Война с Ганнибалом

Я не хвастлив, но поверь мне: бороться с Ганнибалом надо единственным способом – так, как боролся с ним я. Мы воюем в Италии – у себя дома, на своей земле. Повсюду вокруг нас – союзники, нам помогают и будут помогать людьми, конями, припасами, с каждым днем мы становимся все опытнее и храбрее. А Ганнибал? Он в чужой, враждебной стране, вдали от отечества. Нет ему мира ни на суше, ни на море. Ни один город не принимает его в свои стены, нигде не видит он ничего, что мог бы назвать своим, и со дня на день живет грабежом. Едва ли и треть уцелела от того войска, с которым он переправился через Ибер, и больше пало от голода, чем от меча. Неужели ты сомневаешься, что мы останемся победителями, спокойно выжидая, пока пуниец задохнется и зачахнет сам – без еды и корму, без крова, без денег, без подкреплений?

Вот, Луций Эмилий, единственный путь к победе, но вступить на него очень трудно, потому что твои собственные воины будут хотеть того же, чего и вражеские, и римский консул Варрон – того же, чего пунийский командующий Ганнибал. Тебе придется одному стоять против двоих. Но ты выстоишь, если будешь глух к пустой молве и незаслуженным оскорблениям. Истина часто страдает, даже слишком часто, но зато она бессмертна, и кто пренебрежет ложной славою, добудет истинную.

Невеселая то была речь, и невесело отвечал на нее Павел. Он не только понимал все трудности, которые его ожидали, но вдобавок мучительно боялся народа: после первого консульства его обвинили в краже Военной добычи, и, хотя обвинили несправедливо, он едва ушел от наказания. – Пусть все окончится счастливо и благополучно, – заявил он Фабию, – но уж если неудача – так лучше вражеские копья, чем суд сограждан.

Когда консулы прибыли к войску я соединили новые силы с прежними, число римлян выросло в полтора раза. Но Ганнибал не только не огорчился, а, наоборот, безмерно обрадовался: хлеба у него оставалось всего на десять дней, больше взять было решительно негде, и испанцы, боясь голода, уже замышляли перебежать на сторону врага. Теперь, с появлением новых начальников, все могло измениться. И надежда не обманула пунийца.

Сама судьба дала пищу жадной торопливости Варрона. Римляне напали на отряд карфагенских фуражиров, завязалась беспорядочная схватка, которая обошлась неприятелю в тысячу семьсот убитых, тогда как с нашей стороны погибло не больше сотни. В этот день верховная власть принадлежала Павлу (консулы командовали поочередно), и, страшась засады, он запретил преследовать бегущих – к великому негодованию Варрона, который кричал, что его товарищ выпустил врага из рук и что, если бы не это слабодушие, война была бы окончена с первого же удара.

«Брошенный лагерь»

Ганнибал был доволен. Все, что происходило у противника, было ему известно ничуть не хуже, чем события в собственном лагере; он знал, что консулы не ладят между собой и что почти две трети войска составляют новобранцы. В успехе римлян он Видел как бы крючок с наживкою, проглоченный Варроном, и решил, что обстоятельства стеклись самым благоприятным образом. На другую ночь он вывел всех своих из лагеря и спрятал за ближними холмами, брать же с собою не велел ничего, кроме оружия, так что лагерь остался полон всякого добра. Перед палатками горели костры – чтобы римляне, войдя в пустой лагерь, поверили, будто Ганнибал снова хотел их обмануть: задержать на месте и удержать от погони.

Когда рассвело, римляне обнаружили, что неприятель снял караульные посты. Они подошли вплотную к валу и частоколу, и их поразила необычная тишина. Заглянув на миг за ограду, они мчатся к консулам и сообщают, что пунийцы бежали и даже палаток снять не успели, а чтобы запутать врага и скрыть свое бегство, разожгли частые костры.

Тут же солдаты поднимают крик, чтобы их посылали вдогонку и, главное, вели грабить брошенный лагерь, и чуть ли не громче всех кричал при этом один из двух консулов – Варрон.

Напрасно Павел призывал к осторожности: разгорячившаяся толпа во главе с консулом едва согласилась подождать, пока вернется из разведки префект Марий Статилий с луканскими конниками.

Статилий подъехал к воротам, приказал остальным ждать, а сам еще с двумя воинами спешился и вошел внутрь. Тщательно все осмотрев, он доложил, что враг бесспорно подстроил какую-то ловушку: огни оставлены лишь в той части лагеря, которая обращена к римской стоянке, палатки раскрыты настежь и дорогие вещи брошены на самом виду, а кое-где серебро валяется прямо на дорожках между палатками, точно приманка.

Но вместо того чтобы остудить алчность, донесение Статилия распалило ее еще пуще.

– Ведите нас! Ведите немедленно! А не то сами пойдем, без приказа и без начальников! – надрывались солдаты.

Варрон распорядился подать сигнал к выступлению, но сами боги спасли римлян в тот день от неминуемой гибели. Павел объявил, что священные куры возвещают беду[21]. Варрон призадумался, и, пока он медлил, а солдаты уже и ему кричали «Трус!» и грозили неповиновением, появились два раба, бежавшие от карфагенян (они принадлежали двум латинским всадникам и были захвачены в плен нумидийцами, а теперь бежали к прежним своим хозяевам). Беглецы сообщили, что все Ганнибалово войско сидит за холмами в засаде. Их сообщение разом положило конец и спорам между консулами, и солдатскому бунту.

Перед Каннами

Убедившись, что хитрость его не удалась, Ганнибал вернулся в лагерь. Но голод со дня на день становился все мучительнее, а ропот воинов все громче. Наемники требовали жалованья, которое им задолжал полководец, и, почти не таясь, сговаривались перейти к римлянам. Такое настроение умов пугало пунийца не на шутку, и он задумал перенести военные действия дальше к югу, где жатва поспевает скорее.

Консулы двигались следом, не отставая, пока Ганнибал не разбил лагерь близ деревни Канны в Апулии. Он позаботился стать спиною к ветру вольтурну, который несет облака пыли над иссушенными зноем полями[22], и это оказалось особенно важным впоследствии, когда оба войска построились для сражения: одним ветер дул в затылок, а другим – в лицо, запорошивая пылью глаза и забивая рот. Римляне расположились в виду неприятеля двумя лагерями, по обе стороны реки Ауфида.

Ганнибал не случайно выбрал местом новой стоянки Канны. Окрестные равнины словно нарочно созданы для конной битвы, в которой карфагеняне чувствовали себя непобедимыми. И вот, как только устройство лагерей было завершено, Ганнибал выстроил своих в боевой порядок и выслал вперед нумидийцев – застрельщиков сражения. Но в этот день командовал Павел, и, невзирая на яростные протесты Варрона и волнение среди солдат, он не позволил римлянам взяться за оружие.

Разочарованный неудачей, Ганнибал распустил боевую линию, а нумидийцев отправил за реку – распугать и разогнать водоносов из меньшего римского лагеря. Едва выйдя на берег, нумидийские конники одним криком своим обратили в бегство служителей-водоносов, а потом подскакали к караульному посту у вала и даже к самим воротам. Римляне были вне себя от гнева и стыда: подумать только, легкая конница врага угрожает их лагерю, а они вынуждены сидеть сложа руки!

Зато назавтра верховное начальствование перешло к Варрону, и он, даже не посоветовавшись с товарищем, переправился на другой берег Ауфида, к меньшему лагерю, соединил все силы римлян вместе и выстроил их так: правое крыло заняли римская конница и пехота, левое – конница союзников, средину – союзная пехота. Левое крыло Теренций возглавил сам, правое поручил Павлу.

Карфагеняне поспешили последовать примеру врага – перешли реку и построились. На левом фланге, у самой воды, против римской конницы, Ганнибал поставил галльских и испанских всадников, на правом – нумидийских, центр же заполнил пехотою, причем в самой средине оказались галлы и испанцы, а по обе стороны от них – африканцы. Африканцы были вооружены на римский лад – оружием, захваченным при Требии и Тразименском озере. Галлы и испанцы отличались друг от друга формою и длиною мечей (галльский меч очень длинный и на конце закруглен, испанский короткий, удобный и заканчивается остро отточенным жалом, потому что испанцы в бою больше колют, чем рубят). Однако же и те, и другие одинаково наводили страх исполинским ростом и грозным видом. Галлы были обнажены по пояс, испанцы – в белых туниках с пурпурной каймой. Левым крылом командовал Гасдрубал, правым – Магарбал, срединою – сам Ганнибал с братом Магоном.

Канны.

Битва, как водится, началась стычками легковооруженных. Затем вступила в дело галльская и испанская конница. Но меж рекою и рядами пехоты места для маневра не оставалось вовсе, и противники, съехавшись лоб в лоб, ухватились врукопашную. На конное сражение это не было похоже нисколько, напротив – каждый только и старался стянуть или сбросить врага на землю. Впрочем, странная эта схватка продлилась немного – римляне быстро ослабели и повернули назад.

Потом завязывается пеший бой. Сперва галлы и испанцы храбро сдерживали натиск легионеров, но римские ряды были и глубже, и гуще и после многих и упорных атак сломили вражеское упорство. Надобно заметить, что испанцы и галлы стояли клином, и теперь, отступая, сперва спрямили общую боевую линию, а потом образовали в ней впадину. А римляне, преследуя и истребляя бегущих, мигом поравнялись с африканцами, размещенными перед битвою по обоим краям пехотного строя, у основания клина, и проскочили мимо них. Тут африканцы двинулись вперед и наискось – навстречу друг другу – и скоро сомкнулись за спиною у неприятеля. Только теперь опомнились римляне, опьяненные погоней. Победа их оказалась бесполезной, и, оставив в покое ошалевших от страха, галлов и испанцев, они принимают новый бой – в окружении и, главное, уже изнемогая от усталости, меж тем как новый противник был свеж и силен.

Сражение шло и на левом фланге у римлян, где союзническая конница встретилась с нумидийцами. Враги были еще далеко друг от друга когда пятьсот нумидийских всадников, скрыв под панцирями мечи, помчались к римлянам, знаками показывая, что хотят сдаться в плен. Подъехав вплотную, они спешились и бросили к ногам неприятелей свои щиты и дротики. Им велели расположиться в тылу, и, пока битва только разгоралась, они спокойно выжидали, но, когда все были уже поглощены боем, внезапно выхватили спрятанные мечи, подобрали щиты, валявшиеся повсюду между грудами трупов, и напали на римлян сзади, разя в спину и подсекая жилы под коленями.

На обоих флангах безраздельно царил ужас, и все бежали кто куда, а в центре по-прежнему бились – упорно, но безнадежно, и Гасдрубал, начальник левого крыла, послал испанскую и галльскую конницу на подмогу африканцам: резня утомила их до такой степени, что руки едва удерживали меч. А нумидийцы рассыпались по всему полю, преследуя бегущих.

Консул Павел еще в самом начале был тяжело ранен камнем из пращи, но продолжал сражаться – сперва на коне, а после, когда не стало сил держать поводья, пеший. Его окружал и прикрывал отряд римских всадников. По примеру консула спешились и они, и кто-то, не зная толком, что происходит, доложил Ганнибалу, будто Павел велел конникам бросить своих коней. Тогда Ганнибал заметил:

– Он закрывает им единственный путь к спасению. Уж лучше бы прямо связал их всех да выдал мне!

Спешившиеся между тем бились так, как бьются, уже не сомневаясь во вражеской победе и бегству предпочтя смерть. А победители, разъяренные этой последней помехою, рубили и рубили тех, кого не могли потеснить.

Консул сидел на камне, весь залитый кровью. Мимо проезжал верхом военный трибун Гней Корнелий Лентул.

– Луций Эмилий, – крикнул он, – если боги и должны о ком-нибудь позаботиться, так только о тебе! Из всего войска ты один неповинен в сегодняшнем поражении. Возьми моего коня, а я пойду рядом и буду тебя охранять. Не омрачай смертью консула и без того черный для Рима день!

– Слава твоей доблести, Гней Корнелий, – отвечал ему Павел. – Но не теряй времени попусту – как бы ненужная жалость не погубила тебя самого. Скачи в Рим. Скажи в сенате, чтобы поскорее, пока Ганнибал еще не совсем рядом, укрепляли стены и усилили караулы. А Квинту Фабию передай, что Луций Эмилий Павел и жил, и теперь умирает, помня его советы. Да, позволь мне испустить дух здесь, среди моих мертвых солдат. Я не хочу ни снова оказаться в обвиняемых, ни выступать в суде с обвинениями против своего товарища по должности.

В этот миг нахлынула толпа беглецов, а следом за нею – враги. Консула, не догадываясь, кто это такой, засыпали стрелами, Лентула же конь благополучно унес прочь.

Семь тысяч бежали в меньший лагерь, десять тысяч – в больший; еще около двух тысяч пытались укрыться в деревне Канны, но безуспешно. Второго консула среди них не было: то ли случайно, то ли умышленно он покинул поле сражения один, в сопровождении всего пятидесяти верховых, и ускакал в город Венусию.

Всего убито было сорок пять тысяч пятьсот пехотинцев и две тысячи семьсот конников, из них половина римские граждане и половина союзники. Погибло много сенаторов, в прошлом занимавших высшие должности в государстве, – они добровольно записывались простыми воинами в легионы, – погиб и Гней Сервилий, консул минувшего года, и Марк Минуций, начальник конницы у диктатора Фабия.

В плен на поле сражения попало три тысячи пехотинцев и полторы тысячи конников.

Римляне после поражения.

Из большего лагеря в меньший явился гонец. – Враги изнурены битвою, – сказал он, – а теперь еще пьют и пируют на радостях, так что ночью, вернее всего, крепко уснут. Вы сможете перейти к нам, и мы все вместе уйдем в Канусий[23].

Одни отвечали решительным отказом – почему, в самом деле, они должны рисковать своею жизнью? Пусть лучше люди из большого лагеря рискуют своей и пробираются к ним! – другим самый план нравился, но принять его не хватало мужества. Тогда вышел вперед военный трибун Публий Семпрбний Тудитан и произнес короткую гневную речь:

– Вы что же, предпочитаете попасться в лапы самого жестокого и самого алчного из врагов, чтобы он назначил цены за ваши головы – за римского гражданина столько-то, за союзника поменьше? Не может этого быть – ведь вы все-таки сограждане консула Луция Эмилия, который достойную смерть предпочел позорной жизни, сограждане стольких храбрецов, которые полегли вокруг консула! Пока враги не закрыли нам дорогу наглухо, размечем тех, кто толпится у наших ворот, размечем их и пробьемся! Следуйте за мною все, кто желает спасения себе и Риму!

Те, кто откликнулся на его призыв, построились плотной колонною, обнажили мечи и ворвались в самую гущу неприятеля. Справа показались нумидийцы и полетели дротики, но римляне и тут не остановились: они только переложили щиты из левой руки в правую. Так около шестисот человек достигнули большего лагеря, а оттуда, соединившись с товарищами, невредимо добрались до Канусия.

Карфагеняне после победы.

Карфагенские начальники наперебой поздравляли Ганнибала и в один голос советовали, чтобы он дал отдых себе и воинам – война уже закончена, спешить больше некуда.

И только один Магарбал, командовавший конницей, упорно твердил, что нельзя терять ни минуты.

– Ты даже сам еще не понимаешь, – говорил он Ганнибалу, – что значит сегодняшняя победа. Через четыре дня ты можешь пировать на Капитолии – только немедленно в путь! А я со своими конниками помчусь вперед. Рим и испугаться не успеет, как мы уже схватим его за горло.

Но Ганнибалу предложение это показалось слишком заманчивым и потому неисполнимым. Он похвалил Магарбала за усердие и добрые намерения и обещал все обдумать на досуге. А Магарбал воскликнул:

– Вот уж поистине не всё разом дают боги одному человеку! Побеждать ты умеешь, Ганнибал, но пользоваться победою не умеешь!

И правда, все соглашаются, что как раз этот день, который карфагеняне промешкали под Каннами после победы, спас и город Рим, и всю Римскую державу.

Наутро, едва рассвело, карфагеняне вышли на поле битвы собирать добычу. Чудовищна была картина, открывшаяся их взору, чудовищна и страшна даже им, победителям. Тысячи и тысячи римлян, пехотинцы и конники вперемешку лежали повсюду, где кого уложила злая участь. То там, то здесь над грудою мертвых тел приподнимались раненые – их привел в чувство утренний холод, – и враги тут же их добивали.

Добивали и других, которые тоже были еще живы, но подняться уже не могли и только вытягивали шеи, моля об еще одном, последнем ударе. А иные сами покончили с собой – рыли ногтями ямку, опускали туда голову и, засыпав сверху землею, задыхались.

После полудня Ганнибал осадил малый римский лагерь, который, однако же, сдался почти без сопротивления, гораздо быстрее, чем ожидал пунийский главнокомандующий. Пленные выдали оружие и лошадей, но получили обещание, что будут беспрепятственно отпущены за выкуп. На тех же условиях сдался и большой лагерь, где оставались только раненые или же трусы, побоявшиеся уйти в Канусий.

Наконец, уже к вечеру, Ганнибал распорядился снести в одно место и похоронить трупы своих павших. Их было примерно восемь тысяч – всё лучшие, самые храбрые воины. По некоторым сведениям, тело римского консула тоже разыскали и предали погребению.

Остатки римского войска в Канусии. Заговор.

Отряд, прибывший в Канусий, насчитывал около пяти тысяч человек, но каждый день добавлялись новые, и всем оказывала помощь и хлебом, и одеждою, и даже деньгами знатная женщина, по имени Буса. Среди спасшихся было четверо военных трибунов. Вместе с немногими другими они собрались на совет и долго толковали, что делать дальше, как вдруг один юноша поднялся и объявил:

– Напрасно раздумываете вы о будущем. Наше государство уже мертво, мы можем только плакать о нем, воскресить же его не можем. Молодые люди из лучших семей во главе с Марком Цецилием Метеллом решили покинуть Италию и искать пристанища у кого-нибудь из заморских царей.

Все присутствующие оцепенели и сперва не могли вымолвить ни звука, а потом раздались голоса, что надо бы обсудить это внезапное и ужасное сообщение, но Публий Корнелий Сципион[24] (несмотря на молодость, он был уже военным трибуном) воскликнул:

– Теперь не время обсуждать и совещаться – время действовать, и как можно решительнее. К оружию – и за мной!

Там, где созрел этот неслыханный замысел, там и только там – главный лагерь наших врагов!

С немногими спутниками он поспешил к квартире Метелла и как раз застал сборище заговорщиков. Тогда, простерши меч над их головами, он произнес слова грозной и нерушимой клятвы:

– «Клянусь, что никогда не покину Римского государства сам и не позволю покинуть никому другому из римских граждан. Если же я теперь лгу, то да погубит Юпитер Всеблагой и Всемогущий меня, мой дом, мою семью и имущество». Марк Цецилий и вы, остальные! Немедленно повторите эту клятву. А кто не повторит, того я заколю на месте!

Заговорщики так перепугались, точно не Сципион появился перед ними, а сам Ганнибал; они поклялись, а затем отдали себя во власть военных трибунов.

Военные трибуны, узнав, что консул Варрон жив, отправили к нему гонца. Варрон, вокруг которого тоже собралось не менее четырех с половиною тысяч пехотинцев и конников, велел трибунам оставаться на месте и привел своих людей в Канусий. Так снова возникло подобие консульского войска, вооруженного и способного защитить себя если и не в открытом бою, то хотя бы за крепостною стеной.

Отчаяние и мужество Рима.

До Рима, однако же, донеслась весть, будто не уцелел никто – ни из граждан, ни из союзников, – но все войско, до последнего человека, перебито. Я даже пытаться не стану описывать тот ужас и смятение, которые объяли город Рим. Скажу только, что никакой иной народ такого потрясения и такого горя не перенес бы. Преторы созвали сенат, чтобы решить, как оборонять столицу. Но совещаться было невозможно – ни один сенатор не знал, что предложить, у каждого в ушах звучали крики и стоны женщин, которые оплакивали подряд всех, кто ушел на битву. И лишь Фабий Максим сохранял присутствие духа и здравый смысл. Он советовал прежде всего выяснить и разузнать в точности, что произошло, а для этого выслать небольшие отряды легкой конницы по Аппиевой и Латинской дорогам[25] – навстречу беглецам: кто-то бесспорно спасся и теперь пробирается в Рим – все погибнуть не могли, это вздор. А о порядке в городе, продолжал он, должны позаботиться сами отцы-сенаторы: женщинам пусть запретят показываться на улицах и площадях и заставят их сидеть по домам; пусть водворят повсюду тишину, всякого, кто принесет какие бы то ни было новости, пусть сразу отводят к преторам; Наконец, пусть поставят стражу у ворот, чтобы из города никто не уходил, иначе Рим опустеет.

Все единодушно согласились с Фабием и принялись за дело, а там вскорости прибыло и письмо от консула

Варрона с сообщением о Ганнибале, который по-прежнему сидел в своем лагере у Канн, об уцелевшей части войска и, главное, о потерях. Весь город погрузился в печаль и облекся в траур, так что даже расстроилось и отменилось празднество в честь Цереры: тем, кто справляет траур, участвовать в этом празднестве запрещено, а в Риме не осталось ни одной матери семейства, которая не скорбела бы о павших. Чтобы так же точно не расстроились и многие другие праздники, сенат особым постановлением ограничил срок траура тридцатью днями.

Сенаторы решили послать в Канусий претора Марка Клавдия Марцелла, который до тех пор командовал флотом, стоявшим в Остии[26], а консулу написали, чтобы он вернулся в Рим, как только передаст войско Марцеллу. Решено было также отправить послов к Дельфийскому оракулу, чтобы спросить, за что гневаются боги, чем их умилостивить и что ожидает римлян впереди. А тем временем по определению жрецов были исполнены особые обряды, и среди них один, совершенно чуждый римской натуре и римским обычаям, – человеческое жертвоприношение: живыми зарыли в землю двух галлов – мужчину и женщину – и грека с гречанкою.

Объявляется набор, и в войско записывают семнадцатилетних и даже некоторых шестнадцатилетних; из новобранцев составляют четыре легиона. Требуют подкреплений у союзников. Готовят оружие и прочее военное снаряжение. Со стен храмов и портиков снимают старые вражеские доспехи, захваченные в былых войнах. Свободных граждан недостает, и тогда вооружают восемь тысяч молодых и крепких рабов, предварительно справившись, хотят ли они стать солдатами. Их выкупают у хозяев на общественный счет, хотя дешевле и выгоднее было бы выкупить пленных у Ганнибала.

Посольство пленников.

Дело в том, что Ганнибал, разделив пленных на две группы, союзников опять, как и прежде, отпустил безвозмездно, а с римскими гражданами говорил так мягко и благодушно, как никогда прежде. Он объявил им, что совсем не желает истребить римский народ, а борется лишь за власть и славу. Его предки уступили римлянам в доблести, теперь он хочет, чтобы римляне в свою очередь склонились перед его доблестью и удачей. Вот почему он предоставляет пленным возможность выкупиться и за конника требует пятьсот денариев, за пехотинца – триста, за раба-служителя – сто.

Пленные, не помня себя от радости, выбрали десять человек, чтобы отправить их в Рим, к сенату. Ганнибал и на это дал согласие и только велел посланцам поклясться, что они вернутся. Когда они уже вышли из лагеря, то один из десяти человек, которому следовало бы родиться скорее пунийцем, чем римлянином, прикинулся, будто что-то забыл, и побежал назад. Он вернулся и, тем самым исполнив клятву, освободил себя от нее. К ночи он снова нагнал товарищей.

Когда эти посланцы предстали перед сенатом, глава их сказал так:

– Мы все отлично знаем, что ни одно государство не относится к пленным с таким презрением, как наше, римское. И, однако же, мы заслуживаем и сочувствия, и снисхождения. Мы храбро бились весь день, а потом, возвратившись в лагерь, израненные, измученные усталостью, всю ночь оборонялись на валу. Лишь тогда, когда враг окружил нас сплошным кольцом и мы решили, что пятидесяти тысяч убитых довольно, что пусть останется в живых хоть малая часть римского войска, сражавшегося при Каннах, – только тогда выдали мы врагу уже бесполезное для нас оружие.

Мы не завидуем чужой удаче и не рассчитываем возвысить себя, унижая товарищей. Но пусть и другие – те, кто бросил оружие и покинул свое место в строю, а потом бежал без оглядки до самой Венусии или до Канусия, – пусть и они не превозносят себя над нами, пусть не хвастаются, что они лучше нашего защищали и защищают отечество. Выкупите нас – и мы будем сражаться храбрее всех, потому что навсегда будем связаны вашим благодеянием.

Если же вы намерены проявить непреклонность и чрезмерную суровость, тогда задумайтесь о том, какому врагу вы нас оставляете. Варвару-пунийцу, неслыханно жадному и жестокому! Доведись вам увидеть наши цепи, грязь, убожество – я уверен, вы были бы потрясены не меньше, чем если бы собственными глазами увидели ваши легионы, которые полегли на поле у Канн.

Предположим на миг невозможное: предположим, что Ганнибал, изменив собственной природе, сжалился над нами и отпустил нас даром, – клянусь богами, мы бы отказались и от такой свободы, и от самой жизни! На что нам жизнь, раз вы сочли нас недостойными выкупа! Зачем возвращаться мне на родину, для которой я не стою и трехсот денариев!

Едва он закончил, как толпа на площади подняла жалобный крик; простирая руки к курии, все умоляли вернуть им их детей, братьев, родных. Удалив посторонних, сенаторы один за другим стали высказывать свое мнение. Кто говорил, что государство должно взять все расходы на себя, кто – что казну обременять не надо, но не надо и мешать тем, кто пожелает выкупить своих близких, напротив – им надо помочь. Наконец очередь дошла до Тита Манлия Торквата, человека старинных и, как полагали многие, слишком строгих правил, и он сказал:

– Если бы посланцы только просили за себя и за своих товарищей, и ничего более, я был бы краток: я призвал бы вас крепко держаться обычая наших предков и еще раз подать пример строгости, столь необходимой в делах войны. Но они чуть ли не похваляются тем, что сдались в плен, и потому, господа сенаторы, мой долг – открыть вам всю правду о них. Когда должно было стоять в строю и сражаться, они бежали в лагерь, но и за лагерным валом обнаружили не больше мужества, чем в строю. Разве враг осаждал их долго и упорно, разве вышли все припасы, притупились мечи, иссякла сила в руках – разве так было дело? Нет! Враг подступил к лагерю с восходом, и не прошло и часа, как все было кончено.

Как бы я хотел, чтобы рядом со мною стоял сейчас Публий Семпроний Тудитан, лучший свидетель вашей низости и малодушия! Он звал вас взяться за оружие и следовать за ним – и вы не послушались, зато немного спустя послушались Ганнибала, который приказал вам сдать лагерь и сложить оружие. И ведь не к славе звал вас Семпроний, не к подвигу, а к спасению; и было вас много, а врагов мало – и все-таки вам не достало отваги. Смеете ли вы после этого вообще произносить слово «храбрость»?

Тосковать по отечеству надо, пока оно есть у тебя, пока ты его гражданин, пока ты свободен. А теперь – поздно: вы больше не римские граждане, вы рабы карфагенян! Вы не нужны отечеству! Выкупать вас так же нелепо и несправедливо, как выдать Ганнибалу тех ваших товарищей, которые вырвались из лагеря и сами вернули себя родине!

Большинство сенаторов было связано с пленными узами родства – и, однако ж, возразить Манлию никто не решился. Сообщается решение сената, что пленным в выкупе отказано, и посланцев, – рыдая, захлебываясь слезами и жалобами, – провожают до ворот. Один из них, тот, что с дороги возвращался в лагерь пунийцев, отправился было домой, но коварство не пошло ему впрок: узнав о его поступке, сенаторы единодушно постановили арестовать негодяя и под стражею отправить назад к Ганнибалу.

Поражение при Каннах было для Рима страшнее всех предыдущих не только размерами потерь, но, главное, тем, что после него впервые заколебалась преданность союзников: прежде они верили в несокрушимость Римской державы, теперь эта вера рассеялась. Сторону пунийцев приняли север, весь юг и многие племена и народы серединной Италии. Но никто в Риме даже и не думал о том, чтобы просить у врага мира. Так велика была в тяжелую эту пору сила духа, что, когда возвращался консул Варрон, главный, если не единственный виновник случившегося, ему навстречу вышли граждане всех сословий и состояний, и все благодарили его за то, что он не отчаялся, не отказался от надежды спасти государство. Будь он карфагенским полководцем, ничто не спасло бы его от самой мучительной и позорной казни.

Измена Капуи.

Оставив наконец лагерь под Каннами, Ганнибал через Самний прошел в Кампанию, чтобы захватить Неаполь – ему был необходим морской порт, – но затем отказался от этой мысли, испуганный внушительным видом городских укреплений, и повернул к Капуе, где уже стоял карфагенский караульный отряд.

В Капуе давно пользовался чрезмерным влиянием простой народ. Его главарь, Пакувий Калавий (сам, кстати сказать, человек знатный), сумел и сенат подчинить власти народа, и вот как он этого достигнул. В год Тразименской битвы Пакувий занимал высшую в городе должность. Он опасался, как бы народ, воспользовавшись поражением римлян, не устроил бунт и не перерезал всех сенаторов, а государство, вовсе лишенное сената, уже и государством считаться не вправе. И вот, созвавши сенаторов, он объявляет: