Мост в белое безмолвие

Мери Леннарт
Мост в белое безмолвие

      ЛЕННАРТ МЕРИ
      МОСТ В БЕЛОЕ БЕЗМОЛВИЕ
      ПЕРЕВОД С ЭСТОНСКОГО ВЕРЫ РУБЕР
      "Мост в белое безмолвие" - второе издание на русском языке известной книги Л. Мери. Писатель вместе с караваном судов вышел из Мурманска, чтобы познакомиться с овеянным легендами Северо-Восточным проходом из Европы в страны Востока. Путешествие к далекому поселку чукчей Уэлен сопровождается увлекательными экскурсами в историю открытия и освоения суровых и неповторимо прекрасных краев. Зарисовки увиденного, размышления, многочисленные отступления по самым разнообразным вопросам и поводам интересны ярко выраженной в них индивидуальностью автора.
      Книга Л. Мери удостоена в Эстонии литературной премии имени Юхана Смуула. Этой же премии за перевод книги удостоена переводчица В. Рубер.
      СОДЕРЖАНИЕ
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ начинается по всем правилам невероятным, но правдоподобным происшествием в корчме города Курессааре на острове Сааремаа. Неведомые следы вокруг Северного полюса. Халдор поднимает якорь и берет курс на Маточкин Шар. Может ли воздух загустеть? Первые встречи с однокашниками в краю вечных льдов. Таинственный гул в небе. Бегство с корабля. На уединенном острове посреди Северо-Восточного прохода.
      Игра с Кадри.
      Ностальгия.
      Свобода
      Сомнения.
      Вина.
      Голод
      Воскресенье
      Северный полюс за тысячу лет до Пири
      Следы
      Фарид
      Компас.
      Остров.
      Ворота.
      Ключник
      Книга
      Замoк сломан.
      Тысяча солнц.
      Сердце.
      Золотистое облако
      Вторая природа.
      Что сплачивает экипаж корабля
      Деревенские слухи
      На картофельном поле.
      Исключительно неважная персона.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ добавляет, как это и положено, немного таинственности, еще более усугубляя переполох, царящий в корчме "Белая лошадь". Золотой империал на Большом рынке. Колдуна избирают почетным доктором Дерптского университета. Прыжок в сторону, на Большие Оранские острова, и истинное лицо члена секты огнетушителей. Я стираю носки вместе с Миддендорфом. Что бы подумал об этом Ливингстон?
      Разговор за трубкой
      Моряк на суше
      Небесные надежды и лоцманы.
      Инструкция против всяческих инструкций
      Однокашники в апельсиновом небе
      Вечность Хатанги.
      Наша погода
      Terra incognita
      Исчезновение "Вилян".
      Судьбы, связанные в тугой узел.
      Праздник над могилами
      Авиастоп.
      Руссо на Чукотке.
      Попы и шаманы
      На берегу Эмайыги - матушки-реки.
      Что бы подумал Ливингстон?.
      Большая прекрасная птица.
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ, в которой Слава и его спутник, делящий с ним превратности судьбы, поселяются на открытой Врангелем, обдуваемой всеми ветрами косе. Кое-какие дополнения к изучению поющих песков на Сааремаа. Как рождаются города на берегах Северо-Восточного прохода. Плавучий гроб и плата за страх. И еще несколько судеб, связанных в узел, развязать который предстоит будущему. "903" исчезает за горизонтом.
      На цыпочках по дну оврага
      И опять все начинается сначала.
      Как рождаются города на берегах Северо-Восточного прохода
      Открытие Певека
      Как в студенческом общежитии в Тарту
      Быт
      Хозяева Северо-Восточного прохода
      Без рюкзака
      Встреча с Андерсеном.
      Почему уха Вийдалепа была такой соленой
      На прекрасном голубом Дунае
      Врангель на Шелагском мысе.
      Толя женился на этой рыжей.
      Боцман.
      Врангель вынужден покориться.
      Полюс истории
      Зловещий 180-й.
      Труд, начатый Лейфом, завершен.
      Тревога
      Ежеминутно мы ожидаем гибели.
      Встреча с читателем
      Шторм
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ завершает столь богатое приключениями путешествие по морю рекордным прыжком в длину. Земля! Прелести и неудобства жизни на земле Я пасу стадо, хожу в кино, учусь играть на бильярде. Память об Амундсене живет в слове и кости. Я вынужден довольствоваться вторым местом, безусловно почетным во всех отношениях. Устрашающие выстрелы по дороге к развалинам Трои. На охоту на край света: все хорошо, что хорошо кончается.
      Остаться жить
      Первые шаги на земле.
      О моральной ответственности путешественника
      Никто из нас уже не первый.
      Кожаные чулки
      Изломы.
      Первые корабли.
      Ave, Caesar..
      Разговор с Аттатой.
      "У красных добрые намерения".
      Инчоун.
      Восприятие пространства
      Ужин у эскимосов.
      Кино.
      Искусство Туккая.
      Олени
      Просто мотив.
      У нас не хватает образованных этнографов
      Встреча
      Один-единственный мир
      В заливе.
      ПОСЛЕСЛОВИЕ
      ПРИМЕЧАНИЯ.
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      В этой книге в значительной степени я использовал подлинные материалы Толля, Кука, Форстера, Врангеля, Матюшкина, Даля, Сауэра, Биллингса, Миддендорфа, Кокрена, Миллера, Бэра, Богораза, Маазика, Иохельсона, Эхина, а также свои путевые дневники. Тем не менее моя книга - не об истории открытия Северо-Восточного прохода*.
      Л. М.{4}
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      начинается по всем правилам невероятным, но правдоподобным происшествием в корчме города Курессааре на острове Сааремаа. Неведомые следы вокруг Северного полюса. Халдор поднимает якорь и берет курс на Маточкин Шар. Может ли воздух загустеть? Первые встречи с однокашниками в краю вечных льдов. Таинственный гул в небе. Бегство с корабля. На уединенном острове посреди Северо-Восточного прохода.
      ИГРА С КАДРИ
      В древнем и славном городе Курессааре, расположенном на острове Сааремаа, у залива Тори, в городе, который инородцы зовут Аренсбургом, точно так же, как остров Сааремаа они знают больше под названием Эзель или Оссилия, - жил несколько сотен лет назад почтенный корчмарь по имени Клаус. Был он добропорядочный вдовец, и хозяйничать в корчме ему помогала тихая, робкая служанка Кадри, которая чудом спаслась во время хаапсалуской резни и перебралась в обозе беженцев с Большой земли на Сааремаа. С тех самых пор, как московиты твердо держали Нарву в своих руках и материковую часть Эстонии уже третье десятилетие подряд разоряла великая, кровопролитная война трех королей*, сеявшая голод и накрепко запершая гавани, так что нельзя было вывозить зерно, в тихом Курессааре не было недостатка в моряках. Они прибывали из ближних и дальних мест, из гаваней Балтийского моря и из-за Эресундского пролива, с разных концов Мирового океана. Моряки любят выпить, и вместе с денежными оборотами Клауса {5} росла слава его корчмы и его собственная важность. Так что нет ничего удивительного в том, что на старости лет он во второй раз женился, правда, не на Кадри, хотя это больше подошло бы для повести, а на богатой вдове мельника; из их многочисленных потомков не менее двоих по сей день живут в нашем городе, верные доходной профессии Клауса. Кадри же, на первый взгляд, не оставила после себя никаких следов и покинула этот мир еще тише и незаметней, чем вступила в него. Преподобный Юри Куур, сосланный на Сааремаа за бесстыдное поношение таллинских бюргеров и почтенного магистрата, так что у него было достаточно времени поразмыслить о судьбе человеческой, предавая останки Кадри земле, пришел к горькому выводу о бессмысленности человеческого существования. С амвона он сравнил земной путь Кадри с посевом слез, а ее смерть - с радостной жатвой, но вечером, когда он, протянув ноги в войлочных туфлях поближе к пылающему очагу, попивал можжевеловую водку, которая здесь, на Сааремаа, то ли потому, что местный можжевельник какой-то особенный, то ли из-за солей, пропитавших землю, была куда изысканней на вкус, чем в Нидерландах,- вечером это сравнение стало тяготить его как недостаточно точное и слишком уж снисходительное по отношению к покойнице. Ибо Кадри, думал он, за всю свою жизнь не посеяла ни единого семени, даже семени слезы, которое дало бы соленый росток в чьей-нибудь душе; она скользнула по жизни безмолвной птицей, продремала, как камень на дне морском, о котором никому не ведомо, есть он там или нет его.
      Впрочем, такие грустные мысли о месте человека в истории и о роли его как звена в сложной цепи событий не могли прийти в голову двадцатилетней Кадри, когда как-то в мае, перед самым вечером, она стояла, широко расставив ноги, на причале за бывшим епископским замком с корзиной рыбы в руках, подставив разгоряченное тело прохладному весеннему ветру. На материке морской ветер был для нее неизменно западным, здесь он дул с востока, но всякий раз, как бы глубоко ни заглядывала она в сумеречные кладовые своей памяти, морской ветер приносил ей облегчение и освобождение от чего-то, о существовании чего она раньше и не догадывалась. И еще корабли! Что бы там ни толковали о моряках, а в корчме они и правда иной раз такое болтают, что Кадри глаз поднять не решается, но когда корабль под белыми или {6} полосатыми парусами входил в гавань, и паруса, как по волшебству, начинали биться о реи, а грот-парус со свистом и хлопаньем падал вниз, будто рушилась хаапсалуская крепостная стена, и, ловко вклинившись между другими судами, корабль выплевывал грохочущую якорную цепь и, тихо покачиваясь, замирал на месте, в груди ее поднималось такое волнение, что казалось, она сама сейчас белой чайкой полетела бы следом за ними. "Уллабелла", - прочла Кадри на трехмачтовом паруснике, который швартовался у причала, а торговки рыбой откуда-то уже знали, что пришел он из Нарвы с грузом пеньки, смолы и воска.
      Курессааре и в те времена был не бог весть какой большой город, и некоторое время спустя Кадри, убирая господскую комнату, рассказала о прекрасном судне, пришедшем из Нарвы, господину Балаху, который второй месяц жил в корчме, хотя никто толком не знал почему. Вечерами он сидел в компании моряков, ставил им выпивку и слушал занятные небылицы о странствующих островах в далеком Эстерботтене, изредка вставляя слово, по утрам же сидел над бумагами, не обращая внимания на то, что его зовут завтракать. Выслушав рассказ Кадри о паруснике "Уллабелла", господин Балах покинул корчму и неторопливо зашагал по направлению к гавани. Без особого труда нашел он там "Уллабеллу", но капитан и господа купцы все еще были у фогта, улаживая дело с пошлиной. Вахтенному быстро наскучило объясняться на ломаном голландском языке, но поскольку господин Балах был меченосцем, матрос не решился прогнать незваного гостя и счел более правильным постучаться в дверь каюты. На стук вышел мужчина лет тридцати. На нем были охотничьи кожаные штаны и сюртук с меховой опушкой, в остальном же он был одет изысканно и богато.
      - Я вижу, вы не моряк, - проговорил Балах с вежливым поклоном.
      - Нет, я действительно не являюсь таковым, - улыбнулся Кожаные Штаны, вопросительно глядя на собеседника.
      - Меня зовут Иоханн Балах, - произнес тот, приподнимая шляпу.
      - Оливер Брунель*, - представился незнакомец, не двигаясь с места. Чем могу служить?
      Неторопливо оглядев его вызывающе сильную фигу-{7}ру, Балах со свойственной ему задумчивостью промолвил:
      - Вероятно, я не ошибусь, предположив, что позади у вас длинный путь?
      Кожаные Штаны ничего не ответил, и тогда Балах, не обращая внимания на его надменный вид, чуть заметно улыбнулся и продолжал:
      - Не соблаговолите ли вы доставить мне удовольствие и быть сегодня вечером моим гостем?
      Если Кожаные Штаны и удивился его словам, то ничем не выдал себя, разве что в голосе его послышалось нетерпение:
      - Я думаю, господин Балах, что столь неожиданное приглашение предполагает не менее веское его обоснование.
      - Видите ли, дело в том, что я друг и помощник Герхарда Кремера.
      - Сто чертей! - воскликнул Брунель и одним прыжком перемахнул на причал, к Балаху. - Не хотите ли вы сказать, что знаете Меркатора?*
      Увидев, что Балах кивает головой в знак согласия, Брунель расхохотался, хлопая себя на татарский манер по ляжкам, и под удивленным взглядом Балаха несколько раз повторил:
      - Какая судьба! Боже милостивый! Если бы вы только знали, какая судьба!
      Выражение радостного изумления не сходило с лица Брунеля и позже, когда, придя в корчму, он расположился за столом в господской комнате и Балах зажег свечи.
      - Какой удивительный случай свел нас сегодня! - взволнованно повторил он.
      В эту минуту стукнула дверь, в кругу света появилась Кадри и принялась расставлять на столе копченую рыбу, соленые огурцы, маринованные грибы и можжевеловую водку. Мужчины наблюдали за ней с отсутствующими лицами.
      - Спасибо, Кадри, - кивнул Балах, - ты нам больше не нужна.
      Девушка растаяла в темноте, дверь, скрипнув, затворилась. Брунель до краев наполнил свой бокал, поднес его к пламени свечи, долго разглядывая на свет, потом поставил обратно на стол и, взглянув на Балаха, проговорил: {8}
      - Каждое слово, которое будет сегодня сказано между нами здесь, в Аренсбурге, изменит карту мира.
      "О небо, - подумал Балах, - уж не оплошал ли я с этим славным малым?" Однако не повел и бровью - он умел слушать и подбадривать собеседника опущенным взглядом.
      - Господин Балах, - продолжал Брунель, - как вы и предполагали, я действительно возвращаюсь из дальнего путешествия. Я плыву из Ледовитого моря, где мы открыли проход в Угорию и оттуда дальше самый краткий судоходный путь, ведущий в сердце Азии, в Китай. Теперь он от нас не дальше, чем Наварра от Нарвы.
      На мгновение в комнате стало так тихо, что можно было слышать крик чайки, кружащей над гаванью, стук колотушки ночного сторожа и шум моря, не затихающий здесь ни утром, ни вечером, ни летом, ни зимой.
      - Но это значит... это значит, что вы открыли Северо-Восточный проход?! - хриплым голосом проговорил Балах.
      - Да, это Северо-Восточный проход,- повторил Брунель. - Так и запишите: в благословенном богом 1581 году в городе Аренсбурге Оливер Брунель рассказал Иоганну Балаху, другу знаменитого картографа Меркатора, как был открыт Северо-Восточный проход.
      Кадри сделала свое дело, Кадри может уйти.
      Почему же мы не ставим на этом точку?
      НОСТАЛЬГИЯ
      Я взял с собой овчинный полушубок, а чтобы уменьшить вес своего багажа, оставил дома палатку и спальный мешок. Тем самым одни пути открылись передо мной, другие закрылись, только пока я еще сам не знаю, какие именно. Знаю только цель путешествия: Северо-Восточный проход. И конечный пункт: Уэлен. Разве уже само это название не звучит обнадеживающе? Будто вода перекатывается через гладкие камни. Уэлен - так называется поселок, населенный чукчами и эскимосами и расположенный на берегу Берингова пролива, на самом восточном мысе Азии, протянувшемся на десяток градусов долготы в пределы Западного полушария (169° 40?W). До него тринадцать тысяч пятьсот километров, если счи-{9}тать все зигзаги пути, о которых я пока даже не подозреваю. Один ли я? Графин на полированном столике вагона тихо позвякивает в такт перестуку колес, ковер заглушает шаги, по ночному полутемному коридору ко мне тянется голубоватая полоска сигаретного дыма. Моя соседка по купе, женщина с благородными чертами бледного лица, маленькая и хрупкая, тем не менее она кажется куда сильнее атлетически сложенного матроса, молча стоящего у окна рядом. Это семья испанских эмигрантов, мать и сын. Они едут на Кубу, где надеются обрести новую родину или хотя бы родной язык, но за годы, которые юноша провел в мореходном училище, они успели привыкнуть к Таллину, может быть, привязались к этому портовому городу "старой доброй Европы", и теперь отблеск их благодарности падает на меня. Они беспомощно молчат. Люди вдвоем тоже могут чувствовать себя одинокими. А у меня ничего не вышло с экспедицией на Чукотку. Так мы и стоим, каждый у своего окна, каждый погруженный в свой собственный мир. Ветер расплющивает струи дождя, за стеклом непроглядная темь, в ней зажигаются и гаснут желтые звезды: это мои путеводные звезды, мои спутники по Северо-Восточному проходу. Один из них шел на Чукотку пешком через Тарту, присел за Нарвой у колодца отдохнуть и записал в дневнике следующие строки:
      "Куда бы ни привел тебя твой путь, среди каких бы жестоких дикарей и хищных зверей ты ни странствовал, наблюдай за Человеком, цивилизованным или диким, к какому бы племени он ни принадлежал, какому богу ни поклонялся. О жестокости его обычаев суди благосклонно. На обиды, и дурное отношение, которые могут выпасть на твою долю во время путешествия, не отвечай тем же. Не обращай внимания на случайные обстоятельства, не единожды заставлявшие людей отказываться от самых лучших намерений и лишавшие мир многих полезных открытий. Не вмешивайся в политику. Никогда не забывай, что самым увлекательным объектом исследования является Человек" (1820).
      Эти строки принадлежат Кокрену*, но он не единственный мой попутчик. В его завещании заслуживает внимания уверенность в несхожести людей, точнее: убежденность, что различие между людьми не может служить основанием для их оценки. Эта мысль, которая в наши {10} дни воспринимается как сама собой разумеющаяся, в прошлом веке высказывалась не часто. Обычно первопроходец отправлялся на поиски самого себя, а не другого человека. А когда видел, что этот другой человек вместо вилки пользуется за едой палочками и к тому же отличается от него чертами лица и густотой волос, то вместо открытия происходило нечто совсем обратное. Музыка, этот самый хрупкий и, пожалуй, самый точный способ выражения человеком самого себя, для многих и сейчас остается непреодолимым барьером. Кто-то из моих друзей заметил однажды, что таджикскую, индийскую или арабскую музыку может слушать только сноб. Меня огорчает не само это признание, а скрытая в нем оценка. Она отдает полированным письменным столом и радио. Чтобы услышать музыку, надо приблизиться к ней. Стеллер*, странствуя по лесам Камчатки, учился у ительменов выкапывать корни и подстерегать рыбу, слушать шум реки и голоса животных, он усвоил их меру ценностей, и тамошние горы уже не вызывали у него воспоминаний об очаровательных альпийских пейзажах, а напоминали о голоде. Вот тогда-то он услышал и понял музыку ительменов. Она привела его в восторг, и если он сравнивает песни этого народа с произведениями Орландо ди Лассо*, то, конечно, не потому, что они похожи, а потому, что он хочет донести до читателей понятие абсолютной ценности искусства. Попытка, заранее обреченная на провал, ибо единой меры не существует. Отношение к музыке, по-моему, и является самым чутким мерилом, какое только может быть. Вот почему я так высоко ценю Стеллера. Последнее великое открытие, на мой взгляд, не нанесение на карту островов Антарктиды, а открытие человека человеком, и в этом смысле мы будем всегда жить в Эпоху Великих Открытий. Совсем недавно, перечитывая записи Крашенинникова, Кука, Сарычева, Биллингса, Сауэра, Врангеля, Матюшкина и многих других, я внезапно почувствовал, что всех их связывает нечто общее: в минуты слабости все они в той или иной степени испытывали чувство космической ностальгии. Первооткрыватель сидит рядом с открытым им туземцем у костра, ест из его котла, пьет из его кружки, слушает его песни - и испытывает мучительную тоску по человеку. Свободны от этого были, пожалуй, лишь Стеллер и молодой Форстер, и их преждевременная гибель стала словно бы неизбежной.
      Все они - мои спутники. Мне хочется вглядеться в {11} их судьбы, проследить за пересечением их путей. Об одних нам известно больше, о других - совсем мало. В сельской церкви на острове Хийумаа первенец хозяина хутора Сааре был наречен именем Яан-Прийт. Кто он? Почему именно он попал в экипаж Вилькицкого, на долю которого выпало величайшее открытие двадцатого века на Севере? Долгожданного наследника хутора Маазиков крестили в Лайузеской церкви и нарекли Аугустом. Громоздкий механизм общественных закономерностей со скрежетом приступил к работе и, высекая искры, отбросил в сторону сотни тысяч возможных вариантов, пока не был создан неповторимый шедевр: Аугуст Маазик не унаследовал хутора своего отца, зато его имя было дано горному перевалу на земле Банкса в восточной части моря Бофорта, а сам он на Аляске стал известен под кличкой Большевик. Вот так и шагают перед нами дворяне и крестьяне, коммерсанты, ученые и преступники, русские, эстонцы, якуты, немцы, чукчи, англичане и викинги: великое прошлое и великое настоящее. Какая пестрая компания! Они вовсе не энергичные дети одного отца, как ни эффектно звучит эта фраза. Объединяет их всех только одно Северо-Восточный проход. Там, наверху, вдоль самой кромки Ледовитого океана, озаренные на миг лучом истории, они возникали из скрытого во мгле прошлого, чтобы выполнить свою простую или сложную, но всегда трудную задачу, и, сверкнув, как искра, исчезали навек, часто не оставив потомкам даже своего имени. Но когда через несколько дней караван судов отправится на восток, ни один из них не будет отсутствовать на этом большом смотру.
      СВОБОДА
      За полчаса я должен успеть с Варшавского вокзала на Октябрьский и сесть в поезд, идущий на Мурманск, чтобы послезавтра утром быть на корабле Халдора, вот-вот готовом "поднять якорь", если вы разрешите мне этот романтический оборот, и взять курс на Зеленый мыс. Мысов с таким названием по крайней мере два. Один из них, открытый в 1443 году Доном Фернандесом, находится на западной оконечности Африки, недалеко от Дакара, другой - у Восточно-Сибирского моря, на реке Колыме. Так вот, речь идет о втором.
      Я торопливо прошел мимо очереди, ожидающей такси, {12} мимо утренней очереди на автобус и толпы на трамвайной остановке и свернул в первый же тихий переулок. Ленинградские дворники в белых передниках березовыми метлами сметали с тротуаров окурки и картонные стаканчики из-под мороженого. Я заметил грузовик, доверху нагруженный кочанами капусты, и по номеру понял, что машина прибыла из Новгорода. Подумал было, что шофер дремлет, но нет, рядом с ним сидела девушка, они тихо беседовали. Гекльберри Финн как-то сказал, что слова никогда нельзя придумывать заранее. Посмотри в глаза - и они сами потекут как по маслу.
      - Ребята, подбросьте меня на Октябрьский!
      Почему они согласились? Я знал, что они согласятся. Девушка оглядела мой полушубок и строго сказала шоферу, все еще вертевшему в пальцах металлический рубль:
      - Отвези товарища, раз он просит.
      Рюкзак они взяли в кабину, я растянулся в кузове вдоль заднего борта, и когда машина после перекрестков набирала скорость, на меня скатывались вилки капусты. Очарование путешествия, даже самого пустячного, состоит в возможности и необходимости то и дело принимать решения. Дорога разветвляется, каждый последующий шаг является результатом или следствием предыдущего. Ответственность за выбор не так уж велика, и все же я кажусь себе более деятельным, энергичным, самостоятельным, чем обычно, - я кажусь себе свободным. Итак, путешествие началось. Возможно, что это понятие совпадает у меня с понятием "приключение", возможно, что я занизил цену приключения, приспособив его к своим вкусам. Но зато я увидел Ленинград в самом необычном ракурсе. Может быть, только один человек из миллиона видел этот город таким: трамвайные провода, фонари по центральной оси улицы, голубая прохлада утреннего неба. На улицах поуже со стен домов на меня косились окна, пробуждающиеся от сна люди, горшки с геранью, балконы с вывешенным для просушки бельем или коврами, которые выколачивали невидимые руки. На одном перекрестке мы проехали мимо стеклянной будки, где сидел регулировщик. Наши взгляды встретились, но я не шевельнулся, просто закрыл глаза. Я очень люблю этот город, у меня с ним близкие, сугубо личные отношения, именно с городом - знакомых у меня в Ленинграде мало. Студентом я ночевал в его запертых парках и, просыпаясь, видел возле себя милиционера. "Еще рано, {13} спите", - говорил он мне. А на Дворцовой набережной я однажды потерял подметку и, бродя по Эрмитажу, голой ступней ощущал прохладную гладкость вощеного паркета, - как Николай в свое время, утешал я себя, - к тому же осязание сохраняет самые интимные наши воспоминания. В Сибири во время переменок три девочки ходили в обнимку и пели, вернее, тихо напевали, песни о Ленинграде, особенно часто "Ленинград мы не сдадим, красную столицу". Девочки каким-то образом вырвались из кольца блокады, одни, без родителей. Я хорошо знал их, мы жили в соседних комнатах, у учителя математики, недавно я навестил его. По вечерам они рассказывали мне о Невском, тогда он назывался проспектом 25 Октября, и о необыкновенных пирожных, которые одна из них вместе с родителями ела в кафе "Квисисана", но в школе мы друг друга, конечно, не узнавали. Они держались вместе, пели свои песни, и только позднее я сообразил, что мальчишки почти не дразнили их. В Ленинград же я попал много позже, и все было здесь так, как они рассказывали, хотя дома на берегах Невы еще покрывали разводы маскировки; тогда-то я и встретил на Невском одну из этих девочек, как будто мы жили не в миллионном городе, а в уездном городишке тургеневских времен. Мы оба были так изумлены, что почти ни о чем не поговорили, и больше я не видел ее.
      Я все еще жевал листья новгородской капусты, когда в дверях кассы появилась дама в красной фуражке и объявила, что билетов нет и не будет. В мире существуют законы Архимеда, Ньютона, Бойля-Мариотта. Время от времени мы читаем в газетах, что какой-то из них успешно опровергнут и что тот, кто его опроверг, награжден, как в свое время был награжден открывший его. Тем более странно, что единственный не опровергнутый пока еще закон до сегодняшнего дня не сформулирован. Я назвал бы его законом последнего билета, хотя не исключено, что он имеет силу только до тех пор, пока не сформулирован. Когда через несколько минут поезд тронулся, в купе, кроме меня, были только двое, четвертое место оставалось свободным до самого Мурманска. Я поздоровался и полез на свою полку, но пожилой мужчина в полосатой пижаме тут же выложил на стол вяленого сига и поставил две бутылки самогона. Поезд был транзитный, из Одессы, и у пассажира помоложе лицо было довольно измученное. Он отнесся ко мне как к долгожданному со-{14}юзнику, но у нас не было времени согласовать оборонительную тактику.
      - Теща делает его из пшеницы, его у нас только из зерна и гонят.
      Самогон и вправду был хорош, с большим стручком красного перца на дне бутылки, а такого сига я в последний раз ел на островах. Парень заговорщицки подмигивал мне. Старик же оказался агрессивным.
      - Природа, говоришь? Ну и дурак! Нет у нас никакой природы - только сопки да море. На юге - там природа, а у нас ее никогда и не было!
      Мы немного поспорили, причем я нашел общий язык с молодым синоптиком, потом я снова забрался на свою полку и стал читать "Дикую мысль" Леви-Штрауса. В моем рюкзаке лежали вещи, которые в иных обстоятельствах вряд ли могли оказаться рядом. Прежде всего - незаконченный перевод романа Веркора "Люди или животные?", работу над которым я надеюсь продолжить, и две мои книги путешествий в русском переводе - они могут мне понадобиться в Иркутске, во время встречи с читателями. Месяца через два жена вышлет следом за мной мой серый костюм, он сделает круг из иркутского аэропорта на почту и с почты на склад, где какое-то время пролежит на полке рядом со знаменитым байкальским омулем, вкусной, но очень жирной рыбой, и вернется обратно домой как раз к Октябрьскому празднику. О соседстве с омулем я узнал благодаря нормально развитому обонянию. В остальном мое теперешнее снаряжение довольно пестрое: полушубок, штормовка, сапоги, галифе, два свитера, теплое белье с начесом, стиральный порошок, корейка, шоколад, три килограмма старательно упакованного кофе, несколько не очень точных карт, компас, планшетка и плоская бутылка спирта - на всякий случай. Кружка для кофе (0,8 литра) и несколько "хороших толстых книг". Пускаясь в путь, мы всегда немножко идеализируем себя: предвкушаем свободу и кажемся себе всемогущими, в том числе и по отношению к собственным слабостям и лени. Я не дочитал до конца ни одной из этих книг, но они были моими добрыми и верными друзьями, слишком тяжелыми, правда, но в мрачные минуты они служили мне опорой. Этот перечень вещей свидетельствует об отсутствии твердого плана, и в этом тоже заключается свобода путешественника.
      А поединок титанов в преисподней продолжался. {15}
      - Послушай, отец, ты где работаешь?
      - На воспитательном фронте, - раздается из-под моего матраца голос старика, сопровождаемый многозначительным покашливанием.
      - Неужели в газете? - удивляется молодой синоптик.
      - У тебя стакан пустой.
      - Не хочу больше. Ну, так где же ты работаешь?
      Я уже подумал было, что старик задремал.
      - Учитель математики я. Ну, чего ты уставился?
      - А я думал - в газете.
      - Чепуха! Я всегда могу доказать, что дважды два - пять, хэ-хэ-хэ...
      Я отвожу от него взгляд. Белые занавески весело трепещут на ветру, длинный состав летит как стрела все дальше на север, колеса на стыках отбивают ритм, мимо вприпрыжку скачут телеграфные столбы. Я выключил старика из своей жизни. Это тоже относится к свободе путешественника. Скоро - Карелия.
      СОМНЕНИЯ
      По вагонам распространился слух, который в Петрозаводске угрюмо подтвердил начальник станции: в Мурманск мы прибудем с опозданием на полдня. Корабль ждать меня не будет, к тому времени он, конечно, уйдет. Я послал телеграмму. Для собственного успокоения подсчитал, что, пересядь я на самолет, прибыл бы еще позже. Бок о бок с путешественником невидимой тенью странствует товарищ Случай. Больше всего ему нравится экспериментировать с тобой. Его можно ругать за это, но тогда уж он наверняка станет твоим врагом и в довершение всего восстановит тебя против себя самого. Лучше уж в какой-то степени доверяться ему. Со временем выяснится, что его эксперименты не так уж и зловредны, хотя всегда неожиданны. За окном дремучие леса, костистый гранит, ясные глаза озер, редкие поля, которые попадаются все реже, но больше о Карелии я не напишу ни одной строки: ведь скоро товарищ Случай приведет меня сюда на работу, укажет место для палатки на пустынном берегу у большого озера, за синеющим горизонтом которого - другие озера и другие леса, поровну воды и земли, и та, и другая одинаково изрезаны и извилисты, полным-полны сплетающихся островов и полуостровов, грохочущих водопадов и шорохов ночных птиц, {16} таинственных следов на тысячелетнем граните и еще более древних следов в памяти сказительницы Насто Ремзу, там, в далекой деревне Каскойло, и у хлебопекарной печи в Тайпале, и конечно же на рыбной ловле, когда полуночное солнце висит на вершинах елей. Товарищ Случай не любит, чтобы забегали вперед, не выносит случайностей и терпеть не может, когда его называют по имени.