Война с Ганнибалом

Двойная трагедия в Испании.

Весною того же года начались важные события в Испании. После того как войска вышли с зимних квартир, состоялся большой военный совет, и все в один голос говорили, что войну в Испании пора заканчивать и что сил для этого вполне довольно – зимою римляне взяли на службу двадцать тысяч кельтиберов. У неприятеля было три войска. Два из них, под начальством Магона и Гасдрубала, сына Гисгбна, стояли одним общим лагерем, примерно в пяти днях пути от римлян. Третьим командовал Гасдрубал, сын Гамилькара Барки, самый давний и самый опытный из карфагенских полководцев в Испании. Его Сципионы думали разгромить первым, и останавливало их лишь одно: что, если испуганные этим разгромом Магон и другой Гасдрубал забьются в непроходимые горы и леса и затянут войну еще надолго?

Итак, было решено разделиться и охватить боевыми действиями всю Испанию сразу. Публий Корнелий Сципион с двумя третями прежнего войска выступил против Магона и Гасдрубала, сына Гисгона, Гней Корнелий Сципион с одною третью прежних воинов и всеми кельтиберами – против Гасдрубала Барки. Сперва они шли вместе; у реки Бётис Гней остановился, а Публий двинулся дальше.

Лагерь Гасдрубала Барки лежал за рекою. Пуниец узнал, что вся сила и надежда римского командующего заключена в кельтибёрских вспомогательных отрядах, а римлян у него в подчинении совсем мало. Гасдрубалу хорошо было известно вероломство всех варварских племен, в особенности же испанских, с которыми он столько лет беспрерывно воевал, и он без колебаний предложил вождям кельтиберов большую плату за то, чтобы они увели своих людей. Лазутчиков и посредников он нашел легко – испанцами были переполнены оба враждебных лагеря, – впрочем, и достигнуть согласия оказалось не намного труднее. Кельтиберы не усмотрели в предложении Гасдрубала ничего ужасного – ведь их же не просили повернуть оружие против римлян! – а за такую плату, какую обещал пуниец, не стыдно и сражаться, не только что уходить от сражения, и вдобавок это очень приятно – ничего не делать, побывать дома, повидать близких. А римлян бояться нечего – их слишком мало, чтобы задержать уходящих насильно.

И вот, внезапно собравшись, кельтиберы уходят. В ответ на изумленные расспросы римлян варвары твердили, что в их краях вспыхнули междоусобицы. Сципион понял, что ни уговорами, ни силой союзников не удержать, а без них он был намного слабее врагов. Не оставалось ничего иного, как отступать, принимая все меры, чтобы уклониться от битвы на открытом месте. Гасдрубал переправился через Ветис и преследовал неприятеля, не отставая ни на шаг.

Не в лучшем положении был и Публий Корнелий; ему грозил опасностью новый, неведомый прежде противник – молодой Масинисса, в будущем прославивший себя дружбою с римским народом, а тогда служивший под началом у Магона. Со своею нумидийской конницей он напал на Публия еще в пути и не давал ему покоя ни днем, ни ночью, не только перехватывая одиночек, которые забредали далеко от лагеря в поисках дров или корма для лошадей, но и налетая на самый лагерь и сея панику среди караульных. Ночами то и дело возникала тревога в воротах и на валу; римляне изнемогали от усталости, потеряли сон и, терпя нужду во всем самом необходимом, не смели показаться за лагерными укреплениями.

Это была настоящая осада, и она сделалась бы еще нестерпимее, если бы с пунийцами соединился вождь свессетанов, приближавшийся, как шел слух, во главе семи с половиною тысяч воинов. Крайность, в которой находился Сципион, заставила его, всегда осторожного и предусмотрительного, принять опрометчивое решение: выйти ночью навстречу свессетанам и сразиться, где бы они ни встретились.

Разумеется, выстроить боевую линию ни римляне, ни испанцы не успели и бились в походных колоннах. В беспорядочном этом сражении римляне одерживали уже верх, как вдруг прискакали нумидийцы, чью бдительность Сципион, как ему казалось, сумел обмануть ночным походом. Нумидийцы ударили римлянам в оба фланга. Римляне испугались, но все-таки, собравшись с духом, приняли бой, и тут подоспел третий враг – карфагенская пехота, которая атаковала сражающихся с тыла. Теперь римляне не знали, с кем раньше скрестить мечи, куда рвануться всем вместе, чтобы пробить себе дорогу и вырваться из окружения. Сципион и ободрял воинов, и сам бросался туда, где приходилось всего труднее. В одной из таких схваток копье угодило ему в правый бок. Римляне тесно окружали своего полководца, и враги, построившись клином, старались проломить это кольцо, но когда они увидели, что Сципион падает с коня, то с ликующим криком разбежались и по всему войску разнесли весть о гибели римского главнокомандующего, и в пунийцев она вселила уверенность, что они победили, а в римлян – что они побеждены.

Началось массовое бегство. Проскользнуть между нумидийцами римляне еще могли, но уйти от такого множества конницы и пехоты, которое там скопилось, было совершенно невозможно, тем более что пехотинцы в резвости ног не уступали и лошадям. Во время погони враги истребили едва ли не больше римлян и их союзников, чем в самой битве, и вообще не уцелел бы ни один человеку если бы день не склонился к вечеру и не настала темнота.

Не теряя времени, едва дав солдатам передохнуть, пунийские полководцы стремительно двинулись к Гамилькару Барке. Они торопились воспользоваться плодами своего успеха и надеялись общими усилиями завершить войну. Встретившись, начальники и воины поздравляли друг друга с блестящей победой – в ожидании еще одной, не менее блестящей. Римляне не знали о случившемся ничего, и, однако же, в лагере царили скорбь, угрюмое молчание и немое предчувствие неминуемой беды. Гней Сципион видел, что врагов прибавилось намного, и не рассчитывал ни на что доброе. И правда – так подсказывал ему трезвый рассудок, – каким образом могли очутиться здесь Магон с товарищем, если не выиграв битву у брата, Публия? Почему брат не остановил их или, по крайней мере, не преследовал? Почему, наконец, если уже не сумел помешать соединиться врагам, сам не соединяется с ним, Гнеем? Среди этих мучительных раздумий он пришел к выводу, что надо отступить как можно дальше; иного средства к спасению не было.

В первую же ночь, когда римляне сумели усыпить бдительность врагов, они тронулись в путь и прошли довольно значительное расстояние. На рассвете, обнаружив, что вражеский лагерь пуст, карфагеняне поспешили следом, выпустив вперед нумидийскую конницу. Еще до вечера нумидийцы настигли беглецов и, наезжая то с тыла, то с флангов, принудили остановиться. Сципион убеждал своих отбиваться, не прекращая движения.

– Главное, – говорил он, – это чтобы нас не догнала пехота!

Воины повиновались, но вскоре стемнело. Нумидийцы исчезли, а римляне, по приказу командующего, поднялись на какой-то холм – позицию не слишком надежную, в особенности для войска, уже зараженного страхом, но все же несколько приподнятую над окружающей местностью. Обоз и конница разместились в середине, а пехота – по краям, и утром римляне легко отразили новые атаки нумидийцев. Но вот приблизились Магон и два Гасдрубала со своими армиями, и стало ясно, что без укреплений, одной силою оружия, обороняться невозможно. Сципион долго осматривался, отыскивая, из чего бы соорудить вал, однако земля была каменистая и к тому же совсем голая – ни единого кустика, ни единой травинки, – а склоны всюду одинаково покатые, без резкой крутизны или обрыва, которые послужили бы препятствием на пути врага. И тем не менее какое-то подобие вала они устроили – сложили одно на другое вьючные седла вместе с притороченною к ним поклажею, а где седел не хватило, набросали всевозможные узлы и тюки, которые воины на марше несли на собственных плечах.

На холм пунийцы поднялись без малейшего труда, но Перед «валом застыли в изумлении – вышины он был обычной, зато вида совершенно невероятного. Но начальники закричали:

– Что оробели? Укрепление-то игрушечное, не годное даже на то, чтобы задержать женщин и ребятишек!

Однако же перескочить через «вал», или разрушить его, или прорубить топорами оказалось не так просто: седла, лежавшие вплотную и тяжело придавленные поклажей, не поддавались. Лишь когда принесли деревянные багры и, зацепляя крючьями, растащили эту воистину последнюю преграду во многих местах сразу, все было кончено, и «лагерь» пал.

Хотя победители во много раз превосходили побежденных числом и резня началась ужасная, значительная часть римлян скрылась в соседних лесах, а после добралась до лагеря Публия Сципиона (уходя на злосчастное ночное сражение со свессетанами, он оставил в лагере небольшой караул во главе с легатом Тиберием Фонтеем). Гней Сципион с несколькими спутниками набрел на какую-то сторожевую башню и заперся в ней. Пунийцы обложили башню хворостом и подожгли. Когда двери выгорели, они ворвались внутрь и всех перерезали.

Так погиб Гней Корнелий Сципион, на двадцать девятый день после смерти Публия. О гибели братьев скорбел не только Рим, но и вся Испания. Скажем более: в Риме горевали и о потерянном войске, и о потерянной провинции, а Испания оплакивала только погибших Сципионов, и Гнея больше, чем Публия, потому что он дольше пробыл на испанской земле, первым приобрел любовь испанцев и первым показал им образец римской справедливости, простоты и умения владеть собой.

Подвиг Луция Марция, римского-всадника.

В эту горькую для Рима пору нашелся человек, который поправил дело, казалось уже безнадежное. Был в войске римский всадник Луций Марций, человек молодой, храбрый и на редкость одаренный. К прекрасным задаткам добавилась прекрасная выучка, которую он получил, прослужив много лет под началом у Гнея Сципиона и постигнув все тонкости военного искусства. Он собрал воинов, уцелевших после побоища на холме, вывел римские гарнизоны из нескольких крепостей и, составив довольно большой отряд, Соединился с Тиберием Фонтеем, легатом Публия Сципиона.

Римляне вернулись за Ибер, в старые римские владения, и здесь разбили лагерь. На воинской сходке было решено выбрать полководца, и все солдаты подали голос за Марция; голосовали даже те, кто стоял в караулах у вала, – товарищи подменяли их на постах.

Марций занялся укреплением лагеря и сбором продовольствия, и все его приказы воины исполняли охотно и бодро. Но когда пришла весть, что Гасдрубал, сын Гисгона, переправился через Ибер и уже невдалеке, и солдаты увидели сигнал к битве, поднятый новым командующим над своею палаткой, их точно подменили. Они вспомнили Сципионов, вспомнили, с какими силами и с какими вождями выходили, бывало, в сражение, – и зарыдали, и бились головою о столбы и колья, и простирали руки к небесам, и проклинали богов, и падали ничком на землю, и каждый, захлебываясь слезами, называл имя своего командующего. Центурионы пытались поднять и ободрить рядовых, Марций метался по лагерю, разом и утешая воинов, и браня их за то, что они пустились в бесполезные бабьи причитания как раз тогда, когда нужно напрячь все силы для защиты собственной жизни и жизни государства, и это будет лучшею местью за Гая и Публия Сципионов. Но жалобный крик и стоны не утихали, пока не донесся звук вражеских труб: карфагеняне были совсем рядом.

Тут печаль внезапно сменилась гневом, солдаты схватили оружие, вылетели в ворота и как безумные набросились на противника. Пунийцы подходили беспечно, не держа строя, и были поражены, откуда взялось столько врагов после полного почти истребления римского войска, откуда у побежденных такая храбрость и уверенность в себе, откуда новый полководец, откуда самый лагерь, наконец. В испуге и растерянности они сперва Попятились, а потом под бешеным натиском римлян показали спину. Погоня могла бы стать роковой и для бегущих, но все же скорее – для преследователей, и Марций поспешно дал сигнал к отступлению. Воины так распалились, что командующему пришлось вмешаться первые ряды и силою заворачивать своих людей назад.

Римляне возвратились в лагерь с неутоленною жаждой крови и убийства. Вернулись на стоянку и карфагеняне. Они вообразили, будто от погони римлян удержал страх, и опять исполнились легкомысленным презрением к неприятелю. Потому и лагерь свой они охраняли кое-как, по-прежнему уверенные, что враг по соседству – это лишь жалкие и беспомощные остатки двух разгромленных ими армий. И вот, все как следует разведав и разузнав; Марций составляет план, на первый взгляд даже не смелый, а прямо-таки отчаянный: он решил сам напасть на пунийцев, рассудив, что легче захватить лагерь одного Гасдрубала, чем отстаивать собственный лагерь, когда вновь соединятся три вражеских войска и три полководца. Но план этот, такой неожиданный и требовавший беспредельной отваги, мог вызвать замешательство у солдат, и Марций счел нужным все объяснить заранее. Созвав сходку, он выступил со следующею речью:

– И моя преданность погибшим Сципионам, и нынешнее наше положение способны убедить каждого, что власть, которой вы меня облекли, – не только великая честь, но и Тяжелая, мучительная забота. Смирив и подавив уныние в собственной душе, я обязан один думать за всех вас. Ни днем, ни ночью воспоминание об убитых командующих не покидает меня, и оба, Гай и Публий, говорят мне одно: отомсти за нас, за наших воинов, в течение долгих семи лет нe ведавших поражения на испанской земле, отомсти за Римское государство. И как при жизни обоих не было человека, который подчинялся бы им с большей готовностью, чем я, так и теперь я помышляю лишь о том, чтобы выполнить их завет и отыскать путь, который избрали бы они, будь они теперь среди нас. И вас я прошу, солдаты: не плачем чтите их, как чтут умерших, – ибо они живы, живы славою своих подвигов! Всякий раз, как вы вспомните о них, пусть им представится, будто они поднимают сигнал битвы и зовут вас в сражение! Впрочем, я не сомневаюсь, что именно это видение носилось перед вашим взором вчера, когда вы доказали врагу, что мощь Рима не угасла вместе со Сципионами и что народ, чье мужество не сокрушила и каннская катастрофа, одолеет любую новую свирепость судьбы.

Вчера вы были храбры по собственному почину, завтра я намерен испытать вашу храбрость в деле, задуманном мною. Мы воспользуемся счастливою случайностью и нападем на врага врасплох, вооруженные – на безоружных, а возможно, и на сонных. Менее всего на свете пунийцы боятся, что мы осмелимся штурмовать их лагерь. А чего не боишься, против того и никаких мер осторожности обычно не принимаешь. И правда, нет у них ни настоящих передовых постов, ни регулярной смены караулов на валу – так доносят лазутчики. Мы выступим после третьей стражи ночи, храня полную тишину, и захватим лагерь в один миг, с первым же боевым кличем у ворот. Тут вы и учините то самое избиение, от которого, к немалому вашему неудовольствию, пришлось отказаться вчера. Действовать надо сейчас же, пока о нашей вчерашней вылазке не узнали двое других полководцев врага. Ведь против трех пунийских армий вместе не устоял и Гней Сципион со свежим и нетронутым еще войском, – на что же тогда рассчитывать нам? Наши командующие погибли оттого, что раздробили свои силы, – так и враги погибнут, если мы станем бить их порознь, по частям. Иного пути у нас нет. Солдаты выслушали нового командующего с великою радостью. Наточив мечи и копья, они остаток дня и большую половину ночи отдыхали, а в четвертую стражу выступили. Кроме ближайшего к римлянам лагеря, у пунийцев был еще другой, в девяти километрах от первого. Их разделяла глубокая лощина, густо заросшая лесом. Примерно посредине этого леса римляне – по пунийскому образцу – спрятали когорту пехоты и отряд конницы. Когда дорога была таким образом перерезана, Марций направился к ближнему лагерю. Действительно, постов перед воротами не было, стражи на валу – тоже, и римляне проникли в неприятельский лагерь совершенно свободно, точно в собственный.

Запели трубы, загремели крики. Кто колет и рубит еще не очнувшихся ото сна врагов, кто поджигает хижины, крытые сухою соломой, кто занимает ворота, преграждая дорогу к бегству. Безоружные пунийцы повсюду натыкаются на римские мечи. Те, кто так или иначе вырвался, мчатся ко второму лагерю, но их перехватывает римская засада, окружает, и все до последнего гибнут.

В дальнем лагере все было еще спокойнее. Перед рассветом многие разбрелись – за дровами, за кормом для лошадей, за случайною добычей. Оружие валялось на земле; караульные сидели, лежали, лениво прогуливались перед валом. На этих-то разомлевших от беспечности людей и налетели римляне, еще не остывшие после недавнего боя и победы. У ворот сопротивления не смог оказать никто, но за воротами на шум мгновенно стеклись солдаты со всего лагеря, и схватка завязалась жестокая. Она кончилась бы не так скоро, но в руках у врагов пунийцы увидели забрызганные кровью щиты и с ужасом догадались, что произошло, и обратились в бегство.

Так в продолжение одной ночи и одного дня римляне под командою Луция Марция овладели двумя карфагенскими лагерями, истребив при этом тридцать семь тысяч, взяв их в плен без малого две тысячи и овладев богатейшею добычею. Среди захваченного добра был серебряный щит с изображением Гасдрубала Барки, около сорока пяти килограммов весом. Этот щит, вплоть до пожара на Капитолии[61], висел в храме Юпитера Капитолийского и назывался «Марциевым щитом», служа памятником подвигу Луция Марция. Надо заметить, однако, что некоторые писатели оценивают потери пунийцев иными, гораздо более скромными цифрами.

Последняя битва Марцелла в Сицилии.

Тем временем Марцелл наводил порядок в Сицилии, действуя с такою справедливостью и добросовестностью, что прибавил славы не только себе, но и всему римскому народу. Лишь в том он ошибся, что вывез в Рим многочисленные статуи и картины, которыми были украшены Сиракузы. Разумеется, они составляли часть добычи и принадлежали победителям по праву войны, но с тех пор вошло в обычай восхищаться греческим искусством, а следом – наглая привычка грабить храмы и частные дома в поисках произведений и предметов этого искусства, привычка, обратившаяся в конце концов и против римских богов, и в первую очередь – против храма, воздвигнутого самим Марцеллом.

В Сиракузы приезжали послы почти из каждого сицилийского города, и каждое посольство встречало у Марцелла тот прием, которого их город заслуживал. Но в Агригенте тлел еще не погашенный очаг войны, и даже не тлел, а пылал, потому что там собрались три карфагенских начальника – Эпикид, пуниец Ганнон и недавно присланный Ганнибалом либофиникиец[62] Муттин. Эпикид и Ганнон поставили его командиром нумидийской конницы, и он неутомимо опустошал земли врагов и подавал помощь друзьям Карфагена. Пунийцы покинули свое убежище в Агригенте и стали лагерем у реки Гимеры. Марцелл выступил туда же и расположился в шести километрах от неприятеля. Муттин немедленно пересек реку и напал на передовые посты, сея страх и смятение. Назавтра он повторил атаку и загнал противника в его лагерь. Но тут вспыхнул мятеж нумидийцев – около трехсот конников взбунтовались и ушли, – и Муттин пустился вдогонку, чтобы уговорить их вернуться. Уезжая, он очень просил Ганнона и Эпикида не торопиться со сражением.

Эта просьба обидела и даже оскорбила обоих, но больше – Ганнона (который, сказать кстати, уже завидовал славе Муттина): подумать только, какой-то жалкий африканец смеет давать советы ему, главнокомандующему, присланному сюда карфагенским сенатом и народом! И он убедил Эпикида переправиться за реку и вызвать римлян на бой.

Марцелл приказал воинам выносить знамена и строиться. Во время построения к ним прискакали с неприятельской стороны десять всадников. Это были нумидийцы, растревоженные мятежом товарищей, а теперь еще вдобавок возмущенные тем, что карфагеняне задумали унизить их командира. Они объявили Марцеллу, что нумидийская конница от участия в сражении уклонится. Весть об этом мигом разлетелась по рядам и всех ободрила, потому что всего больше римляне боялись вражеских всадников. А враги пали духом: они не только растерялись, лишившись вдруг значительной части своих сил, но даже не были уверены, не ударит ли на них собственная конница.

Вполне естественно, что большого сражения не произошло – дело решили первый крик и первый натиск. Нумидийцы невозмутимо стояли на флангах, а когда пехота побежала, так же невозмутимо присоединились к бегущим.

Это была последняя битва Марцелла в Сицилии.

Год уже заканчивался. Чтобы провести консульские выборы, в Рим из-под Капуи приехал консул Клавдий. Консулами на следующий год были избраны Гней Фульвий Центумал и Публий Сульпиций Гальба.

Восьмой год войны – от основания Рима 543 (211 до н. э.)

Новые консулы Гней Фульвий Центумал и Публий Сулышций Гальба, вступив в должность, созвали сенат на Капитолии. В ту пору первая встреча сената с новыми консулами была очень торжественной и всегда происходила в главном храме Рима – храме Юпитера Всеблагого и Всемогущего на Капитолийском холме. Первым делом было постановлено продлить военную власть консулам предыдущего года и написать им, чтобы они ни в коем случае не прекращали осады Капуи. Эта осада была у римлян главною заботой: они помнили, как измена капуанцев оказалась пагубным примером для многих городов и племен, и потому надеялись, что, вернув Капую под свою власть, заставят раскаяться и других изменников.

Среди прочих дел сенаторы решили участь уцелевших от гибели солдат из войска Гнея Фульвия, разгромленного Ганнибалом в Апулии: их отправили в Сицилию до конца войны – так же, как прежде беглецов из битвы при Каннах. Наказание и тем, и другим было отягощено новыми позорными ограничениями: им запрещалось проводить зиму в городах и устраивать зимние квартиры ближе чем в пятнадцати километрах от любого города.

В начале года пришло письмо от Луция Марция. Неожиданные успехи в Испании, конечно, обрадовали сенаторов, но то, что воины сами выбрали себе командующего, вызвало дружное неудовольствие. Сенат поручил народным трибунам, не откладывая, запросить у народа, кого он соблаговолит назначить в Испанию на место Гнея Сципиона, Но совсем иное волновало в те дни народ в Риме.

Суд над Гнеем Фульвием.

Трибун Гай Семпроний Блез вызвал на суд Гнея Фульвия и без устали поносил его перед гражданами, говоря приблизительно следующее:

– Многие полководцы по легкомыслию и неопытности заводили войско в опасные места, но еще ни один не разлагал и не развращал свои легионы, чтобы затем их предать! Воины Фульвия погибли прежде, чем увидели врага, и погубил их не Ганнибал, а собственный начальник. Сравните Гнея Фульвия и Тиберия Гракха. Гракх получил войско, состоявшее из рабов, и за короткий срок они забыли в боях о рабском своем происхождении, стали грозою для врагов, оплотом для друзей. А Гней Фульвий? Гней Фульвий привил рабские пороки свободным и полноправным римлянам! Нет ничего удивительного, клянусь богами, что воины бежали с поля битвы – ведь пример им подал сам полководец! – гораздо удивительнее, что хоть кто-то остался в строю и пал с оружием в руках. Гай Фламиний, Луций Павел, Гней и Публий Сципионы предпочли погибнуть, но не бросили окруженное неприятелем войско. А Гней Фульвий? Гней Фульвий явился в Рим чуть ли не единственным вестником гибели своего войска! Позор! Беглецы из-под Канн служат в Сицилии и не вернутся, пока последний пуниец не покинет Италию ныне к ним присоединены легионы Фульвия, а сам Гней Фульвий проведет беспечальную старость в тех же забавах и развлечениях, которым посвятил свою беспутную юность! Нет, неодинакова в Риме свобода для бедных и богатых, для знатных и незнатных!

Обвиняемый всю вину сваливал на воинов. – Они сами требовали битвы, – оправдывался он, – но не смогли выстоять против мощи и славы Ганнибала. Я бежал, это правда, но вместе со всеми, в гуще толпы – как консул Варрон под Каннами, как многие другие командующие. Я не терпел нужды в продовольствии, не завел войско в засаду, не просчитался, строя боевую линию, – я побежден только силою оружия.

Дважды Народное собрание слушало дело Фульвия и дважды присуждало его к штрафу, как и предлагал Семпроний Блез. Но было, назначено третье слушание, и на этот раз выступили свидетели и, проклиная Фульвия, под присягою показали, что он и струсил, и бежал первым. Народ в ярости кричал, что его надо казнить, и Семпроний изменил свое прежнее предложение и потребовал смертной казни. Тогда Фульвий обратился за помощью к остальным трибунам, но они отвечали, что не намерены мешать своему товарищу по должности и что он поступает в строгом согласии с законами и обычаями. После этого Семпроний объявил, что обвиняет Гнея Фульвия в государственной измене, и городской претор назначил день четвертого – и окончательного! – слушания.

Последнею надеждой Фульвия был его брат Квинт, консул минувшего года. Квинт Фульвий прислал письмо, в котором умолял пощадить брата и просил у сенаторов разрешения приехать самому. Но сенат отвечал, что осада Капуи слишком важна для отечества и что он не смеет отлучиться ни на час.

Не дожидаясь суда, Гней Фульвий удалился в изгнание. Тем не менее народ собрался снова, и голосовал, и подтвердил кару, которую Фульвий назначил себе сам.

Осада Капуи продолжается.

Хотя война обрушилась на Капую всеми своими бедствиями, главной бедою и мукою осажденных был голод; а гонец к Ганнибалу не мог прорваться через цепь вражеских караульных постов. Наконец нашелся нумидиец, который вызвался доставить письмо и слово свое сдержал – среди ночи промчался через весь римский лагерь. Это придало храбрости кампанцам, и они возобновили сводо вылазки, с тем чтобы их продолжать, пока хватит сил. Пехота их редко выходила из боя победительницей, зато в конных стычках они почти всякий раз брали верх. Римлян это злило до крайности, но после многих неудач они нашли способ справиться и с конницею врага.

Из всех легионов были отобраны самые сильные, ловкие и проворные молодые воины. Каждого вооружили небольшим круглым щитом и семью дротиками длиною чуть более метра. Они выучились ездить позади всадника, на крупе, и по условленному знаку быстро соскакивать на землю. Однажды, когда кампанские конники выстроились на поле между городскою стеной и неприятельским лагерем, римляне выехали им навстречу по двое на одном коне. На расстоянии полета копья пехотинцы спрыгнули наземь и дружно атаковали, быстро меча свои дротики один за другим. Многие среди кампанцев были ранены, но куда более, чем раны, их смутил новый, невиданный прежде прием борьбы. Римская конница поспешила воспользоваться их замешательством и гнала противника до ворот с немалым для него уроном.

Покидая зимние квартиры, Ганнибал долго колебался, идти ли ему к Таренту, чтобы взять крепость, все еще не отбитую у римлян, или к Капуе. К Капуе, однако ж, устремлялись взгляды всех – и союзников, и врагов, – и будущее ее должно было показать, к чему приводит измена Риму. Поэтому, оставив в Брутии почти весь обоз и всю тяжелую пехоту, Ганнибал с отрядом лучших воинов, конных и пеших, направился в Кампанию. Шли очень быстро, но, несмотря на это, вели за Собою тридцать три боевых слона. Лагерем стали за Тифатами, в закрытой отовсюду долине. Отсюда Ганнибал отправил в Капую гонца, сообщая день и час, когда он нападет на римский лагерь. В тот же час должны были сделать вылазку и осажденные: через одни ворота кампанцы, через другие – карфагенский караульный отряд.

Сражение началось необычно: к воинскому крику, звону оружия, цокоту копыт прибавился грохот меди, который подняла на стенах толпа неспособных к войне жителей. Они колотили в медные блюда, чаши, старые щиты и шлемы и истошно вопили, чтобы испугать врага. Кампанцев римляне отразили легко, но с другой стороны наседали пунийцы; шестой легион, команду над которым принял бывший консул Квинт Фульвий, отступил, и отряд испанцев с тремя слонами пробился к валу. Их непременно надо было остановить, и Фульвий поручает это центуриону Квинту Навию. Навий выхватывает знамя у знаменосца и бежит вперед, грозя, что бросит знамя, на позор своим, в гущу врага, если воины от него отстанут. Исполинского роста, в богато разукрашенном панцире, со знаменем в руках, центурион привлекает внимание и своих, и противников. Почти весь строй испанцев бросается на него одного, но и римляне уже рядом. Слонов убивают прямо на валу, и они скатываются в ров, своими тушами заполнив его и как бы наведя мост. На «мосту» идет жестокая сеча.

Кампанцев тем временем оттеснили к самым воротам города, но баллисты и скорпионы, расставленные на стене, встретили римлян залпом и не дали подойти ближе. Вдобавок был ранен Аппий Клавдий, который здесь командовал, и римляне вернулись к своему лагерю.

Видя, что испанцы перебиты и что римляне защищаются с крайним упорством, Ганнибал велел пехотинцам отступать, а конникам – прикрыть их с тылу. Легионы рвались преследовать врага, но Флакк не позволил. Он считал, что и достигнутого вполне довольно: кампанцы убедились, как мало способен им помочь Ганнибал, да и сам пуниец тоже в этом убедился.

Впрочем, по другим сведениям, все происходило совсем не так. Нумидийцы и испанцы со слонами внезапно проникли во вражеский лагерь. Слоны оглушительно трубили и сокрушали на своем пути палатки; вьючные лошади и мулы обрывали привязи и пускались наутек. Ганнибал заранее подослал своих людей, хорошо знавших по-латыни и одетых в италийское платье. Они всем говорили, что лагерь захвачен и что консулы приказали спасаться – кто как может. Обман, однако же, скоро открылся, и неприятелей переловили, а слонов напугали огнем факелов, и они убежали.

Как бы ни происходила эта битва, она была последнею перед сдачей Капуи.

Карфагеняне у ворот Рима.

Ганнибал понял, что ни вызвать римлян на бой еще раз, ни прорваться через их укрепления к стенам Капуи ему не удастся, а недавно избранные консулы могли и его самого отрезать от источников продовольствия, – и он решил уйти.