Марш 30-го года

      - Рабфак ваш работает в машинном...
      - Принимайтесь лучше за кроватные углы, рабфак подождет...
      - А Юдину уже снилось, что он профессор...
      Я кратко доложил собранию об обстоятельствах дела. Все молчали, потому что выхода как будто и не было. Харланова озабоченно оглядывала командиров:
      - Ну так что же? Чего же вы молчите? Значит, на том и успокоимся никого в этом году в рабфак не посылаем?..
      Новый секретарь бюро ячейки комсомола, всегда улыбающийся Акимов, человек, не способный испортить себе настроение ни при каких обстоятельствах, спокойно и задумчиво говорит:
      - Так нельзя, чтобы никого не посылать. Только чего нервничать? Надо подумать. Наверное, что-нибудь придумаем.
      - Ну, так что ты придумаешь? Что придумаешь? - грубовато оборачивается к Акимову Фомичев, один из самых старших кандидатов в рабфак.
      - Да что тут думать, - улыбается Акимов, - приглашают вас на второй курс, вот и идите, чего вы ломаетесь?
      - Ну, какой вы чудак, а еще и секретарь, - злится серьезный Юдин. Пригалашают... Это не пригалашют, а отказывают. Они прекрасно знают, что мы все подавали на первый курс, а говорят: идите на второй, это все равно - убирайтесь на все четыре стороны.
      - А вы и идите на второй, раз приглашают...
      - Может, на третий идти, на третий тожемест сколько хочешь, тоже приглашают... А экзамен?
      - Ну, идите на первый, будет трудно - поможем, а там и стипендию дадут...
      Харланова останавливает Акимова:
      - У нас, знаешь, какое теперь положение... Себе не хватает, наша помощь будет плохая.
      Юдин вдруг круто поворачивается ко мне.
      - А скажите, пожайлуста, Антон Семенович, почему это такое? Идите, говорят, на второй курс. Что это такое? Выходит как будто, что в коммуне есть первый курс. Как будто мы окончили первый курс в коммуне, а теперь перейдем на второй курс куда-нибудь там, в электротехнический или еще какой?
      - А в самом деле выходит так, - кричит Сопин и ерзает на стуле, что-то продолжая доказывать своему соседу.
      Я задумчиво смотрю на Юдина и думаю: а ведь в самом деле так выходит, это он правильно сказал.
      - А скажите, Антон Семенович, - спрашивает, улыбаясь, Акимов, - их зовут на второй курс... так ведь они не годятся еще, правда же?
      - Годятся, - тихо говорит Коммуна.
      - Конечно, годятся, - кричит Сопин, которому до рабфака еще очень далеко.
      - Ну, чего ты кричишь? Чего ты кричишь? Ты что-нибудь понимаешь в этом? - Харланова начинает сердиться на Сопина.
      - А как же, понимаю.
      Совет командиров хохочет.
      - А чего? Что тут понимать? Понимаю: если из четвертой группы поступают на второй курс, значит, из шестой можно прямо на второй...
      - Там совсем другая программа, правда же, Антон Семенович? - настойчиво требует ответа Юдин.
      В совете начинается шум... Харланова насилу сдерживает собрание и уже кричит на меня:
      - Кричат все... ну, Антон Семенович, говорите уже...
      Все затихают и смотрят мне в рот: Юдин серьезно и так, как будто он приступает к решению математической задачи, Акимов с прежней спокойной улыбкой, Сопин страшно заинтересован и весь превратился в нервный заряд.
      Я очень хорошо помню этот момент. Тогда я особенно ясно ощутил всю прелесть и чистоту этого десятка лиц, таких светлых, таких умных и таких всесильных, умеющих так спокойно и с таким веселым достоинством решать судьбы своих товарищей и тех многих сотен будущих коммунаров, которые придут им на смену. Я мысленно отсалютовал этим милым очередным командирам нашего коллектива и сказал:
      - Вопрос, товарищи, совершенно ясен, и Юдин прав. Нам не нужно ничего придумывать и не нужно падать духом. Через неделю у нас будет свой рабфак, самый настоящий, со всеми правами, ив него войдут не тридцать человек, а половина коммунаров, у нас будет первый и второй курсы. Давайте пока прекратим обсуждение этого вопроса, поручите мне действовать, и через неделю я вам доложу, как обстоит дело...
      В совете командиров не закричали "ура", никто не предложил меня качать. Сопин сделался серьезным, это страшно не шло к нему, и сказал:
      - Правильно... Так оно и должно быть...
      - Ну, что ты понимаешь? - сказала, улыбаясь, Харланова.
      - Я не понимаю? - закричал Сопин, но вдруг сразу успокоился. - Это же она понимает, правда же?
      Юдин положил руку на колено Сопина и улыбнулся:
      - Я думаю, что тут все понимают... Если мы доросли до рабфака, то пускай рабфак будет у нас...
      - А рабфак разрешат? - спросил кто-то...
      Еще за десять минут перед тем самый вопрос не приходил мне в голову, а теперь я ответил:
      - В этом не может быть сомнений. Мы будем хлопотать. Но уже завтра соберем педсовет и приступим к организации рабфака. Считайте это дело решенным...
      Акимов осторожно спросил?
      - А педагоги наши годятся?
      - Годятся почти все, часть, может быть, уйдет, но ведь у нас еще будут и подготовительные группы...
      - Конечно, - закричал Сопин, - довольно... Какие там четвертые группы подготовительные к рабфаку - это правильно...
      Поднялся обычный галдеж, всегда сопровождающий нарождение новых перспектив.
      Харланова голосовала:
      - Кто за это, поднимите руки...
      - За что, за это? - спросил акимов.
      - Не понимаешь? - надул губы Сопин. - За рабфак...
      Так совершилось открытие рабфака.
      Я не обманывал коммунаров. Вопрос стоят с таким математически точным оформлением, что и на самом деле рабфак начал существовать на другой день. Правда, нами были предприняты шаги в соответствующих ведомствах, но сомневаться в том, что нам рабфак разрешат, ни у нас, ни у этих ведомств основания не было. Разрешение еще не было получено, но уже коммунары были разбиты по группам, были приглашены дополнительные преподователи, составлены планы и приступлено даже к закупке физического кабинета и других пособий.
      У коммунаров навсегда осталось впечатление, что рабфак был открыт советом командиров, и это верно. Только его открыли не в заседании десятого ноября 1930 года, а в очень многих напряжениях коллектива дзержинцев задолго и незадолго до этого. Наш рабфак был естественным продуктом всей нашей работы и всей нашей жизни#6. Когда мы этот рабфак открывали, мы не чувствовали никакого напряжения, и это дело было для нас естественным жестом проснувшегося сильного человека. рабфак был открыт одним броском, в котором совершенно органически соединялись и наша воля, и наш разум, и наши стремления. В биологии тоже есть теория мутаций#7, утверждающая, что в процессе эволюционного развития незаметно и постепенно накопляется тенденция к изменению, которое вдруг реализуется в одном взрывном, революционном явлении, приводящем к новым формам жизни. так было у нас с рабфаком.
      При его открытии мы испытвали только материальные затруднения. Мы должны были все наши нужды покрывать заработком производства, а оно само еще не стояло на ногах как следует. Тогда, в сентябре, мы были еще настолько бедны, что принуждены были обратиться за помощью в ЦКПД#8 - нам дали две тысячи рублей для пополнения физического кабинета.
      Мы даже не устроили вечера в честь открытия рабфака - так все это вышло естественно, мы были только очарованы, может быть, были очарованы своей собственной силой.
      Очень скоро, уже через месяц, мы перешли от очарования к новым боям и к новым трудностям, сейчас, через год, мы ведем последний штурм казавшихся несокрушаемыми цитаделей, но если бы не было рабфака, мы не были бы способны на это.
      Тогда, в сентябре, затрудняло только одно: рабфак - это дорогая вещь, за него нужно платить деньгами, следовательно, нашими нервами, мускулами нашей работой.
      3. ИСТОРИЯ ПРОИЗВОДСТВЕННОГО ФОНА
      Когда-то, в первой молодости, я написал рассказ и послал его Максиму Горькому. Получил от Горького письмо, в котором между прочим было написано:
      "...рассказ написан слабо: не написан фон..."
      Тогда письмо Горького отбило у меня охоту заниматься художественной выдумкой. Но и теперь, когда мне выпало на долю описывать художественную правду, я всегда со страхом вспоминаю:
      - Стой... А фон? Написан ли фон?#9
      Действительно, жизнь ста пятидесяти коммунаров-дзержинцев осенью 1930 года рисовалась на определенном фоне, мы все этот фон замечали. Только этот фон не торчал отдельно на заднем плане картины, а выпирал вперед, расплывался по лицам переднего плана и вдруг начинал играть на первых ролях, оттесняя в сторону специально назначенных для этих целей персонажей.
      Привез этот фон из Киева тот же Соломон Борисович.
      Очень жаль, что Ильф и Петров истратили по пустякам прекрасный термин: "великий комбинатор"#10. Их герой имел гораздо меньше права на это звание, чем Соломон Борисович, и занимался он какими-то стульями, между тем как Соломон Борисович - прежде всего производственник.
      Соломон Борисович в нашей поэме играет не последнюю роль. По всем правилам нужно рассказать о нем подробно, не мешало бы даже остановиться на его предках. Но предков у Соломона Борисовича не было. Не было у него и прошлого. Соломон Борисович родился после 1917 года. Некоторые товарищи, правда, утверждали, что Соломон Борисович имел раньше в Киеве маленький заводик, жил хорошо, была у него квартирка...
      По поводу таких предположений Соломон Борисович всегда говорит:
      - Заводик, скажите пожайлуста, заводик... может, имел фабрику, магазин готового платья? Всем до этого дело, а никто не спросит, сколько часов в сутки спал Соломон Борисович... Подумаешь, фабриканта нашли...
      После такого отзыва заводик и квартирка в самом деле начинают представляться в далеком тумане, может быть, было, а может, и не было.
      Если бы Соломон Борисович имел более спокойный характер, то и тумана никакого не было бы. Но иногда в совете командиров, когда коммунары доведут его до белого каления, раскричится в обиде:
      - Вы понимаете? Много вы понимаете в производстве. Он, смотрите, носа вытереть не знает, а в производстве он все знает. Вы это говорите мне? Эти ваши мастерские, подумаешь, завод! Я имел получше дела, и спросите, как я их делал. Я не видел этой вагранки?..
      Говорили также, что Соломон Борисович окончил Политехнический институт в Германии, но когда к нам приехали немцы-рабочие и на собрании в "громком" клубе просили Соломона Борисовича переводить, он сказал:
      - Забыл, знаете, товарищи коммунары.
      Коммунары мало интересовались его прошлым, ибо настоящее Соломона Борисовича слишком основательно было установлено перед их глазами и отвернуться от него нельзя. Вот вы отвернулись. Но Соломон Борисович, несмотря на свою толщину и некоторую бесформенность фигуры, несмотря на тяжелую седоватую голову и обрюзгшее лицо, перемещается с места на место с быстротой удивительной и при этом настойчиво избегает прямых линий. Не было случая, чтобы Соломон Борисович, желая пройти из деревянного сарая в каменный, просто прошел бы это расстояние по прямой дорожке. По пути он обязательно сворачивает несколько раз в какой-нибудь цех, обходит зачем-то вокрун сарая, снова направляется к прежней цели, но вдруг что-то вспоминает и озабоченно делает зигзаг по направлению к лесному складу, из которого не выходит в дверь, а укоризнено вылезает в одну из дыр, которыми лесной склад изобилует. И в конце концов он подходит к каменному сараю с противоположной стороны или даже вовсе к нему не подходит, а подходит к Шнейдеру в другом конце двора и кричит:
      - Если будет дальше такая никелировка, то я вам спасибо не скажу. Что это вам - кустарная мастерская на еврейском базаре или государственное производство?!
      И, наконец, Соломон Борисович оказывается как раз перед вами, вы ведь только что от него отвернулись.
      Соломон Борисович привез в коммуну производственный фон. До Соломона Борисовича, до марша тридцатого года, положение с фоном у нас было очень тяжелое. Специалисты об этом говорили так:
      - Нет производственной базы.
      И в самом деле, какая могла быть в коммуне производственная база? Было две комнаты, в которых стояли несколько деревообделочных станков, два токарных по металлу, шепинг и револьверный. В этих комнатах насилу помещалась десятка два коммунаров и никак не оставалось места для материалов и фабрикатов. На всю производственную базу было два инструктора, которые большей частью занимались составлением учебных программ. При таком положении с производственной базой коммунары хоть и работали в мастерских и даже кое-что выпускали на рынок, но больше сидели в долгах и в постоянных конфликтах с заказчиками. Размах наш в то время не достигал 10 тысяч в год. Коммуна никогда не состояла на государственном, или местном бюджете. Сотрудники ГПУ Украины, построившие наш дом, принуждены были и в дальнейшем отчислять от своего жалованья 2-3 процента для того, чтобы коммунары могли жить, питаться и одеваться. правда, и в то время забота чекистов была достаточна, чтобы мы не испытывали особенной бедности. Коммунарский коллектив был всегда весел и полон надежд, всегда у коммунаров была хорошая дисциплина, и мы не переживали никаких страданий. Но двухлетняя совершенно безнадежная борьба за производственную базу, постоянные убытки и неприяности, вечная смена инструкторов, заведующих производством и производственных установок издергали нам нервы.
      Все мы понимали, что на наших случайно собранных станках в двух комнатах никогда не родится производственная база#11.
      К нам часто приезжали комиссии из разных специалистов, составляли планы более рациональной расстановки станков, обещали рекомендовать хорошего инструктора, при отьезде сочувствовали:
      - Нельзя без оборотного капитала. Нужно не меньше десяти тысяч оборотного капитала.
      Вновь назначенные старички завпроизводством привозили к нам в портфель дощечки для настольных зеркал и говорили:
      - Будем выпускать вот эту продукцию - дело не трудное, и на рынке есть спрос.
      - Что, зеркала? - удивленно спрашивали коммунары.
      - Нет, зачем же зеркала, вот досточки...
      Мы уже совсем потеряли надежду выбраться на производственную дорогу. И в этот самый момент появился на горизонте Соломон Борисович...
      Горизонт тогда помещался приблизительно на линии нашего Правленяи в ГПУ УССР. Соломон Борисович пришел в Правление, показал короткий доклад с приложением калькуляции и сказал:
      - Я там был, в коммуне, такие хорошие мальчики, очень хотят разработать, почему им не делать замки?
      - Замки? Почему именно замки?
      - Разве я сказал, что нужно обязательно замки? Можно делать и что-нибудь другое. Нужно что-нибудь делать и продавать государственным организациям. Зачем давать деньги коммунарам, когда они могут давать деньги Правлению.
      - Как это?
      - А вот видите - калькуляция? Вы же видите, что здесь показано сто тысяч рублей чистой прибыли?
      Соломона Борисовича просили зайти вечерком. Вечером в заседании Правления, где были я и два коммунара, и родился Соломон Борисович послереволюционный, не имеющий предков и прошлого.
      Калькуляция Соломона Борисовича не вызывала у нас доверия, но нам понравилась глубокая уверенность в возможности нашего производственного оздоровления#12.
      - На чем же будем делать замки?
      - Не замки, а французкие замки. Важно, чтобы вы решили их делать, а потом вы дадите мне командировку в Киев, и я привезу вам станки и все оборудование по последнему достижению техники.
      - Почему в Киев?
      - В Киеве меня всякая собака знает, а здесь меня никто не знает.
      - Но... видите ли, у нас нет денег ни на станки, ни для оборотного капитала...
      - Если бы у вас был оборотный капитал, чего бы я к вам приходил? Разве приятно человеку, когда его выгоняют через двери и через порог? Но нельзя же спокойно смотреть на такое дело: это - детское учреждение, налогов не платит, все для мальчиков, а не делается никакого дела... Нам не нужно денег, нам нужно работать, а когда люди работают, у них бывает много денег, и у нас будут. А какая у мальчиков будет квалификация, ах! Токаря, слесаря, никелировщики, сборщики...
      В Правлении разрешили Соломону Борисовичу сьездить в Киев и использовать знакомых "собак" для приобретения в кредит оборудования и материалов. Список всего этого Соломон Борисович прочитал нам с совершенно артистической дикцией. Для коммунарского уха музыкой были такие нерифмованные строки:
      токарных станков 14
      шлифовальных станков 4
      эксгаустеров 2
      вагранок 1
      прессов 3
      револьверных станков 1
      опок 30 пар...
      Это целое богатство после наших двух токарных и шепинга. Мы возвратились домой, во всяком случае, в приподнятом настроении, однако наш доклад в совете командиров встретили с недоверием:
      - Замки? Буза какая-то...
      - Замки, наверное, такие будут, что только собачники запирать.
      - Это вроде как тот чудак приехал: досточки для зеркал, на рынке сейчас спрос!
      - А черт с ним, пускай хоть станки привезет, а там видно будет. Только зачем столько токарных станков, что ж замки на токарных будем делать?
      Через три недели в коммуну влетел Соломон Борисович, оживленный и по-прежнему уверенный в себе. В моем кабинете в окружении всего коммунарского актива он разложил на столе какие-то блестящие штучки и сказал:
      - Вот! Мы будем делать не французкие замки, а кроватные углы, имейте в виду, мы их сами будем никелировать, а спрос? С руками оторвут...
      Начало тридцатого года было до краев напихано непривычными для коммунаров событиями. Соломон Борисович с четырех часов утра убегал в город и потом в течение целого дня свозил в коммуну разные вещи... Сначала были привезены Шнейдеров, Свет, Ганкевич, Островский и два Каневских. Для них в коммуне не было свободных помещений, и Соломон Борисович сказал:
      - Ничего, они поживут у меня, пока жена приедет...
      - Но ведь у вас только одна комната...
      - Это ничего, не пропадать же людям... Ах, вот вы узнаете, какие это мастера...
      Вслед за мастерами начали прибывать станки. Их свозили к нам во двор крестьянские подводы и сваливали у дверей нашего столярного цеха. По некоторым признакам можно было догадаться, что это токарные станки, мастер Шевченко смог даже определить их возраст:
      - Эти станки, хлопцы, старше меня с вами. Им лет по семьдесят.
      Вместе со станками был привезен и знаменитый литейный барабан, составивший эпоху в истории коммуны имени Дзержинского. Наконец, два грузовика высыпали посреди нашего двора целую кучу чрезвычайно странных вещей: между различными решеточками, обрезками, пластинками, подсвечниками, шайбочками торчали церковные кресты, исконные ризы#13 и даже венчальные короны, в которых наши пацаны несколько дней гуляли по коммуне, вызывая осуждение Соломона Борисовича:
      - Вам все играться... Это же не игрушки, это медь, вы думаете, мне легко было достать это в Киеве?
      Прибыл из Киева и вагон глины и несколько возов железных рамок. Все это увенчивалось множеством всякого лома, назначение которого было покрыто мраком неизвестности. Была здесь между прочим и небольшая железная бочка, но с одним только колесом - она, кажется, и до сих пор где-то валяется в коммуне, никуда ее не пристроил Соломон Борисович, хотя и говорил мне:
      - Это же дорогая вещь!.. Попробуйте сделать такую бочку!..
      Соломон Борисович не был сторонником строго письма - фон наносился на полотно широкими мазками, и иногда даже трудно было разобрать отдельные его подробности. В течение двух недель мастера Соломона Борисовича перетаскивали и устанавливали на новых местах различные приспособления. Соломон Борисович одобрительно отнесся к нашей столярной и швейной, и вообще он не был склонен к пессимизму и придирчивости:
      - Столярная? Разве это плохо?
      - Вы еще не знаете, что можно делать в швейной мастерской? Можно делать трусики, не нужно никаких платьев, трусики всем нужны, и каждый может их купить.
      Все это богатство трудно было разместить в наших производственных помещениях, и по этому вопросу Соломону Борисовичу пришлось часто ссориться с советом командиров, но он оказался большим мастером находить уголки, щели и закоулки, которые через два-три дня называл уже цехами и обставлял привезенным из Киева оборудованием.
      Две комнаты в главном доме, от природы назначенные под производство, он занял деревообделочной мастерской, в красном кирпичном доме расположил токарные по металлу, подвесив к шаткому потолку длинную трансмиссию. Рядом пристроил небольшой деревянный сарайчик - это литейная. В подвальном помещении он разыскал три вентиляционные камеры и, убедив всех, что у нас и без того воздух хороший, организовал в них некелировочный и шлифовальный цехи, перепутав их привезенными из Киева эксгаустерами, целой системой труд блиной в несколько метров. Эта сложная система, впрочем, с первого дня отказалась вытягивать опилки и пыль, как ей было положено по должности.
      В один прекрасный день зашмел барабан в литейной, и желтый тяжелый дым повалил из низенькой жестяной трубы, полез в окна классов и спален, квартир служащих. Мы закашляли и зачихали, кто-то выругался, старушки в квартирах потеряли сознание на десять минут, коммунары хохотали и вертели головами в знак восхищения:
      - Вот это так химия!..
      В это время в коммуне уже работал доктор Вершнев, один из лицедеев горьковской истории, получивший медобразование с нашей помощью, наш общий корешок#14, именуемый обычно Колькой.
      Колька Вершнев в ужасе хватал термометр и тыкал его литейщикам под мышку, что-то штудировал в словаре о литейной лихорадке. Но Соломон Борисович был весел и доволен:
      - У вас что, санаторий или производство? Скажите, пожайлуста, - вредно для здоровья. Поезжайте в Ялту и кушайте виноград - тогда будет полезно для здоровья, а всякое производство для здоровья вредно. Никто не умер?
      - Не умер, так заболеет.
      - Ну, когда заболеет, тогда будем говорить.
      Два Каневских, Шнейдеров, Свет и Ганкевич летали по коммуне, развевая полами пиджаков, кричали в кладовых, распоряжались в цехах, доказывали Соломону Борисовичу, что они больше его понимают, иногда вступали с ним в настоящую перебранку и в таких случаях переходили даже на еврейский язык. После этого Соломон Борисович прибегал ко мне и кричал:
      - Разве с этим барахлом можно работать? Они привыкли к своей кустарной мастерской и никак не могут понять, что такое большое производство...
      - Надо выгнать...
      - Выгнать! Легко сказать... А с кем я буду работать... А как же я их выгоню, если станки ихние, барабан ихний, даже медь ихняя?
      Коммунары сначала не очень ссорились с Соломоном Борисовичем, только смеялись много. Все же много внес Соломон Борисович нового в коммуну: всем нашлось место у станка, всех захватили наполненная материалом и фабрикатом работа, понравилось, что коммунары получают зарплату.
      Отряды коммунаров: машинистов, сборщиков, формовщиков, токарей, никелировщиков, шлифовальщиков - в две смены проходили рабочий день, вечером на собраниях осторожно говорили о недостатках и пустых местах, но на другой день убегали в цехи и радостно ныряли в волнах непривычных предметов и терминов: опока, суппорт, оправка, анод, катод, шкив, вагранка...
      Еще в самый первый день, как только Соломон Борисович положил на мой стол никелированный кроватный угол, его спросили в совете командиров?
      - А на Крым заработаем?
      - А сколько вам нужно на Крым?
      - Пять тысяч, - с трудом выдохнул кто-то...
      - Так это же пустяки, - сказал Соломон Борисович. - Пять тысяч, разве это деньги?
      Кто-то отвернул листки моего настолько календаря и сказал Соломону Борисовичу:
      - Напишите, вот - первого июля: "Даю пять тысяч на Крым".
      - Хе-хе... давайте и напишу...
      - Нет, вы и распишитесь...
      Коммунары долго собирались в Крым... Это было венцом нашего трудового года, это было непривычно восхитительно - всей коммуной в Крым. Ежедневно к моему столу на переменах и вечером подходили коммунары и перелистывали мой календарь, чтоб не прочитать, а полюбоваться надписью красным карандашом...
      С трудом собрал Соломон Борисович пять тысяч... Это было первое наше достижение, достаточно нас восхитившее...
      А теперь рабфак бросил наши ряды на неожиданно заблестевшие просторы. Кроватный угол, меднолитейный дым и мастера Соломона Борисовича шли рядом с нами на каком-то фланге, уже явно отставая от нашего движения.
      4. АРИФМЕТИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ
      Осень тридцатого года мы начали бодро. Коммунарские дни звенели смехом, как и раньше, в коммуне все было привинчено, прилажено, все блестело и тоже смеялось. Подтянутые, умытые, причесанные коммунары, как и раньше, умели с мальчишеской грацией складывать из напряженных трудовых дней просторные, светлые и радостные пятидневки и меяцы. Напористые, удачливые и ловкие командиры вели наш коллектив к каким-то несомненным ценностям, а когда командиры сдавали, общее собрание коммунаров двумя ехидными репликами вливало в них новую энергию, энергию высокого качества.
      Коммуна жила во дворце, не будем греха таить. Дворец блестел паркетом, зеркалами, высокими, пронизанными солнцем комнатами, а наши лестничные клетки были похожи на "царство будущего" в "Синей птице" Художественного театра. Дворцом этим нам кололи глаза наробразовские диогены#15. По утверждению завистливых педагогов, мы были богаты, но наше богатство только и заключалось в одном этом доме. Вокруг него расположился Соломон Борисович со своим производством, и общий вид напоминал старую Москву на картинах Рериха#16.
      А вместе с тем мы были бедны, просто бедны, гораздо беднее даже Наробраза.
      здесь нужны цифры#17. Для того, чтобы жить "по-человечески", нашей коммуне нужно было в месяц тратить шесть тысяч рублей, сотрудники ГПУ отчисляли из своего жалованья на содержание коммуны до лета тридцатого года некоторую сумму. С появлением у нас текущего счета, с появлением зарплаты и прибылей коммунары поблагодарили чекистов за помощь и просили их прекратить дотации. Соломон Борисович хотя и обещал нам богатство, но к осени 1930 года, кое-как выполнив свое обязательство относительно пяти тысяч на крымский поход, он вконец выдохся. Постройка всех его сооружений, запасы материалов и инструментов требовали много денег, а выпуск продукции его цехов в то время еще невелик. Соломон Борисович производил операции, по гениальности неповторимые, могущие ввергнуть в зависть даже Наполеона 1. Именно в эту эпоху произошло нечто, напоминающее Ваграм#18, с энным институтом. Но гениальные фланговые марши Соломона Борисовича только и позволяли ему держаться на производственном фронте, для коммуны же не приносили облегчения. Огромные авансы, полученные Соломоном Борисовичем в результате его стратегии, все были вложены в дело, все обратилось в основной и оборотный капитал. Двести тысяч рублей, однажды задержавшиеся на текущем счету, вдруг исчезли, как дым, в результате какой-то сложной операции. Уже к нашему горлу прикасались лезвия ножей нетерпеливых заказчиков, доверивших нам свои капиталы, а свободных денег у нас все еще не было.
      Совет командиров после многих дум и наморщенных лбов, после многократных упражнений в решении ребусов, в которых учавствовали изодранные ботинки, недостаток белья, плохие шинели и даже слабоватый стол, нашел было основание приступить к Соломону Борисовичу с иском:
      - Занимает швейная класс - платите, яблоки оборвали ваши рабочие, когда мы были в Крыму, - платите, подвал заняли под никелировочную - платите...
      Соломон Борисович презрительно выпячивал губы и говорил:
      - Скажите пожайлуста, я им должен платить! Вы же хозяева, зачем я буду платить? Сделайте постановление, чтобы вам отдать всю кассу, и покупайте себе ботинки и шелковые чулки. А если остановится цех, тогда вы все закричите на общем собрании: "Куда смотрит Соломон Борисович?" Потерпите немножко, будете иметь деньги, вот...
      Соломон Борисович с трудом поднял руку выше головы, и это понравилось коммунарам. Командир первого отряда Волчок улыбнулся, глядя в окно на золотую осень, и сказал:
      - Да мы эту бузу затеяли шутя, какие там мы кассы будем брать. А вот плохо, что даже на нотную бумагу денег нет...
      Волчок - командир оркестра и смотрит с музыкальной колокольни. Командир двенадцатого Конисевич более беспристрастен:
      - Ничего страшного нет, терпеть нам не надо учиться, а нужно вот прибрать к рукам кое-кого из коммунаров. А то у нас есть такие, как Корниенко, так ему, гаду, ничего не нужно, а только чтобы пожрать.
      В совете командиров насчитали несколько человек, страдающих излишней приверженностью к земным благам.
      - Не только Корниенко, Корниенко - это уже известно, это разве коммунар, грак всегда был граком...
      Граками в коммуне называют людей чрезвычайно сложного состава. Грак это человек прежде всего деревенский, не умеющий ни сказать, ни повернуться, грубый с товарищами и вообще первобытный. Но в понятие грака входило и начало личной жадности, зависти, чревоугодия, а кроме того, грак еще и внешним образом несимпатичен: немного жирный, немного заспанный...
      - Не только Корниенко, а возьмите Гарбузова. Дай ему три порции, сожрет и еще оглядывается, может, и четвертую дадут.
      - Э, нет, Гарбузова не равняйте с Корниенко. Ну что же, аппетит такой, за аппетит нельзя обвинять человека, за то он и на производстве другому не уступит...
      Гарбузова обвиняли в других грехах. У этого человека шестнадцати лет была привычка брать кого-нибудь за плечи и пытаться повалить на землю. Сам он неловкий, тяжелый, с туповатым лицом, мог рассчитывать только на свою силу, но обычно бывало, что сила его не могла устоять против ловкости коммунаров, и Гарбузов всегда заканчивал тем, что его ноги взлетали вверх и опускались на самые неподходящие места: стены, столы, стулья, шкафы. Поэтому спина Гарбузова всегда испачкана, костюм всегда в беспорядке, а окружающие его предметы всегда изломаны и побиты. На общих собраниях неизменно отмеченный в рапорте Гарбузов выходил на середину и безнадежным жестом старался вправить в штаны рубаху, а штаны кое-как зацепить за неловкую, негнущуюся лошадиную талию.