Нечестивец, или Праздник Козла

Он осушил стакан, и Агустин Кабраль поднес ко рту свой, но лишь омочил губы. Голова уже не кружилась, но зато в желудке творилось что-то страшное. Того гляди, его могло вырвать.

– Она еще совсем девочка, – забормотал он.

– Тем лучше! – воскликнул посол. – Хозяин еще выше оценит твой поступок. Поймет, что ошибался, что поторопился осудить тебя, поддался обидчивости, слишком прислушался к твоим врагам. Думай не только о себе, Агустин. Не будь эгоистом. Подумай о своей девочке. Что станет с ней, если ты потеряешь все и окажешься в тюрьме по обвинению в злоупотреблении служебным положением и финансовых махинациях?

– Ты считаешь, Мануэль, я не думал об этом? Посол пожал плечами.

– Мне пришло это в голову, когда я увидел, какая она стала хорошенькая, – повторил он. – Хозяин ценит красоту. Если я ему скажу: «Мозговитый хочет предложить вам – в доказательство любви и верности – свою дочь, еще невинную девушку», – он не отвергнет ее. Я его знаю. Он благородный человек, настоящий кабальеро, с потрясающим чувством чести. Он будет тронут до глубины души. Он тебя позовет. И вернет тебе все, что у тебя отобрали. А у Ураниты будет прочное будущее. Подумай о ней, Агустин, и стряхни ты с себя отжившие предрассудки. Не будь эгоистом.

Он снова взял бутылку и плеснул в стакан себе и Кабралю. Пальцами положил в оба стакана кубики льда.

– Мне пришло в голову, когда я увидел, какая она стала красивая, – пробубнил он в четвертый или пятый раз. У него неприятное ощущение в горле, терзает боль? Он то и дело мотал головой и все время кончиками пальцев поглаживал шрам. – Если у тебя неприятное ощущение от разговора, считай, я ничего не говорил.

– Ты говоришь зло и подло, – неожиданно взрывается тетушка Аделина. – Говорить такое о своем отце, покойнике при жизни, только и ждущем конца. О моем брате, человеке, которого я больше всех в жизни любила и уважала. Ты не уйдешь из этого дома, Урания, пока не объяснишь, за что ты его так оскорбляешь.

– Я говорю так зло и подло потому, что нет слов, чтобы выразиться еще резче, – спокойно поясняет Урания. – Если бы они были, я бы их произнесла. Наверняка у него были свои доводы. Смягчающие обстоятельства, причины. Но я его не простила и не прощу.

– Почему же ты ему помогаешь, если так ненавидишь? – Старуха вся трясется от возмущения и бледна так, что, кажется, вот-вот хлопнется в обморок. – Зачем же, в таком случае, держать сиделку, кормить его? Пусть бы помирал себе.

– По мне, лучше пусть живет так, покойником при жизни, и страдает, – говорит она очень спокойно, опустив глаза. – Поэтому я ему помогаю, тетя.

– Да что же он тебе сделал, что ты его так ненавидишь и говоришь такие чудовищные вещи? – Лусиндита воздевает руки кверху, не веря тому, что услышала. – Боже правый!

– Ты удивишься тому, что я сейчас тебе скажу, Мозговитый, – воскликнул Мануэль Альфонсо с надрывом. – Когда я вижу красавицу, настоящую женщину, из тех, что кружат мужчинам головы, я не думаю о себе. А только лишь о Хозяине. Да, о нем. Хотелось бы ему сжать ее в своих объятиях, любить ее? Я этого никому не рассказывал. Даже Хозяину. Но он это знает. Что он всегда для меня – прежде всего, даже в этом. И заметь, Агустин, я очень люблю женщин. Но не думай, что для меня было жертвой уступать ему самых красивых женщин или что я делал это, желая подольститься, получить какие-то блага, выгодные дела. Так считают люди низкие, свиньи. Знаешь, почему я это делал? Из любви к нему, из сострадания и жалости. Ты можешь меня понять, Мозговитый. Мы с тобой знаем, какой была его жизнь. Работа – от зари до зари, семь дней в неделю, двенадцать месяцев в году. Заботиться обо всем, от самого важного до мелочей. И каждый миг принимать решения, от которых зависят жизнь и смерть трех миллионов доминиканцев. Чтобы запихнуть нас в XX век. И при этом он должен печься о недовольных, о неблагодарной, серой массе. Разве такой человек не имеет права время от времени отвлечься от забот? Разве не заслуживает он нескольких минут наслаждения с красивой женщиной? Эта одна из немногих компенсаций в его жизни, Агустин. И потому я горд, что являюсь тем, чем называют меня злоязыкие змеи: сводней Хозяина. Чрезвычайно горд!

Он поднес к губам стакан и взял в рот кусочек льда. Долго молчал, измученный длинным монологом, посасывал лед и думал. Кабраль смотрел на него и тоже молчал, поглаживая свой полный стакан.

– Бутылка кончилась, а другой у меня нет, – извинился он. – Выпей мой стакан, я больше не могу.

Посол кивнул и протянул ему пустой стакан, Кабраль перелил в него невыпитое виски.

– Меня взволновали твои слова, Мануэль, – очень тихо сказал он. – Но ничуть не удивили. То же самое, что ты испытываешь по отношению к Хозяину – восхищение, благодарность, – всегда испытывал и я. Поэтому я так страдаю от создавшейся ситуации.

Посол положил ему руку на плечо.

– Все уладится, Мозговитый. Я поговорю с ним. Я знаю, как сделать. Я не скажу ему, что это моя идея, скажу, что твоя. Что это инициатива Агустина Кабраля. Беззаветно ему верного, даже когда он в беде и унижен. Ты Хозяина знаешь. Он любит благородный жест. Может, годы и дают себя знать, и здоровье уже не то. Но зова любви он никогда не оставлял без ответа. Я все устрою самым тактичным образом. Не беспокойся. Ты восстановишь свое положение, и те, кто повернулся к тебе спиной, очень скоро выстроятся в очередь у этой двери. Ну, мне пора. Спасибо за виски. Дома мне не дают ни капли спиртного. Как приятно было моему несчастному горлу ощутить это горячее, чуть горьковатое пощипывание. Прощай, Мозговитый. И хватит печалиться. Положись на меня. Лучше подготовь Ураниту. Не вдавайся в детали. Не нужно. Детали – за Хозяином. Ты и представить себе не можешь, как он деликатен, как нежен, как обходителен бывает в таких случаях. Он сделает ее счастливой, отблагодарит, обеспечит ее будущее. Он всегда так поступал. А уж в отношении такого красивого, прелестного создания – тем более.

Пошатываясь, он дошел до порога и вышел, негромко хлопнув дверью. С дивана, где сидел, все еще сжимая в руках пустой стакан, Агустин Кабраль услышал, как отъехала машина. Он был раздавлен, не осталось ни сил, ни воли. Наверное, не сможет даже подняться на ноги, взойти наверх по лестнице, раздеться, войти в ванную, почистить зубы, лечь в постель, погасить свет.

– Ты хочешь сказать, что Мануэль Альфонсо предложил твоему папе, чтобы… чтобы?… – Тетушку Аделину душит гнев, она не может закончить фразу, не находит слов, чтобы пристойно выразить то, что намерена сказать. И кончает тем, что грозит кулачком попугаю, который и не думал раскрывать клюв: – Молчи, мерзкая тварь!

– Я не хочу сказать. Я рассказываю то, что было, – говорит Урания. – Если не хочешь слушать, я замолчу и уйду.

Тетушка Аделина раскрывает рот, но сказать ничего не может.

Впрочем, Урания не знала подробностей разговора, который происходил между Мануэлем Альфонсо и ее отцом в ту ночь, когда первый раз в своей жизни сенатор не ушел спать в спальню. И заснул в гостиной, одетым, пустой стакан и бутылка из-под виски стояли у его ног. Это зрелище, представшее глазам Урании наутро, когда она спустилась позавтракать перед школой, потрясло ее. Папа не пил, наоборот, он осуждал пьющих людей и гуляк. Он напился от отчаяния, оттого, что был загнан в угол: его преследовали, расследовали, сняли с работы, заморозили его банковские счета, и все за то, чего он не делал. Она рыдала, обнимая своего бедного папу, спящего в кресле. Он открыл глаза, увидел ее рядом, в слезах и стал целовать-утешать: «Не плачь, сердце мое. Мы выберемся, вот увидишь, нас не одолеть». Он поднялся из кресла, привел в порядок одежду, проводил дочку завтракать. А когда гладил по голове и просил, чтобы она ничего не рассказывала в школе, то смотрел на нее очень странно.

– Должно быть, мучился, думал, что делать, – предполагает Урания. – Не бежать ли за границу. Но он бы не смог войти ни в одно посольство. После санкций ни одного латиноамериканского посольства не осталось. Да и calies рыскали вокруг и сторожили двери тех, что остались. Наверное, он прожил ужасный день, боролся с совестью. Вечером, когда я вернулась из колледжа, решение было уже принято.

Тетушка Аделина больше не протестует. Только смотрит, и в глубине ее запавших глаз упрек мешается с ужасом и с недоверием, которое, несмотря на все ее усилия, постепенно гаснет. Манолита раскручивает и снова накручивает на палец прядь волос. Лусиндита и Марианита застыли, как статуи.

– Он уже помылся и оделся с обычной тщательностью; не скажешь, что он провел тяжелую ночь в кресле. Однако к бутербродам он не притронулся, а сомнения и душевные страдания легли на лицо мертвенной бледностью, кругами под глазами и загорелись испуганным блеском глаз.

– Ты плохо себя чувствуешь, папи? Почему ты такой бледный?

– Нам надо поговорить, Уранита. Пойдем наверх, в твою комнату. Не хочу, чтобы прислуга нас слышала.

– Его хотят посадить в тюрьму, – подумала девочка.

– Он хочет сказать мне, чтобы я шла к дяде Анибалу и тете Аделине.

Они вошли в комнату, Урания бросила книжки на письменный столик и села на край кровати («под голубым покрывалом с диснеевскими зверушками»), а отец прислонился к окну.

– Ты для меня – все, я люблю тебя больше всего на свете, – улыбнулся он ей. – Ты – лучшее, что у меня есть. А с тех пор, как умерла мама, ты – единственное, что осталось у меня в жизни. Ты это понимаешь, доченька?

– Конечно, папи, – отозвалась она. – Что еще страшное произошло? Тебя хотят посадить в тюрьму?

– Нет, нет, – замотал он головой. – Наоборот, возможно, все уладится.

И замолчал, не мог продолжать. У него дрожали губы и руки. Она смотрела, удивленная. Но это же замечательная новость. Возможно, на него перестанут нападать газеты и радио? И он снова будет председателем Сената? А раз возможно, то почему у тебя такое лицо, папи, почему ты такой грустный, убитый?

– Потому что от меня требуют жертвы, доченька, – пробормотал он. – Я хочу, чтобы ты знала одно. Я никогда не сделаю ничего, пойми это как следует, запомни хорошенько, что не было бы ради твоего блага. Поклянись мне, что никогда не забудешь того, что я тебе сказал.

Уранита начинает сердиться. О чем он? Почему не скажет прямо?

– Ну, разумеется, папи, – говорит она с усталой гримаской. – Что все-таки произошло, к чему столько разговоров?

Отец опускается рядом с ней на постель, кладет ей руки на плечи, приникает к ней, целует в волосы.

– Устраивают праздник, и Генералиссимус пригласил тебя. – Он прижимается губами ко лбу девочки. – У него в доме, в Сан-Кристобале, в Головном имении.

Урания высвобождается из его объятий.

– Праздник? И Трухильо нас приглашает? Папи, это же значит, что все уладилось. Правда?

Сенатор Кабраль пожимает плечами.

– Не знаю, Уранита. Хозяин – человек непредсказуемый. Его трудно угадать. Он пригласил не нас обоих. А тебя одну.

– Меня?

– Тебя отвезет Мануэль Альфонсо. И привезет обратно. Я не знаю, почему он приглашает тебя, а меня не приглашает. Наверняка это первый знак, он хочет дать понять мне, ч1Ь не все потеряно. Во всяком случае, так считает Мануэль.

– Как ему было скверно, – говорит Урания, видя, что тетушка Аделина опустила голову и уже не испепеляет ее взглядом, да и во взгляде уже нет прежней уверенности. – Он путался, сам себе противоречил. И дрожал, боялся, что не поверю его вранью.

– Мануэль Альфонсо мог обмануть и его… – начинает было тетушка Аделина и осекается. Всплеснув руками, раскаяние качает головой, словно извиняясь.

– Если не хочешь идти, не ходи, Уранита. – Агустин Кабраль трет руки, как будто этим жарким вечером его пробирает холод. – Я тотчас же позвоню Мануэлю Альфонсо и скажу ему, что ты плохо себя чувствуешь, пусть он за тебя извинится перед Хозяином. Ты совсем не обязана это делать, доченька.

Она не знает, что ответить. Почему она сама должна принимать такое решение?

– Право, не знаю, папи. – Она смущена, теряется в сомнениях. – Мне все это очень странно. Почему он пригласил только меня? Что я буду делать на этом празднике среди стариков? Или он пригласил и других девочек, моих ровесниц?

Маленький кадык на тонкой шее сенатора Кабраля прыгает вверх-вниз, вверх-вниз. Глаза избегают взгляда дочери.

– Раз он пригласил тебя, наверное, пригласил и других девушек, – бормочет он. – А может, он считает тебя уже не девочкой, а взрослой девушкой, сеньоритой.

– Но он же меня не знает, видел всего один раз издали, в толпе. Разве он мог запомнить, папи?

– Наверное, ему рассказывали о тебе, Уранита, – извивается отец. – Повторяю, ты совсем не обязана. Если хочешь, я позвоню Мануэлю Альфонсо и скажу, что ты плохо себя чувствуешь.

– Я не знаю, папи. Как ты скажешь: хочешь – я пойду, а не хочешь – не пойду. Я хочу одного – помочь тебе. Он не рассердится, если я откажусь?

– И ты ни о чем не догадывалась? – решается спросить Манолита.

Ни о чем, Урания. Ты была еще совсем девочка, совсем девочка, в том смысле, что была совершенно невинна, понятия не имела ни о чем, что было связано с плотским желанием, инстинктами и властью, и не представляла, в какой беспредел и скотство могут вылиться эти вещи в стране, которую вылепил Трухильо. Правда, ее, умненькую от природы, удивила спешка. Где это видано, чтобы на праздник приглашали в тот же день, не дав приглашенной времени приготовиться? Но она была девочкой нормальной, здоровой – последний день, что ты ею будешь, Урания, – любознательной, и потому праздник в Сан-Кристобале, в знаменитом имении Генералиссимуса, откуда выходили скакуны и коровы-рекордистки, получавшие все призы на всех конкурсах, не мог не заинтересовать ее, не возбудить ее любопытства, и она уже стала думать о том, как будет рассказывать о нем подружкам в колледже святого Доминго и как будут завидовать ей те, которые заставили ее пережить скверные минуты, пересказывая гадости, которые распространяли про сенатора Агустина Кабраля в газетах и по радио. Да и чего ей опасаться, если сам отец относится к этому с одобрением? А скорее всего, она размечталась, что, как сказал сенатор, это приглашение – добрый знак, способ дать понять отцу, что мученичество его окончилось.

Ничего плохого она не заподозрила. И как расцветающая маленькая женщина, забеспокоилась о вещах самых легкомысленных – что надеть, папи? какие туфли? Жаль, что так мало времени, а то можно было бы позвать девушку-парикмахера, которая ее причесывала и делала макияж в прошлом месяце, когда она была фрейлиной Королевы колледжа святого Доминго. Это было единственное, что ее беспокоило с того момента, как они с папой решили: чтобы не обижать Хозяина, она пойдет на праздник. Дон Мануэль Альфонсо придет за ней в восемь вечера. Совершенно не оставалось времени сделать школьные уроки.

– До какого часа, сказал тебе сеньор Альфонсо, мне можно там оставаться?

– Ну, пока все не начнут расходиться, – сказал сенатор Кабраль, не переставая ломать руки. – Если захочешь уйти раньше – устанешь или еще почему-то, – скажи Мануэлю Альфонсо, и он немедленно отвезет тебя домой.

XVII

Когда доктор Велес Сантана и Бьенвенидо Гарсиа, зять генерала Хуана Томаса Диаса, отвезли на грузовичке Педро Ливио Седеньо в Интернациональную клинику, трое неразлучных друзей – Амадито, Антонио Имберт и Турок Эстрельа Садкала – решили: не имеет смысла ждать, пока генерал Диас, Луис Амиама и Антонио де-ла-Маса отыщут генерала Хосе Рене Романа. Лучше найти врача, который бы залечил им раны, переодеть запачканную одежду и поискать, где укрыться до тех пор, пока не прояснится ситуация. Но где в это время найти врача, которому можно довериться? Время шло к полуночи.

– Мой двоюродный, брат Мануэль, – сказал Имберт. – Мануэль Дуран Баррерас. Он живет неподалеку отсюда, и кабинет у него рядом с домом. Надежный человек.

Тони был мрачен, и это удивило Амадито. В машине, когда Сальвадор вез их к доктору Дурану Баррерасу – в городе стояла тишина, автомобилей на улицах не было, видно, новость еще не разнеслась, – он спросил его:

– Ты что как на похоронах?

– Затея наша накрылась к чертям собачьим, – глухо ответил Имберт.

Турок и лейтенант посмотрели на него.

– По-вашему, это нормально, что Пупо Роман не появляется? – процедил он сквозь зубы. – Есть только два объяснения. Его раскрыли и арестовали. Или он испугался. В любом случае нам крышка.

– Но мы же убили Трухильо, Тони! – попытался взбодрить его Амадито. – Трухильо-то никто уже не воскресит.

– Только не думай, что я раскаиваюсь, – сказал Имберт. – По правде говоря, я никогда не строил особых иллюзий по поводу государственного переворота, военно-гражданской хунты, это все мечтания Антонио де-ла-Масы. Я всегда считал, что мы – команда самоубийц.

– Надо было тебе сказать мне это раньше, братишка, – пошутил Амадито. – Я бы завещание написал.

Турок отвез их к доктору Дурану Баррерасу, а сам поехал домой: calies очень скоро обнаружат его брошенный на шоссе автомобиль, так что надо было предупредить жену и детей и взять кое-какую одежду и деньги.

Доктор Дуран Баррерас был уже в постели. Он вышел в халате, потягиваясь. Когда Имберт рассказал, почему они все в грязи и в крови и чего хотят от него, у доктора отвалилась челюсть. Несколько секунд он очумело смотрел на них. Огромное костистое лицо, заросшее бородой, выражало полную растерянность. Амадито видел, как вверх-вниз ходит кадык в докторском горле. То и дело доктор начинал тереть глаза, словно хотел избавиться от привидений. Наконец сказал:

– Перво-наперво займемся лечением. Пойдемте в кабинет.

Хуже всех дела обстояли у Амадито. Пуля пробила ему колено, из входного и выходного пулевых отверстий торчали осколки раздробленной кости. Стопа и колено распухли.

– Не понимаю, как ты стоишь с такой ногой, – удивился доктор, промывая рану.

– Я только сейчас почувствовал, что больно, – сказал лейтенант.

В эйфории от происшедшего он почти не обратил внимания на ногу. Но теперь почувствовал боль, жжение поднималось к колену. Врач перевязал его, сделал укол и дал баночку с таблетками, принимать каждые четыре часа.

– Тебе есть, куда пойти? – спросил у него Имберт, пока доктор занимался раной.

Амадито сразу же подумал о тетушке Меке. Она была одной из десяти сестер его бабки и больше других баловала его, когда он был маленьким. Старушка жила одна в деревянном домике, заставленном цветами в горшках, на проспекте Сан-Мартин неподалеку от площади Независимости.

– Первым делом нас станут искать у родственников, – предупредил его Тони. – Лучше спрятаться у какого-нибудь верного друга.

– Все мои друзья – военные, братишка. Закоренелые трухилисты.

Он не мог понять озабоченности Имберта, его мрачного настроя. Найдется же в конце концов Пупо Роман и приведет в исполнение план, нечего сомневаться. Во всяком случае, со смертью Трухильо режим рассыплется как карточный домик.

– Пожалуй, я могу тебе помочь, – вмешался доктор Дуран Баррерас. – У механика, который чинит мне машину, есть маленький домик, он хочет его сдать. Это в новом районе Осама. Поговорить с ним?

Все получилось легко и просто. Доктор позвонил по телефону, и механик по имени Антонио Санчес (Тоньо), несмотря на поздний час, пришел тотчас же. Ему рассказали всю правду. «Черт подери, ну сегодня я напьюсь!» – возликовал он. Он почел за честь предоставить им свой домик. Лейтенант будет в полной безопасности, соседей рядом нет. Он сам отвезет его на своем джипе и позаботится, чтобы еды у него было в достатке.

– Чем я расплачусь с тобой за все, дорогой костоправ? – спросил Амадито Дурана Баррераса.

– Тем, что побережешься, мой мальчик. – Доктор подал ему руку и добавил с сочувствием: – Не хотел бы я оказаться в твоей шкуре, если сцапают.

– Не сцапают, дорогой костоправ.

У него не осталось патронов, а у Имберта было много, и он дал ему целую пригоршню. Лейтенант зарядил свой пистолет 45-го калибра и на прощание заверил:

– Теперь я в порядке.

– Надеюсь, скоро увидимся, Амадито. – Тони обнял его. – Дружба с тобой, может быть, самое лучшее, что случилось у меня в жизни.

Когда они ехали на джипе Тоньо Санчеса к новому району Осама, город был уже другим. Навстречу попались две или три машины с calies, а проезжая по мосту Радоме-са, они увидели, как из грузовика выскакивали полицейские, собираясь ставить заслоны.

– Узнали, что Козел приказал долго жить, – сказал Амадито. – Хотел бы я видеть, какие у них рожи теперь, когда остались без Хозяина.

– Никто не поверит, пока своими глазами не увидит и собственным носом не понюхает трупа, – заметил механик. – Черт подери, совсем другой станет страна без Трухильо!

Домик оказался скромной крестьянской постройкой в самом центре необработанного участка в десять тареа [18]. Внутри было почти пусто: кровать с матрасом, несколько поломанных стульев и большая бутыль дистиллированной воды. «Завтра привезу тебе какую-нибудь еду, – пообещал Тоньо Санчес. Не беспокойся, сюда никто не придет».

Электричества в домике не было. Амадито стащил с себя ботинки и, не раздеваясь, лег на кровать. Мотор джипа звучал все тише, пока не затих вдали. Амадито устал, болели пятка и щиколотка, но духом он был безмерно спокоен. Смерть Трухильо сняла с него страшную тяжесть. Совесть не переставала терзать его душу с того момента, как он оказался вынужденным убить того бедолагу – брата Луисы Хиль, Боже мой! – теперь же, он был уверен, ему станет легче. Он опять станет таким, как прежде, честным парнем, который, глядя в зеркало, не испытывал отвращения к лицу, которое в нем отражалось. Ах, коньо, если бы он еще прикончил и Аббеса Гарсию с майором Роберто Фигероа Каррионом, тогда больше ничего ему и не надо. Умер бы со спокойной душой. Он попробовал свернуться калачиком, снова распрямился, долго ворочался с боку на бок, но сон не шел. Слушал, как в темноте что-то шуршало, что-то бегало. К рассвету возбуждение и боль немного стихли, и удалось заснуть ненадолго. Проснулся в испуге. Привиделось что-то страшное, но что именно, не помнил.

Весь следующий день выглядывал в окно, не появится ли джип. В доме не было ни крошки съестного, но он не чувствовал голода. Дистиллированная вода, которую он время от времени пил маленькими глоточками, обманывала желудок. Но мучили одиночество, тревожная тоска и полная неизвестность. Было бы здесь хотя бы радио! Он подавил искушение выйти из домика, доковылять до обитаемого места, раздобыть газету. Сдержи нетерпение, братишка. Наверняка Тоньо скоро явится.

Он пришел только на третий день. В полдень 2 июня, в день, когда Амадито, до полного отчаяния измученному голодом и неизвестностью, исполнилось тридцать два года. Это был уже не порывистый и самоуверенный разбитной парень Тоньо, который привез его сюда. Бледный, небритый, испуганный, заикался. Он привез ему термос с горячим кофе, бутерброды с колбасой и сыром, которые Амадито жадно поедал, слушая дурные вести. Его фотографию напечатали все газеты и то и дело показывали по телевидению вместе с фотографиями генерала Хуана Томаса Диаса, Антонио де-ла-Масы, Эстрельи Садкалы, Фифи Пасторисы, Педро Ливио Седеньо, Антонио Имберта, Уаскара Тееды и Луиса Амиамы. Педро Ливио Седеньо был схвачен и всех выдал. Обещаны горы денег тому, кто сообщит о них что-либо. На всех, кто подозревался в антитрухилизме, обрушились жестокие репрессии. Вчера забрали доктора Дурана Баррераса; Тоньо считал, что если его станут пытать, то он в конце концов выдаст их. Оставаться здесь для Амадито крайне опасно.

– Я бы, Тоньо, не остался здесь все равно, даже будь безопасно, – сказал лейтенант. – Пусть меня лучше убьют, чем просидеть здесь еще три дня в полном одиночестве.

– Куда же ты пойдешь?

Он подумал о своем двоюродном брате Максиме Мьесесе, у которого был небольшой земельный участок по шоссе Дуарте. Но Тоньо сбил его порыв: все шоссе перекрыты полицейскими патрулями, обыскивают машины. Ему не удастся доехать до брата неузнанным.

– Ты не представляешь, что творится, – ярился Тоньо Санчес. – Сотни арестованных. Ищут повсюду, как сумасшедшие.

– Черт с ними, – сказал Амадито. – Пусть убивают. Главное – Козел сдох, и никто его не оживит. Ты, брат, не беспокойся. Ты для меня так много сделал. Можешь довезти меня до шоссе? Я вернусь в город пешком.

– Я, конечно, боюсь, но не настолько, чтобы бросить тебя тут, я не мерзавец какой-нибудь, – сказал Тоньо, немного успокаиваясь. И хлопнул его по плечу, – Поехали, отвезу. Но если нас сцапают, ты меня заставил, грозил револьвером, о'кей?

Он спрятал Амадито в джипе сзади, накрыл брезентом, а сверху завалил мотками веревки и жестяными банками из-под бензина. От неудобной позы ногу свело, и она заболела еще сильнее; на каждом ухабе он ударялся плечами, спиной, головой; жестяные банки подпрыгивали и дребезжали над ним. Но ни на миг он не забывал о своем пистолете 45-го калибра, сжимал его в правой руке, сняв с предохранителя. Что бы ни произошло, живым его не возьмут. Он не чувствовал страха. И, по правде сказать, не особенно надеялся, что ему удастся выкрутиться. Впрочем, теперь это было не важно. Такого душевного спокойствия он не чувствовал ни разу после ужасной ночи с Джонни Аббесом.

– Подъезжаем к мосту Радомеса, – услышал он голос насмерть перепуганного Тоньо Санчеса. – Тихо, не шевелись, патруль.

Джип остановился. Он услышал голоса, шаги, потом короткая пауза и дружеские восклицания: «Да это ты, Тоньо!», «Как жизнь, приятель». Их пропустили, не досматривая машину. Они доехали до середины моста, когда он снова услышал Тоньо Санчеса:

– Этот капитан – мой приятель, тощий Распутин, вот уж повезло, так повезло! У меня до сих пор душа в пятках, Амадито. Где тебя высадить?

– У проспекта Сан-Мартин. Вскоре джип затормозил.

– Все спокойно, calies не видно, давай, – сказал Тоньо. – Бог в помощь, парень.

– Бог воздаст тебе, Тоньо.

– Бог в помощь, – повторил Тоньо Санчес и нажал на газ.

До домика тетушки Меки – деревянного, в один этаж, без садика, но огороженного решеткой и с цветущими геранями в окнах – было метров двадцать, которые Амадито, хромая, преодолел в несколько прыжков, не пряча револьвера. Едва он постучал, дверь открылась. Тетушка Мека не успела удивиться: лейтенант, отодвинув ее в сторону, вскочил в дом и запер дверь.

– Я не знаю, что мне делать, где спрятаться, тетя Мека. Дня на два, пока не найду надежного места.

Тетушка обняла его и целовала с той же любовью, что и всегда. И не выглядела очень испуганной, чего Амадито боялся.

– Наверное, тебя видели, сынок. Как же тебя угораздило прийти среди бела дня? У меня соседи – отпетые трухилисты. Да ты весь в крови. А почему забинтован? Тебя ранили?

Амадито из-за занавески посмотрел на улицу. Людей на тротуарах не было. Окна и двери в домах напротив были наглухо закрыты.

– Я, как узнала, все время молюсь за тебя святому Педро Клаверу, он, Амадито, великий чудотворец. – Тетушка Мека сжимала в ладонях его лицо. – Как тебя показали по телевизору да в «Карибе» пропечатали, сразу соседи стали приходить, спрашивать. Дай Бог, что бы тебя никто не заметил. Боже мой, в каком же ты виде, сынок. чего-нибудь хочешь?

– Хочу, тетя, – засмеялся он, гладя ее совсем белые волосы. – Принять душ и что-нибудь съесть. Умираю от голода.

– Да ведь сегодня же твой день рождения! – вспомнила тетушка Мека и снова обняла его.

Старушка была небольшого росточка, но энергичная, добрые глаза смотрели решительно. Она заставила его снять брюки и рубашку, чтобы привести их в порядок, и, пока Амадито мылся – это было божественное наслаждение, – разогрела ему всю еду, что нашлась у нее на кухне. Когда лейтенант вышел из ванной в трусах и майке, стол ломился от еды: жареные овощи, жареные колбаски, рис, жареный цыпленок. Он поел с аппетитом под рассказы тетушки Меки. Какой переполох произвело в семействе известие о том, что он – один из убийц Трухильо. К трем его сестрам на рассвете заявились calies, спрашивали, где он. Сюда пока еще не приходили.

– Если не возражаешь, тетя, я немного посплю. Несколько суток почти не смыкал глаз. От тоски. Теперь я счастлив, что я здесь, с тобой.

Она отвела его к себе в спальню, уложила в постель, под образом святого Педро Клавера, своего любимого святого. Закрыла ставни, чтобы в комнате была полутьма, и сказала, что, пока он будет спать сиесту, она вычистит и выгладит его форму. «Глядишь, и придумаем, куда тебя спрятать, Амадито». Она поцеловала его в лоб, в волосы. – А я-то считала тебя заядлым трухилистом, сынок». Он сразу провалился в сон. Ему приснилось, что Турок Садкала и Антонио Имберт зовут его: «Амадито, Амадито!» Они хотели сказать ему что-то важное, а он не понимал ни их жестов, ни слов. Ему казалось, что он только-только закрыл глаза, а его уже тормошили. Рядом стояла тетушка Мека, такая бледная и испуганная, что сразу стало совестно и он пожалел, что втравил ее в эту историю.

– Они тут, они тут… – Она задыхалась и беспрестанно крестилась. – Десять или двенадцать машин и тьма-тьмущая calies, сынок.

Голова была совершенно ясной, он четко знал, что надо делать. Он заставил старушку лечь на пол за кроватью, к самой стене, у ног святого Педро Клавера.

– Не шевелись и не вставай, что бы ни случилось, – велел он ей. – Я тебя очень люблю, тетя Мека.

Револьвер 45-го калибра был у него в руке. Босой, в одной майке и трусах цвета хаки, как и форма, он, прижимаясь к стене, скользнул к входной двери. Оставаясь невидимым, выглянул из-за занавески на улицу. Вечерело, небо было затянуто тучами, где-то вдалеке играли болеро. Черные «Фольксвагены» СВОРы забили улицу. По меньшей мере, два десятка calies с автоматами и револьверами окружили дом. Трое стояли у самой двери. Один ударил в дощатую дверь кулаком так, что она едва не рассыпалась. Крикнул во все горло: