Марш 30-го года

      - Чудак...
      Навстречу нам по улице на велосипеде Панов. Он в трусиках и еле-еле достает до педалей. Слез, отдал салют знамени и снова в машину - поехал впереди в качества гида.
      Наконец мы свернули в раскрытые ворота в легкой изгороди и вошли на широкую площадку, заросшую травой, обставленную лимонными деревьями и пальмами. Справа церковь, слева за оврагом школа, а прямо синеет над линией берега море. К берегу тянется в две линии лагерь. Деревянные клетки уже готовы, на них наброшены палатки. Их остается только натянуть и укрепить.
      - Стой! Товарищи командиры взводов!
      Вышли командиры. Панов вынурнул откудато-то с блокнотом.
      - Три палатки оркестра. Палатка для инструмента, три палатки второго взвода...
      - Разойдись...
      И сразу же застучали молотки, завертелись коммунары в работе. Мы с Крейцером опустились на травку, хватит начальства и без нас. К нам долетают распоряжения Сопина:
      - На постройку штабной палатки по два человека от каждого взвода.
      - На помощь девочка от оркестра три человека.
      Против нас как раз строятся девочки. У нас не хватает сил натянуть бечеву и выравнять все крылья палатки. Прибежал Редько из оркестра и сним двое.
      - Без нас пропадете!
      Первый взвод уже расставил часовых по краям лагеря. На часовых наседает публика, заинтересовавшаяся лагерем завоевателей.
      Начался месяц в Сочи.
      Жить в лагере с коммунарами - мало сказать, наслаждение. В коммунарском лагере есть какая-то особенная прелесть, не похожая ни на какую другую. Нас живет здесь сто пятьдесят шесть человек, наша жизнь вся построена на стальном скелете дисциплины, много правил, обязанностей, само собой понятных положений. Но этот скелет для нас привычен, так привычно удобен, так органично связан с нами, что мы его почти не замечаем или замечаем только тогда, когда гордимся им. Молодой радостный коллектив живет так, как не умеют жить взрослые. Наша жизнь лишена всякого трения и взаимного царапания мы здесь действительно сливаемся с природой, с морем, с пальмами, с жарким солнцем, но сливаемся легко и просто, без литературных судорог и интеллектского анализа и не переставая помнить, что мы дзержинцы, что нас в Харькове ожиадют новые напряжения и новые заботы.
      Я помещаюсь в штабной палатке с Дидоренко, Колькой и Марголиным. Мне отведена четвертая часть нар. На нарах стоит пишущая машинка, ящик с печатью и бумагой, лежит портфель с деньгами и небольшая библиотечка. В первый же день Марголин и Боярчуе провели по всему лагерю электрическое освещение, шнур и лампочки предусмотрительно были привезены из Харькова. Жить можно.
      Сигнал "вставать" играют в лагере в семь часов. Через пять минут после сигнала наш физкультурник Бобров уже командует:
      - Становись!
      Начинается зарядка. После зарядки мальчики галопом летят в море, девочки еще повозятся с купальными костюмами.
      Нельзя сказать, что коммунары умеют плавать. Быть в воде для них такое же естественное состояние, как для утки. Они могут сидеть в море целый день, укладываться спать на самых далеких волнах, разговаривать, спорить, играть, смеяться, петь и не умеют, кажется, только тонуть.
      В первый же день их неприятно поразила плоская доска, поставленная на якоре для обозначения границы купальной зоны. Дальше этого знака плавать нельзя - от берега метров тридцать. Пробовали не обращать внимания на эту доску, но за нею ездит на лодке дед, уполномоченный идеи спасения на водах, и возвращает хлопцев к берегу. Коммунары произвели героические усилия, чтобы переставить знак подальше. Они всем первым взводом старались выдернуть якорь, но это оказалось трудным делом, главное, не во что упереться, нет той самой знаменитой точки опоры, отсутствие которой не нравилось еще Архимеду. Провозившись несколько часов над этим пустяшным препятствием, кончили тем, что привязали к нему камень и утопили его. На душе стало легче, но на деле проиграли. Спасительная станция обозлилась за уничтожение знака и почти все свои лодки поставила против нашего берега. Началась война, которая окончилась и моральной и материальной победой коммунаров. Иначе и быть не могло.
      До самого горизонта море покрыто коммунарскими головами. Раздраженный спасатель гоняется за ними и приказывает:
      - Полезай в лодку!
      Коммунары охотно взбираются на спасательное судно и тихонько сидят. Дед выгребает к берегу и начинает злиться:
      - Что, я нанялся, возить нас? На весла, греби!
      Коммунар, улыбаясь, садиться на весла. Через пять минут его сосед шепчет:
      - Петька, дай я погребу.
      Но лодочник не может перенести такой профанации идеи спасения на водах и орет:
      - Кататься вам здесь? Прыгай все в море!..
      Коммунары, улыбаясь, прыгают и плывут к горизонту.
      Дело кончилось тем, что спасательные деды предоставили коммунарам лодки и право заниматься спасением утопающих и просили только об одном: посторонних не пускайте в море. Посторонние - это все остальные люди, кроме дедов и коммунаров.
      С этого момента коммунары разьезжали на спасательных лодках и спасали посторонних. Впрочем, посторонние не весьма стремились в запретные воды, и хлопот с ними было немного. Поэтому коммунары могли на свободе заняться усовершенствованием спасательного флота. Несколько дней Левшаков в компании с Грунским, Козыревым, Землянским сидели на корточках возле разостланных на траве простынь и готовили парус. В один прекрасный день они и уехали на парусе.
      Изо всех коммунаров не могли плавать только двое: Швед и Крейцер. Шведом занялась вся коммуна, а Крейцером - четвертый взвод.
      Шведа скоро перестали дразнить, вероятно, он приобрел нужные знания.
      Крейцера пацаны поймали, окружили плотным кольцом и потащили к морю. Крейцер уверял, что он и сам может научиться, что не считает пацанов хорошими учителями, но они показывали Крейцеру старую автомобильную камеру и уверяли, что такого хорошего приспособления он нигде не найдет. Несмотря на энергичные протесты, Крейцера вввергли в море и заставили лечь на надутую камеру.
      - Теперь руками и ногами.. руками и ногами...
      Но Крейцер не имел времени думать о руках и ногах, потому что его внимание было сосредоточено на голове. Увлеченные добрыми намерениями пацаны, собравшиеся вокруг камеры в полном составе, действовали довольно несогласованно, поэтому голова Крейцера все время опускается в воду. Не успеет он прийти в себя, его снова окунули и напоили морской водой. Наконец, он взбеленился и потребовал, чтобы его тащили к берегу. Пацаны послушались, но потом очень жалели:
      - Так никогда и не научитесь плавать. Поучились полчаса и струсили...
      Крейцер от дальнейшего учения отказался.
      - Так и запишите: я не умею плавать.
      - Теперь будет так: вы едете на пароходе, а пароход тонет, вот тогда пожалеете...
      - Надеюсь на то, что такая катастрофа на пароходе еще не скоро будет, а так вы меня завтра утопите. Не хочу!
      - Не утопим... Вот увидите!
      - Нет, спасибо!
      Так Крейцера и не выучили плавать.
      Утром ребятам долго купаться нельзя. В половине восьмого с высокого берега трубач трубит "в столовую". Это означает, что все коммунары могут свободно отправляться в городский парк, где нас ожидает завтрак. До парка от лагерей нужно пройти километра полтора, но если идти прямо с пляжа, то гораздо ближе.
      В городском парке - открытый паивльон столовой и при нем небольшая кухня. Этим учреждением пользуемся только мы по договору с северокавказким ГОРТом, поэтому нас не пугают никакие очереди и никакая толпа. В павильоне может поместиться сразу не больше восьмидесяти человек, поэтому мы едим в две смены. Сигнал, который играли на берегу, - сигнал предупредительный, коммунары располагаются на скамейках и откосах парка. Между ребятами считается дурным тоном заглядывать в столовую и стоять у входа в нее. В столовой вертится только дежурный командир со своим трубачом. Когда накрыты столы и все готово, трубач играет и по этому сигналу собираются в столовую коммунары. Вторая смена будет приглашена приблизительно через полчаса, поэтому взводы второй смены могут дольше купаться или бродить по лагерю. В столовой каждый коммунар имеет свое закрепленное за ним место. Есть свое место и у меня в "левофланговой смене". Со мной сидят Синенький, Лазарева и Харланова.
      Лазарева одна из младших девочек, но она с большим трудом доставалась нашему коллективу. Года два назад она жила в детском городке. За плохое поведение и разлагающее влияние педагогический совет детского городка отправил ее в комиссию по делам несовершеннолетних правонарушителей, а эта комиссия прислала Лазареву к нам. Лазаревой сейчас тринадцать лет. Это черноглазая девочка, серьезная и неглупая, но с капризами. Дисциплина для нее понятие абсолютно для нее понятие абсолютно не священное, поэтому она всякое распоряжение и всякое правило считает себя обязательным только в том случае, если оно ей нравится. А если не нравится, она за словом в карман не полезет. Слово же у Лазаревой смелое и ядовитое. Вот уже два года Лазарева в постоянной войне с советом командиров, с общим собранием и со мной. В совете она грубиянит, поворачивается спиной и вспоминает отдельные проступки самих командиров. В общем собрании отмалчивается, а в разговорах со мной плачет и говорит:
      - Вы меня почему-то не любите и все придираетесь. Для вас инструкторша что ни скажет, то правильно.
      Я ей говорю:
      - Да помилуй, ты же и сама не отрицаешь, что работу бросила и ушла из мастерской...
      - Бросила потому, что она мне нарочно дает все петли метать, все петли да петли...
      - Ты должна об этом заявить в совете командиров, а не бросать работу.
      - Вот еще, буду в совет командиров с петлями... А в совете командиров что ни скажи, все не так...
      Совет командиров иногда обрушивается на Лазареву со всей силой власти, отстраняет ее от работы, назначает в распоряжение дежурного командира, лишает отпуска, парадного костюма. Но я давно заметил, что репрессии для Лазаревой вредны, они только укрепляют ее протестантскую позицию. Нужно подождать, пока с возрастом у нее придет забвение о каких-то причудах первого детства, а может быть, и детского городка. Дело в том, что Лазарева очень мила, добра и послушна, пока ее что-нибудь не раздразнит. И еще у нее очень хорошая черта: она быстро забывает все обиды и все угрозы совета командиров.
      Я подружился с ней еще в крымском походе. В пешем марше "вольно" мы с нею всегда идем рядом, и она может болтать о чем угодно, не уставая и не требуя от меня особенно глубокомысленных реплик. Она охотно вступает в спор и в таком положении, но это...# 47 . . . . . . . . . . . . .
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      20. ЛЮДИ И МЕДВЕДИ
      В Сочи мы застали целую кучу писем. Больше всех писал Соломон Борисович, и его письма мы читали на общем собрании. Собрание собиралось вокруг памятника Фабрициусу#48, погибшему в этой части побережья.
      Соломон Борисович сообщал важные новости.
      Первая: на строительстве не хватает людей, часть рабочих строительная организация перебросила на работу в совхоз. Корпус спален накрыт, но к внутренней отделке еще не приступили, главный дом разворочен, а дальше ничего не делается, литейный цех только начинают...
      Вторая: в Правлении, выделен товарищ, которому поручено помочь коммуне в покупсе станков, он уже выехал в Москву и в другие города.
      Третья: начальником нового завода назначен инженер Василевский, а Соломон Борисович остается коммерческим директором; в коммуне работает группа инженеров в пять человек, они занимаются конструированием электросверлилки.
      Четвертая: станки для завода достаем везде, где можно, выспрашиваем на харьковских заводах, в Одессе и Николаеве, в Москве, в Самаре, в Егорьевске... Соломон Борисович прилагал список станков:
      Универсальный револьверный Гассе и Вреде,
      Четырехшпиндельный автомат Гильдмейстер,
      Револьверный Гильдмейстер П-40,
      Прецизионный токарный Лерхе и Шмидт,
      Вертикально-фрезерный Впндерер Д-1,
      Зуборезный автомат Марат,
      Зуборезный автомат Рейнекер,
      Плоскошлифовальный Самсон Верке,
      Круглошлифовальный Коленбергер,
      Радиально-сверлильный Арчдейль... (всего в списке Соломона Борисовича было до ста станков, считая и токарные).
      Пятая: к закупке оборудования для новых спален и одежды для новых коммунаров еще не приступали, отложено до того времени, когда возвратится коммуна.
      Шестая: ремонт старых станков производится, но нужно просторгать почти все станины, и мало надежды, что эта работа будет закончена к 1 сентября.
      Седьмая: в коммуне уже имеется легковой автомобиль, а шофером ездит Миша Нарский, автомобиль куплен в Автопромторге, скоро прибудет и грузовой автомобиль.
      Восьмая: денег нужно много, получаем большой заказ на десять тысяч деревянных кроватей для Наркомздрава, но нет коммунаров и некому деньги зарабатывать и заказ этот выполнить.
      Девятая: мало надежд, что перестройка главного корпуса будет закончена к 1 сентября, и поэтому коммунарам некуда приехать: нет спален, нет словой, кухни, уборных - одним словом, ничего нет...
      Коммунары были положительно придавлены этими новостями.
      - Как это, к 1 сентября некуда приехать? Почему не перестраивается главный корпус?
      - Они там просто волынят и саботируют!..
      - Наверное, будет так, что завод окончат к следущей осени...
      Скребнев особенно нервничал:
      - Дела не будет, уже видно. Приедем домой - жить негде, учиться негде, работать тоже негде, а новеньких как принимать? Мы еще можем повалять где-нибудь, а новенький валяться не будет, а дернет на улицу. Да еще и одеть не во что, ни постели, ни одеяла, а если со станками такие темпы, так совсем буза: "вандерер", "вандерер", а на поверку те же козы и соломорезки останутся.
      Радовал только автомобиль в коммуне.
      - Автомобиль - это груба, только, наверное, форд...
      - А тебе что нужно?
      - Мерседес, фиат, паккард!..
      - Подождешь!
      - Подожду.
      Через день получили телеграмму: председатель правления коммуны товарищ Б. уезжает в Москву на новую работу.
      - Крышка коммуне!
      - Чего крышка?
      - Крышка, уже видно.
      - Вот, понимаешь, терпеть не могу вот таких шляп. Крышка! У тебя так, честное слово, и крышки нет. Ты посуди, чего б стоило наша коммуна, если бы председатель Правления уехал, а коммуны нет!..
      - Ну?
      - Чего ну? Вот теперь, товарищи, докажите всем, и товарищу Б., что сделано ими настоящее дело. Поставили на ноги, и должны жить!.. А сколько остается в Харькове чекистов и других людей!
      Председателя Правления любили в коммуне как живого человека. Он редко бывал в коммуне, но умел это сделать так, что все ясно чувствовали - коммуна для него своя, родная. И сейчас ребята жалели о нем больше, чем о родном, близком живом человеке.
      В Харьков отправили делегацию: Торскую и Анисимова.
      Тем временем жизнь в коммуне шла своим чередом - купались, отдыхали, читали. В нашу размеренную и точную жизнь все больше вплетались новые обстоятельства, новые люди, новые впечатления.
      Рядом с нами в школе примостился на лето какой-то ростовский детский сад, и каждое утро рыженькая воспитательница приводила к нам в гости строй малюток. Они вытаращивали глаза на палатки, на на коммунаров и часовых, вдруг улыбались и заливались писком, потом так же неожиданно напускали на себя серьезность и начинали что-то лепетать о делах ростовских. Коммунары с первого же дня назвали это учреждение инкубатором и очень обидели рыженькую воспитательницу таким сравнением.
      Приходили к нам и взрослые - в этот сезон в Сочи сделалось просто неприличным не побывать в коммуне. Мы принимали гостей и в одиночку и партиями, знакомились с отдельными людьми и заводили дружбу с целыми домами отдыха и санаториями. Иногда лагерь наполнялся до отказа, и нам было довольно трудно придумать, чем гостей занять. Усаживали оркестр и играли кое-что, устраивали состязания в волейбол и в городки. Гости постепенно оживлялись, заражались ребячьим прыганьем и смехом. Перед уходом они строились в колонну и кричали хором:
      При-хо-ди-те к нам се-год-ня!..
      Коммунары и сами выстраивались и тоже хором отвечали:
      - А что у вас бу-дет на у-жин?
      Гости хохочут и любезно выдумывают:
      - Жа-ре-ный по-ро-се-нок...
      - Хо-ро-шо, при-дем о-бя-за-тель-но, - отвечают коммунары.
      Пока происходит такой обмен любезностями, мимо гостей галопом проскакивают музыканты в самых разнообразных костюмах: кто в черном, кто в голошейке, а к то и в одних трусиках, впереди колонны они выстраиваются и ахают марш. Мы провожаем гостей до центральной площади и там прощаемся.
      Чам чаще было иначе. Приходили в лагерь представители какого-нибудь санатория и приглашали коммунаров на вечер. В такой день перед вечером не играл трубач "в столовую", а играл "общий сбор". Коммунары прибегали с берега и в три минуты решали: идти. Потом бросались к палаткам, и через десять минут они уже в парадных костюмах строятся на улице. Выносили знамя, подтягивались, равнялись, наводили полный строевой лоск и шли маршем по улицам, вдребезги разбивая мертвые часы, ужины и развлечения санаторных жителей радостными разрядами оркестра...
      - Куда вы?
      - В санаторий Фрунзе...
      - И мы с вами!..
      - Пристраивайтесь!..
      Рабочие, интеллигенты, старички и женщины пристраиваются сзади четвертого взвода и стараются попасть в ногу с Алексюком, по-прежнему несущий малый флаг. Когда отдыхает оркестр, они затягивают "попа Сергея" или "Молодую гвардию", мы немедленно подбавляем к ним дискантов из наших запахов.
      Хозяева встречают нас на улице, улыбаются, кивают, что-то кричат. Коммунары против таких вольностей в строю и ожидают знака:
      - Товарищи коммунары, салют!
      Сто пятьдесят рук с непередаваемой юношеской грацией взлетают над строем, но лица коммунаров серьезны - салют это не шутка. Тогда хозяева орут "ура" и бегут за нашей колонной в свой...# 49 . . . . . . . . . .
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      время. Думали, что общение со всей коммуной поможет заведующему стать добрее, да и сами отдыхающие возьмут его в работу. Вышло не совсем так, как ожидали: отдыхающие, правда, пристали к заведующему:
      - Отдай медведей коммунарам, чего ты за них держишься?
      Заведующий весьма дружелюбно выслушивал настойчивые домогательства коммунаров и своих подопечных, но медведей все-таки не отдал:
      - Осенью приезжайте.
      А в это время в нашем лагере уже появился Мишка - полугодовалый медвежонок очень симпатичного нрава и забавной наружности. Достался он коммунарам случайно. Стоял в Сочи какой-то приезжий пионерский отряд, и у них жил медвежонок, которого, по данным нашей разведки, они купили у охотников из Красной Поляны за пятьдесят рублей. Пионеры гордо отвергли наши предложения продать нам медведя за семьдесят рублей. Наши разведчики доставляли и другие сведения, которые в особенности усиливали наши устремления именно к этому Мишке. По словам разведчиков, пионеры Мишку плохо кормили и дразнили палками...
      И вдруг мы узнали: пионерский лагерь снялся и уехал, а в момент их отьезда Мишка вырвался и удрал. Обнаружили Мишку в городском парке. Он чувствовал себя прекрасно, и ему не угрожала никакая опасность, потому что публика при встрече с Мишкой в панике разбегалась... Два дня коммунары охотились за Мишкой и все неудачно. Мишка взбирался на высокие сосны и оттуда смотреть на коммунаров с насмешкой. Кое-кто пробовал взбираться на дерево вслед за Мишкой, но это был прием безнадежный: силой Мишку с дерева не стащишь, а Мишка был достаточно силен, чтобы сбросить с дерева любого охотнкика.
      Победил Мишку Боярчук: против всего Мишкиного фронта он произвел сильную демонстрацию, отправил десяток коммунаров на дерево. Коммунары облепили ствол и покрикивали на Мишку. Мишка, переступая потихоньку, подобрался выше, не спуская глаз с преследователей, но, видимо, не придавал серьезного значения всей этой армии. А тем временем Боярчук по стволу соседнего дерева совершал обходное движение. В нужный момент он перебрался на Мишкину сосну и оказался выше его метра на два. Этого удара с тыла Мтшка не ожидал и не приготовился к нему. Он начал стремительное отступление вниз, настолько стремительное, что сидящие на дереве коммунары уже не могли спускаться по всем правилам, а должны были в самом срочном порядке прыгать на землю и просто валиться как попало, чтобы не принять Мишку себе на голову. Окружающая место охоты толпа хохотала во все горло, поднимая с земли ушибленных и исцарапанных охотников. Мишка слез с сосны и пытался проорваться сковзь строй, но на шее у него ошейник, а с ошейника болтается цепочка, за эту цепочку Мишку и ухватили. Он спорить не стал и побрел в коммуну.
      Мишку поселили на краю коммуны. Совет командиров передал попечение о Мишке Боярчуку и Гуляеву, остальным коммунарам запретил даже разговаривать с Мишкой, а тем более играть с ним или кормить его. Мишка жил довольно хорошо: он был еще молод и весел, пищи у него было достаточно, душевный покой обеспечивался советом командиров, а кроме того, ему была предоставлена автомобильная шина для физкультурных упражнений.
      Тем не менее совнаркомовские медведи не перестали быть предметом коммунарских мечтаний. Все решили, что осенью за медведями нужно прислать, и тогда в коммуне будет три медведя.
      Рядом с медведем как развлечение нужно поставить церковь. Церковь стояла почти в самом нашем лагере. Время от времени возле церкви собирались старушки, старички, парочки вообще потребители "опиума"#50. Приходил старенький сморщенный попик, собирался хор и начиналось священнодействие.
      Коммунары, слышавшие о религии только на антирелигиозных вечерах, обратились ко мне с вопросом#51:
      - Ведь можно же пойти посмотреть, что они там делают в церкви?
      - А чего же? Пойди посмотри.
      Акимов предупредил:
      - Только смотри, не хулиганить. Мы боремся с религией убеждением и перестройкой жизни, а не хулиганством.
      - Да что мы, хулиганы, что ли?
      - И вообще нужно, понимаешь, чтобы не оскорблять никого... там как-нибудь так... понимаешь... деликатнее так...
      Хотя Акимов делал это распоряжение больше при помощи пальцев, но коммунары его поняли.
      - Да, да, это мы понимаем, все будет благополучно.
      Но через неделю ко мне пришел попик и просил:
      - Нельзя ничего сказать, ваши мальчики ничего такого не делают, только, знаете, все-таки соблзн для верующих, все-таки неудобно. Они, правда, и стараются, боже сохрани, ничего плохого не можем сказать, а все-таки скажите им, чтобы, знаете, не ходили в церковь...
      - Хулиганят, значит, понемножку?
      - Нет, боже сохрани, боже сохрани, не хулиганят, нет. Ну, а приходят в трусиках, в шапочках этих, как они... а некоторые крестятся, только, знаете, левой рукой креститься и вообще не умеют. И смотрят в разные стороны, не знают, в какую сторону смотреть, повернется, понимаете, то боком к алтарю, то спиной. Ему, конечно, интересно, но все-таки дом молитвы, а мальчики, они же не знают, как это молитва, и благолепие, и все. В алтарь заходят, скромно, конечно, смотрят, ходят, иконы рассматривают, на престоле все наблюдают, неудобно, знаете.
      Я успокоил попика, сказал, что мешать ему больше не будут. На собрании коммунаров я обьявил:
      - Вы, ребята, в церковь все-таки не ходите, поп жалуется.
      Ребята обиделись.
      - Что? Ничего не было. Кто заходил, не хулиганил, молча пройдет по церкви и домой...
      - А кто там из вас крестился левой рукой и зачем понадобилось креститься, что, ты верющий, что ли?
      - Так говорили же, чтобы не оскорблять. А кто их знает, как с ними нужно. Там все стоят, потом бах на колени, все крестятся. Ну, и наши думают, чтобы не оскорблять, как умеют, конечно...
      - Так вот, не ходите, не надо...
      - Да что ж? Мы и не пойдем... А и смешно же там: говорят как-то чудно, и все стоят, и чего стоят? А в этой загородке, как она? Ага - алтарь, там так чисто, ковры, пахнет так... а только, ха-ха-ха-ха, поп там здорово работает, руки вверх так задирает, представляется здорово, ха-ха-ха-ха...
      - А ты и в алтаре был?
      - Я так зашел, а поп как раз задрал руки и что-то лопочет. Я смотрю и не мешаю ему вовсе, а он говорит: иди, иди, мальчик, не мешай, ну, я и у шел, что мне...
      Во второй половине августа начались групповые экскурсии в горы. Собирались по пять-шесть человек, выпрашивали у хозкомиссии хлеба и консервов, на плечи навешивали спортивные винтовки для защиты от "бандитов и медведей" и уходили на несколько дней. Возвращались уставшие о оживленные, рассказывали о чудесных проишествиях, страшных обвалах, ночевках в горах, о медвежьих следах и о заброшенных черкесских садах. Одна из групп привела с собой беспризорного Кольку Шаровского. Колька в горах свой человек, знает тропинки и селения, но готов променять вольную жизнь казака на коммунарский строй... Коммунары исследовали Кольку со всех сторон, а главное, не идиот ли, но воспреемники расхваливали его наперебой:
      - Грубой пацан. С нами был все время, грамоте знает, разумный пацан, не симулянт, сразу видно...
      Колька на собрании держится с достоинством. Он сидит на камне и веточкой похлопывает по голой пятке, то и дело поправляя на голове выцветший измятый картуз.
      - А не сорвешься?
      - У вас хорошие ребята, не сорвусь...
      Приняли и немедленно зачислили в третий взвод. Мне оставалось позвать Ваську, командиру взвода:
      - Отведи, пусть Николай Флорович посмотрит, выкупайте и к парикмахеру, вот деньги...
      - Есть, а костюмы?
      - Трусики у нас найдутся и парусовки, а без парадного обойдется, да он в строй все равно еще не годится.
      - Есть, - сказал Камардинов, беря пацана за плечо. - Ну, идем к... а вот и он. Колька, вот тебе работа, а то жалко на тебя смотреть...
      Вершнев остановился и в пол-оборота на Ваську:
      - Сколько р-р-раз тебе г-г-говорил, не К-к-колька, не К-к-колька...
      - Извиняюсь, Николай Флорович...
      - Ну, хоть К-к-коля, а то ч-ч-черт з-з-знает...
      - Да брось, Колечка, Коленька, осмотри вот пацана новенького, нет ли у него, знаешь, чего такого...
      У Кольки Вершнева "кабинет" за штабной палаткой: шкафик со всякой ерундой медицинской, небольшая скамейка, умывальник. Но лечить Кольке некого, и он принужден пробавлять всякой профилактикой: проверяет фрукты, гоняет пацанов за уборкой, придирается к постелям, пытается ограничит купание, а самое важное - мертвый час. Коммунары признают его авторитет, но купание ограничивать и не думают, фрукты лопают немытые, а против мертвого часа уже не возражают. Впрочем, и сам Колька не всегда строго соблюдает капризы науки.
      Утром он подходит к Дидоренко и почти плачет:
      - Сколько раз я г-г-говорил, что же мне, ж-ж-жаловаться? Никакого внимания, это ч-ч-черт его з-з-знает...
      Мы сидим над морем, и вокруг нас, как полагается, ребята.
      - Ну, чего ты? Что случилось?
      - Опять немытые г-г-груши раздали, сколько я г-говорил?
      - Ах, черт, - улыбается Дидоренко виновато, вскакивает, направляется к штабной палатке. Нам слышно, как он разделывает хозкомиссию:
      - Душа с вас вон, я вам сколько раз говорил. Опять Колька ругается. Груши мыть перед раздачей если вам лень, так скажите мне, я помою.
      - Да на черта их мыть, - оправдывается голос Кравченко, - що воны з базару, чы як? Яка там зараза? Грушы з саду, якого йому нужно биса, тому Кольке. Понимаешь, ничого робыть - груши мый...
      Колька, удовлетворенный, скрывается в своем "кабинете". Но через полчаса в лагере гомерический хохот. Слышу голоса Кравченко, Дорохова, Ефименко, Дидоренко, всей хозкомиссии и самого Вершнева. Его тащат ко мне, а он упирается, покрасневший, как пацан, но не смеяться не может. В руках у него начатая груша.
      - Ось дывится: доктор, а груши исть не помывши - прямо з ящыка...
      Колька крутит головой и оправдывается:
      - Т-т-тебе к-к-какое дело. Я, может, п-п-попробовать хочу: в-в-вредно или не в-в-вредно?
      - Наложить на него два наряда, наложить, Антон Семенович.
      Я шутя говорю:
      - Конечно, два наряда.
      - Есть, - салютует Колька недоеденной грушей и вырывается из обьятий хозкомиссии.
      Дня через два я вижу Кольку с метлой у клубной палатки.
      - Что ты здесь делаешь?
      - Два наряда за ним, - серьезно говорит командир Красная.
      - Это з-за два наряда с-с-считается? - спрашивает Колька придирчиво...# 5 2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      21. В ХАРЬКОВ
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      все, что поддается стирке, снова воскресла маршрутная комиссия, хлопотала о вагонах для отправки палаток в Харьков, а пароходных билетах.
      30 августа на море начались бури, пришлось прекратить купание, в Сочи не заходил не один пароход. 2 сентября мы свернули лагерь и погрузили его в товарные вагоны. Половину вагона отвели для Мтшки и для его провожатого Боярчука. ночевали на открытом воздухе, вспоминали Владикавказ и Военно-Грузинскую. Назавтра был назначен прощальный вечер, а послезавтра выезжать. Сегодня нас чевствовали в доме отдыха ТООГПУ, в котором мы наиболее часто бывали. В доме ТООГПУ собралось много гостей из разных санаториев. Коммунаров встретили особенно приветливо, угощали ужином, Хенкиным, выслушали наш концерт. В заключение принесли огромный торт, похожий на вавилонскую башню и разыграли его "на оборону". Долго прибавляли единоличники по трешнице и по пятишнице. Когда набросали к Хенкину в тарелку больше чертырехсот рублей, перешли на состязание целыми коллективами. Коммунары дергали меня за рукав и шептали:
      - А мы что ж?
      Когда я сказал (уже забыл, в каком арифметическом ансамбле) "двести один рубль", коммунары зааплодировали, и никто не решился после нас испытывать счастье. Торт поднесли при звуках туша Леньке Алексюку и уволокли в наш тыл. В тылу мы все задумались:
      - Куда же его девать? Делдить на сто пятьдесят частей не годится.