкви и во время прогулок вел с ним длинные споры, но споры эти носили мирный характер, религиозных вопросов мы не касались и вполне поладили друг с другом".
      На паях с эстонцем Пеэтом Яэгером Маазик купил шхуну, и возле самой Камчатки, на острове Карагинский они охотились на соболей. У него была подкупающая привычка строить избушки повсюду, где ему случалось останавливаться на сравнительно долгий срок. Зазимовав на Карагинском, на обратном пути летом 1921 года они заехали в Анадырь:
      "Подгоняемые попутным ветром, мы пошли под парусом на Анадырь, чтобы посмотреть, что там происходит. {269} Так как я бывал там раньше, я знал, где можно найти безопасные места, чтобы встать на якорь, и благодаря этому мы подошли к городу совсем близко. Мы сошли на берег и узнали, что красные обосновались там весьма прочно. Председатель и его помощники вышли нам, навстречу и предупредили, что американским кораблям в Анадыре останавливаться запрещено. Я сказал, что я не из Нома, а из Олюторска, расположенного на юге. Председатель не знал, как отнестись к этому, и в конце концов обратился к начальнику ЧК, который приказал нам войти в устье небольшой реки возле самого города. Он поднялся на борт, а так как я говорил по-русски, спросил меня, откуда я родом. Я ответил, что я эстонец, на это он сказал, что он тоже эстонец. После чего он стал намного приветливее и помог нам провести шхуну в реку. Обычно здесь у всех прибывающих кораблей конфискуют оружие и возвращают его, только когда корабль отплывает, он же решил, что к нам это не относится, а я сказал ему, какие ружья имеются у нас на борту.
      У них как раз в это время проходили выборы красного председателя, и мы с Пеэтом Яэгером каждый день ходили в комитет и наблюдали за выборами. Нередко члены одной семьи - мать, дети, отец - отдавали свои голоса разным кандидатам, и это было весьма забавно. Я думаю, что это вообще были первые выборы, которые здесь когда-либо проводились, потому что красные только что пришли к власти и у них еще не было даже избирательной урны, только листы бумаги с записанными на них именами".
      Члены Анадырского ревкома жаловались Маазику, что минувшей осенью на катере "Твинс" к ним в поисках золота нагрянули американские авантюристы. В глубине полуострова, в трехстах километрах от устья реки Белая, они разбили лагерь, и за зиму "Анадырскому комитету не раз приходилось пускаться в дальний путь на реку Белую, не то члены группы перебили бы друг друга"... Одновременно с Маазиком в Анадырь прибыл пароход, поддерживавший сообщение между Владивостоком и Чукоткой. Маазик наведался к капитану. "Он ненавидел красных, а поскольку я им симпатизировал, между нами завязалась изрядная перепалка. Мне казалось, что у красных добрые намерения, и если они смогут выполнить их, это будет полезно для человечества".
      На Аляске, в Номе, Маазика ждали плохие вести. {270} Канадское исследовательское судно "Полар Беар", высадив на острове Врангеля группу исследователей, село на мель в устье Колымы. Маазик согласился заняться спасением корабля и с тремя спутниками отправился туда на пятнадцатитонной "Белинде". Спасательная экспедиция продолжалась более двух лет, и за это время ему пришлось трижды пересекать фронт гражданской войны.
      Первую остановку Маазик сделал в Уэлене. Здесь он узнал, что на Колыме царит голод. Маазик предпринял все, что было в его силах. Заплатив представителю советской власти Бычкову пошлину - эти доллары тоже были спрятаны в кожаном поясе и доставлены следующей осенью в Москву, - он закупил у купца Газдарова полное судно продовольствия и осенью 1921 года отправился под парусами в Нижнеколымск. В это же время всего в полутора тысячах километров западнее этого места давний соратник Толля и участник его экспедиции Т. Матисен определял глубину залива в районе будущей гавани Тикси. На Колыме советскую власть представлял Зыков. "Он заявил, что, поскольку русский корабль не прибыл, правительство решило закупить у нас все, что у нас есть лишнего, и что частная торговля запрещена. Красные были очень приветливы, пригласили нас на берег отобедать, мы с ними прекрасно поладили". В качестве оборотных средств здесь служили лисьи шкурки. Вскоре выяснилось, что для того, чтобы снять "Полар Беар" с мели, надо дождаться весеннего половодья. Маазик заплатил пошлину и получил разрешение Зыкова охотиться по всей Якутии. "A wide world!"1 - восклицает Маазик. Он отправился в дельту Колымы, построил там охотничью избушку и зиму напролет охотился на лис. Поскольку на всю Восточную Сибирь только у Маазика было судно, пригодное к плаванию, очень скоро политические силовые линии сосредоточились вокруг его охотничьей хижины. С целью разведать обстановку Маазика посетил продинспектор Пиланицкий. "Во время беседы Пиланицкий вел себя так, как будто он белый, и, уходя, намекнул на скорую смену власти". Когда Маазик рассказал об этом Зыкову, то впервые услышал об опасности, возникшей в результате мятежа Бочкарева. Продинспектор оказался предателем. С помощью колчаковских офицеров, скрывав-{271}шихся в среднем течении Колымы, он захватил власть и примкнул к мятежникам. Северо-Восточная Сибирь и Чукотка были отрезаны от красной Сибири. "Пиланицкий назначил свое правительство, и в Среднеколымске суд расстрелял шестнадцать или семнадцать красных. Затем он двинулся вниз по реке, чтобы повторить то же самое в Нижнеколымске и в устье реки".
      За это время белогвардейцы захватили и Анадырь. После многомесячного перехода через тундру и горы оттуда прибыли на нартах трое коммунистов, знакомые Маазику еще по его предыдущему путешествию. Он снабдил их продуктами и познакомил с обстановкой, но через несколько дней беглецы были схвачены белыми и убиты, а тела их брошены в прорубь. С награбленными деньгами белый офицер пришел на "Белинду" покупать продукты. "Мы решили, что не примем эти кровавые деньги, отобранные у убитых... Мы не были уверены, сколько нам самим осталось жить после этого, поэтому вооружились как могли, и я дал себе клятву, что если наступит мой час, то хоть одного негодяя я прихвачу с собой". Маазик узнал, что следующей жертвой мятежники избрали таможенника Зарапука. Он дал юноше продукты и оружие и помог ему скрыться. "Его, несомненно, расстреляли бы, потому что он прошел обучение в Красной Армии, где ему дали чин старшины. Так что по крайней мере одну жизнь спас и я". Наступила беспокойная весна 1922 года. Маазику и его трем спутникам не удалось снять экспедиционное судно с мели. Они решили вернуться домой. Возникло новое препятствие: бочкаревцы не выпускали "Белинду". После долгих споров и угроз якорь был поднят, и судно взяло курс на восток, но какой ценой! На борту было двенадцать белогвардейцев во главе с капитаном Пиланицким. Маазик не мог и не хотел мириться с этим и бросил судно на мысе Яккан, где ровно сто лет назад Врангель тщетно пытался разглядеть очертания острова, носящего теперь его имя. "Белинде" не удалось продвинуться намного дальше. Вблизи Северного мыса она замерзла во льдах. Вероятно, слух о том, что судно захвачено белыми, дошел до Уэлена и заставил Бычкова и Рудых эвакуироваться через Америку в Москву.
      Держась берега, Маазик вернулся обратно на мыс Биллингса и построил там себе охотничью хижину - третью за время своей дальневосточной одиссеи. Однажды у него ночевал Пиланицкий, который, заболев, решил вер-{272}нуться на Колыму. Капитан лег спать с ружьем в руках и револьвером под подушкой. Маазик приводит следующий диалог:
      "- Что за жизнь вы себе выбрали! Во всем мире у вас не осталось ни одного друга.
      - Сам знаю, - вот все, что он ответил мне".
      На следующее утро:
      "- У меня такое чувство, Пиланицкий, будто я вижу вас в последний раз.
      - Я не сделал красным ничего плохого.
      - Вы еще получите свое за тех тридцать человек, которых отправили на тот свет на Колыме!
      - Потому я туда и возвращаюсь..."
      Картину морального разложения белогвардейцев Маазик дополняет сообщением, что Пиланицкий был убит на Колыме во вспыхнувшей там анархистской междоусобице.
      В феврале 1923 года распространился слух, что со стороны Якутии движется банда белобандитов в количестве двухсот человек, которая пытается пробиться в Америку через Чукотский Нос. Из Уэлена на нартах прибыл новый уполномоченный Камчатского ревкома Федор Караев. Он поселился в охотничьей хижине Маазика и вместе с сорока красными чукчами-охотниками начал строить оборонительную линию из снега. "Нарочные приходили и уходили, принося всевозможнейшие сообщения, но отряду и ездовым собакам нужна была еда в таких невероятных, количествах, которого просто негде было раздобыть, и в конце концов он был вынужден вернуться в Уэлен".
      Это была одна из последних попыток белогвардейцев прорваться через Уэлен на Аляску. Владивосток к тому времени был уже освобожден, а в апреле 1923 года на побережье Охотского моря был уничтожен отряд Бочкарева. Осенью представитель Камчатского ревкома И. Брук открыл в Уэлене школу, и этой же осенью при школе начало действовать Общество друзей Воздушного Флотапервая воздухоплавательная организация на Чукотке, как я узнал из десятого номера "Авиаработника" - стенной газеты летчиков поселка Лаврентия, когда по дороге домой мне пришлось остановиться у них. Перед новой жизнью были поставлены новые, неслыханные ранее задачи.
      Аугуст Маазик не присутствовал при основании Общества друзей Воздушного Флота. Он покинул Уэлен за не-{273}сколько недель до этого на американской шхуне, капитаном которой был Кокрен-младший. Когда-нибудь я постараюсь выяснить, не является ли он потомком нашего Рыжего. Такое предположение кажется мне вполне обоснованным. Я люблю, когда круг замыкается.
      Вот-вот замкнется и круг Аугуста Маазика. Он стоял слишком близко к учредительному собранию Общества друзей Воздушного Флота, чтобы не оставить следа и здесь. Когда Маазик через пять лет увидит в последний раз Уэлен, он увидит его с воздуха, с борта самолета. Произошло это так.
      Летом 1929 года неподалеку от Северного мыса вмерзли в лед советский пароход "Ставрополь" и шхуна "Нанук" американского коммерсанта Свенсона, снабжавшего советские торговые организации. На борту "Ставрополя" были женщины и дети, а также несколько больных, положение Свенсона тоже становилось критическим. По радио он попросил помощи у известного полярного летчика Бена Эйелсона.
      Руководитель американского общества "Аляска Эйруэйс" близкий друг Маазика Бен Эйелсон недавно поставил новый рекорд и был одним из самых известных воздухоплавателей мира. Вместе с австрийским полярным исследователем Джорджем Уилкинсом он пролетел с мыса Барроу на Аляске на Шпицберген и обратно. Полет продолжался двадцать с половиной часов и стал самым длинным беспосадочным трансполярным перелетом. Но побережье Чукотки Бену Эйелсону было незнакомо.
      К тому времени Маазик как раз вернулся из очередного похода на нартах, который чуть было не стал для него последним. На этом своем одиноком пути домой в полторы тысячи километров он провалился в трещину во льду "и бултыхнулся прямо в воду", которая была не чем иным, как арктическим морем Бофорта. С помощью финки он вскарабкался наверх по гладкой ледяной стене. Один из немногих, кому это удалось сделать до него, был исследователь Антарктики Дуглас Моусон. Но тем, кто знает биографию Маазика, такое чудо представляется вполне закономерным. Он добрался до Нома и в гостинице "Золотые ворота" встретился с Беном Эйелсоном. Маазик снабдил друга полярным снаряжением и описал ему Северный мыс и его окрестности. Конечно же тот пригласил его с собой. "Мне больше нравится падать с нарт, чем с самолета", - рассмеялся Маазик. Это спасло ему жизнь. {274} Бен Эйелсон и механик Борланд не вернулись. Теперь Маазик сам вызвался лететь на поиски пропавших летчиков. Американский сенатор, прибывший, чтобы руководить спасательными работами, недоверчиво осведомился, сколько рассчитывает Маазик получить за свои услуги. "Я ответил ему, что Эйелсон мой друг, что поиски - дело жизни и смерти, и если я могу в этом принести хоть какую-нибудь пользу, то уж, во всяком случав, не за деньги". Маазику поручили организовать санную экспедицию на побережье Чукотки и обучить летчиков всему, что надо знать в условиях Арктики. Он учил их строить эскимосское иглу, охотиться, готовить пищу из ничего, учил одеваться. Это странное соединение слов "учил одеваться" людям несведущим кажется смешным. Но ничего смешного в этом нет. Когда известный советский полярный летчик Михаил Каминский (о котором Юхан Смуул писал в "Ледовой книге") совершил свою первую вынужденную посадку и оказался в тундре в сорокаградусный мороз в обычной городской одежде, ему очень сильно попало от Янсона: "Вы забыли одеться, как надлежит в Арктике, забыли "погоду", забыли топор..." Самокритичный Каминский иронизирует: "Какими аристократами мы были! Нас одевали, кормили, регламентировали каждый шаг, чтобы, не дай бог, не перетрудились, не ушиблись. Тьфу!.. Меня не научили, что в Арктике надо тепло одеваться, что надо летать с топором и палаткой".
      Маазик поднялся в воздух на двухместном "Стенсоне" Эдварда Юнга.
      Вылетели первые самолеты и с Камчатки. 15 ноября 1929 года на ледоколе "Литке" их доставили в бухту Провидения и к концу года подготовили к полету. В конце января 1930 года в районе Северного мыса встретились советские и американские летчики М. Слепнев, Ф. Фарих, В. Галышев, И. Эренпрейс, И. Кроссинг, А. Келхам. Впервые был совершен полет над неведомым Чукотским Носом, внутренние области которого все еще оставались белым пятном на карте. Дважды летал на Северный мыс Аугуст Маазик, но из-за погоды оба раза вынужден был вернуться. Крыло потерпевшего крушение самолета американцы обнаружили в ста километрах к востоку от Северного мыса. Несмотря на трудности, советским летчикам удалось там приземлиться. Они перелопатили снег на площади в несколько сот метров, нашли тела погибших американцев и участвовали в их погребении на Аляске. {275} В память этого трагического события, а также в память дружественной совместной работы летчиков мыс в устье прекрасной Амгуемы носит название Коса двух пилотов.
      В полярных владениях Канады на земле Банкса о заслугах Аугуста Маазика напоминает горный перевал, носящий его имя, который он открыл неподалеку от того места, где Амундсен последний раз зимовал на шхуне "Йоа" на своем длинном пути по Северо-Западному проходу.
      ИНЧОУН
      Если плыть из Уэлена на восток, попадешь в Америку, а если на запад в куда менее известный Инчоун. Без долгих размышлений решаем плыть на запад. Погода стояла теплая, безветренная, нас обволакивал густой туман, и я подумал, что в такую погоду на море всего и дел, что дремать, чем мои спутники в лодке и занимались. Мое заблуждение рассеял отчаянный вой сирены, который разорвал тишину, как рев коровы, заблудившейся в чаще и нетерпеливо призывающей доярку. И вдруг я увидел невероятное: над плотным, недвижным туманом скользили белые мачты невидимого корабля, похожие на лирические перископы. Мачты могли принадлежать только "Суле", покинувшей рефрижератор "903" у ледовой перемычки. Конечно, этот факт не добавляет ничего нового с точки зрения знакомства с Чукотским морем или с чукчами. И все-таки! Знакомые мачты.
      К брезентовой штормовке я приторочил временный карман. В нем как раз умещается полбуханки хлеба, что совсем немало, если учесть, что уэленская буханка весит два кило. Штурман бросает на карман прищуренный взгляд, колючий, как металлическая щетка.
      - Маловат, пожалуй, - говорит он, и в следующий раз его словно окаменевшее лицо дрогнуло только через полчаса. Теперь я знаю, что это такое - юмор чукчей.
      Наш тихий подвесной мотор вспугивает неисчислимое количество корморанов, но они так разомлели, что поднимаются над водой лишь на мгновение и тут же плюхаются обратно в воду, как жареные гуси. Они лучше меня знают, что их мясо почти несъедобно. Даже когда над нашими головами, громко хлопая крыльями, пролетает стая уток, никто не хватается за ружье: охотиться в такой туман дело безнадежное. {276}
      Наконец над туманом появляются черный выступ скалы и крохотный лоскут синего неба. У подножья скалы, чуть правее, вырисовываются первые скаты крыш, под крышами появляются окна, вокруг окон - стены и, наконец, вся деревня. Это и есть Инчоун, намного меньше Уэлена, но зеленее и уютнее его.
      Красивые старинные лодки, заботливо уложенные в ряд на досках, поднятых на столбах над землей, стоили мне моей полбуханки хлеба - под этими досками угрожающе рычит добрая полсотня ездовых собак, посаженных на цепь. Все деревянные детали лодок насажены на шипы и перевязаны ремнями, таким лодкам могло бы быть и тысяча лет, но изготовлены они конечно же не более десятка лет назад. При высокой накатной волне эскимосский умиак практичнее наших прочных и устойчивых в штормовую погоду китобойных лодок, шесть-восемь человек могут на бегу перекинуть его через волны прибоя, а в море чукчи выходят и при довольно сильном ветре. Теперь уэленский колхоз начинает строить мол: еще один пример прогресса и - прожорливости прогресса. В старинных лодках дерево обработано с удивительной тщательностью. Там, где дерева мало, оно становится драгоценным материалом, и таких прекрасных дверей, как в Бухаре, в лесной полосе вы нигде не встретите.
      Наконец-то я увидел охотников на тюленей. Выстрелы я слышал уже довольно давно, замечаю же их только тогда, когда оказываюсь почти рядом с ними. Двое стариков, завернувшись в белые простыни, которые служат им для маскировки, неподвижно сидят на корточках в вечном снегу, которого в тени у подножья отвесной стены Раввыквын предостаточно. Ружья охотников опираются на треноги, а их устремленные в море слишком самоуверенные взгляды низводят их в категорию наших рыболовов-любителей. Пожалуй, так оно и есть на самом деле. Время от времени на поверхности воды появляется тюлень, как мне кажется, все один и тот же, в его умных глазах застыла пресыщенность однообразной ролью, которая каждый раз кончается выстрелом и новым погружением в воду. Но ездовых собак нужно кормить мясом.
      Я пытаюсь выяснить значение названия Раввыквын. В переводе оно означает Сломанная скала. Отлогая у деревни, она берет здесь разбег и внезапно взмывает отвесной стеной, обращенной к Уэлену и повторяющей в миниатюре формы тамошней горы Йыиныткын. Взобраться на {277} эту стену со стороны деревни невозможно, и на берегу она кончается крутым, уходящим в воду мысом. В этом есть что-то таинственное. Не нужно быть археологом, чтобы увидеть в Раввыквыне великолепную природную крепость. И все-таки почему именно Сломанная скала?
      Названия мест я стараюсь приводить в книге так точно, как только могу.