Мост в белое безмолвие

      Входит Виктор с бутылкой в руках.
      - Что и говорить, повезло! В последнюю минуту.
      Подкладываем "Огонек" и начинаем есть прямо со сковороды.
      - Значит, так и не доспорим? - спрашивает Слава.
      - Продолжим в Антарктике, - великодушно обещает Виктор.
      У него своя теория физиологических основ эстетики ритма. Непрерывная смена возбуждения и торможения и все такое. На Дальнем Севере у людей все еще хватает времени на размышления, на то, чтобы составлять гербарий или рисовать акварелью. Не питает ли этот суровый, достойный образ жизни чистые источники языка?
      - Чтобы ты знал - прогноз неважный.
      - По знакомству мог бы предложить и получше.
      - Это я и сделал.
      Полбутылки осталось. Сладкий портвейн, разведенный спиртом. Смотрю на часы.
      - Перед дорогой надо помолчать, - делится с нами Слава древней мудростью шаманов.
      Помолчали.
      - Ни пуха ни пера, - говорит Виктор, - меня ждут на дежурство.
      Слава взваливает рюкзак себе на плечи.
      - Еще так натаскаешься - глаза на лоб полезут, - огрызается он в ответ на мою попытку забрать у него мешок.
      Выдергиваю из розетки штепсель электрической плитки, запираю дверь, и мы трогаемся в путь.
      ВСТРЕЧА С АНДЕРСЕНОМ
      Опаздываем, приходится перейти на легкий бег. Мы были в воротах порта, когда услышали сирену рейдового катера. Славу дальше не пустили. Прощаться некогда. Бегу в ту сторону, откуда слышал гудок, карабкаюсь через гору угля. В темнеющем небе со свистом курсируют ковши портальных кранов, грохаются на землю глыбы угля, кто-то с бесстрастной виртуозностью ругается матом; скатываясь с угольного откоса, я вижу причал, около не-{205}го пустой паром, а за ним другой паром и рейдовый катер, отдающий концы. Машу рукой, наконец меня замечают. Нога цепляется за трос, и я с размаху лечу на дно парома, к счастью, ровное. Здесь надеялись отчалить раньше и теперь мрачно молчат.
      - Номер "903", - называю командиру катера свое судно.
      Не глядя на меня, он кивает головой. У моего корабля номер, который долго не забудется. "На рефрижератор", - посоветовал Виктор Немчинову, и они обменялись странным взглядом. Как я понял из разговора, судно это речное, но какое это имеет значение! Главное - попасть в Берингов пролив. Так я им и сказал! На рейде поднимается вечерний бриз. Я не догадался на берегу спросить Виктора о водоизмещении - это как-то не приходит в голову, когда дело касается речных кораблей, - и теперь я с удивлением вижу перед собой судно не меньше "Вилян", которое по мере нашего приближения к нему продолжает увеличиваться. Оно похоже на танкер или на авианосец. Кокетливая палубная надстройка цвета слоновой кости уместилась вся на корме, на одной пятой или даже на одной восьмой длины корпуса корабля, вся остальная часть, насколько можно увидеть с низкого катера, от капитанского мостика до бака, гладкая, как доска, и кажется довольно просторной. Корабль лениво покачивается на волнах, на носовом флагштоке выставлен черный якорный шар, означающий, что судно стоит на якоре. Огней не видно. Мы делаем круг, обнаруживаем штормовой трап и, прыгая на волнах, приближаемся к высокому борту. Я взбираюсь на палубу, машу на прощанье рукой и сбрасываю с плеч рюкзак. В Певеке зажигаются огни, скалистые прибрежные горы закутываются в прозрачные сумерки полярной осени, еще хранящей слабый отблеск лета, море сияет и тяжело плещется о борт, глухо гудящий в ответ. Стою и жду, когда кто-нибудь появится, или хотя бы высунет голову, или по крайней мере зажжется свет в одном из иллюминаторов, но увы, на огромном корабле царит полное безмолвие, если не считать голосов моря и ветра, хлопающих на мачтах концов, тонкого посвиста антенн. Если это корабль-призрак, то уж во всяком случае призрак новейшей конструкции, думаю я, когда, открыв какую-то дверь и нащупав выключатель, оказываюсь в просторном, тщательно отделанном коридоре. Стучусь то в одну, то в другую дверь, {206} но не слишком энергично, мне начинает нравиться эта таинственная пустота и тишина хорошо натопленных помещений. Обнаруживаю за поворотом трап и поднимаюсь на вторую палубу. Постепенно глаза привыкают к темноте, я уже не зажигаю света. Здесь тоже никого нет. В замешательстве взбираюсь на капитанский мостик: там в синеватом свете неоновой лампы должен находиться вахтенный матрос, который, завидев меня, вскочит от неожиданности и разбудит корабль, погруженный в непонятный, заколдованный сон. Но на мостике тоже нет ни души, и что уж совсем странно: на сверхсовременном мостике, где на каждом шагу я натыкаюсь на радары и металлические коробки навигационных приборов, посреди тускло и холодно поблескивающего волшебного царства техники высится полутораметровый деревянный штурвал, как будто я попал в мир сказок Ганса Христиана Андерсена. Кладу руку на штурвал. Он теплый, каким обычно и бывает дерево. Охватившее меня настроение невозможно, да и не следует продлевать. Закрываю дверь и тихо спускаюсь на вторую палубу, уже ничему не удивляясь, потому что с радостью принял правила игры, царящие на этом таинственном корабле. Со второй палубы попадаю снова на главную. Оттуда каким-то потоком несет меня на нижнюю палубу, где царит такая же безмолвная тишина, и только из-под одной двери сочится свет. Открываю дверь. Передо мной просторная, ослепительно освещенная кают-компания. На диване, за большим столом, сидит боцман в коричневой мохнатой кофте и играет с пареньком, по-видимому сыном, в шахматы.
      - Добрый вечер, - говорю я, совершенно очарованный. - Когда кончите партию, отведите меня, пожалуйста, к капитану.
      - Здрасте-здрасте... - говорит боцман. - Ну, так я пойду конем... Здравствуйте, я и есть капитан. Очень приятно, сейчас я покажу вам вашу каюту.
      Каюта значительно больше, чем на "Вилянах": широкий диван, письменный стол и окно, не имеющее ничего общего с мореходством; эта сверкающая махина оснащена никелированными рамами и бронзовыми рычагами, затворами и каплесобирателями, она завешена белым шелком, затемняется шторой, ограждена жалюзи, обрамлена веселыми, цветастыми занавесками; окно выходит на прогулочную палубу левого борта, широкую, как терраса горного отеля, и в довершение всего оно еще трех-{207}створчатое. Я уже сказал, что это кокетливый корабль, - так оно и есть. Ниша для умывания по размерам вполне соответствует приличной ванной комнате.
      - Душевая находится рядом с моей каютой, - говорит похожий на сатира капитан, облик и жесты которого выдают в нем жизнелюбивого южанина. Чувствуйте себя как дома.
      А я и в самом деле чувствую себя как дома, почувствовал четверть часа назад, милый Юрий Иванович, когда положил руки на ваш сказочный аварийный штурвал. Термометр показывает +28° по Цельсию. Распахиваю окно, и занавески элегантно вспархивают от соленого порыва ветра, неправдоподобного, как далекое эхо Восточно-Сибирского моря. Включаю вентилятор, сбрасываю грязное белье, открываю полиэтиленовый мешочек со стиральным порошком, устраиваю достойную ситуации постирушку и нежусь под душем в густом облаке пара. Переодеваюсь, зажигаю настольную лампу, отбрасывающую мягкий свет, раскладываю книги, вынимаю кружку для заварки кофе, закуриваю сигарету и начинаю ждать, когда постучат в дверь.
      ПОЧЕМУ УХА ВИЙДАЛЕПА БЫЛА ТАКОЙ СОЛЕНОЙ
      - Я старший помощник, заходите, пропустим по стаканчику.
      Он приводит меня в каюту, вернее, в комнату радиста - как-то неудобно втискивать в жесткие, суровые рамки морских понятий эти хоромы речного корабля. Дверь из комнаты радиста открывается в смежную радиорубку, откуда, как с далекой планеты, доносится тихая музыка. Входит благодушный капитан. Он принадлежит к тому типу людей, которые любят поесть, почитать и посидеть на солнышке.
      - Итак, вы не побоялись явиться на наш корабль?
      - Почему же я должен был бояться?
      - Нам платят за страх, - коротко рассмеялся он и отпил большой глоток. - Это консервная банка. Обшивка у нас из пятимиллиметровой жестянки.
      - Но вы ведь плаваете?
      - Это другое дело. А у вас пока еще есть время подумать. В Чукотском море мертвая зыбь. Нам она категорически противопоказана.
      - За наше успешное плавание. {208}
      На закуску у них какая-то восхитительная рыба, и вообще здесь легко и весело, как у Нука Эрни на острове Муху в "Монологах" Юхана Смуула.
      - Я знал одного писателя, - произносит капитан и рассказывает историю, если не ошибаюсь, про Бабеля.
      - А вы бывали в музее Айвазовского в Феодосии? - неожиданно спрашивает старпом. - Вот кто умел! Эти теперешние, - очевидно, он уже успел приложиться, - я бы их всех в каталажку посадил и не выпускал, пока не научатся рисовать по-человечески. Но это совсем не значит, что я сторонник крайностей.
      - Откуда у вас такая вкусная рыба?
      - Ах, рыба... - Капитан деловито разглядывает тарелку, потом поднимает трехлитровый баллон, смотрит на свет, нюхает содержимое. - Пожалуй, она у нас еще с Пеледуя.
      - С Пеледуя?! - не верю я собственным ушам. - Вот это да! Как же вы попали на Пеледуй!
      - А вы знаете эту речушку?
      - Еще бы! Я прошел по ней на байдарке и написал об этом книгу!
      Теперь настала очередь капитана удивляться, но все, что я сказал, сущая правда, кроме величины этой, как говорит Юрий Иванович, речушки. Пеледуй - речушка только по сравнению с Леной, в которую она впадает. На самом деле это красивая порожистая река, шумно текущая между высоких скал и непроходимых лесов. Она так красива, что в Эстонии каждый ее метр считался бы заповедным, а в Германии, кроме того, на ней через каждые сто метров поставили бы по какой-нибудь укромной мраморной скамье Кнопфлауха или Гогенмюллерна и построили конечную станцию горной железной дороги. Одним словом, у меня есть кое-какие права на эту реку.
      - Мы там зимовали.
      - На Пеледуе?! Откуда же вы, в конце концов, идете?
      - Вообще-то из Чехословакии. - Капитан называет верфь. - Оттуда вниз по Дунаю, по Черному морю, потом вверх по Дону и Волге, затем по каналам и шлюзам в Онежское озеро, пока наконец в Архангельске не выяснилось, что в море нас не выпустят.
      - Почему же?
      - Пятимиллиметровая обшивка.
      - Ничего себе новость! Как будто этого раньше не знали?! {209}
      - Не знали, что у нас на пути море? Ну, видите ли, в министерстве один отдел планирует, другой заказывает, а третий распределяет. Вот мы и странствуем уже второй год на судне, которое построили в Чехословакии, а плавать должно на Амуре. Никому в голову на пришло задаться вопросом, как доставить его на место, раз оно не может выйти в море.
      - Звучит не очень убедительно.
      - Ну, побывай вы в нашей шкуре, заговорили бы иначе.
      - И все-таки вы получили разрешение выйти в море?
      - До сего дня - нет!
      - Невероятно!
      - Морские власти запретили, речное пароходство разрешило. Дело в том, что корабль не выносит качки, а лед может расплющить его, как яичную скорлупу.
      - Вы шутите!
      - Серьезно говорю! Подумайте сами, чего это стоит: идем полный навигационный год, а дальше Лены не продвинулись. На западе по крайней мере попадались бухты, где можно было укрыться. А здесь берег как стена, мышонку и тому негде спрятаться.
      - И все это время вы на борту?
      - Как же иначе! В устье Пеледуя мороз доходил до пятидесяти пяти градусов, фонд зарплаты вышел, команда разъехалась кто куда, кто же будет смотреть за кораблем? Вот мы только и остались, - капитан кивает головой в сторону старшего помощника и радиста, - мы втроем да еще моя жена.
      - И жена с вами?
      - Конечно. А когда мне еще жить с семьей? Я перегонный капитан, перевожу корабли с верфи в порты, где они будут приписаны, весной ухожу, осенью возвращаюсь. Когда же?
      Он захватывает вилкой почти прозрачный ломтик пеледуйского лосося и, проглотив, прополаскивает его вином. У него это здорово получается. Спрашивает:
      - А вы заметили, что в Пеледуе вода местами соленая?
      - Нет, хотя... Да, в самом деле...
      Я начинаю хохотать. Бывает же так: случайно встреченный в Ледовитом океане капитан через десять лет объясняет мне, почему уха, сваренная Антсом Вийдалепом как-то вечером на Пеледуе, оказалась такой соленой. {210} Раньше с ним ничего подобного не случалось. Мы позволили себе деликатно намекнуть ему на это. Он растерялся и почувствовал себя несчастным. Наверно, я никогда не воскресил бы в памяти этот ничем не примечательный вечер и он навсегда канул бы в бездонные колодцы памяти, но вот он снова со мной, вместе с воспоминанием об опрокинувшемся над водой ракитнике, возле которого мы остановились на ночлег и разожгли костер. Почему бы мне и не смеяться, если этот мир, пройденный вдоль и поперек, стал таким по-домашнему обжитым. И при этом он совсем не уменьшился в размерах, - во всяком случае, для меня.
      - Ну вот, теперь вы все знаете, - говорит приветливо капитан.
      Ход моих мыслей не остался для него незамеченным, и мы становимся еще ближе друг другу. Вот тогда-то он и спрашивает, читал ли я Ницше. Нет, не читал, то есть последний раз читал в средней школе, но с того времени столько воды утекло, и к тому же теперь Ницше я предпочитаю Пеледуй.
      - Как же вы перезимовали?
      - И не говорите! Деньги все вышли, топливо кончилось, все кончилось. Ловили рыбу, ходили на охоту. Справились.
      - А весной к вам вернулась команда?
      Вопрос не предполагал ответа, поскольку судно находится в море. Но старпом начинает тихонько смеяться, а капитан отвечает:
      - Каким это образом я мог ее вернуть, раз у меня не было фонда зарплаты?! Я был рад-радешенек, когда в Пеледуе удалось сторговаться с ребятами из девятого класса. "Ускоренное обучение в условиях практического плавания" - так это выглядело на бумаге. Мне не хочется называть этот корабль детским садом, они оказались славными и работящими ребятами, но все-таки это дети, понимаете? В лучшем случае они катались по реке на лодке. Мы с ним, - кивает он в сторону старпома, - стоим на вахте по очереди каждые шесть часов. Можете понять, что это значит?
      - Честно говоря, нет. Да и мало кто это может понять.
      - Вот то-то и оно.
      - Внимание, у нас есть еще третья бутылка, - сообщает старпом. {211}
      - Может, оставим на завтра? - предлагает капитан.
      - Мы же не алкоголики, чтобы пить каждый день, - впервые за все время открывает глаза и рот радист.
      И - пык! Бутылка открыта.
      НА ПРЕКРАСНОМ ГОЛУБОМ ДУНАЕ
      Сигнал тревоги доходит до сознания одновременно с громким дробным стуком в дверь.
      В коридоре стоит смущенно улыбающийся паренек, которого я вечером видел играющим с капитаном.
      - Вы просили разбудить вас, когда будем уходить. Сейчас четыре часа, снимаемся с якоря.
      - Послушай, ты тоже с Пеледуя?
      - Тоже, - ответил он удивленно и бросился бежать, но в конце коридора быстро оглянулся на бегу.
      Предрассветный рейд с сияющим огнями океанским теплоходом медленно удаляется. Певек еще не сверкает окнами, там пока властвуют синие ночные тени, только клювы портовых кранов ненасытно заглатывают каменный уголь и высокие жестяные трубы электростанции выбрасывают его в небо облаком сажи. Может быть, поэтому небо над Певеком такое темное? Дальше оно ясное, синее и безмолвное, солнце из-за розовеющих скалистых вершин пытается дотянуться до гладкой поверхности моря, которая в ответ отливает холодно и торжественно.
      Так мы проходим загадочный Шелагский мыс, мифический каменный бастион, вытянувшийся далеко на северо-запад. На протяжении полутора веков он внушал путешественникам ужас перед концом света и манил их надеждой пробраться в Америку, не замочив ног. Так вот он каков! Романтический утес с синеющими тенями и буро-красными обнажениями, будущий любимец комбинатов по производству художественных открыток, соперник скалы Лорелей, уже сейчас тоскующий по интуристовскому Хилтону! Как трудно перенестись отсюда, из этого кресла, хотя бы на один век назад и осознать цену нашего теперешнего уверенного плавания в этих местах. Мы находимся всего в полумиле от берега, когда "903" берет курс на восток, а через какое-то время поворачивает еще на несколько румбов к югу. Стеклянная дверь капитанской каюты распахнута на веранду, которую никак не отважишься назвать палубой, занавески отодвинуты, каюта залита теплым солнцем, и я, заваривая утренний кофе, {212} рассеянно слежу за разговором. За колышущимися на ветру портьерами виден кусочек спальни с просторной семейной кроватью, и я готов дать лжеклятву, что в этой белой полированной, украшенной золотым орнаментом кровати, под голубым стеганым пуховым одеялом спит жена капитана, оформленная на борт коком. В открытую дверь виднеется океан - Ледовитый океан, мне надо бы ущипнуть себя за ухо, - на его отливающей ртутью поверхности играют коричневые птахи величиной с кулак, напоминающие наших воробьев. Иногда они взмывают в воздух, выстраиваются низко над водой в треугольник и бесшумно скользят мимо нас. Наша скорость десять узлов, они летят вдвое быстрее. Этот пилотаж высшего класса свидетельствует о приближающейся осени, но говорит о ней иносказательно и неубедительно. Помешивая кофе, я наблюдал за тем, как последняя птица на левом крыле треугольника покидает строй и медленно, натужно, настигает вожака. Она сменяет его, каждая птица в строю отступает на одно место назад, и так это повторяется бесконечно.
      Капитан рассказывает о своем детстве, которое прошло в деревне в дельте Дуная, дома там стояли на сваях, к соседу ездили на лодке, а к стаду на плоту, и о своем отце, хорошем человеке, павшем от пули бандеровцев. Рассказ о далеких придунайских просторах с радужными фламинго дополняют первые айсберги, которые под сегодняшним бездонно голубым небом искрятся и сверкают всеми оттенками, существующими в природе. Пламенея красными крыльями, самолет ледовой разведки промчался совсем низко над нами и, сделав круг, возвращается обратно. На ужин уха из осетрины.
      - Такую и английской королеве не каждый день на стол подают, мечтательно говорит капитан.
      ВРАНГЕЛЬ НА ШЕЛАГСКОМ МЫСЕ
      Врангель во время своих путешествий в глубь материка ел древесную кору и выкапывал из нор леммингов коренья. Каждая его экспедиция превращалась в поединок с голодной смертью. Однажды ночью медведь вспугнул вьючных лошадей, они разбежались, и на обратном пути люди спали в тундре под проливным дождем, прямо на голой земле. Поездка Матюшкина в 1822 году к востоку от Колымы сложилась особенно драматично - {213} под конец ему приходилось обходиться даже без огня! В непроглядном тумане они угодили на горный перевал, оттуда во все стороны зияла пустота. Так бывает только в кошмарном сне. Они невредимыми спустились вниз благодаря стаду оленей, которое где-то рядом с ними переходило на новое место, безошибочно чуя правильное направление. Решающим стал 1823 год. Врангель послал Матюшкина картографировать побережье. Мичман должен был добраться до Северного мыса. Единственный европеец, который до него измерил и описал его, был Джемс Кук. А Врангель отправился открывать свою "Северную страну". Это было его четвертое и самое трудное путешествие по льду. На восьмой день марта месяца он достиг Шелагского мыса.
      "Малорослый чукча, лет шестидесяти, закутанный в мохнатую кухлянку, безбоязненно подошел к нам, объявляя, что он камакай (что означает старшину или начальника) чукотских племен, обитающих по берегам Чаунского залива. Его смелые и быстрые движения обнаруживали сильное телосложение, а маленькие блестящие глаза вырожали мужество и самонадеянность... Я привел его в нашу палатку, угощал табаком, рыбой и прочим, и он вел себя так непринужденно и спокойно, как будто бы мы были с ним старые знакомцы. Через переводчика разговаривал я с ним и с удовольствием слушал его замечания.
      Всего более желательно ему было узнать, что нас побудило в такое холодное время года предпринять столь дальнюю поездку? Потом спрашивал он: много ли нас и вооружены ли мы? Отвечая ему на вопросы, всячески старался я объяснить, что наше посещение совершенно мирное. Несмотря на то, казалось, что внезапное появление наше возбудило в нем недоверчивость, и проницательные взоры его следили за каждым движением нашим... Старик выдавал себя за потомка древних шелагов, или, как чукчи обыкновенно называют, чаванов, много лет тому назад двинувшихся на запад по морскому берегу и более не возвращавшихся. От имени сего народа реки и залив получили название Чаванских или Чаунских... Камакай был в своем роде довольно образованный человек. Узнавши цель нашей поездки и уверившись, по-видимому, что мы не имеем намерений, опасных свободе народа его, он описал нам подробно не только границы земли своей от Большой Баранихи до Северного мыса, но даже нарисовал углем на доске положение Шелагского {214} мыса, называя его Ерри. В Чаунском заливе обозначил он острова Араутан 1, совершенно правильно по форме и положению, а к востоку от мыса Шелагского другой маленький остров, который впоследствии и нашли мы; он утверждал убедительно, что, кроме сих двух, на всем протяжении нет никаких более островов. На вопрос наш, не существует ли какая-нибудь земля на море к северу от Чукотских берегов, подумав несколько, рассказал он следующее: "Между мысом Ерри (Шелагским) и Ир-Кайпио (Северным), близ устья одной реки, с невысоких прибрежных скал в ясные летние дни бывают видны на севере, за морем, высокие, снегом покрытые горы, но зимой, однако ж, их не видно. В прежние годы приходили с моря, вероятно, оттуда, большие стада оленей, но, преследуемые и истребляемые чукчами и волками, теперь они не показываются. Сам он однажды преследовал в апреле месяце целый день стадо оленей на своих санях, запряженных двумя оленями, но в некотором отдалении от берега морской лед сделался столь неровен, что он принужден был возвратиться. По мнению камакая, виденные с берегов горы находились не на острове, а на такой же пространной земле, как его родина. От отца своего слышал он, что в давние времена один чукотский старшина со своими домочадцами поехал туда на большой кожаной байдарке, но что он там нашел и вообще возвратился ли он оттуда - неизвестно. Он полагал, что отдаленная северная страна заселена, и доказывал мнение свое тем, что за несколько лет на берега острова Араутана, в Чаунском заливе, выбросило мертвого кита, раненного дротиками с острием из шифера, а как чукчи не имеют такого оружия, то должно предполагать, что такие дротики употребляются жителями неизвестной страны. Основываясь на том, что с высоты даже Шелагских гор не видно на севере никакой земли, камакай полагал, что она против того места, где видны высокие, снегом покрытые горы, которые образуют мыс, далеко выдающийся в море".
      Конечно же речь идет об острове, который теперь носит имя Врангеля. Он в три раза больше Сааремаа, и горы там действительно поднимаются на высоту более тысячи метров. Но в одном дотошный чаунский старшина все-таки ошибся: этот остров никогда в прошлом не был заселен. Постоянные обитатели появились там лишь в {215} 1926 году, и их привезли туда первые краснокрылые летчики полярных просторов Отто Кальвиц, Леонхард, имени которого мы пока не знаем, и Эдуард Лухт.
      ТОЛЯ ЖЕНИЛСЯ НА ЭТОЙ РЫЖЕЙ
      "Такую и английской королеве не каждый день на стол подают". Вечером я слышу эти слова из уст самой госпожи капитанши, и все здесь истинная правда, кроме титула "госпожа капитанша". Разрумянившаяся, дородная, степенная Анна Алексеевна восседает во главе стола, половник лежит рядом с ней, как гетманская булава, потому что в руках ее сосредоточена вся полнота власти; но не власть "госпожи капитанши" и даже не могущество кока, а авторитет заботливой хозяйки дома придает ее слову вес беспрекословно исполняемого приказа, которому радостно подчиняются и капитан, и радист костлявый грек с неизбывной мукой в глазах, кажется, больше думающий об Афонском монастыре, чем о главном двигателе, - а также автор этих строк, заключающий вместе с находящимся на вахте старпомом совершеннолетнюю мужскую линию на корабле. Довольно пестрый ряд сидящих напротив сорванцов тоже совсем по-мужски сосредоточился на добавочной порции ухи. Здесь, на границе Восточно-Сибирского и Чукотского морей, он представляет Пеледуйскую школу.
      После того как убрали со стола, на нем появляются шахматы.
      - А как дела у Толи? - спрашиваю я парнишку, сидящего напротив, того самого, который играл в шахматы с капитаном в вечер моего прибытия.
      - У какого Толи?
      - Как у какого? У Силаева Толи,- разъясняю я терпеливо. - Ты что, не знаешь вашего охотника, который любит фотографировать зверей?
      Парнишка удивленно сдвигает брови.
      - Вы знаете нашего Толю Силаева?
      - А почему бы и нет? Толю все знают.
      - Он о Толе даже книгу написал, - вставляет Юрий Иванович.
      Это, конечно, преувеличение. Мы встретились с Толей в верховье Пеледуя и в одном чудесном месте, на быстрине, ловили линьков. Года за два до этого с ним случилось несчастье. Преследуя косулю, он упал, ружье, ка-{216}тившееся следом за ним по склону горы, выстрелило. Толя лишился руки. Этот парень нам очень нравился, потому что со своей одной рукой он был куда ловчее, чем мы с двумя городскими. Чтобы ловить линьков из каноэ, поставленного на якорь посреди стремнины, нужна четкость виртуоза. В тот миг, когда рыба от его резкого рывка летела в сторону каноэ. Толя выпускал из руки удочку, наступал на нее ногой, освободившейся рукой хватал на лету леску, а если рыба была большой, падал на нее всей своей тяжестью. Для него не существовало неудобной позы или положения. Мы провели с ним полтора дня, и позднее я написал об этом несколько страниц.
      - Он первый научил нас охотиться на медведей.
      - Вот это здорово! А книга у вас с собой?
      Книга была у меня с собой. Больше того - она лежала в каюте на столе, раскрытая на странице, где говорилось о Толе. Через несколько дней - так я легкомысленно рассчитал в Таллине - должна была состояться моя встреча с пеледуйскими читателями. Из Певека я послал телеграмму, что она не состоится. И вдруг - все-таки, здесь?! Книга переходит из рук в руки. Вежливое недоверие уступает место сдержанному удивлению.
      - Глянь-ка, здесь тоже написано про Толю, - водит кто-то пальцем по странице. Школьный товарищ ребятишек сходит к ним со страниц книги, и мне самое время удалиться.
      - Передайте Толе от меня привет.
      - А знаете, что он выкинул?! - азартно воскликнул самый юный, веснушчатый паренек. - Он женился на этой рыжей!
      Да, что говорить, в лесах Якутии за это время произошли немаловажные события.
      - Толя ни за что не поверит, что о нем написано в книге.
      - Как же не поверит, если ты ему расскажешь? Как тебя зовут?
      - Толя Никитенко.
      - А я Петр Каппес, мы соседи, а в школе сидим за одной партой.
      - Мы будем вместе читать.
      Все мы соседи в этом огромном мире и встречаемся иногда даже в Ледовитом океане. {217}
      БОЦМАН
      Нас страхует сейнер - веселая замызганная ореховая скорлупка. Что-то в его повадке кажется мне знакомым. Когда он опять проносится мимо нас, оглашая воздух отрывистыми гудками, я замечаю в окно капитанского мостика величиной со спичечный коробок пышноволосого капитана, знакомого мне по совещанию у Немчинова. И кораблик, и его хозяин преисполнены благородной обиды, сквозь которую время от времени прорывается нетерпеливое сознание того, что сегодняшний мир, да и погода совсем не подходят для этой трудной роли. Солнце пылает, на море штиль, и редкие айсберги кажутся слишком старательно выполненной декорацией. Летящая на юг птичья стая приковывает взгляд и мысли. Ты свободен и веришь в свободу. Но свобода проявляется в поступках, ей недостаточно полета мысли, утверждал Бенхуфер в Тегельском каземате. Об этом стоит подумать.
      Солнце уже садится, когда мы проходим мыс Биллингса и становимся на якорь. Сейнер пришвартовывается к кораблю, берет нас на борт, а шлюпку на буксир. Берег представляет собой узкую полосу пустынного, унылого песка. Наконец мы оставляем сейнер на якоре и перебираемся в шлюпку. Душой операции является боцман сейнера Бибиков. С пылающим лицом, окруженный парами самогона, он садится рядом со мной, попеременно командуя рулевым и гребцами.
      - Я здесь вырос, здесь создавал колхоз, - бахвалится он. А младший Толя подталкивает Петра и азартно подмигивает мне из-за своего весла, Меня тут все знают. Что я тут делал? Как что? Занимался перевоспитанием... - Сверхсерьезная мина на лице Петра расплывается, с трудом сдерживаемый смех прорывается странным писком, и он поспешно отворачивается. - Один такой говорит: "Если ты отберешь моих оленей, я тебя убью". - "Шиш ты меня убьешь", - сказал я... А раз мне пришлось быть судьей из-за аркана, чаад по-ихнему. Ну, так вот, приходит как-то ко мне один, жалуется, что другой, мол, попросил у него аркан на время, а теперь вот не отдает. Я и судил. Вызвал обоих и как прикрикну: "Ты, говорю, верни ему аркан, а ты ему его нож - и марш восвояси! И не мешайте мне спать, так вас растак!"
      Шлюпка с шорохом врезается в берег, где нас ожидает ватага смуглых черноволосых ребятишек. Все скопом {218} отправляемся в деревню. Дома выстроились в пять рядов, крайний ряд всего в метрах двадцати от кромки воды; на восточной окраине ветряк, метеостанция, школа и магазин. Голубая лагуна обступает деревню с другой стороны, а в пяти-шести километрах от побережья в сторону материка поднимаются синеющие вершины гор, некоторые из них под влиянием воды и ветра так выветрились, что стали похожи на исполинские каменные грибы. На Дальнем Востоке такие горные образования называют кекурами. Над низкими дюнами и низкими крышами из висящего на почтовой конторе динамика гремит лекция о лжепророке капиталистического общества Маршалле Маклюэне. Ноги проваливаются в серовато-коричневый крупнозернистый песок, стоптанный в рытвинах в грязь. Кажется, что это место еще по-домашнему не обжито. На крыше сбитого из упаковочных ящиков сарая обнаруживаю несколько опрокинутых красивых каноэ. Спрашиваю у детей, не знают ли они, у кого из жителей есть барабан. Из-за угла впопыхах выскакивает разыскивающий продавца Бибиков с пустой авоськой в руках. Он тут же набрасывается на меня:
      - Ты чего тут вынюхиваешь! Все это я давно своими ногами растоптал и в землю закопал!
      - Зачем ты здесь, если так люто ненавидишь эти края?