Нечестивец, или Праздник Козла

– Должно быть, просил миллион долларов за мою голову, – заметил Трухильо. – Гринго, наверное, уже тошнит от полчища говноедов, которые просят помочь им материально за то, что разделаются со мной. Где они встретились?

– В отеле «Эмбахадор», Ваше Превосходительство.

Благодетель подумал с минуту. Способен Хуан Томас организовать что-то серьезное? Лет двадцать назад – возможно. Он был человеком действия тогда. А со временем размягчился. Слишком ему нравятся петушиные бои, слишком он любит выпить, поесть, развлечься с друзьями, жениться и разжениться, чтобы рисковать всем этим. Не на ту карту ставят гринго. Не стоит беспокоиться.

– Согласен, Ваше Превосходительство, думаю, что в данный момент генерал Диас не представляет опасности. Буду следить за ним. Посмотрим, кто к нему ходит, к кому ходит он. Телефон его прослушивается.

Что еще? Благодетель бросил взгляд на окно: по-прежнему темень, хотя скоро шесть. Но той тишины уже нет. Вдали, мимо Национального дворца, отделенного от улицы широкой площадью с газоном и деревьями, огороженной высокой, по верху копьевидной решетчатой оградой, время от времени проезжали, сигналя, машины, и внутри здания уже ощущалось присутствие прислуги: что-то чистили, выметали, натирали воском, вытряхивали. И когда он пойдет по дворцу, он увидит чистые и сверкающие коридоры и кабинеты. От этой мысли ему стало хорошо.

– Простите мою настойчивость, Ваше Превосходительство, но я хотел бы установить прежний порядок обеспечения безопасности. На Максимо Гомеса и на Малеконе во время ваших прогулок. И на шоссе, когда вы направляетесь в Дом Каобы.

Месяца два назад он совершенно неожиданно приказал отменить там меры безопасности. Почему? Может быть, потому, что однажды во время прогулки в сумерки, спускаясь к морю по проспекту Максимо Гомеса, он обратил внимание на полицейские кордоны во всех боковых улицах, которые во время его прогулки не пропускали пешеходов и машины на Авениду и на набережную. Он представил, какое множество «Фольксвагенов» со своими calie нагромоздил Джонни Аббес вдоль всего его пути. И почувствовал клаустрофобию, удушье. Такое с ним уже было однажды вечером, когда он ехал в Министерство финансов и заметил военные посты и заслоны вдоль шоссе по всему пути следования. Может, это просто наваждение, но, хотя чувство опасности постоянно жило и нем, что-то – эдакий неуемный дух marine – заставляло его бросать вызов судьбе в минуты наивысшей опасности для режима. Как бы то ни было, решение принято, и он его не отменит.

– Приказ остается в силе, – повторил он тоном, нe допускавшим обсуждения.

– Слушаюсь, Ваше Превосходительство.

Он уперся взглядом в полковника, прямо в глаза – тот тотчас же опустил свои – и поддел его:

– Думаете, ваш обожаемый Фидель Кастро расхаживает по улицам, как я, без охраны?

Полковник помотал головой.

– Не думаю, что Фиделю Кастро свойственен романтизм, как Вашему Превосходительству.

Романтизм – ему? Возможно, в отношениях с некоторыми женщинами, которых он любил, возможно, в отношениях с Линой Ловатон. Но за пределами сентиментальной сферы, в политике, ему были свойственны, скорее, классические чувства. Рационализм, спокойствие, прагматизм, холодная голова и умение предвидеть.

– Когда я познакомился с ним там, в Мексике, он готовил экспедицию на «Гранме». Его считали сумасшедшим кубинцем, несерьезным авантюристом. Меня он с первого момента поразил полным отсутствием эмоций. Хотя речи произносит зажигательные, страстные, тропические. Но это – на публику. Сам он – полная этому противоположность. Ледяной ум. Я всегда знал, что он придет к власти. Однако позвольте пояснить, Ваше Превосходительство. Я восхищаюсь Кастро как личностью: гак обмануть гринго, завязаться с русскими и с коммунистическими странами и использовать их в качестве щита по отношению к Вашингтону. Но идеи его меня не восхищают, я не коммунист.

– Вы – капиталист и по форме, и по содержанию, – пошутил Трухильо с усмешкой. – «Ультрамар» получил хорошие прибыли на товарах из Германии, Австрии и социалистических стран. Эксклюзивные права – дело беспроигрышное.

– И за это я тоже хотел бы поблагодарить Ваше Превосходительство, – согласился полковник. – По правде говоря, мне бы самому в голову не пришло. Бизнес никогда не интересовал меня. Я открыл «Ультрамар» потому, что вы мне приказали.

– Я предпочитаю, чтобы люди, работающие со мной, занимались бизнесом, а не воровали, – пояснил Благодетель. – Хороший бизнес – на благо стране, он дает людям работу, производит богатство, поднимает нравственность народа. А воровство, напротив, развращает его. Я думаю, с началом санкций и в «Ультрамаре» дело пошло худо.

– Практически парализовано. Но меня это не беспокоит, Ваше Превосходительство. Все двадцать четыре часа в сутки я сейчас занят тем, чтобы не дать врагам разрушить режим и убить вас.

Он сказал без эмоций, бесцветным, невыразительным тоном, каким обычно и говорил.

– Должен ли я сделать вывод, что вы восхищаетесь мною так же, как и ублюдком Кастро? – проговорил Трухильо, отыскивая взгляд маленьких юрких глазок.

– Я не восхищаюсь вами, Ваше Превосходительство, – прошептал полковник Аббес, опуская глаза. – Я живу для вас. Для вас. Если позволите, я – ваш сторожевой пес.

Благодетелю послышалось, что на последней фразе у полковника Аббеса Гарсии дрогнул голос. Он знал, что полковник не эмоционален и не привержен пылким изъявлениям чувств, столь обычным в устах других приближенных, а потому вонзил в него свой острый, как нож, взгляд.

– Если меня убьют, это будет кто-нибудь из близких, назовем его домашний предатель, – сказал он так, будто говорил о ком-то другом. Для вас это было бы большой бедой.

– И для страны – тоже, Ваше Превосходительство.

– Именно поэтому я остаюсь в седле, – согласился Трухильо. – А не то давно бы ушел, как мне советовали посланцы президента Эйзенхауэра, Уильям Паули, генерал Кларк и сенатор Смозерс, мои друзья-янки. «Войдите в историю как благородный государственный деятель, уступивший кормило власти молодым». Так сказал мне Смозерс, друг Рузвельта. Послание было от Белого дома. С тем и приехали. Просили уйти и предлагали политическое убежище в Соединенных Штатах. «И имущество свое сохраните». Ублюдки, спутали меня с Батистой, с Рохасом Пинильей, с Пересом Хименесом. Меня отсюда вытащат только мертвым.

Благодетель снова отвлекся: вспомнил Гуадалупе, для друзей – Лупе, мощную мужеподобную мексиканку, на которой женился Джонни Аббес в тот таинственный и полный приключений период своей жизни в Мексике, когда он, с одной стороны, посылал Ножику подробнейшие отчеты о житье– бытье доминиканских эмигрантов, а с другой – посещал революционные кружки, вроде того, где были Фидель Кастро, Че Гевара и кубинцы из движения «26 Июля», которые готовили экспедицию на «Гранме»; или же встречался с такими людьми, как бывший прежде покровителем Лупе Висенте Ломбарде Тол сдано, близко связанный с правительством Мексики. У Генералиссимуса нe было времени спокойно расспросить полковника о той поре его жизни, когда он обнаружил у себя призвание и талант к шпионажу и подпольной деятельности. Жизнь у него наверняка была интересной, есть что порассказать. Почему он женился на этой ужасной женщине?

– Я всегда забываю у вас спросить, – сказал он резко, как обычно разговаривал со своими сотрудниками. – Как получилось, что вы женились на такой безобразной женщине?

На лице Аббеса Гарсии он не уловил и тени удивления.

– Не из любви, Ваше Превосходительство.

– Это я знаю, – сказал Благодетель и улыбнулся. – Она не богата, так что едва ли вы ловили ее на свой крючок из-за денег.

– Из благодарности. Лупе однажды спасла мне жизнь. Ради меня убила. Она была секретаршей у Ломбарде Толедано, а я только что приехал в Мексику. Благодаря Висенте я начал понимать, что такое политика. Многое из того, что я сделал, без Лупе было бы невозможным, Ваше Превосходительство. Она не знает, что такое страх. И, кроме того, у нее инстинкт, который и по сей день ее не подводит.

– Я знаю, она у вас отчаянная, ей все нипочем, и места посещает такие, куда ходят только мужчины, – сказал Генералиссимус, приходя в прекрасное расположение духа. – Я слышал, что Пучита Брасобан держит для нее наготове девочек. Меня интересует одно: как вам удалось сделать этому феномену детей?

– Стараюсь быть хорошим мужем, Ваше Превосходительство.

Благодетель расхохотался, звонко, как в былые времена.

– А вы можете быть забавным, когда хотите, – похвалил он. – Значит, вы взяли ее из благодарности. Выходит, он у вас встает силой воли.

– Да нет, это я просто так сказал, Ваше Превосходительство. На самом деле и я не люблю Лупе, и она меня не любит. Во всяком случае, в том смысле, в каком это слово употребляют. Нас соединяет нечто более крепкое. Вместе, плечом к плечу переживали риск, вместе смотрели в лицо смерти. И кровь – мы оба здорово запачканы кровью.

Благодетель кивнул. Он понял, что тот имел в виду. Ему тоже хотелось бы иметь такую женщину, как это пугало, черт подери. Он бы не чувствовал себя таким одиноким порою, в минуты, когда надо принимать некоторые решения. Ничто не связывает так крепко, как кровь, что правда, то правда. Может, поэтому он так привязан к этой стране неблагодарных, трусов и предателей. Вытаскивая ее из вековой отсталости, из хаоса, из невежества и варварства, ему столько раз приходилось пачкаться и крови. Скажут ли ему спасибо в будущем эти недоумки? И снова нахлынуло тоскливое чувство. Делая вид, будто смотрит на часы, он краем глаза глянул на брюки. Ни между ног, ни на ширинке пятен не было. Но даже это не подняло настроения. Снова промелькнуло в голове воспоминание о девчонке в Доме Каобы. Неприятный случай. Может, лучше было пристрелить ее прямо там, когда она смотрела на него этими своими глазами? Глупости. Он никогда ни в кого не стрелял просто так, тем более если замешана постель. Только если не было другого выхода, если это было совершенно необходимо для блага страны или чтобы кровью смыть оскорбление.

– Позвольте, Ваше Превосходительство.

– Да?

– Президент Балагер вчера вечером объявил по радио, что правительство выпустит группу политических заключенных.

– Балагер сделал то, что я ему приказал. Почему вы об этом вспомнили?

– Мне надо было бы иметь список тех, кого собираются выпустить. Чтобы подстричь их, побрить и прилично одеть. Полагаю, они предстанут перед прессой.

– Я пришлю вам список, как только просмотрю его. Балагер считает, что подобные жесты хорошо воспринимаются в дипломатических кругах. Посмотрим. Во всяком случае, он придумал это к месту и вовремя.

Речь Балагера лежала у него на столе. Он прочел вслух подчеркнутый абзац: «Дело Его Превосходительства Генералиссимуса доктора Рафаэля Л. Трухильо Молины обре по такую прочность, что позволяет нам к концу тридцатилетия мира, порядка и последовательного правления мнить Америке пример того, на что способны латиноамериканцы на ниве осознанной, истинной и представительной демократии».

– Хорошо написано, не правда ли? – заметил он. -

Вот что значит иметь в президентах Республики поэта и литератора. Когда президентом был мой брат Негр, его речи вгоняли в сон. Ладно, я знаю, что Балагер вам не по вкусу.

– Я не смешиваю мои личные симпатии или антипатии с работой, Ваше Превосходительство.

– Никогда не мог понять, почему вы ему не доверяете. Балагер – самый безобидный из всех, кто со мной работает. Потому-то я и поставил его на это место.

– Я считаю, что его манера и поведение, такое скромное, всего лишь стратегия. Что в своей сути он – не человек режима и работает исключительно на благо Балагера. Возможно, я ошибаюсь. В остальном же я не обнаружил ничего подозрительного в его поступках. Однако за его верность я бы головою не поручился.

Трухильо посмотрел на часы. Две минуты шестого. Его совещания с Джонни Аббесом, за редчайшим исключением, не длились более часа. Он поднялся из-за стола, и начальник СВОРы последовал его примеру.

– Если я переменю мнение относительно епископов, я дам вам знать, – сказал он на прощание. – Во всяком случае, будьте наготове.

– В любой момент, как только вы скажете, можно начать. С вашего позволения, Ваше Превосходительство.

Едва Аббес Гарсиа вышел из кабинета, Благодетель подошел к окну посмотреть на небо. Все еще – ни зги.

VI

– Я знаю, кто это, – сказал Антонио де-ла-Маса.

Он открыл дверцу автомобиля и, не выпуская из рук автомата, вышел на шоссе. Никто из товарищей – ни Тони, ни Эстрельа Садкала, ни Амадито – за ним не последовал; сидя в машине, они наблюдали за рисовавшейся на фоне неясных теней, освещенных слабым лунным светом, коренастой фигурой, которая направилась к остановившемуся неподалеку маленькому «Фольксвагену» с погашенными огнями.

– Только не говори, что Хозяин переменил решение, – вместо приветствия сказал Антонио, залезая головой в окошко, совсем близко к лицу водителя, единственному человеку, сидевшему в автомобиле, одышливому мужчине, в костюме и галстуке, такому толстому, что непонятно было, как он сумел забраться в эту машинку, заключившую его, словно клетка.

– Наоборот, Антонио, – успокоил его Мигель Анхель Баэс-Диас, сжимавший руль. – Он поедет в Сан-Кристобаль в любом случае. А задержался потому, что после прогулки по Малекону ездил с Пупо Романом на базу в Сан-Исидро. Я приехал тебя успокоить, Представляю, как тебе тут не терпится. Может появиться в любой момент. Приготовьтесь.

– Мы не подведем, Мигель Анхель. Надеюсь, что вы – тоже.

Они поговорили еще немного, сблизив лица, и толстяк не снимал рук с руля, а де-ла-Маса все время поглядывал на дорогу, ведущую из Сьюдад-Трухильо, опасаясь, что вот-вот из темноты вынырнет автомобиль и не даст ему времени вернуться к своей машине.

– Прощай, и удачи, – попрощался Мигель Анхель Ба-эс-Диас.

И поехал назад, в направлении города, по-прежнему с погашенными огнями. Оставшись один под свежим ветром, – волны разбивались совсем рядом, в нескольких метрах, и он чувствовал их брызги на лице и на голове, там, где волосы начинали редеть, – Антонио смотрел, как машина удалялась и пропадала в ночи, где мерцали далекие огоньки города с его ресторанами, наверняка набитыми публикой. Мигель Анхель выглядел уверенным, Значит, никаких сомнений: приедет. И в этот вторник, 30 мая 1961 года, он исполнит наконец клятву, которую дал в своем родовом поместье Мока в присутствии отца и братьев, свояков и своячениц четыре года и четыре месяца назад, 7 января 1959 года, в день, когда похоронили Тавито.

Он подумал, что «Пони» совсем близко, и вот бы сейчас глоток рому и много льда, и посидеть бы на высоких плетеных табуретах, как столько раз они сидели в последнее время, и почувствовать, как спиртное ударяет в голову, и отвлекает, и отдаляет от Тавито и от той тоскливой тревоги, ожесточения и лихорадочного нетерпения, во что превратилась его жизнь после подлого убийства младшего брата, самого ему близкого, самого любимого. «И особенно после того, как сочинили гнусную ложь, чтобы убить его еще раз», – подумал он. Он медленно вернулся к «Шевроле». Совсем новый автомобиль, Антонио привез его из Соединенных Штатов и отдал в мастерскую, чтобы форсировали двигатель и как следует отрегулировали, объяснив, что ему, как землевладельцу и управляющему лесопильней в Рестаурасьоне, на границе с Гаити, приходится много разъезжать, а потому требуется машина скоростная и особо прочная. Вот и настал момент испытать этот «Шевроле» последней модели, способный благодаря регулировке цилиндров и двигателя развить за несколько минут скорость до 200 километров, чего не в состоянии сделать автомобиль Генералиссимуса. Он снова сел рядом с Антонио Имбертом.

– Кто приезжал? – спросил с заднего сиденья Амадито.

– О таких вещах не спрашивают, – процедил еле, слышно Тони Имберт, не оборачиваясь на лейтенанта Гарсиа Герреро.

– Теперь это уже не секрет, – сказал Антонио де-ла-Маса. – Приезжал Мигель Анхель Базе. Ты прав, Амадито. Что бы то ни было, он поедет сегодня в Сан-Кристобаль. Опаздывает, но планов наших не сорвет.

– Мигель Анхель Баэс-Диас? – присвистнул Сальвадор Эстрельа Садкала. – И он тоже в этом деле? Ну, дальше некуда. Вот уж кто трухилист до мозга костей. Он ведь был вице-президентом Доминиканской партии? Он среди тех, кто каждый день прогуливается с Козлом по Малекону, лижет ему зад, а по воскресеньям ездит с ним на ипподром.

– И сегодня прогуливался с ним, – подтвердил де-ла-Маса. – Потому-то и знает, что он приедет.

Наступило долгое молчание.

– Я знаю, что мы должны быть практиками и что такие люди нам нужны, – вздохнул Турок. – Но, сказать по правде, мне противно, что сегодня у нас в союзниках такие, как Мигель Анхель.

– Ну вот и высунул голову богомольный пуританин, ангелочек с чистыми ручками, – попытался пошутить Имберт. – Теперь понимаешь, Амадито, что лучше не спрашивать, лучше не знать, кто в этом деле.

– Ты, Сальвадор, так говоришь, как будто все мы и свое время не были трухилистами, – проворчал Антонио де-ла-Маса. – Разве Тони не был губернатором Пуэрто-Пласы? А Амадито разве не адъютант? А я с двадцати пяти лет разве не управляющий на лесопильне Козла в Рестаурасьоне? И строительная компания, в которой ты работаешь, разве не принадлежит Трухильо?

– Беру свои слова обратно, – Сальвадор похлопал де-ла-Масу по плечу. – Что за язык у меня, иногда такие глупости срываются. Ты прав. Любой мог бы сказать о нас то же самое, что я только что сказал о Мигеле Анхеле. В общем, я ничего не сказал, а вы ничего не слышали.

Но он сказал, потому что, несмотря на внушавший нсем расположение серьезный и рассудительный вид, Сальвадор Эстрельа Садкала из неудержимого чувства справедливости мог сказать самые жестокие и нелицеприятные вещи. И однажды во время спора сказал такое другу всей своей жизни, за что Антонио де-ла-Маса мог бы и всадить в него пулю. «Я бы не продал брата за четыре сребреника». Эти слова, из-за которых они потом более полугода не разговаривали и не виделись, время от времени кошмаром возвращались к ним. В эти минуты помогал только ром, очень много рому. Но с опьянением накатывала слепая ярость, желание отыграться на ком-нибудь, и плохо приходилось тому, кто попадался им под горячую руку.

В свои сорок семь лет, которые исполнились ему на днях, он был старым в группе из семерых мужчин, поджидавших Трухильо на шоссе в Сан-Кристобаль. Кроме четверых, карауливших в «Шевроле», впереди, в двух километрах от них, в машине, которую им дал Эстрельа Садкала, сидели Педро Ливио Седеньо и Уаскар Техеда Пиментель, и еще через километр – один, в своей собственной машине, Роберто Пасториса Нерет. Таким образом, они должны были перекрыть ему путь, изрешетить пулями со всех сторон, не дать уйти. Наверное, Педро Ливио Седеньо и Уаскар нервничали не меньше этих четверых. А Роберто, которому не с кем было поговорить, и которого некому было подбодрить – и того больше. Приедет ли? Приедет. И положит конец долгому мученичеству, каким стала жизнь Антонио после смерти Тавито.

Круглая, как монета, луна сияла на небе в окружении звезд и серебрила верхушки кокосовых пальм, покачивавшихся под ветром. Красивая страна, что ни говори, подумал Антонио. И будет еще лучше после того, как умрет этот мерзавец, который тридцать один год насиловал и отравлял страну, и она настрадалась от него горше, чем за целый век, когда Республика была оккупирована гаитянцами, и тяжелее, чем от нашествия испанцев и американцев янки, от гражданских войн и междоусобных распрей; он причинил ей больше зла, чем все землетрясения и циклоны, которые нападали на доминиканцев с неба, с моря и из земных глубин. Но главное, чего он не мог простить Козлу, растлившему и оподличавшему страну, это что он растлил и оподличал и его, Антонио де-ла-Масу.

Пытаясь скрыть от товарищей нахлынувшую тоску, он закурил новую сигарету. Он курил, не вынимая сигары изо рта, выпуская дым через рот и через нос, и, не переставая поглаживать ствол автомата, думал об особо мощных, укрепленных сталью патронах, изготовленных специально для сегодняшней ночи его другом, испанцем Балсье, с которым он познакомился через другого заговорщика, Мануэля Овина, специалиста по оружию и замечательного стрелка. Почти такого же замечательного, как и сам Антонио де-ла-Маса, который с раннего детства в родовом поместье Мока вызывал восхищение своей меткостью у родителей, братьев, родственников и друзей. И именно по этой причине сейчас он занимал лучшее место – рядом с Имбертом, – чтобы выстрелить первым. В их группе, где все всегда обсуждали долго, по этому поводу пришли к соглашению сразу: оружие, которым ЦРУ снабдило заговорщиков, следует отдать Антонио де-ла-Масе и лейтенанту Амадо Гарсии Герреро, мучшим стрелкам, и они должны сидеть в машине справа, чтобы поразить цель с первого выстрела.

В его краях, в Моке, его родовых владениях, законно гордились тем, что с самого начала – с 1930 года – в роду де-ла-Маса все были антитрухилистами. Иначе и быть не могло. В Моке все – от самого высокопоставленного и до последнего, жалкого пеона, – все до одного были орасистами, потому что президент Орасио Васкес родом был из Моки и приходился братом матери Антонио. И с первого дня все де-ла-Маса с подозрением и недобрым чувством следили за интригами, которые в 1930 году плел тогдашний бригадный генерал национальной полиции, созданной североамериканскими оккупантами, которая позднее превратится в доминиканскую армию, Рафаэль Леонидас Трухильо с целью сбросить дона Орасио Наскеса и в результате ловко состряпанных выборов, первых в последующей череде обманных голосований, сделаться президентом Республики. Когда это случилось, все де-ла-Маса поступили так, как традиционно поступали родовитые семейства и местные верховные руководители, когда им не нравилось правительство: ушли в горы вместе со своими людьми, которых вооружали и содержали из своего кармана.

Почти три года – с семнадцати до двадцати лет с небольшими перерывами атлетически развитый, неутомимый наездник, страстный охотник, отчаянный весельчак и любитель жизни Антонио де-ла-Маса вместе с отцом, дядьями и братьями стрелял, сражался с вооруженными силами Трухильо, впрочем, без особого для тех ущерба. Мало-помалу тем удалось рассеять боевые отряды, в некоторых случаях нанеся им поражение в бою, но, главным образом, подкупая их сторонников, наместников, пока де-ла-Маса не устали и, почти разоренные, в конце концов пошли на мировую с правительством и возвратились в Моку обрабатывать свои полузаброшенные земли. Возвратились все, кроме непокорного и упрямого Антонио. Он улыбнулся, вспомнив, с каким упорством он в конце 32-го – начале 33-го года с двумя десятками человек, среди которых были его братья Эрнесто и Тавито (тогда совсем еще ребенок), нападали на полицейские посты и устраивали засады на правительственные патрульные группы. Это была необычная пора: несмотря на военное время, трем братьям почти всегда удавалось устроить раз в месяц передышку на несколько дней в родном доме, в Моке, чтобы выспаться. До той самой засады в окрестностях Тамбориля, когда солдаты убили у них двух человек и ранили Эрнесто и самого Антонио.

Из военного госпиталя в Сантьяго он написал отцу, дону Висенте, что ни в чем не раскаивается, и пусть, пожалуйста, семья не унижается, не просит для него пощады у Трухильо. Через два дня после того, как он отдал это письмо дежурному санитару с хорошими чаевыми, чтобы тот переправил его в Моку, за ним приехал армейский фургончик. В наручниках и под конвоем его отвезли в Санто-Доминго (пройдет еще три года, прежде чем Конгресс Республики изменит имя древнего города). К удивлению молодого Антонио де-ла-Масы, армейская машина привезла его не в тюрьму, а в Дом правительства, и ту пору находившийся рядом со старинным собором. Там с него сняли наручники и ввели в застланную коврами комнату, где он увидел безупречно выбритого и причесанного, облаченного в военный мундир генерала Трухильо. Так он его увидел в первый раз.

– Надо иметь яйца, чтобы написать такое письмо. – Г лава государства, держа письмо в руке, поигрывал им. – Ты доказал, что они у тебя есть, почти три года воевал против меня. Вот я и хотел взглянуть тебе в лицо. Правду говорят, что ты метко стреляешь? Надо будет как-нибудь сразиться, посмотреть, кто из нас более меткий.

Сейчас, двадцать восемь лет спустя, Антонио вспомнил его резкий высокий голос и неожиданную сердечность, сдобренную иронией. И пронзительно-режущий взгляд, которого он, такой гордый, не смог выдержать.

– Война окончена. Я покончил с каудильизмом, местным самовластием, включая и тот, что царил на землях семейства де-ла-Маса. Хватит стрелять. Надо восстанавливать страну, она разваливается на куски. Мне рядом нужны лучшие. Ты – парень горячий и умеешь воевать, так? Вот и хорошо. Давай работать со мной. У тебя будет возможность пострелять. Я тебе предлагаю место, куда назначаются самые доверенные люди, – адъютант в моей личной охране. И если в один прекрасный день я тебя разочарую, можешь пустить в меня пулю.

– Но я не военный, – пробормотал юный де-ла-Маса.

– С этой минуты – военный, – сказал Трухильо. – Лейтенант Антонио де-ла-Маса.

Так он уступил первый раз, так первый раз потерпел поражение от руки этого непревзойденного мастера манипулировать наивными простаками, глупцами и мерзавцами, хитроумного умельца играть на людском тщеславии, алчности и недомыслии. Сколько лет Трухильо находился в каком-нибудь метре от него? Как теперь, последние два года, от Амадито. От скольких трагедий мог бы избавить ты страну и семью де-ла-Маса, если бы сделал тогда то, что собираешься сделать сейчас. Наверняка и Тавито был бы жив.

Он слышал, как у него за спиною разговаривали Амадито и Турок, время от времени в разговор вступал и Имберт. Их не должно удивлять, что Антонио молчит; он всегда был немногословен, со временем стал скуп на слова, а после смерти Тавито и почти совсем замолчал; эта беда, он знал, изменила его невозвратно, он стал человеком одной идеи: убить Козла.

– Хуан Томас, должно быть, нервничает еще больше нас, – услышал он Турка. – Хуже нет, чем ждать. Так приедет он или нет?

– В любой момент может приехать, – чуть ли не взмолился лейтенант Гарсиа Герреро. – Поверьте же мне.

Да, генерал Хуан Томас Диас, должно быть, сейчас у себя дома, в Гаскуэ, нервничает, грызет ногти, мучаясь вопросом: произошло ли то, что они с Антонио так долго обдумывали, лелеяли в мечтах и, ни на минуту не забывая об этом, хранили в тайне ровно четыре года и четыре месяца, другими словами, с того самого дня, когда после встречи с Трухильо, только что похоронив Тавито, Антонио вскочил в машину и на скорости 120 километров помчался к Хуану Томасу в его имение в Ла-Веге.

– Ради двадцатилетней дружбы, связывающей нас, помоги мне, Хуан Томас. Я должен убить его! Я должен отомстить за Тавито!

Генерал ладонью зажал ему рот. Огляделся вокруг, давая понять, что прислуга может услышать. Потом отвел в стойла, где обычно они стреляли по мишеням.

– Мы сделаем это вместе, Антонио. Отомстим за Тавито и за всех нас, доминиканцев, которые мучаются стыдом.

Антонио и Хуан Томас близко сдружились в ту пору, когда де-ла-Маса стал адъютантом Благодетеля. И это было единственно хорошее за все два года, которые он, сперва – лейтенантом, а затем – капитаном, прожил бок о бок с Генералиссимусом, сопровождая его в поездках по стране, на выездах в Дом правительства, в Конгресс, на ипподром, на приемы и спектакли, на политические митинги и любовные свидания, на встречи, на тайные переговоры с партнерами и дружками, на собрания открытые, закрытые и сверхсекретные. Он не стал убежденным трухилистом, каким был в ту пору Хуан Томас Диас, но тем не менее, несмотря на то что в душе у него, как и у всех орасистов, затаилось недоброе чувство к тому, кто убрал с политической арены президента Орасио Васкеса, он не мог не попасть под магнетическое влияние, которое излучал этот не знавший устали человек: он был способен работать двадцать часов кряду и, поспав два или три часа, с рассветом начать новый день свежим, как юноша. Народная молва утверждала, что этот человек никогда не потел, никогда не спал, никогда ни одной морщинки не было на его мундире, сюртуке или верхнем платье, и в те годы, когда Антонио находился в рядах его железной гвардии, он на самом деле преобразовывал страну. Преобразовывал, строя дороги, мосты и фабрики, но еще и сосредотачивая в своих руках такую безграничную политическую, военную, государственную, социальную и экономическую власть, что все диктаторы, терзавшие Доминиканскую Республику на протяжении ее истории, включая Улисеса Эро, Лилиса, который прежде выглядел таким безжалостным, стали казаться в сравнении с ним жалкими пигмеями.

Это уважение и наваждение, которое пережил Антонио, никогда не выливалось у него в восхищение или и угодливую, унизительную любовь, которые питали к своему вождю прочие трухилисты. И даже Хуан Томас, с 1957 года вместе с ним искавший способ освободить Доминиканскую Республику от угнетавшего и изничтожавшего ее тирана, в сороковые годы был фанатичным приверженцем Благодетеля и мог пойти на преступление ради этого человека, которого почитал спасителем Родины, государственным деятелем, вернувшим доминиканцам таможни, прежде находившиеся в руках у янки, разрешил с Соединенными Штатами проблему внешнего долга, получив от Конгресса почетное звание Реставратора финансовой независимости, создал современные и профессиональные вооруженные силы, экипированные лучше всех на Карибах. В те годы Антонио не решился бы плохо говорить о Трухильо в присутствии Хуана Томаса Диаса. Тот поднимался по армейской лестнице и дослужился до генерала с тремя звездами, получив под начало военный округ Ла-Вега, где его и застало вторжение 14 июня 1959 года, после чего он попал в немилость. К тому моменту у Хуана Томаса уже не было иллюзий насчет режима. В кругу близких людей, когда он был уверен, что чужие не слышат – на охоте в Моке или Ла-Веге, за воскресным обедом в кругу семьи, – он признавался Антонио, что его мучает стыд – за убийства, за исчезновения людей, за пытки, за скудость жизни и за то, что миллионы доминиканцев вручили одному-единственному человеку свое тело, душу и совесть.