Война с Ганнибалом

Была у Гиерона еще одна дочь, Гераклия. Ее мужа, Зоиппа, Гиероним отправил послом к египетскому царю Птолемею, и Зоипп, ненавидевший тирана, остался в Египте в добровольном изгнании. Узнав заранее, что убийцы идут и к ней, Гераклия вместе с двумя совсем юными дочерьми припала к алтарю домашних богов. Распустив волосы, заливаясь слезами, она заклинала убийц богами и памятью отца, Гиерона, не обращать справедливую ненависть к Гиерониму против них, ни в чем не виноватых.

– Под пятою Гиеронима я лишилась супруга, а мои дочери – отца! Под пятою Адранодора, если бы надежды его сбылись, я стала бы рабою наравне со всеми прочими! А теперь мы должны погибнуть! За что? Какою опасностью грозят отечеству, свободе или законам три беспомощные, одинокие женщины? А если не мы вам опасны, но царский род, так вышлите нас прочь, дайте уехать в Александрию – жене к мужу и дочерям к отцу!

Убийцы были словно глухи. Кто-то крикнул, что нечего терять время попусту, кто-то обнажил меч. Тогда Гераклия взмолилась, чтобы пощадили хотя бы девочек – они в тех летах, на которые даже у врагов на войне не поднимается рука!

И тут она умолкла, потому что палачи оттащили ее от алтаря и перерезали ей горло. Потом они бросаются на дочерей, обрызганных материнскою кровью. Обезумев от страха и горя, девочки вырвались и заметались по дому, и убийцы долго гонялись за ними, без толку размахивая мечами. Наконец испустили дух и они. Гибель их была тем более ужасна и жалостна, что почти сразу вслед за тем явился гонец с приказом остановить казнь: ярость народа уже успела иссякнуть и смениться состраданием. Но из сострадания снова вырос гнев, когда гонец вернулся и сообщил, что все кончено. Толпа грозно ревела и разошлась не прежде, чем был назначен день для выборов новых правителей – взамен Адранодора и Фемиста.

Конец недолгой свободы.

Когда день этот настал, кто-то из задних рядов неожиданно для всех выкрикнул имя Гиппократа, кто-то еще – Эпикида, и скоро чуть ли не вся площадь дружно повторяла их имена. Остальные правители сперва пытались делать вид, будто не слышат этих криков, но в конце концов были вынуждены признать и утвердить выбор народа. Дело же заключалось в том, что на площади собрались не только граждане Сиракуз, но и немалое число наемных солдат, а главное – римских перебежчиков, нашедших пристанище в Сицилии, и они боялись союза с Римом и сочувствовали Ганнибаловым посланцам.

И, однако, к Марцеллу – он уже прибыл в Сицилию – выехали послы с предложением возобновить прежний договор: Гиппократ с Эпикидом не смогли этому воспрепятствовать. Марцелл выслушал сиракузян и отправил ответное посольство, но положение тем временем переменилось. Карфагенский флот подошел к Пахину[43], Эпикид и Гиппократ набрались прежней самоуверенности и, не таясь, заявляли, что знать предает Сиракузы Риму. А тут еще, совсем некстати, у входа в гавань бросили якорь римские суда – это римляне хотели ободрить своих приверженцев, – и толпа кинулась к берегу моря, чтобы помешать высадке незваных гостей.

Раздоры между карфагенской и римской партиями достигли такой остроты, что казалось, вот-вот вспыхнет мятеж. Снова созвали Народное собрание, и один из первых в городе людей, по имени Аполлонид, произнес в высшей степени уместную и разумную речь:

– Если все мы единодушно примем сторону римлян или карфагенян, не сыскать в мире государства счастливее и благополучнее нашего. Но если всяк будет настаивать на своем, то между сиракузянами разгорится война еще свирепее той, какая уже идет меж Карфагеном и Римом. Наша главная задача – взаимное согласие, а с кем именно заключить союз – вопрос особый и гораздо менее важный. Впрочем, я бы все-таки предложил идти дорогою Гиерона, а не Гиеронима. Мало того, что римляне – союзники давние и испытанные; не забывайте и того, что расторгнуть дружбу с ними безнаказанно невозможно. А если мы отклоним дружбу, карфагенян, это нам немедленною войною не грозит.

Своим беспристрастием речь Аполлонида произвела большое впечатление на обе партии, и после новых, очень долгих и очень горячих споров постановили сохранить с римлянами мир, о чем и известили Марцелла.

Немного дней спустя прибыли послы леонтинцев просить военной силы для охраны своих границ. В Леонтины выступил Гиппократ с отрядом римских перебежчиков, к которым по собственному желанию присоединились и наемники. Походу радовались и городские власти, и Гиппократ с братом: одни – освобождая и очищая Сиракузы от самых худших подонков, другие – предвкушая давно замышлявшийся переворот.

Гиппократ несколько раз делал набеги на римские владения, – правда, украдкою, – а когда Аппий Клавдий, легат Марцелла, выставил вооруженный караул, карфагенянин напал открыто и многих поубивал. Марцелл тут же посылает в Сиракузы заявить, что мир нарушен и не будет восстановлен до тех пор, пока Гиппократ и Эпикид не оставят пределы Сицилии. Эпикид не был склонен держать ответ за брата и поспешно бежал к нему в Леонтины. Увидев, что против римлян жители этого города восстановлены вполне достаточно, он принялся подстрекать их против сиракузян.

– Они хотят сохранить владычество над всеми городами, какие прежде подчинялись царю, – говорил он, – на этих условиях они и заключили мир с римлянами. Им мало собственной свободы – им непременно надо распоряжаться судьбою других! Но у леонтинцев не меньше прав быть свободными, чем у сиракузян. Ведь это на вашей земле пал тиран, на ваших улицах раздались первые призывы к освобождению. Либо они должны признать вашу независимость, либо вы не признавайте их договора!

Подстрекательские речи оказали свое действие, и, когда пришли сиракузские послы с требованием, чтобы Гиппократ и Эпикид, виновники избиения римского караула, удалились из Леонтин и вообще из Сицилии, им дерзко ответили, что леонтинцы не поручали сиракузянам заключать за них мир и союз с кем бы то ни было, а чужие договоры соблюдать не обязаны. Тогда сиракузяне дали знать римлянам, что леонтинцы вышли из повиновения: пусть римляне идут на них войною.

Марцелл и Аппий подступили к Леонтинам с двух сторон, и воины, которых вело желание отомстить за убитых товарищей, захватили город с первого же натиска. Гиппократ и Эпикид заперлись в крепости, а ночью тайно бежали в ближний городок Гербёс. Сиракузяне восьмитысячным отрядом двинулись к Гербесу и дорогою повстречали гонца из Леонтин, который, мешая правду с ложью, рассказал им, что римляне истребили без разбора и воинов, и взрослых граждан – всех до одного! – а город разграбили (в действительности они высекли розгами и обезглавили перебежчиков – около двух тысяч человек, – но ни наемники, ни горожане, ни их имущество нисколько после взятия Леонтин не пострадали). Отряд остановился, и никакими силами его нельзя было заставить ни двинуться дальше, ни подождать более достоверных известий. Воины обвиняли римлян в вероломстве, а своих начальников – в предательстве, и те, опасаясь прямого бунта, почли за лучшее расположиться на ночлег в Средней Мёгаре.

Поутру войско снова двинулось к Гербесу. Гиппократ и Эникид, понимая, что положение их безнадежно, отважились на крайнее средство – отдаться на милость сиракузских воинов, которые хорошо их знали и вдобавок были потрясены вестью о гибели товарищей. И вот они вышли навстречу отряду. А в голове колонны по случайности оказались шестьсот критских лучников, прежде служивших у римлян и обязанных своею жизнью Ганнибалу: они попали в плен при Тразименском озере, и Ганнибал их отпустил. Простирая к ним руки и размахивая ветвями оливы – как подобает молящим о помощи, – Гиппократ и Эпикид кричали, чтобы те приняли их под защиту и не выдавали сиракузянам, которые всех своих наемников готовы выдать на, расправу римскому народу.

Критяне в один голос отвечали:

– Мужайтесь! Ваша судьба – это наша судьба!

Знаменосцы, а за ними и весь передовой отряд остановились. Начальники были в хвосте колонны и не знали, в чем причина задержки, но вот от воина к воину побежал слух, что Гиппократ и Эпикид в их рядах, и шеренги радостно загудели. Начальники пришпорили коней и поскакали вперед. Они обрушились на критян с упреками (что это, дескать, за правило, что за распущенность – заводить дружеские разговоры с врагами?) и приказали арестовать братьев, а Гиппократа тут же заключить в оковы. Критяне встретили приказ насмешками и угрозами, их поддержало все войско, и начальники увидели, что настаивать не только бесполезно, но и опасно. В страхе и растерянности они отводят своих непокорных подчиненных назад в Мегару и посылают в Сиракузы нарочного с докладом.

Гиппократ между тем громоздит обман на обман. Он велит нескольким критянам засесть у дороги и перехватить гонца, а затем громко читает письмо, якобы у того отобранное, на самом же деле – сочиненное им, Гиппократом:

«Начальники сиракузян приветствуют консула Марцелла.

Ты поступил совершенно правильно, не дав пощады никому в Леонтинах. Но все наемники одинаковы, и в Сиракузах не будет спокойствия, пока хоть один из них остается в нашем городе или войске. Постарайся же захватить и тех, что расположились лагерем под Мегарою, казни их и освободи наконец Сиракузы».

Выслушав письмо, солдаты кинулись к оружию с таким бешеным ревом, что начальники, даже не пытаясь объясниться, бежали в Сиракузы. Но и бегство их не успокоило наемников, они напали на воинов из числа сиракузских граждан и перебили бы всех до последнего, если бы не Гиппократ и Эпикид. Те сумели унять ярость солдат – разумеется, не из человечности, не из чувства сострадания, а лишь для того, чтобы не закрыть себе дорогу в Сиракузы. Последние сутки особенно ясно показали Ганнибаловым посланцам, как легковерна и вспыльчива толпа, и они подкупают одного солдата, который был в Леонтинах во время приступа, чтобы он по праву и по долгу очевидца рассказал в Сиракузах о «зверствах» римлян.

Их расчет был верен. «Очевидец» тронул и взволновал не только народ, но и Совет. Даже люди вполне основательные говорили: как хорошо, что римская алчность и жестокость разоблачили себя в Леонтинах, – в Сиракузах наверняка Случилось бы то же или еще того хуже, потому что здесь для алчности больше простора и богаче награда. Все согласились, что надо запереть ворота и тщательно оберегать город. Но от кого? Солдаты и большая часть народа считали, что от римлян, а городские правители и немногие из народа – что не следует впускать и Гиппократа с Эпикидом, которые уже стояли у Гексапила[44]. Но родные тех сиракузских воинов, которые были спасены их заступничеством, отворили одни из ворот Гексапила, чтобы – так они восклицали – общими усилиями защищать общее для всех отечество. Городские правители вмешались, однако же ни приказы, ни угрозы не помогали, и тогда они, забыв о своем достоинстве, со слезами на глазах молили граждан не выдавать Сиракузы бывшим прислужникам тирана и нынешним растлителям войска. Толпа ничего не слышала и не желала слушать. Ворота взламывают изнутри с такою же яростью, как снаружи, и через все шесть проемов отряд Эпикида и Гиппократа вливается в город.

Правители бежали в Ахрадину. Наемники соединились с римскими перебежчиками и остатками царской охраны, ворвались в Ахрадину и перебили почти всех правителей. Конец резне положила лишь ночная темнота.

На другой день была объявлена свобода рабам и преступники выпущены из тюрем, и пестрый этот сброд, сойдясь на площадь, избрал в городские правители Гиппократа и Эпикида. Так после недолгой свободы Сиракузы снова погрузились во мрак прежнего рабства.

Римляне, не теряя времени, выступили из Леонтин к Сиракузам и разбили лагерь у храма Зевса Олимпийского, в двух с небольшим километрах от города. Отсюда Марцелл еще раз – в последний раз – отправил посольство к бывшим союзникам. Но Гиппократ и Эпикид не хотели, чтобы послы появлялись перед народом, и вышли за стену, к ним навстречу. Глава посольства сказал:

– Мы несем сиракузянам не войну, а помощь – помощь и тем, кто спасся от гибели и нашел убежище в римских владениях, и тем, кто раздавлен страхом и терпит неволю, более горькую, чем изгнание, чем сама смерть. Итак, если беглецы получат возможность вернуться, если зачинщики убийства будут выданы, а свобода и право в Сиракузах восстановлены, мы уходим, не обнажив мечей. В противном случае нас не удержит ничто.

Эпикид отвечал кратко:

– Сиракузы – не Леонтины. Вы быстро в этом убедитесь.

Штурм отбивает Архимед.

Римляне штурмовали Сиракузы и с моря, и с суши одновременно, не сомневаясь, что хоть в одном каком-то месте им удастся прорвать оборону и проникнуть в громадный, широко раскинувшийся город. Они подвели к стенам все осадные машины и орудия, какие только удалось разыскать и построить, и, вероятно, добились бы своего, если бы не было в ту пору в Сиракузах человека по имени Архимед.

Архимед обладал несравненными познаниями в астрономии, но еще больше славы приобрел сооружением военных машин, которые и разбили вдребезги все надежды осаждающих, свели на нет все их усилия.

Укрепления Ахрадины омываются морем. Сюда подошли шестьдесят кораблей о пяти рядах весел, и легкая пехота – лучники, пращники и метатели дротиков – осыпали защитников города смертоносным градом и смели их со стены. Суда с пехотою на борту держались на некотором расстоянии от берега, потому что метательным снарядам необходимо пространство для разлета; другие корабли были подведены к берегу почти вплотную – их соединили по двое, борт к борту, сверху воздвигли башни в несколько этажей и в башнях установили тараны.

Но Архимед заблаговременно разместил на стенах всевозможной величины машины. В дальние суда полетели громадные и на редкость тяжелые камни, в ближние – камни полегче, зато с гораздо большею частотою. Чтобы прикрыть своих от вражеских снарядов, Архимед проделал на разной высоте бойницы шириною менее полуметра, и сиракузяне, сами оставаясь невидимыми, стреляли в неприятеля из луков и малых скорпионов. Если судно подплывало совсем близко, туда, где камни уже не могли его достать, со стены спускали на толстой цепи железный крюк и захватывали нос корабля, а потом с помощью рычагов и свинцового противовеса вытягивали корабль высоко в воздух кормою вниз и снова отпускали. И судно падало и либо сразу тонуло, либо зачерпывало столько воды, что едва держалось на поверхности.

Когда морской приступ был отражен, Марцелл все силы сосредоточил на суше, у Гексапила. Но и здесь римлян встретили те же машины, и ничуть не в меньшем числе: их строили еще при Гиероне, в течение долгих лет, – расходами и заботами царя и дивным искусством Архимеда. К тому же основания стены поднимались над очень крутыми скалами, на которые и в мирное-то время и безоружному вскарабкаться было не так просто. И, созвав военный совет, Марцелл принял решение перейти от бесплодных попыток штурма к правильной осаде.

Борьба за Сицилию.

Оставив две трети войска в лагере под Сиракузами, Марцелл с остальною третью обходил города, которые изменили союзу с Римом. Из них иные покорились сами, а Мегару он взял силою, разграбил и разрушил, главным образом чтобы запугать сиракузян. Но примерно в это же время на южном берегу Сицилии высадились карфагеняне во главе с Гимиль-кбном – двадцать пять тысяч пехоты, три тысячи конницы и двенадцать боевых слонов. (Когда Гиппократ захватил власть в Сиракузах, Гимилькон, который в ту пору стоял с флотом у Пахина, отправился в Карфаген и убедил сенат послать в Сицилию побольше вооруженной силы, обещая не в долгом времени завоевать весь остров.} Уже через несколько дней после высадки он взял Агригент{45}. Все города, сочувствовавшие пунийцам, загорелись надеждою изгнать римлян из Сицилии.

Подняли голову и осажденные в Сиракузах. Гиппократ и Эпикид поделили войско, и Эпикид остался продолжать оборону, а Гиппократ с десятью тысячами пехотинцев и пятьюстами конников вышел ночью из города, без труда миновав редкие караульные посты врага: он имел в виду соединиться c Гимильконом. После долгого и утомительного перехода люди Гиппократа начали устраивать лагерь, как вдруг показался Марцелл, возвращавшийся в Сиракузы после неудачной попытки овладеть Агригентом. Шел он очень осторожно, в полной боевой готовности, потому что опасался нечаянного столкновения с карфагенянами. Теперь эта осторожность сослужила ему добрую службу. Римляне мгновенно напали на сицилийцев, беспечно хлопотавших вокруг своих палаток, и окружили всю пехоту врага. Гиппократ с конницею бежал и спустя немного разыскал Гимилькрна. Вместе с карфагенянами он стал лагерем в двенадцати километрах от Сиракуз.

И Рим, и Карфаген продолжали посылать в Сицилию подкрепления, как будто главный театр военных действий переместился сюда. Пятьдесят пять пунийских кораблей вошли в сиракузскую Большую Гавань. Прибыл еще один римский легион и берегом, под охраною флота, добрался до лагеря Аппия Клавдия, благополучно избегнув встречи с Гимильконом, пытавшимся поймать неприятеля в пути.

Под Сиракузами карфагеняне пробыли недолго. Начальник флота Бомилькар узнал, что у римлян судов вдвое больше, чем у него, и, чтобы не тратить времени впустую, вернулся в Африку. А Гимилькон решил действовать примерно так, как незадолго до того Марцелл: обходить город за городом, склоняя их к измене Риму. Затея была удачной: во многих местах жители изгоняли римские отряды или коварно выдавали их врагу.

Преступление или необходимая мера защиты?

Город Хенна расположен на высоком, обрывистом холме и отлично укреплен самой природою. Но неприступным делала его не только выгодная позиция, а в первую очередь сильный гарнизон в крепости и начальник гарнизона Луций Пинарий. Он и вообще был проницателен и решителен и всегда больше полагался на своих солдат, чем на верность сицилийцев, а теперь тревожные вести, доносившиеся с разных сторон, удвоили его обычную осмотрительность. Днем и ночью повсюду стояла стража, караульные ни на миг не покидали своих постов и не расставались с оружием. Когда городские власти, уже вступившие в сговор с Гимильконом, убедились, что хитростью римлян не возьмешь, они стали действовать открыто. Они заявили Пинарию, что и город, и крепость должны находиться в их власти – ведь они союзники римского народа, а не пленники у него под охраной а стало быть, и ключи от ворот пусть будут у них.

На это римлянин возразил, что и крепость, и ключи от нее ему поручил главнокомандующий, консул Марцелл, и он никак не может распорядиться ни тем, ни другим по собственному усмотрению или по усмотрению граждан Хенны. Но консул неподалеку; пусть граждане отправят к нему послов, и он все решит сам.

– Нет, – отвечали ему, – никого и никуда посылать мы не будем. Либо соглашайся по-хорошему, либо мы найдем иное средство защитить свою свободу.

На это Пинарий сказал им так:

– Ну что ж, созовите хотя бы Народное собрание и дайте мне выступить. Я хочу узнать, чье это требование – всего ли города или только немногих недовольных.

Возвратившись затем в крепость, Пинарий обратился к воинам с речью.

– Вы, конечно, слыхали, – начал он, – что происходит теперь в Сицилии. Если вы до сих пор целы и невредимы, то прежде всего – по милости богов, а затем – благодаря собственному мужеству и выносливости. Ах, если бы так могло продолжаться и дальше! Но городские власти прямо и дерзко потребовали выдать им ключи от крепости. Стоит нам подчиниться – и карфагеняне тут же будут в Хенне, а мы все будем мертвы. Я едва получил у них ночь на размышление. Завтра поутру они соберутся в театре,[45] и власти станут подбивать народ против нас. Завтра Хенна умоется либо нашею кровью, либо кровью своих граждан. Кто первый обнажит меч, тот спасен, кто опоздает – погиб. Итак, завтра утром будьте готовы и ждите моего знака. Я подам сигнал краем тоги, и вы сразу бросайтесь в толпу и разите всех подряд. Смотрите, чтобы не остался в живых никто из смутьянов или вообще людей подозрительных. Бессмертные боги, будьте свидетелями, что мы прибегаем к коварству лишь ради того, чтобы самим не пасть жертвами коварства!

На другой день римляне закрыли все выходы из Хенны, перерезали все дороги, а основная часть отряда засела повыше театра[46]. Никто не обратил на это внимания, потому что гарнизонные солдаты любопытства ради часто смотрели сверху, как заседает и совещается народ. Открылось собрание. Вышел Пинарий и повторил все, что накануне говорил властям. Не успел он кончить, как кто-то крикнул: – Верни ключи!

Крик тут же повторился, стал громче, дружнее, и скоро уже весь театр кричал в один голос:

– Верни ключи! Верни ключи!

Римский начальник медлил, отвечал неопределенно и невнятно, а граждане вскакивали с мест, злобно грозились, и было ясно, что вот-вот от слов они перейдут к делу. Тут Пинарий взмахнул краем тоги, и воины, не сводившие с него глаз, ринулись вниз и ударили собравшимся в спину.

Началось страшное побоище. Римляне резали всех подряд; истошный крик стоял над театром. Люди пытались бежать, спотыкались, падали друг на друга, и тела громоздились грудами, где мертвые были перемешаны с живыми, раненые – с невредимыми.

Когда в театре не осталось никого, кроме мертвых и умирающих, резня перекинулась в город, и римляне избивали безоружную толпу с такой яростью, точно одинаковая опасность грозила в этот миг и палачам, и их жертвам. Как назвать это – преступлением или необходимою мерою защиты? Но как бы мы это ни назвали, а Хенна осталась за римлянами, и Марцелл ничем не выразил своего неудовольствия или неодобрения и позволил солдатам разграбить имущество убитых.

Консул считал, что на будущее время страх удержит сицилийцев от предательства. Но расчет его не оправдался. Слух о событиях в Хенне, которая лежит как раз посредине острова и освящена следами похищения Прозерпины[47], в один день разнесся по всей Сицилии. И все повторяли, что это гнусное кровопролитие – вызов не только людям, но и богам, что это осквернение святыни, и даже те, кто прежде сомневался, на чью сторону встать, теперь решительно склонялись на сторону карфагенян, о римлянах же говорили не иначе, как с ужасом и отвращением.

В том году открыл наконец военные действия македонский царь Филипп. Он напал на союзные Риму города в Иллирии. Но римляне спешно оказали помощь союзникам, и Филипп с трудом ушел от гибели или, возможно, позорного плена.

Консулами на следующий год были избраны Тиберий Семпроний Гракх, во второй раз, и Квинт Фабий Максим Младший, сын тогдашнего консула и бывшего диктатора.

Шестой год войны – от основания Рима 541 (213 до н. э.)

Фабий Младший принял начальство над войском, которым в прошедшем году командовал его отец. Следом за ним в лагерь прибыл и старый Фабий, пожелавший служить у сына в должности легата. Сын вышел ему навстречу. Старый Фабий ехал верхом. Обычай требует, чтобы в присутствии консула любой всадник спешивался, но ликторы Фабия Младшего из глубокого почтения к заслугам старика молчали, не решаясь ему об этом напомнить. Тогда сын коснулся плеча одного из ликторов и спросил:

– Ты что же не исполняешь своего долга?

И ликтор велел бывшему диктатору сойти с коня. Фабий Старший беспрекословно повиновался и, спрыгивая на землю, сказал:

– Спасибо тебе, сын мой! Я хотел испытать, вполне ли ты сознаешь, что ты консул.

Житейская мудрость Фабия Максима и возвращение Арп под власть Рима.

Как-то ночью в тот же лагерь явился в сопровождении трех рабов Дазий Альтиний из апулийского города Арпы. Он предложил передать Арпы, занятые карфагенским гарнизоном, в руки римлян, но требовал награды. Его предложение обсуждали на военном совете. Многие говорили, что не награды заслуживает Альтиний, а розог и смерти под ликторским топором: он подлый перебежчик, более того – он враг обеим сторонам. После Канн он и сам переметнулся к Ганнибалу, и сограждан подбил на измену, а теперь, когда, вопреки его ожиданиям, Рим снова входит в силу, он замышляет новое предательство! Участь его пусть будет уроком для всех изменников!

Но Фабий Максим, отец консула, напомнил, что идет война и потому рассуждать следует не так, как велит совесть, а как подскажут обстоятельства. Главное для Рима – удержать и сохранить союзников всеми доступными средствами. Казнив Альтиния, римляне отпугнут всех, кто захотел бы образумиться и возвратиться к прежним договорам. Но, разумеется, и доверяться Альтинию нельзя. Пока вернее всего не считать его ни врагом, ни союзником и до конца войны держать под домашним арестом где-нибудь невдалеке от лагеря.

– Вот тогда, – заключил Фабий, – мы и рассудим на досуге, чего он более заслуживает – кары за уход или награды за возвращение.

На том и порешили.

В Арпах Альтиния первыми хватились домашние, а там и целый город заговорил об его исчезновении. Начались беспорядки, и власти, страшась переворота, послали гонца к карфагенянам. Ганнибал нисколько не удивился и даже обрадовался: дружбою Альтиния пуниец никогда не дорожил, а его бегство давало повод наложить руку на имущество первого в Арпах богача. А чтобы никто не заподозрил его в алчности, Ганнибал решил изобразить гнев. Он распорядился привезти жену и детей Альтиния к нему в лагерь, сам их допросил, главным образом стараясь выведать, сколько золота и серебра у них в доме, и, все выведав, сжег живьем.

Консул Фабий снялся с лагеря и выступил к Арпам. Осмотревши местность и стены, он обнаружил, что самая мощная и надежная часть укреплений охраняется слабее всего. Там он и задумал проникнуть в город. В стене были ворота – узкие и низкие, потому что дорогою, которая к ним приводила, ездили мало. К этим воротам в четвертую стражу ночи подкрался отборный отряд, перелез с помощью штурмовых лестниц через стену, взломал ворота изнутри и занял прилегавшие к ним кварталы. Много помогло римлянам то, что с полуночи зарядил дождь и разогнал караульных, которые попрятались под крышу. Шум ливня и ветра заглушил треск разбиваемых засовов и скрип ворот, а после, немного утихнув, приятно убаюкивал стражу.

Трубачи, расставленные вдоль дороги между городом и римским расположением, протрубили сигнал. Консул и его солдаты ждали этого сигнала в боевой готовности, и еще до рассвета все войско было в Арпах. Только тут и проснулись враги. Пунийцев было около пяти тысяч, да еще три тысячи вооруженных граждан. Их-то, боясь измены в тылу, начальник гарнизона поместил впереди, и они первыми столкнулись с римлянами. Бой начался в густых сумерках; когда же чуть посветлело, некоторые из римлян и арпинцев узнали друг друга в лицо и, отложив мечи, завели разговоры.

– Чем мы вас обидели и чем услужили вам пунийцы, что вы поднимаете оружие за чужаков и варваров, против старинных ваших союзников? – недоумевали римляне.

Арпинцы оправдывались, что, дескать, их согласия никто не спрашивал, что городские власти просто продали их карфагенянам. Все больше воинов беседовали, все меньше продолжали бой, и наконец арпинцы привели к консулу своего начальника. Те обменялись несколькими дружескими словами, и арпинцы повернули и вместе с римлянами бросились на пунийцев. Вслед за этим к римлянам перешло около тысячи испанцев. По их просьбе Фабий разрешил остальному гарнизону свободно покинуть город.

Братья Сципионы в Испании.

Все эти годы не прекращалась борьба с карфагенянами и в Испании. Вел ее сперва Гней Корнелий Сципион, брат консула Публия Корнелия, который неудачно пытался задержать Ганнибала в Галлии, на пути к Альпам, а затем еще менее удачно сражался с пунийцами при Тицине и при Требии. На второй год войны сенат отправил Публия Корнелия в Испанию главнокомандующим, и с тех пор братья Сципионы разделяли поровну труды и заботы. В Испании все складывалось лучше, чем в Италии. Римляне не испытали здесь ни одного поражения и не только прочно удерживали за собою все земли к северу от Ибера, но часто переходили и в карфагенские владения и многие племена склонили к измене пунийцам.

На третий год войны пунийский командующий в Испании Гасдрубал Барка, брат Ганнибала, получил из Карфагена приказ как можно скорее вести войско в Италию, на помощь Ганнибалу. Гасдрубал находил этот приказ неразумным, потому что оставить Испанию без надежной защиты означало отдать ее римлянам, однако же подчинился и стал готовиться к походу. Когда Сципионы узнали о его приготовлениях, они отложили все прочие дела, планы и намерения, твердо понимая, что, если Ганнибал и Гасдрубал соединятся, Римская держава погибла. Они переправились через Ибер, и спустя некоторое время оба вражеских войска стояли лагерями в семи или восьми километрах друг от друга. В один и тот же день, словно по уговору, противники вышли в поле и построились для битвы.

Надежды на победу были почти равные, потому что и силы у противников были равны. Но римляне, хотя им предстояло сражаться вдали от родной земли, верили, что они защищают Италию и город Рим, и потому бесповоротно решились либо победить, либо умереть. А под началом у Гасдрубала были в основном испанцы, которым больше хотелось потерпеть поражение в Испании, чем, победив, тащиться в Италию. При первом же столкновении, едва успев метнуть копья, испанцы, занимавшие середину строя, обратились в бегство. Зато на флангах бились с большим упорством. Справа стояла карфагенская пехота, слева – африканцы, и, корда римляне прорвали центр, они ударили на врага с двух сторон сразу. Окружить себя, однако же, римляне не дали; им удалось вновь раздвинуть неприятельские фланги и разгромить их поодиночке.