Марш 30-го года

      - Нина, почему вы мне об этом говорите?
      - Мне больше некому сказать. А кроме того, еще есть одна важная причина. Я даже хотела идти к вам в госпиталь, а потом стало стыдно. А теперь уже не стыдно.
      Нина петровна все это говорила спокойно, ничего не изменилось в ее лице, даже улыбка осталась та же: нежная.
      - А вы написали ему, что не любите его?
      - Я еще не написала. Все папу как-то жалко. Это его мечта. Хотя теперь это уже не модно.
      - Что не модно?
      - А вот за поповича выходить.
      - Пожалуй, что и не модно.
      - А вы будете архитектором, Алеша?
      - Вероятно.
      - А за архитектора выходить модно?
      Алеша, улыбаясь, присмотрелся к ее лукавому взгляду:
      - В общем, это ничего.
      - Я пошутила, Алеша.
      - Я понимаю.
      - Вы скажите: что мне делать? Я страшно хочу что-нибудь хорошее делать. Разве в учительницы пойти? Как вы думаете?
      - Нет, в учительницы не нужно.
      - Почему?
      - У вас не выйдет.
      - Это верно, что не выйдет. Все равно замуж кто-нибудь возьмет. Вот еще горе. Отчего я такая женственная, скажите?
      - Разве это плохо?
      - Да. Мне не нравится. От поповича откажусь, кто-нибудь другой явится. Интересно все-таки, кто меня возьмет замуж. А теперь такое интересное время начинается.
      - Вы думаете, что интересное?
      - Голубчик мой, так видно же! Вы не думайте, что я такая пустая или такая, как Борис. Я хочу что-нибудь делать. Наверное, пойду в учительницы. Скажите, Алеша, почему это так глупо: как женщина, так и в учительницы. А если я не хочу никого учить?
      Алеша не ответил. Она еще немного подумала над своим тяжелым положением, потом встряхнула хорошенькой головкой и сказала капризно:
      - Васюня, что же это такое! Почему никто чаю не просит?
      22
      И сейчас возвращался Алеша таким же поздним вечером, и сейчас было так же тревожно вокруг, как и в тот вечер. Теперь на Алеше тоже были оба сапога, но ему еще не разрешали становиться на больную ногу. Впрочем, он привык к костылям, привык поджимать больную ногу, ему даже не хотелось расставаться с ними. Он решил дойти до главной улицы и там взять извозчика.
      Алеша не спеша переставлял костыли, чтобы не попасть в ямку на тротуаре. На темной улице, освещенной очень редкими фонарями, почти никого не было. Встречалась изредка парочка, привлеченная на улицу первыми днями весны, да изредка пробегал одинокий человек и испуганно бросался в сторону, обходя его костыли. Алеша вдруг почувствовал особый уют в своем неспешном одиноком движении.
      Было очень много вопросов, над которыми нужно было подумать. Раньше было все-таки ясно. Нужно было сидеть в окопах, писать рапорты, иногда сидеть под обстрелом и ждать смерти, иногда идти в атаку, нести вперед страх смерти и угрожать револьвером тем, у кого этот страх слишком вылезал наружу. Все это нужно было делать потому, что этого требовали долг и уважение к себе и глубокая уверенность, что за плечами лежит родина Россия, что на огромных ее пространствах все уверены в его чести. Все было ясно, а что было неясно, то нужно было отложить на завтра, в том числе отложить и мысли о многих безобразиях на фронте, о лени, трусости, даже о разврате и пьянстве офицеров, о возмутительном чечевичном рационе, о бесталанном командовании, о проигранной войне. Часто все это было до боли отвратительно и мерзко, часто от этого притуплялся даже страх смерти, но все-таки было ясно: главное и первое - дисциплина и война, его человеческая честь, его достоинство и уважение к себе. И поэтому нельзя было не закричать в отчаянии, ни удрать с фронта, ни пойти в плен. И Алеша привык гордиться этой своей гордостью и привык взнуздывать себя, когда начинали гулять нервы.
      Так было раньше. А сегодня как-то не так. Сегодня все не так. В Петрограде еще кричат "до победного конца", но уже ясно, что победы не будет и что в победе нет радости. И вопрос о гордости требовал пересмотра.
      В светлом пятне, освещенном окном домика, выросла высокая фигура солдата. Солдат быстро посторонился и с почтением к раненому приложил руку к козырьку. Правая рука Алеши по привычке хотела подняться ответным движением, но остановилась на полдороге, и Алеша крикнул:
      - Сережа! Сергей!
      В замешательстве Алеша ступил на больную ногу и вскрикнул от боли. В этот момент Богатырчук крепко обнял его вместе с костылями и горячим поцелуем впился в его губы:
      - Алешка! Милый мой! Красавец мой!
      Сергей целовал его губы, щеки, лоб, он обращался с ним, как с девушкой.
      - Да ну тебя, сдурел, - засмеялся Алеша и нашел наконец свои подпорки.
      - Идем, - сказал Богатырчук. - Идем куда-нибудь!
      - Да куда?
      - Идем, вот тут сквер.
      - Да там народу много.
      - Стой, вот тут я проходил, скамеечка такая славная. Ох ты, калека моя родная!
      Скамеечка оказалась действительно славной. Была для нее сделана специальная ниша в заборе и распускались перед ней сирень и еще какие-то кусты. Здесь, у чужого двора и расположились друзья.
      - Алеша, я тебя целый день искал. Дома был, в госпитале был. Чего ты шляешься? Что это? Ты и ранен? Мне говорили - контужен. Это на владимирско-волынском направлении? Здорово тебя покалечили.
      - Здорово. Буду хромать. И с нервами плохо. Заикаюсь вот, и голова ходит, особенно, если разволнуюсь. И болит часто. И вообще это надолго; говорят, ни пить, ни курить, ни за барышнями не ухаживать, не расстраиваться.
      - Так ты и не расстраивайся.
      Алеша улыбнулся.
      - Не такие времена.
      - Ох, и времена, друг! До чего времена замечательные. Я хожу и смотрю, и слушаю, думаю, такая жалость: и это забуду, и это забуду.
      - Сергей, расскажи подробно: что случилось в военном училище? Почему тебя солдатом выпустили?
      - Шпионили, дряни. А я не очень умею язык за зубами держать. Понятное дело. Да я не жалею. Зато теперь хорошо. Я прямо уморился. И туда поспеть, и сюда поспеть! В Киев попал, как раз валил памятник Столыпину. А нам, понимаешь, написано: "Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия"! Но зато и потрясения, брат, будут, прямо голова кругом идет.
      Алеша слушал, склонив голову, и молчал. Сергей на месте сидеть не мог, то быстро поворачивался на скамье, то вставал, то пробовал ходить.
      - Мороки много будет. Офицерня, между прочим, гадко держится. Я понимаю, еще дворянчики или там кадровые, тем, конечно, иначе и не приходится, но какого черта прапорщики эти лезут. Такое же пушечное мясо как и мы. А туда же, воевать им хочется.
      - А как же, по-твоему? Просто удирать с фронта.
      - Удирать нельзя. Зачем удирать? Надо мир. Народ не хочет воевать. Баста, есть дела поважнее.
      - А если немцы все заберут?
      - Да брось, Алешка, чего там они заберут. Они рады будут, только отвяжись от них.
      - Ты - большевик? - спросил Алеша.
      - Большевик. И председатель дивизионного комитета. Да постой, а ты как же думаешь? Ты что - с офицерами? Какая у тебя компания?
      Алеша поцарапал концом костыля землю.
      - Ты, Сергей, брось этот тон, - резко сказал он. - Здесь не митинг, и никакой у меня компании нет. Я здесь один, видишь, раненый, разбитый, через месяц мне дадут чистую; офицером я не буду и на фронт больше не пойду. И не забывай: мой отец - токарь, я отцу никогда не изменю, да он же еще и член Совета рабочих депутатов, наверное, тоже в большевики пойдет, хоть и старый. Да ведь ты отца знаешь.
      - Еще бы не знать!
      - Ну вот, а ты мне растолкуй, раз ты комиссар. Как у вас дело с честью обстоит?
      - С какой честью?
      - С обыкновенной человеческой честью?
      - Не понимаю.
      - Ты что, тоже бросил фронт?
      - Нет, я не бросил. Я в отпуск.
      - А можешь бросить?
      - Как это, просто удрать?
      - Ну да, вот как мой денщик. Взял и удрал.
      - Тайно?
      - Да один черт, хоть и явно.
      - Чудак, так ведь я большевик.
      - Ну так что?
      - Если партия скажет бросай - брошу. Скажет дерись - буду драться. За революцию будем драться, Алеша!
      - А честь?
      - Вот здесь и честь. Своим не изменю.
      - А России?
      - Да какой России? Мы и есть Россия.
      - Это какая же Россия? Маленькая? То была великая, а теперь маленькая?
      Богатырчук засмеялся:
      - Ты действительно больной. Потом разберешь. Если бы ты был сейчас на фронте, сразу бы разобрал. Ну, идем... на нашу великую... Кострому.
      23
      Весной приехала из Петрограда Таня.
      В первый же вечер они с Павлом пришли к Алексею. Павел стоял в дверях, черный и сумрачный, и хмуро наблюдал сцену встречи. Таня быстро подошла к Алеше, положила руку на его рукав. У Алеши вдруг заходила голова, он попробовал улыбнуться, но улыбка вышла страдальческая, тревожная. Таня посмотрела ему в глаза, вдруг опустила голову на его грудь и заплакала горько и громко, никого не стесняясь. На ее рыдания из кухни вышла Василиса Петровна, оттолкнула в дверях хмурую фигуру Павла и бросилась к Тане. Она легко оторвала ее от Алешиной груди, обняла за плечи и повела к дивану.
      - Танечка, успокойся, милая, что с тобой?
      Таня терла кулачками глаза и с облегченным вздохом, похожим на улыбку, опустилась на диван и прислонилась щекой к плечу Василисы Петровны. Алеша с трудом поворачивался на костылях и с серьезной, больной озабоченностью смотрел на женщин, не замечая Павла.
      - Вы простите меня, это я, наверное, оттого, что две ночи в дороге не спала! Вы знаете, как трудно теперь ездить. А дома еще и Николай...
      Таня виновато улыбнулась и не могла оторвать взгляда от лица старушки. Таня, действительно, сильно похудела, почернела и побледнела в одно и то же время, но тем сильнее блестели ее глаза, и губы ее казались сейчас полнее и ярче.
      - Как же твое здоровье? - спросила Таня, подняв на Алешу глаза.
      Алеша только крепче сжал губы и ничего не ответил, за него ответила мать:
      - Плохо его здоровье, Танечка. Смотрите, голова у него гуляет. И рана никак не может зажить. А он еще такой непослушный, все бегает и бегает. Непоседа такой. Испортили мне сына, Танечка.
      Мать была рада пожаловаться женщине и поплакать. Алеша посмотрел на мать с выразительным негодованием, но потом махнул рукой и подошел к Павлуше:
      - Видел Сергея? - спросил павел.
      - Видел, - ответид Алеша серьезно. - Он теперь большевик.
      Павел сверкнул зубами и поднял вдруг повеселевшее лицо:
      - Да, молодец! Я тоже вступаю. У нас уже четыре большевика на заводе. Да на железной дороге три. Уже семь!
      - Да, - сказал Алеша как будто про себя. - Николай работает?
      - Да, поступил.
      - Здорово его попортили.
      - Разве его одного? И тебя вот.
      - И меня. И все даром.
      - И все даром, - подтвердил Павлуша тихо.
      - Ты спокойно об этом говоришь?
      - Я говорю так, как и ты.
      - Ну, знаешь, ты не можешь так говорить. Ты не пережил этого ужаса и не пережил... ты не пережил... этой...
      - Ты хочешь сказать, что я просидел в тулы?
      - А что же, - конечно, просидел.
      - Хорошо. Я просидел. А Сергей?
      - Я про Сергея не говорю. Я с тобой говорю. Я имею право тебе сказать.
      - Я слушаю, Алеша.
      - Ты не знаешь, что такое идти в атаку под ураганным огнем и за тобой батальон. В этом есть человеческое достоинство. Мой полк лег в одну ночь. Четыре тысячи человек. Ты понимаешь?
      Они уже не говорили тихо, они забыли, что на диване их слушают женщины. И были очень удивлены, услышав слабый голос матери:
      - Алеша, зачем ты все вспоминаешь свой полк. Не нужно об этом думать. Погиб твой полк, на войне всегда так бывает.
      - Да, да, вот оказывается, что это никому не было нужно.
      - А что ж, не бывает так, Алеша? Страдают люди, а, глядишь, никому это и не нужно. И какая же польза от страдания? Разве только на войне? А сколько кругом людей страдает, а подумаешь: для чего страдали? И я вот жизнь прожила несладко. Моего отца, твоего дедушку, бревном убило на пристани, всю жизнь бревна таскал, и жили впроголодь, страдали, детей не учили. И я вот неграмотная, темная, - только и видела, что кухню да нужду. А многие люди и хуже жили. А в деревне как живут: черный хлеб, только и всего, а больше ничего в жизни и не видят. Все люди страдают, а кто об этом помнит? Никто не помнит, забывают люди: у кого свое горе, а кому и так хорошо. Моего отца бревном убило, а Мендельсон богатым человеком сделался.
      Мать говорила, сложив сухие сморщенные руки на коленях, покрытых изорванным, бедным фартуком. Ее лицо чуть-чуть склонилось набок, выцветшие серые глаза смотрели печально. Она умолкла и осталась в той же позе: бедственные картины трудовой жизни проходили перед ее душой в этот момент, не вмещаясь в словах.
      Алеша быстро подошел к ней, наклонился, поцеловал руку:
      - Правильно, мамочка. Правильно. Это я - так... Все думаю: если Россия не нужна, зачем я нужен.
      - Россия нужна, - сказал медленно и сурово Павел.
      Алеша повернул к нему лицо, не подымая головы.
      - Нужна?
      - Нужна. Вот увидишь, какую мы сделаем Россию! Настоящую сделаем. Такая будет Россия! Тогда никому не придется умирать даром и будет за что умирать. Это мы сделаем.
      - Кто это вы?
      - Мы - рабочий класс.
      - Мы сделаем?
      - Да.
      - А кто нас поведет?
      - Ты знаешь, что Ленин уже в Петрограде?
      - Знаю.
      - Мало тебе?
      - Мало, Павлуша. Это один человек.
      - А что тебе нужно?
      - Я не знаю.
      - А когда ты узнаешь?
      - Я...наверное, скоро узнаю. Если бы мне... поехать, посмотреть. здесь на Костроме как-то не видно.
      Таня собралась уходить. Она подошла к Алеше, взяла его под руку, отвела в сторону:
      - Ты скорее поправляйся. Милый мой! Скорее выздоравливай.
      24
      Иногда Алеша ночевал в госпитале, там у него была койка. Он каждый день ходил на перевязку, на разные процедуры. В госпитале почти не было больных, поступление контуженных с фронта прекратилось. Только на другой койке по целым дням сидел артиллерийский капитан, худой и высокий, с носом, далеко выдвинутым вперед. Под носом у него висели тяжелые, плотные усы. Даже летние дни не тянули капитана на улицу, он сидел, набивал папиросы и думал. Когда приходил Алеша, он говорил:
      - Сказали, что через десять дней выпишут, и то, если будет лучше. Разве в этом городе будет лучше?
      - А куда вам хотелось бы? Куда вы хотите ехать?
      - Куда я хочу ехать? У меня нет ни имения, ни жены, ни родственников. Поеду в какую-нибудь команду выздоравливающих. Место спокойное, никому не нужное.
      - А воевать?
      - Э, хитрый какой поручик! Воевать довольно. Служить адвокату какому-то паршивому?
      - Не адвокату, а народу.
      - Народу? Поручик, бог с вами, на что я народу сдался. Народ теперь сам с фронта бежит, только пятки сверкают.
      - А Россия?
      - Была, да вся вышла ваша Россия.
      - А что есть, по-вашему?
      - Ничего нет. Сплошная команда выздоравливающих. Вот, может, переболеют, выберут царя, станут опять жить. А без царя какая Россия?
      Алеше капитан не нравился. Поэтому, бывая в госпитале, Алеша старался проводить время на улице.
      В один из жарких июньских дней он долго сидел в палисаднике, потом вышел на тротуар и остановился у входа в госпиталь, рассматривая прохожих. Прохожих было немного, и они не мешали Алеше думать. Думы были все такие же взбудораженные.
      Прошла парочка - молодой человек в соломенной шляпе и тонкая девушка с бледным лицом. Девушка посмотрела на Алешу и не заметила его, как не заметила ни ворот, ни убегающей дорожки палисадника. Потом прошла женщина с ребенком на руках, а за нею показался взлохмаченный, без шапки, угрюмый человек. Он шел быстро, его ноги, обернутые в какое-то тряпье, шлепали по кирпичам тротуара с каким-то неприятным, шершавым шумом, но человек не обращал на это внимания. Он шел, опустив голову, а руки заложил за спину. Совершенно ясно было, что он не пьян, хотя, может быть, и выпил немного. Алеша заинтересовался человеком и внимательно следил за ним. За несколько шагов до Алеши человек поднял голову и прямо пошел на него. У человека небритое лицо кирпичного цвета и мохнатые светлые брови. Подойдя к Алеше, он вдруг с силой топнул ногой и прохрипел:
      - А! Стоишь, паскуда, красуешься?!
      Не успел Алеша услышать эти слова, как человек быстро поднял руку и дернул за левый погон. Погон он оторвал только с одного конца, но Алеша не удержался на костылях и повалился вперед. Человек отступил, дал ему упасть, потом круто обогнул Алешу и зашагал дальше, по-прежнему заложив руки за спину.
      25
      Подбежавшие люди нашли Алешу в обмороке и унесли в госпиталь. У него была сильно ушиблена голова, и, когда он пришел в себя, к нему возвратились прежнее заикание на последних словах и частые головные боли. Врачи постановили, что в течение месяца он должен лежать, меньше говорить и еще меньше волноваться.
      Семен Максимович пришел к Алеше на другой день и долго молча сидел у постели, сухим холодным взглядом посматривая на капитана, сидящего на своей кровати и набивающего папиросы. Потом кашлянул и сказал спокойно:
      - Тебе сказано не волноваться. А я тебя считаю мужчиной. Это хорошо, что с тебя погоны сорвали. К чертовой матери, так и нужно...
      Алексей молча смотрел на отца с подушки, но капитан, не отрываясь от своей работы, сказал:
      - Кто смеет говорить, что правильно?
      - Я смею, - ответил Семен Максимович и, захватив рукой усы и бороды разгладил их книзу.
      - А вы кто такой будете?
      - А я вот отец этого... молодого человека.
      Капитан посмотрел на Семена Максимовича, надул губы и внимательно протолкнул палочку в гильзу. Семен Максимович продолжал:
      - Воевать тебе все равно не придется. Так?
      - Воевать видимо, не придется.
      - Хватит. А погоны тебе не нужны. Запомни, что я сказал.
      - Запомню, - сказал Алеша тихо.
      - Хорошо. Будь здоров.
      - Будь здоров. Мать не пугай.
      - Учи меня еще.
      Семен Максимович зашагал к выходу. Капитан проводил его взглядом и кивнул.
      - Кто он такой, ваш отец?
      - Токарь.
      - Токарь?
      - Токарь.
      - Ваш отец?
      - Мой отец.
      - А-а!
      - А что?
      - Пускай, - сказал капитан. - Я не возражаю. Команда выздоравливающих.
      Алеша повернул к нему лицо и сказал серьезно:
      - Капитан, вы поглупели, голубчик!
      - Поглупел? Не возражаю. В порядке вещей. Говорят, и генералы теперь поглупели. А вы все-таки не говорите лишнего, потому что... потому что вам запрещено.
      26
      В тот же вечер пришла к Алеше Нина Петровна. Он так удивился ее приходу, что даже не сразу ее узнал, потом вскрикнул:
      - Нина!
      Нина быстро села на стул.
      - Молчите. Господин офицер!
      - Готов служить, сударыня, - капитан уже стоял на ногах и поправлял пояс.
      - Пойдите, погуляйте полчаса.
      - Слушаю и понимаю.
      Нина прищурилась на носатого капитана:
      - Как вы плохо воспитаны! Как можно так опуститься!
      - Сударыня!
      - Как вы смеете понимать? Что вы понимаете? Вы должны только слушать!
      - Слушаю.
      - И ничего не понимаете.
      - Совершенно верно: ничего не понимаю.
      - А теперь уходите.
      - Слушаю.
      Капитан вышел, осчастливенный разговором с красавицей. Алеша смотрел на Нину и поражался:
      - Нина, вас узнать нельзя. Какая у вас энергия! Вы просто командир.
      Но Нина смотрела на него прежним, мягким и нежным, счастливым взглядом:
      - Милый, вы простите, что я пришла к вам незванная, но вы знаете, я, наверное, в вас влюблена. Молчите, молчите. Это ничего, что я влюблена, у меня есть к вам два очень важных дела. Очень важных. Собственно говоря, только одно важное. Ах, как долго я рассказываю, такая болтушка! Этот самый человек, который погон у вас оторвал, этот самый человек хочет вас видеть. Он наш сосед, я с ним говорила. Это Иван Васильевич Груздев, он кочегар.
      Нина смотрела на него, но в ее глазах все светилась какая-то радость.
      - Пусть приходит, - сказал Алеша.
      - Господи, какая вы прелесть, Алеша! Спасибо вам, а то он очень страдает, Иван Васильевич. Теперь же у меня другое дело: приехал подполковник Троицкий, мой бывший жених, но он и теперь воображает. Он дрался 18 июня, получил какую-то серебрянную ветку - все врет. Он убежал, честное слово, он убежал. Я сегодня ему скажу, что от меня он никакой ветки не получит. Вы разрешите сказать ему, что я его не люблю, а...
      - Послушайте, Нина, как я могу разрешить такие вещи?
      - Слушайте до конца. Разрешите ему сказать, что я его не люблю, а я люблю вас.
      Алеша даже сел от неожиданности:
      - Нина!
      - Что?
      - Вы ошибаетесь.
      - Это мое дело. Если вы ошибаетесь, я вам не мешаю, и я тоже могу ошибаться, как мне хочется. Довольно женственности.
      - Нина...
      - Значит, можно? Имейте в виду, что этот попович будет на вас очень злиться.
      - Пожайлуста, - улыбнулся Алеша.
      - Ну вот, спасибо, милый. А то пришлось бы врать. А мне почему-то не хочется. До свидания,. Алешенька. Поцелуйте мне хоть руку.
      - Нина Петровна!
      Она глянула в его глаза спокойным, радостным взглядом, кивнула головой и ушла. Алеша в полном смятении опустился на подушку и только сейчас вспомнил, что она не выразила никакого сочувствия к нему, а выразила сочувствие к Ивану Груздеву.
      27
      Иван Васильевич Груздев пришел на другой день, приоткрыл дверь и спросил несмело:
      - Можно?
      Капитан оглянулся:
      - Входи, чего там "можно". Теперь все можно.
      Груздев подошел к кровати Алеши и остановился, держа в руках какой-то предмет, напоминающий картуз. Темно-красное его лицо сегодня было выбрито. На Алешу смотрели серьезные, грустные глаза, а над ними висели белые мохнатые брови.
      - Он не мешает? - спросил Алеша, ощущая к этому человеку какое-то неожиданное уважение.
      - А он офицер?
      - Офицер.
      - Все равно. Не мешает.
      - Садитесь, товарищ Груздев.
      Груздев придвинул к себе стул, не желая садиться очень близко от кровати, и обьяснил:
      - Я, понимаете, кочегар, так... того...
      Алеша неожиданно для себя улыбнулся кочегару и сказал:
      - Кочегар - это очень хорошо. Знаете что, вы не тдумайте, что я на вас обижаюсь. Я на вас не обижаюсь. Хотя, конечно... это все и... но... знаете... без боли и пулю нельзя вырезать.
      - Ты не обращай внимания, - кочегар поднял серьезные печальные глаза и улыбнулся. От этого его глаза не перестали быть печальными, но улыбка и в них отразилась какой-то теплой надеждой. - Боль, она, конечно... бывает и на пользу.
      - Видите ли, - сказал Алеша, - вы, наверное, хороший кочегар, правда?
      - Кочегар, как полагается, - подтвердил серьезно Груздев.
      - Вот. А я хотел быть хорошим офицером... на войне нужно быть хорошим офицером. У меня погоны поручика... были... заслужены. Понимаете?
      Капитан бросил набивать папиросы, встал во весь рост, склонил над Алешиной постелью свой длинный нос:
      - Тьфу! Да ну вас к дьяволу! Я и сам уйду. Это он погон сдернул?
      - Он.
      - Ты сдернул?
      - Уйди лучше, - сказал хумро Груздев, не глядя на капитана.
      - Ухожу! Черт с вами!
      Капитан захватил с собой разные коробки и вышел.
      Груздев проводил его взглядом.
      - Видишь, товарищ Теплов. Может, ты и заслужил эти эполеты. Правильно. И может, тебе обидно - это я понимаю. А и у меня на сердце накопилось зла много. И за свою жизнь, и за сына. Сын у меня, хороший был сын. Ну, не знаю точно, как оно вышло, а сказал офицеру, слово только сказал, ругательное, конечно, слово. И загнали на каторгу, он там и умер в прошлом году. Ну и меня жизнь... паршивая жизнь. А тут задумался я, вижу ты стоишь, в панском во всем наряде, вот и не стерпела душа. Я тебя по костюму посчитал... Да. А потом я узнал, что ты сын Семена Максимовича. И так мне стало нехорошо: своего человека обидел.
      - А ты откуда знаешь моего отца? - спросил Алеша, сознательно переходя на "ты".
      - Да кто же его не знает? В девятьсот пятом году и я работал у Пономарева. А он тогда бумажку бросил ротмистру прямо в морду.
      - Какую бумажку?
      - А ты разве не знаешь?
      - Ничего не знаю.
      - Неужели батька тебе не рассказывал?
      - Не знаю ничего, не слышал.
      - Вот он такой человек: другой бы на всех углах протрубил, а у него все с гордостью.
      - Расскажи ты мне, Иван Васильевич: что такое?
      - Да как же, обязательно расскажу. Дай-ка мне цигарку.
      - Не курю.
      - Да вон у этого носатого на кровати сколько хочешь.
      Алеша передал ему папиросу.
      - Расскажу, как же: тебе нужно знать. Твой отец был тогда самый геройский человек, в большую забастовку в комитете был. А когда вторая забастовка пошла, у него как все равно вожжа заела. Против, да и только. Видно, чуял, что тут наша не возьмет. Да кто его знает, почему, а только прямо говорил: не надо бастовать. А тут случай подошел: за один день до забастовки свалил его брюшной тиф или что другое, не помню, а только свезли его в больницу. Так без него и бастовали. А когда он выписался, уже и расправа пошла. Кое-кого и взяли, а всех рабочих в один день уволили, так и обьявили: все уволены, а кто хочет работать, пускай подаст прошение. Там, на Костроме, маленькая школа тогда стояла, потом ее поломали, в этой школе и заседала комиссия. Такой хвост растянулся, до самого базара. И Семен Максимович стоит и бумажку в руках держит. За первый день пропустили человек триста, и до него дошла очередь. А в комиссии ротмистр жандармский сидел, посмотрел в списки и говорит: "Вы, господин Теплов, напрасно беспокоитесь. Вы и не уволены и не бастовали. Пожайлуста, отправляйтесь на свое место и работайте на здоровье, как вы честный рабочий". Ну, тут Семен Максимович и загремел: "Это что такое? Какое ты имеешь право меня оскорблять?" Да к нему, а тот от него назад. "Ты, говорит батька-то твой, - сдохнешь, а не будешь знать, какая бывает рабочая честь. Принимай сейчас же!" - да и швырнул бумажку ему в морду. Ну, тут, конечно, загалдели, вывели его и сразу постановили: уволить. На другой день, смотрим, и он стоит в очереди и опять бумажку в руках держит. Говорит: "Теперь я с полным правом к собакам на поклон пришел". Вот какой человек.
      - Что же, приняли батьку?
      - Нет, в тот день не приняли. Сказали: "Не нужно нам таких, чересчур честных". Только он недолго ходил без работы, всего месяц. Сам Пономарев ездил просить, другого такого токаря где он достанет! Да, большая гордость у старика, если бы у каждого такая...
      28
      И в следующие дни приходили к Алеше друзья, усаживались у его постели и почему-то краснели в первые моменты, хотя у Алеши и не могло быть сомнений в том, что они его любят, что им тяжело смотреть на его "гулящую" голову и слушать спотыкающуюся речь. Алеша встречал друзей с особенным коварным любопытством и улыбался, а они еще сильнее краснели после этого и, начиная разговор о его болезни, старательно избегали вспоминать о несчастном случае на улице.
      Алеша очень обрадовался тому, что Таня пришла не одна, а с братом Николаем, но свою радость заметил только тогда, когда Таня уже сидела у его постели. И потом, до самого ее ухода, Алеша то и дело вспоминал об этой радости и успевал между словами и движениями мысли кое-что сообразить, наскоро, мельком, в самой черновой форме. Для него было очевидно, что здесь замешана Нина Петровна, хотя до приходта Тани он почти не думал о ней. А сейчас стало ясно, что, как только Таня уйдет, он будет думать о Нине, вспоминать ее нежную силу, так неожиданно обнаруженную. Приходило, конечно тоже в черновом виде, соображение, что во всем вопросе что-то неладно, что здесь пахнет изменой Тане, что измена эта - дело нехорошее и некрасивое. Алеша быстро просматривал все эти мысли и в таком же походном порядке удивлялся своему веселому спокойствию. Он спрашивал себя, почему, и не успевал ответить, а в то же время видел сияние Таниной красоты и радовался ему. Наконец, он понял, что заварилась какая-то сложная каша, но и "каше" он радовался с давно забытым мальчишеским оптимизмом, почему-то сейчас восставленным в его жизни, несмотря на дрожащую голову и заикающуюся речь. Так же спокойно Алеша признал, что Таня без всяких сомнений красивее и блистатльнее Тани, во-вторых, что она роднее и ближе и, в-третьих, что все это почему-то не важно.
      По сравнению с прошлым годом у Тани выровнялись и пополнели плечи, заметнее сделалась грудь,, в ее движениях, в повороте головы, в том, как свободно она положила ногу на ногу, ничего уже не оставалось от гимназистки. И лицо у Тани сейчас ярче, и улыбка самостоятельнее. Взгляд у Тани внимательный и простой, умный и дружески-искренний. В ее лице как будто меньше стало игры и больше хорошей, открытой честности.
      Таня спрашивала:
      - Алеша, когда ты поправишься?
      - Алеша, с твоей раной не стало хуже?
      В этих словах было настоящее любовное беспокойство. Но больше всего оживилась Таня, когда вспомнила о своих курсах. Она быстро поправила завиток волос над ухом и заговорила, блестя глазами:
      - Там теперь такой беспорядок. Ботаник мне на честное слово поверил, а зоологию просто не успели принять, так засчитали...
      - Ты поедешь на зиму? - спросил Алеша.
      - А как же! - воскликнула Таня. - Надо ехать. В этом году, наверное, все будет по-новому. Ах, как хорошо учиться, Алешенька! Я когда вхожу в аудиторию, до сих пор дрожу от радости. А ты поедешь в институт, Алеша?
      - Честное слово, Таня, вот сейчас при тебе первый раз вспомнил об этом.
      - А как же ты думаешь? А как же? Ведь тебя не пошлют на войну? Опять на войну?
      - Да... я не знаю... Я просто не вспоминал об институте...
      Таня вдруг хлопнула в ладоши:
      - Ты представляешь себе: вот если вся власть Советам! Как было бы замечательно учиться. Говорят, всем стипендии будут. Всем, понимаешь, всем! Ты знаешь, уроки эти все-таки надоели. Очень это тяжело: уроки!