Письма полумертвого человека

      "Адам сказал: жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел".
      Впрочем, стукач, говорят, не профессия - скорей призвание; так или иначе, заложив подельницу, он выслужил себе поблажку - на поселении числился бригадиром, или вожаком стаи. Которую сам же наплодил, регулярно познавая Еву лет этак девятьсот подряд. Эксплуатировал, конечно, рабский труд потомков, и все такое.
      Но это к слову. К тому, что со страниц Книги Бытия несчастная женщина исчезает внезапно и безмолвно. И никто никогда не узнает, случалось ли ей бессонными ночами в пустынях и пещерах припоминать краткую райскую юность, тогдашние забавы - как я понял из Вашего письма, столь механично пародируемые шоу-бизнесом Юго-Восточной Азии.
      Рабочий день в Эдеме был ненормированный, и когда надоедало белить стволы или, предположим, окучивать, - конечно же, они играли друг с другом. Тем более что разговаривать было совершенно не о чем. Верней, это и был разговор - пантомима задорной похвальбы: смотри, что у меня есть! смотри, как я умею! а вот так у тебя не получится никогда...
      О, да, у тайских мамзелей губа не дура! Но Еве, несомненно, была дарована несравненно более высокая степень телесной свободы. В свою очередь, и Адам, разумеется, молодечествовал: околачивал смоквы, таскал полные ведра и лейки способом Орлова-Потемкина - в общем, резвился.
      "И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились".
      И Господь с удовольствием наблюдал, как они кувыркаются - гладкокожие, теплокровные пупсы; как изощряются, упражняя ненужные им, непонятного назначения органы. Размножать не собирался. Это был Его личный, самодельный цирк: два клоуна - и вся остальная природа. На них Его взгляд отдыхал.
      Но как же они Его разочаровали! Ослушание Он еще, пожалуй, простил бы (как и любой дрессировщик на Его месте, не говоря уже - педагог) - приняв во внимание недостаточный объем мозга у этих существ и отсутствие выучки. Первый раз прощается, второй раз запрещается, а на третий раз... Кнут, пряник, условный рефлекс - уверен, и Адам, и Ева обходили бы знаменитое дерево за версту!
      Однако оба они сделались Ему отвратительны. Должно быть, сок волшебного фрукта произвел в их организмах какую-то необратимую перемену, как бы исказил эту легкую плоть; скажем наугад - включил систему гормонов; запахи, секреты - и стыд, зябкий стыд: рабство самому себе тело ощущает как уродство. Но главное, главное! - почуяв, точнее - возомнив, будто половые (в сущности, ничтожные) различия - залог так называемого счастья, эти твари заинтересовались друг другом сильней, чем Творцом. То есть - изменили.
      Что-то в этом роде - смутную обиду, смутную вину, щекотку непристойного смеха, слепой ревнивый гнев и отчаянную жалость - чувствуют, вероятно, некоторые матери, купая больших детей...
      Закон природы - скажете вы. Но и это - всего лишь ложное общее место. Законы, установленные для природы, не распространялись на людей - наверное, и не распространились бы, не откликнись Ева змею.
      Видимо, это было необыкновенно красивое животное: не ползало на брюхе, как нынешние, а представляло собой громадный прямоходящий мускул, как бы силуэт вертикального взлета. Представляете? Но, создавая его, Господь оставил Еве свободу не строить метафор и право хранить молчание.
      ... Вот вам и милая безделица (термин Салтыкова-Щедрина). Просто карман с пружиной, - насмешливо поддакивают Ваши новые знакомые, демоны Таиланда, игрушечная такая Этна...
      Письмо XXXV. Д. Ц. - С. Л.
      22 января 2003
      Пищевое отправление
      Летом писал я к Вам, назвав тогда эпистолу "Биологическая жизнь". Там бы с этим и покончить - что ж дважды к пищеварительной теме возвращаться: эдак, глядишь, до заворота извилин можно дойти - нарушив равновесие полу-мертвости в худшую (будем думать) сторону. Но нет - праздники, знаменитые безбрежные русские праздники заставили меня снова докучать Вам тем же.
      Книга русского Бытия - Словарь Даля: доказано Интернетом. Добрые люди, выложившие Словарь в Сеть, снабдили его системой гиперссылок: всё указывает на всё - и въяве, на экране монитора, проступает взаимосвязанность всего в мироздании. Впрочем, это, наверно, и раньше кто-то замечал - но любителей сквозного чтения Словаря (к тому же способных запомнить, как одно с другим для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось), надо полагать, немного. А тут - несколько щелчков мыши, любой может наглядно убедиться...
      Отправимся, к примеру, в лабиринт слова "отправление". "Отправлять, отправить что куда, отсылать и отпускать, спровадить, услать, снарядить и послать. Отправить письмо, товар. Отправить нарочного. Он меня отправил от себя, отправил ни с чем, с носом, ничего не сделал, или отказал наотрез и грубо. Нести, справлять, исправлять, исполнять, делать, оканчивать. Он плохо отправляет службу свою". Еще: "Товар наш отправляется водою. Отправился к отцам, помер". А, вот: "Отправленье, отправа, отправка" - по-псковски "поминки в день смерти, в девятины, третины, сороковины, в годовщину и в день ангела покойника".
      Смерть замешалась не только в связи с псковитянами и не только в эту словарную статью: похоронщик - "гробовщик, промышляющий отправленьем похорон". А физиологическая функция есть "отправленье членами тела своих действий". Сыскалось и вовсе невероятное слово оходня - так на Северо-Востоке зовут "пищеваренье и все к нему относящиеся отправленья и части тела; желудок или брюхо; испражненье и порошица. Ешь, покуда оход свеж".
      Наконец, отправляются как самые, положено считать, возвышенные, так и, предполагается, низменные потребности: во-первых, треба - "отправление таинства или священного обряда; Св. Причастие, кровь и плоть Христова, запасные дары. Отправлять все церковные требы"; во-вторых же, совокупляться значит, по Далю, "сходиться для полового отправления".
      В общем, человек имеет телесные функции и потребности - и их отправляет, также и духовные - как товар, водою, к отцам.
      И где, спрашивается, разница между теми и другими?
      Жизнь души - вроде как не жизнь материи. Но их взаимообусловленность и взаимопроникновение до едва ли не полной неразличимости порой прямо пугает. Частенько граница меж душевными движениями и деятельностью желудочно-кишечного тракта совсем-таки не видна.
      Допустим, праздник. Допустим, Новый год. Или Рождество. Рождество христианский праздник, установленный в память о рождении Богочеловека, который открыл своим адептам некие новые духовные горизонты, проповедовал возвышенные идеалы, придал, наконец, их, адептов, жизни смысл более глубокий и прекрасный, нежели потребление и переработка пищевых продуктов. Отчего же отправление таинства или священного обряда неразрывно связалось - в лучшем случае, а как правило - вовсе заменилось разговением - "пищевареньем и всеми к нему относящимися отправленьями и частями тела": ешь, покуда оход свеж?
      Хорошо, Новый год - светский праздник, как принято говорить, "семейный": близкие люди встречаются и рады друг другу. То есть - праздник общения, возможно, в идеале, даже роскоши человеческого общения: специально предусмотренное время, освобожденное от отправления службы, от того, чтобы "исправлять, исполнять, делать, оканчивать", - ради (ну хоть - в том числе) душевных контактов одного человека с другим человеком.
      Но - вспомните предновогодний угар "продовольственной торговли": всюду дикая давка, толпа, втиснутая меж двух рядов прилавков, сумки, пакеты, торбы и кутули, ручки оборвались, "продукты" посыпались, теснота усугубляется ватином, в который по морозцу обернуты людские бока, и в воздухе разлита злоба, столь хорошо знакомая каждому (во всяком случае, надеюсь, каждому нашему с Вами, Самуил Аронович, читателю) обреченному на поездку в метро с пяти до восьми вечера.
      Это - праздник? "Приятные предпраздничные хлопоты"?
      Представьте: если на манер героя лесажевского "Хромого беса", которому оный бес показал жизнь обитателей города сквозь ставшие прозрачными крыши, взлететь на воздух, глянуть вниз - и всюду, всюду заливают холодец и строгают колбаску. "Слава вам, идущие обедать миллионы! И уже успевшие наесться тысячи!" Сколько бы мне ни говорили, что праздник - на самом деле праздник Воскресения Господня, Международной солидарности трудящихся, Всех влюбленных или всех Сотрудников правоохранительных органов, обратное доказать легче легкого: вычтите из праздника пищу - и праздник не состоится. Более того, горе вечной утраты кого-либо отправляется тем же способом: студнем и колбаской.
      Диалектическое противоречие, однако. С одной стороны, само собой, пустое брюхо к ученью глухо. С другой - аскеза как путь к духовному самосовершенствованию состоит в том числе в отказе от чревоугодия.
      В Евангелии, обратите внимание, нравственные законы всякий раз изъясняются через пищевые метафоры, через добывание и потребление еды/питья и их дальнейшие приключения в организме. Понятно, что это попытка растолковать некие нематериальные вопросы людям, лишь вчера обнаружившим саму возможность абстрактного мышления. Но ведь и все остальные религии - в той или иной степени "пищевые": никакие вопросы, связанные с Богом, не решаются вне деятельности желудочно-кишечного тракта, всюду по любому духовному поводу следует что-то специальное кушать, а чего-то, напротив, ни в коем случае в рот не брать.
      Ах, кажется, я выскажу ужасную банальность, но это диалектическое противоречие отлично разрешилось в золотую пору человечества - в античности. Задолго до всяческого христианства Сократ, Платон, Аристотель, а также их слушатели и собеседники оперировали духовными категориями неизмеримо более сложными, глубокими и изысканными, нежели евангельские, и никакого пищевого символизма не требовалось, поскольку абстрактное мышление ("пища духовная") было для них естественным, как дыхание (или пищеварение). Противоречие разрешается в той степени, в какой человек из куска материи, жизнь которой есть "отправленье членами тела своих действий", становится материей одухотворенной. Вот и выходит, что Дух есть не порождение чувства (в том числе религиозного), но - высшая форма развития ума, интеллекта.
      В противном случае... Обращусь еще разок к вышепроцитированному "Гимну обеду" Маяковского:
      А если умрешь от котлет и бульонов,
      на памятнике прикажем высечь:
      "Из стольких-то и стольких-то
      котлет миллионов
      твоих четыреста тысяч".
      Письмо XXXVI. С. Л. - Д. Ц.
      29 января 2003
      Кулинарное
      Ни дать ни взять, лиса и журавль - мы с Вами. Дружба - дружбой, а посуда врозь, и диеты несовместимы. Вы волнуетесь о вечном, а я, примитивный, - о высоте атмосферного столба, о проклятых подробностях пейзажа.
      Разыгрывая очередную сцену из русской классики, Вы этак покойно из монтеневского кресла диктуете крепостному буфетчику по связям с общественностью:
      Куда как чуден создан свет!
      Пофилософствуй - ум вскружится;
      То бережешься, то обед:
      Ешь три часа, а в три дни не сварится!
      Моя же, стало быть, роль - угрюмо лорнировать из-за колонны великосветскую толпу, неприлично громко восклицая себе под нос гневные монологи - разную чушь типа: богаты грабительством! непримирима их вражда к свободной жизни! разливаются в пирах и мотовстве! а к мундиру какая страсть!
      А и вся-то причина моей досады: Россия, видите ли, не воспрянула ото сна, не открыла, так сказать, сомкнуты негой взоры, - и Софья Павловна как кошка влюблена в Алексея Степановича. И я срываю свою неосновательную злость на первом встречном.
      - А скажите, - спрашиваю, - мосье Скалозуб (и держу его за орленую пуговицу, не отпускаю): как поживают шестьдесят солдатиков, что после бани подхватили все как один острую пневмонию? Впрочем, виноват - к тому дню, как этот сюжет мелькнул в телевизоре, их было уже только пятьдесят девять. Один из них утоп, ему купили гроб, как в детской считалке. А сколько их осталось теперь? И какой именно фортель военно-патриотического остроумия зашифрован формулой: нельзя исключить, что кое-кем были нарушены правила помывки? Положили распаренных на часок в снег? Погнали по морозу нагишом куда вздумалось, лишь бы подальше? И, кстати, что сделали с мерзавцем, которому вздумалось? Я уверен: шестьдесят матерей сгорают от любопытства. Отчего бы Вам, в самом деле, не досказать эту историю, mon colonel?
      Скалозуб, каменея, обводит рыбьим глазом окружающих. Ему подают успокоительные реплики: дескать, не связывайтесь - обыкновенный франкмасон! само собой, алкаш! более того, хочет проповедовать вольность! Иные крутят пальцем у виска. К счастью для меня, лакей возглашает: кушать подано! Все устремляются в обеденную залу. Стою один, машинально разглядываю пуговицу. Сыщу ли я в этом городе, в случае чего, секунданта?
      И с чего, действительно, я так взъелся? Какое мне дело до этих бедных мальчишек? Подумаешь! Еще один мертвец, еще пятьдесят девять инвалидов... Никто и внимания не обратил - ни князь Григорий, ни Евдоким Воркулов, ни даже эти чудесные ребята - Левон и Боринька... А я даже не состою в ПЕН-клубе.
      Положим, в цивилизованной стране такая помывка стоила бы эполет кому-нибудь и повыше Скалозуба. Но что такое цивилизация по сравнению с местной православной культурой? Короче говоря, плюнуть и забыть.
      Лепить водевильчики, строить каламбуры... Ведь он давно рассеялся весь чад и дым надежд, которые мне душу наполняли.
      Ни на что не надеюсь, и на Софью не сержусь - ведь сердцу девы нет закона, пусть будет счастлива со своим Молчалиным, если сумеет. А мне пора в библиотеку, там и проведу остаток дней.
      Направляюсь к выходу, но в парадных сенях сталкиваюсь нос к носу с несносным Репетиловым. Размахивая газетой, он кричит мне вместо приветствия: "Вот этаких людей бы сечь-то и приговаривать: писать, писать, писать!" Спрашиваю нехотя: о ком речь? Оказывается, его приятель, Ипполит Маркелыч Удушьев, бывший министр, мало того что создал новую партию (тринадцать тысяч членов, между прочим), но еще и написал программное "Нечто". "Прочти, братец, - неотвязно требует Репетилов, траурным ногтем отчеркивая абзац. Все знает, мы его на черный день пасем". Делать нечего - беру газету (это "Московские новости"):
      "И что из того, что я, русский человек Удушьев, не люблю евреев, да и какой русский человек может любить их после того, что они сделали с Россией. Но ведь я не только евреев не люблю, терпеть не могу разных там "голубых", не люблю проституток... А то, что жидам не нравится, как мы их называем, так ведь это мы их так называем на своем родном русском языке. Получается, что они ввели черту оседлости для нас, русских, в нашем же родном русском языке, запретили пользоваться словом жид, и мы согласились с этой чертой"... И все такое.
      Куда деваться мне от них! И как тут не промолвить:
      ... из огня тот выйдет невредим,
      Кто с вами день пробыть успеет,
      Подышит воздухом одним,
      И в нем рассудок уцелеет.
      А вы спрашиваете: отчего сограждане предаются культу пищи. Во-первых, не все и не каждый день едят досыта (и как раз по той простой причине, что у нас удушьевы бывают министрами, а молчалины - те вообще блаженствуют на свете; о скалозубах даже не говорю). Во-вторых, это, как правило, не еда, а закуска. Пьем же мы потому, что на трезвую голову не о чем говорить, все слишком ясно.
      И у нас, к сожалению, совершенно не в ходу шарады, живые картины и прочие пти-жё.
      А в телеящике творится такое... сами знаете.
      Философия - тут Вы, конечно, правы - рождается на пиру, из хмельной болтовни сытых. А религия, по-видимому, - из воя голодной стаи. В некоторых молитвах прямо так и говорится: выдавай нам пайку ежедневно.
      Кстати, вот и Чацкий оттого так отчетливо мыслит и громогласно излагает, что триста крестьянских семейств ни при каких обстоятельствах не дадут ему помереть с голоду.
      А нашему брату следовало бы вести себя скромней.
      Хорошо еще, что книги о вкусной и здоровой пище дешевле, чем она сама. Это необыкновенно скрашивает жизнь, особенно - жизнь на пенсии. Вот передо мной как раз такая книга, называется: "За столом с Ниро Вульфом, или Секреты кухни великого сыщика" (авторы - И. Лазерсон, С. Синельников, Т. Соломоник). Какие реалистичные рецепты! И можно ни в чем себе не отказывать: ведь от чтения не толстеешь. Так что сегодняшнее мое меню включает и жареного фазана, и величайшее блюдо из утки - знаменитую утку Мондор. Правда, фаршированные ягнятиной баклажаны тоже должны быть недурны... И тушеные утята, фаршированные крабовым мясом... В любом случае на сладкое, кроме пудинга с грецкими орехами, выбираю миндальное парфэ. Или свежие фиги со сливками?
      Полагаю, Грибоедову нашлось бы о чем поболтать с мистером Стаутом.
      Только, умоляю Вас, имейте в виду: если фазан только что подстрелен, его необходимо, прежде чем ощипывать, потрошить и так далее, - подвесить в каком-нибудь прохладном месте. А то получится невкусно.
      Это уже второй кулинарный секрет в моем обладании. Первый я вычитал когда-то из Библии: ни в коем случае не варить козленка в молоке его матери. А что, идея здравая.
      Письмо XXXVII. Д. Ц. - С. Л.
      12 марта 2003
      Повышенная гибкость
      Опять 25. На колу мочало - начинай сначала. Все это уж служило предметом нашей переписки, чего по новой-то талдычить?
      Но, с другой стороны, взять, к примеру, "Горе от ума", которое Вы в прошлом письме разнообразно поминали, - когда написано, а все как новенькое, и всякий день нашей здешней жизни - к месту.
      Писал я Вам в свое время про поэтов: они, мол, - особенные такие люди, специальные, наделенные какими-то способностями к художественному творчеству, благодаря которым умеют нечто, чего всякий - не сумеет. И что ж - а жизнь мне фигос под нос: когда страна быть прикажет поэтом, у нас поэтом становится любой. Не боги горшки обжигают. Пока вы едете на эскалаторе, вам в уши вольют не меньше пары-тройки продуктов самодеятельного стихотворства, где смело рифмуются разнообразные глаголы повелительного наклонения вроде "поспеши - приходи" или "приходи - купи". И вообще "Памперс знает, что Ваш малыш желает". Почему-то кажется, что вовсе не хитроумные криэйторы - авторы рекламы подгузников тонко стилизовали слоган (с его холуйским "желает" вместо "хочет") под всем знакомые поздравительные вирши типа "здоровья, счастья и любви в день юбилея ты прими". Нет, сдается, попросту какой-нибудь местный начальник над проницательными Памперсами, чтецами в младенческих сердцах, исторг из себя сей поэтический продукт. Так и вижу: сидит этот Иван Иваныч (или Сидор Сидорыч), занес "паркер" над девственной белизной листа, поднатужился... и произвел. А чо! И мы не лыком шиты!
      И правильно - а то вообразили себе, будто какие-то там надобны способности, еще вот этот... талант, что ли. Да ни хрена не надо, стихийное творчество масс, как уже бывало, преотлично обойдется без ваших талантов. Если Иван Иванычу хватило способностей всем своим крепким задом водрузиться в это кресло - уж слова в рифму он как-нибудь приладит. И вообще - как граф Уваров на смерть некоего Пушкина отозвался с подобающей госмужу трезвостью, - сочинять стишки еще не значит проходить великое поприще. (А также, добавлю, и картинки рисовать. Тут мне рассказали в одном издании: рекламу принесли, графический файл, что-то такое налеплено на манер коврика с лебедьми. Художники оного СМИ аккуратненько и говорят: мол, давайте мы как-нибудь переделаем... А рекламодатель аж руками в ужасе всплеснул: вы что, Сидор Сидорыч сами рисовали. Легко вообразить этого Сидора, которому вчера установили программу PhotoShop, и он ею радостно овладевает в рабочее время...)
      Какие, к черту, поэты - вот тут наши городские комитеты "300" и по печати, а также некая фирма "УНиК" учинили самонужнейшее, настоятельно необходимое мероприятие, без проведения которого буквально нельзя было жить ни дня, ни даже минуты: конкурс на лучшее поздравление Петербурга с его юбилеем. И этот конкурс, доложу Вам, в отличие от, например, не менее насущного и животрепещуще-актуального конкурса на текст гимна СПб, таки дал результаты! (Что же до гимна - городские парламентарии во главе с председателем гимнической комиссии г. Тюльпановым, на наше счастье, заново созвавшись, нашли себе дела поинтереснее.) И победитель средь поздравителей сыскался - Букин Евгений Александрович, г. Москва; ему от означенных комитетов и фирмы вышло поощрение. Е.-Букин в самом деле превзошел прочих участников этого графоманского чемпионата (насколько можно судить хотя бы по плодам текстопроизводства двух других призеров) - вот что он измыслил: "Острошпильный, хладноволный, сексапильный, любвиполный, белоночный, вштормприливный, будь ты мощным, будь счастливым, будь веками награжденным, будь всегда новорожденным". А, каково?! - это вам не худосочное творчество скажем, Бочкова А. В., г. Подольск (2 место), к которому, судя по всему, в порядке шефской помощи слетела муза Розенбаума А. Я.: "Я влюблен, как безумец, в творенья Растрелли и Росси, В "камероновский" Павловск и Адмиралтейства иглу. Я люблю его зимы, и весны, и лето, и осень... Его стилей волшебных и строгих канонов игру"... et cetera. Зато бронзовой лауреатке Стрекаловой О. Я., г. Выборг, явно одолжилась муза Исаковского-Прокофьева-Суркова: "Твоя земля дала мне силу, я горд, что ты в моей судьбе. Сегодня, как и вся Россия, я низко кланяюсь тебе" (опять же и род почему-то мужской).
      Но как это логично: если у нас кем угодно становится любой, почему любому не стать поэтом? Могут же пульмонологи возглавлять телевидение, а милицию - вообще неведомо кто. Не говоря уж о политических партиях и движениях. Подумаешь, телевидение: "Я князь-Григорию и вам Фельдфебеля в Вольтеры дам, Он в три шеренги вас построит, А пикните, так мигом успокоит". В свое время другой Григорий, Распутин, задумал протолкнуть какого-то своего собутыльника, невразумительного забулдыгу, на архиерейское место, но Синод дважды кандидатуру проваливал. Назначили третье голосование, перед которым специально прибывший эмиссар Двора многозначительно заявил: "Этого хочет Царское Село". В ответ какой-то синодальный острослов съехидничал: "Что ж вы сразу не сказали - тогда б мы и черного борова посвятили в епископы". Эка невидаль - руководить; тут действует номенклатурный закон воспроизводства епископов: коли меня так назначили, и ничего, мир не перевернулся, очень даже неплохо вышло, всё функционирует, - и я кого-нибудь таким же манером назначу - "А впрочем, он дойдет до степеней известных. Ведь нынче любят бессловесных" (выделено Грибоедовым). Да, кстати, ведь и "Как станешь представлять к крестишку ли, к местечку, Ну как не порадеть родному человечку!..".
      Вертикаль власти можно и так понимать: если первое лицо - ее макушка, то второе ему чем-то уступает, в противном случае им логично поменяться местами. Значит, третье лицо должно быть еще глупее и бездарнее второго (кажется, так оно и есть), двенадцатое - одиннадцатого, 137-е - 136-го, и т. д. Зато всякому нижеследующему в отношении вышестоящего надлежит обладание двумя известными талантами Молчалина А. С., которые, как известно, "чудеснейшие два! и стоят наших всех", - умеренностью и аккуратностью: "Мне завещал отец: Во-первых, угождать всем людям без изъятья - Хозяину, где доведется жить, Начальнику, с кем буду я служить <...> Собаке дворника, чтоб ласкова была".
      Однако еще позапрошлого века карикатуристы острили: "начальству кланяйся ниже карманов - подчиненного гни в дугу" - всякий черный боров, чуть посвятят его в общественно-политические или народно-хозяйственные руководители, сразу принимается самодурствовать. Как, знаете ли, в известном анекдоте про капризного Вовочку: "Хочу говна! - Не хочу говна!" (ввиду новейших лингвистических строгостей спешу напомнить: сие слово институционализировал в русском языке еще Ленин В. И., заявивший, что интеллигенция есть вовсе не мозг нации, а означенная субстанция). Скажем, возьму да и проведу конкурс поздравлений Петербургу, и победителей назначу, и их награжу - и силлабо-тоническая система стихосложения мне не указ. Ну и что, что вштормприливная игра канонов, - а компании "УНиК" нравится.
      Или вот какие-то дьячки, которых игрой фортуны (или благорасположением очередного управляющего в казенном доме) занесло в столичные депутаты, под водительством загадочного Каадыр-оола Бичелдея вздумали нас с Вами законодательно учить чистописанию. Кого? - нас, владетельных князей русского языка (кажется, не ошибусь, полагая, что Вы, как и я, ничем другим и не владеете). А все потому же: никто не лучше никого, когда страна прикажет, специалистом становится любой. Вертикаль целиком, может, и жесткая, но в каждом отдельном сочленении звеньев гибка необычайно. Это, береги Бог, покамест еще не шигалевщина ("Высшие способности... изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями... Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство"), это... ну вот как Александр Володин описывал т. наз. "застой":
      Красим по черному серым,
      Красим по белому серым,
      Красим по красному серым,
      Серое - лучший цвет.
      Письмо XXXVIII. С. Л. - Д. Ц.
      19 марта 2003
      Чтец-декламатор
      Это если в заветную тетрадку списать стихи - откуда попало и все равно чьи, но только такие, чтобы голосу было просторно, когда вы, в меру волнуясь, произнесете их вслух и наизусть - в гостиной ли при свечах, с эстрады ли на благотворительном концерте, а то и, скажем, в лодке, замершей посредине, допустим, пруда, - и чтобы у слушателей ваших (к чему лукавить? у слушательниц, конечно же), чтобы у них заблестели глаза от какого-нибудь высокого чувства, разделяемого с вами, отчасти даже и обращенного на вас.
      Тут будет, само собой, венгерский граф, позорной казни обреченный за любовь к отчизне угнетенной (по-нашему сказать - приговоренный к повешению за участие в сепаратистской вылазке). Как бесстрашно, с какой радостной улыбкой встретил он свою смерть - а почему? потому что до самого последнего мгновения не сомневался: объявят помиловку; почему не сомневался? потому, что его мать сидела на балконе под белым покрывалом! а условились, что будет в черном, если не разжалобит короля! "Зачем же в белом мать была?" Пауза, глубокий вдох - и forte (только, ради Бога, не fortissimo): "О, ложь святая!.. (Опять пауза.) Так могла Солгать лишь мать, полна боязнью, Чтоб сын не дрогнул перед казнью!" Аплодисменты, восклицания, чей-то благодарный взгляд...
      В высшей степени уместен умирающий гладиатор: "... А он, пронзенный в грудь, безмолвно он лежит, Во прахе и крови скользят его колена", - и тут наплыв - невинность и счастье где-то на северо-востоке, - судьба так несправедлива - что ж, ликуй, кровожадный Рим! но история отомстит!
      Не обойдется и без Апухтина - свидание в психушке: "Садитесь, я вам рад..." - и так далее, все высокомерней, пока сквозь поприщинский бред величия не прорвется пронзительной Офелией (только бы не подвела гортань) ария про васильки, про живые цветы из прежней жизни - в каком-то поле, с какой-то Лёлей...
      Коронный же номер, без сомнения, - "Перчатка", рыцарь Делорж восхитительней всех на свете персонажей: ах, вам желательно, чтобы я ценою жизни удостоверил мою к вам страсть? нате вам мою жизнь! довольны? а страсти моей вы, выходит, не стоите! ищите другого дурака! Вот он поднимается на балкон (опять балкон! в балладах всё балконы!), отняв у свирепого хищника искомый предмет роскоши. Его приветствуют красавицыны взгляды, - "но, холодно приняв привет ее очей, В лицо перчатку ей Он бросил и сказал: "Не требую награды!"...
      Лет сто назад "чтецы-декламаторы" издавались и были в большом ходу. Один такой - тогдашний - согревал мою собственную бедную юность. Пухлая книжица в самодельном истертом переплете.
      И было там стихотворение, которое теперь я вспоминаю чуть ли не каждый день. А прежде не ценил - хотя бы потому, что читать его знакомым барышням не имело ни малейшего смысла, даже и подвывая:
      - Каменщик, каменщик в фартуке белом,
      Что ты там строишь? кому?
      - Эй, не мешай нам, мы заняты делом,
      Строим мы, строим тюрьму.
      Зачин, согласитесь, эффектный. Однако уже во второй строфе наружу выпирает классовая рознь, и раздается мерзкий запах политики:
      - Каменщик, каменщик с верной лопатой,
      Кто же в ней будет рыдать?
      - Верно, не ты и не твой брат богатый.
      Незачем вам воровать.
      Это, значит, с тротуара задает вопросы чувствительный в летнем пальто из Парижа и в шляпе-канотье (зовут - Валерий Брюсов: надоело торговать индийским чаем, вышел освежиться, нюхнуть кокаинчику и революционной атмосферы), - а на лесах откликается непонятно кто; судя по состоянию фартука - дворник; но зачем лопата? Вся эта строфа вообще не нужна, поскольку в следующей, в третьей - чувствительный лезет без мыла в душу тем же путем:
      - Каменщик, каменщик, долгие ночи
      Кто ж проведет в ней без сна?
      Который в фартуке - нет чтобы позвать городового - еще раз поддается на провокацию; с похмелья, что ли:
      - Может быть, сын мой, такой же рабочий.
      Тем наша доля полна.
      Декадент, естественно, не унимается, пока его не посылают.
      - Каменщик, каменщик, вспомнит, пожалуй,
      Тех он, кто нес кирпичи!
      - Эй, берегись! под лесами не балуй...
      Знаем всё сами, молчи!
      Восторжествовав, социализм включил это стихотворение (тысяча девятисотого года) в школьную программу: конечно, ради последней строчки, в которой полагалось усматривать - нет, вовсе не синдром загадочной русской души, а, наоборот, симптом зрелости пролетариата; полюбуйтесь, дескать, какие гроздья гнева! - эвон когда еще налились! мог ли не разразиться ровнехонько через семнадцать лет Великий Октябрь?
      При этом никто, разумеется, не заметил, что строчка-то краденая! Модернист бессознательно стибрил ее из самой антисоветской басни Крылова "Совет мышей" - про юбилейные гимны и мафиозные кланы: "Молчи! всё знаю я сама; Да эта крыса мне кума".