Война с Ганнибалом

Сенаторы отвечали, что у ноланцев с Римом дружба очень давняя и никогда они в этой дружбе не раскаивались. Не раскаиваются и теперь, и будут верны до конца, и разделят участь своих заступников.

Ганнибал окружил город сплошным кольцом, чтобы атаковать стену со всех сторон сразу. Но когда кольцо начало сжиматься, Марцелл, выстроив сперва боевую линию по сю сторону ворот, сделал вылазку. Первый его натиск стоил врагу многих убитых и немалого страха, постепенно, однако ж, пунийцы сбежались со всех сторон к месту схватки, силы сравнялись, и пошла отчаянная сеча, которая, быть может, запомнилась бы не меньше, чем самые знаменитые битвы той войны, если бы не хлынул проливной дождь и не развел сражающихся.

Дождь лил всю ночь и до третьего часа следующего дня[31], и потому, как ни жаждали обе стороны возобновить и продолжить бой, они вынуждены были ждать.

На третий после этого день Ганнибал послал часть своих сил разорять земли ноланцев. Марцелл тотчас вывел и выстроил войско к бою, и Ганнибал принял вызов. Вооружились и ноланцы. Марцелл благодарил их за усердие, но в сражение не пустил, поручив лишь выносить раненых с поля боя.

Воины бились без устали, а полководцы поспевали повсюду, ободряя своих людей.

– Мы победили позавчера – победим и сегодня! – кричал Марцелл. – К тому же в битве не все – многие грабят лоля. Да и те, кто в строю, – уже не прежние пунийцы: они размякли от кампанской роскоши, от вина и разгула! Нет (больше той крепости, той силы, которая помогла им одолеть Пиренеи и Альпы, – они едва держат меч в руке, едва сами Держатся на ногах!

Так поносил пунийцев Марцелл, но не менее резко укорял их Ганнибал:

– Я вижу те же мечи, копья и знамена, что при Требии, Тразименском озере и Каннах, но где прежние мои воины? Где тот, кто стащил с коня консула Гая Фламиния и отсек ему голову? Где тот, кто убил консула Павла? Какая беда с вами стряслась – клинки притупились или онемели руки? Раньше вы били врага, оставаясь в меньшинстве, – теперь вас больше, чем их, так где же ваша сила? Вы говорили мне: «Мы завоюем Рим – только веди нас вперед!» Завоюйте хотя бы Нолу, нагрузитесь добычею – и я поведу вас или пойду следом за вами куда пожелаете.

Но ни укоры, ни посулы не помогали. По всей длине боевой линии римляне теснили карфагенян и наконец загнали их в лагерь. Солдаты хотели тут же взять лагерь штурмом, но Марцелл приказал отступить. В этот день было убито пять тысяч и захвачено в плен шестьсот человек. Римляне потеряли меньше тысячи.

Ноланцы ликовали, и не только знать, а даже простой народ, который всегда сочувствовал пунийцам.

Вскоре после битвы к римлянам перебежали двести семьдесят два нумидийских и испанских конника – то ли они за что-то обиделись на Ганнибала, то ли сочли, что у римлян служить привольнее и выгоднее. Так или иначе, до конца войны эти конники много раз доказывали свою храбрость и верность и после войны получили в награду земли: нумидийцы – в Африке, испанцы – в Испании.

Поединок римлянина с кампанцем

Ганнибал ушел на зимние квартиры в Аиулию, и консул Квинт Фабий Максим поспешил этим воспользоваться, чтобы наказать капуанцев. Он опустошал и разорял Кампанию до тех пор, пока не вынудил капуанцев выйти за городские ворота и разбить лагерь, хотя они очень мало надеялись на себя и предпочитали бы отсидеться за крепкими стенами Капуи.

Конница у кампанцев сильнее и искуснее пехоты, и одним из лучших конников в лагере был Церрин Вибеллий, по прозвищу Сыромятный Ремень. Еще не так давно он состоял в римском войске и постоянно соперничал в ловкости и славе с римлянином Клавдием Азёллом. Теперь, когда Капуя и Рим сделались врагами, он захотел разыскать всегдашнего своего соперника. Как-то раз он долго скакал впереди караульных постов, вглядываясь в неприятельские турмы. Римляне заметили его и примолкли, ожидая. Сыромятный Ремень крикнул:

– Где тут среди вас Клавдий Азелл? Мы, бывало, часто спорили с ним, кто храбрее, – почему бы теперь не решим, старый спор железом?

Азелла разыскали в лагере и передали ему яти слона. Немедля ни минуты, он помчался к консулу, спросил его разрешения на поединок и сразу же вскочил на коня. И римляне, и кампанцы выбежали посмотреть на редкое зрелище, а кампанские воины к тому же и горожан успели известить, так что толпа собралась и на городской стене.

Сперва звучали грозные и хвастливые речи, потом, оба противника взяли копья наперевес и пришпорили коней, а потом долго кружились, то съезжаясь, то разъезжаясь снова и ловко увертывало от ударов. Наконец кампанец сказал:

– Пока мы на гладком поле, состязаться будут кони, а не всадники. Давай спустимся вон на ту дорогу в ложбине. Там такая теснота, что от рукопашной уже никак не уйдешь.

Не успел Сыромятный Ремень договорить, как Азелл Поскакал вниз. Кампанец испугался – он, видно, не думал, что римлянин примет его слова всерьез, – и закричал ему вслед:

– Ты что же, с лошадью – да в яму?

Это стало пословицею у крестьян: так говорят, когда хотят предупредить неразумный поступок.

Азелл долго скакал пустою дорогой и вернулся к своим, проклиная трусость врага. В лагере его встретили объятиями и поздравлениями с победой.

Перемены в Сицилии

В том же году умер сиракузский царь Гиерон, и положение римлян в Сицилии резко переменилось. Царство перешло к внуку Гиерона, Гиерониму, еще совсем мальчику и вдобавок безнадежно испорченному дурными друзьями, и потому неспособному правильно распорядиться не только ничем не ограниченною властью, но даже самим собою.

Гиерон предвидел, что в руках внука Сиракузское государство легко может погибнуть, но лучшего наследника у него не было, и уже незадолго до смерти он решил даровать Сиракузам свободу. Этому, однако же, изо всех сил воспротивились его дочери, которые рассчитывали, что Гиероним будет правителем только по имени, а на деле полноправными хозяевами в городе станут они и их мужья – Адранодор и Зоипп.

Нелегко было девяностолетнему старику спорить с любимыми дочерьми, не покидавшими его ни днем, ни ночью. Кончилось тем, что он назначил внуку пятнадцать опекунов и до последней минуты умолял их хранить верность союзу с римским народом, тому союзу, который сам Гиерон соблюдал нерушимо целых пятьдесят лет.

Адранодор сумел быстро устранить всех прочих опекунов под тем предлогом, что Гиероним уже достаточно взрослый и вообще не нуждается в опеке, и остался при юноше единственным советником.

В правление Гиерона царь никакими знаками отличия, возносившими его над прочими сиракузянами, не обладал. Гиероним с первых же дней облачился в пурпурное одеяние, голову украсил золотой короной и появлялся на людях в сопровождении вооруженных телохранителей. Видели даже, как он выезжает из дворца на колеснице, заложенной четверкою белых коней[32].

И сиракузяне все чаще вспоминали умершего Гиерона и вздыхали все тяжелее.

Нрав нового правителя обнаруживал себя не только во внешнем его обличий, но и в том, как презрительно и грубо он со всеми обходился, как надменно выслушивал просьбы, как редко допускал к себе не только чужих, но даже опекунов, в неслыханной его распущенности и жестокости. Очень скоро такой овладел всеми страх, что иные из опекунов, опасаясь мучительной казни, покончили с собой, иные бежали.

Доступ к царю сохранили только трое – Адранодор, Зоипп и некий Трасон. Адранодор и Зоипп держали сторону Карфагена, Трасон стоял за дружбу с Римом, и они часто ссорились между собой, а Гиеронима их споры и столкновения только развлекали.

Но случилось так, что друг и сверстник царя узнал о заговоре, который составился против Гиеронима. Известен был только один из заговорщиков, его арестовали и начали пытать, чтобы он выдал соучастников. Человек этот отличался и мужеством, и преданностью товарищам и почому, когда муки сделались нестерпимы, решил солгать и вместо виновных назвал людей, совершенно к заговору не причастных, и Первого – Трасона. Гиероним поверил и немедленно казнил Трасона.

Таким образом, единственная дружеская связь между Сиракузами и Римом распалась, и уже никто не помешал друзьям карфагенян отрядить посольство к Ганнибалу. Пуниец не замедлил прислать ответное посольство, и союз был заключен. Двое послов, к большому удовольствию Ганнибала, остались при Гиерониме. Они родились в Карфагене, но происходили от грека, сиракузского изгнанника. Звали их Гиппократ и Эпикид.

Прибыли посланцы и от римского правителя Сицилии, претора Аппия Клавдия. Они заявили, что хотят возрбновить союз, который был у Рима с Гиероном.

Гиероним не дал им никакого ответа и только спросил с неприкрытой насмешкою:

– Чем там у вас кончилась битва при Каннах? Послы Ганнибала такое рассказывают, что и поверить трудно. А я бы хотел знать точно – иначе не поймешь, чего можно ждать от вас и чего от них.

Римляне предупредили царя – не просили, а именно предупредили, – чтобы он не торопился с изменою, и удалились, а приближенные Гиеронима выехали в Карфаген. Там составляются условия договора: пунийцы высадятся в Сицилии и вместе с сиракузянами прогонят римлян, а затем новые друзья и союзники поделят остров пополам, так что границею между их владениями будет река Гимера.

Но пока обсуждались и принимались эти условия, Гиероним успел передумать: он потребовал у карфагенян всю Сицилию, а им советовал искать владычества над Италией. Легкомыслие сумасбродного мальчишки не удивило и не смутило пунийцев. Они готовы были поддакивать ему во всем, лишь бы только оторвать Сиракузы от Рима и окончательно расстроить этот старинный союз.

Впрочем, внезапно все приняло совершенно неожиданный оборот.

Царь с войском явился в город Леонтины[33]. Там среди солдат и младших начальников возник новый заговор. Заговорщики заняли под постой свободный дом на узкой уличке, по которой Гиероним каждый день ходил на городскую площадь. Все засели там, держа оружие наготове, а одному, по имени Диномен, велели стать у дверей и, как только царь Пройдет мимо, загородить под каким-нибудь предлогом дорогу свите: Диномен и сам принадлежал к царским телохранителям, а потому мог вызвать меньше подозрений, чем любой другой. Диномен сделал вид, будто хочет ослабить слишком туго затянутый узел на сандалии, и поднял ногу, свита замешкалась, и Гиероним оказался в одиночестве, без провожатых. Сразу несколько мечей вонзилось в него, и он упал. Тут уже притворство Диномена открылось, телохранители метнули копья, и он получил две раны, но все-таки ушел живым.

А царь был мертв, и, убедившись в этом, телохранители мигом разбежались.

Часть убийц бросилась на площадь, к народу, который ликовал, узнав о случившемся, часть поспешила в Сиракузы, чтобы захватить врасплох царских приверженцев.

Выборы в Риме.

О том, что происходило в Сиракузах дальше, мы расскажем, излагая события следующего года. А пока вернемся в Рим, где консул Квинт Фабий Максим руководит консульскими выборами.

Началось голосование, и первые голоса были поданы за Тита Отацилия и Марка Эмилия Регилла.

Фабий остановил выборы и вот какую примерно произнес речь:

– Будь сейчас в Италии мир, я бы считал преступником всякого, кто хоть как-то мешает вам свободно выражать свои чувства на этом Поле[34]. Но мы воюем, и воюем с таким врагом, что любая ошибка полководца приводит к великому бедствию. А это значит, что голосовать сегодня вы должны с тем же вниманием и осмотрительностью, с каким идете в битву. Каждый должен сказать себе: «Человек, которого я предлагаю в консулы, будет Ганнибалу достойным противником».

Помните еще и о том, что мы всякий год меняем главнокомандующих, а у противника командующий постоянный, несменяемый, ему не надо тревожиться, что год идет к концу и он не успеет завершить начатое. На чьей же стороне преимущества? Судите сами.

Теперь поглядите, каких консулов хотите поставить вы. Марк Эмилий Регилл – жрец Квирина, ему нельзя отлучаться из Рима на долгий срок. Тит Отацилий мне свойственник, муж моей племянницы, но общая выгода, общее благо важнее семейного согласия, и я выскажу тебе, Тит Отацилий, все, что думаю. В этом году ты управлял флотом. Твоей задачею было охранять берега Италии, тревожить берега Африки и, прежде всего, не пропускать к Ганнибалу подкреплений из Карфагена. Выполнил ли ты хоть одно из этих заданий? Нет? Так можем ли мы доверить тебе дело, куда более важное и трудное? Ты сам, первый, должен просить, Тит Отацилий, чтобы тебе не взваливали на плечи бремя, явно для тебя непосильное!

Еще раз напоминаю вам: вы избираете полководцев, которым вы и ваши сыновья принесете присягу; их приказам будете подчиняться, под их началом пойдете в сражение. Тицин, Тразименское озеро и Канны – печальные примеры, но извлечем из них урок и пользу – не дадим им повториться! Глашатай, объяви, что мы приступаем к голосованию снова.

Тит Отацилий истошно вопил, что Фабий сам метит в консулы еще на один срок, и к нему подошли консульские ликторы и молча показали ему свои связки прутьев с топорами[35].

В полном единодушии избраны были Квинт Фабий Максим, в четвертый уже раз, и Марк Марцелл – в третий.

Пятый год войны – от основания Рима 540 (214 до н. э.)

Вначале года сенат продлил полномочия всем командующим войсками и флотом и велел им оставаться на прежних местах. Затем было решено умилостивить богов жертвами и молитвами, потому что со всех концов Италии приходили вести о невероятных событиях и чудесах, возвещающих гнев бессмертных. Так, в Сицилии бык Заговорил человеческим голосом, в другом месте женщина превратилась в мужчину, в третьем – младенец из утробы матери закричал: «Победа! Победа!»…

Покончив с божественными делами, снова обратились к земным. Консулы доложили сенату, что для успешного продолжения войны требуется восемнадцать легионов – на шесть больше, чем было в прошлом году. Сенаторы согласились с их докладом и поручили консулам поскорее провести набор, а также снарядить сто новых кораблей – на случай враждебных действий Филиппа Македонского.

Рабы-добровольцы получают свободу.

Ганнибал покинул зимние квартиры в Апулии и вернулся в Кампанию. Туда же и в соседнюю землю, в Самний, собрались и римские войска. У самнитского города Беневёнта встретились полководец Ганнибала Ганнон и Тиберий Семпроний Гракх. Его легионы большею частью состояли из добровольцев-рабов, которые уже второй год молча и терпеливо выслуживали себе свободу[36]. Но Гракх слышал, как на походе они переговаривались, спрашивая друг друга, настанет ли когда-нибудь конец рабскому их званию. И он написал в сенат – не о том, чего они желают, но об их верности и успехах: что они и храбры, и усердны и от лучших солдат в римском войске их отличает лишь одно – Неволя. Из сената ответили, чтобы он поступал так, как находит полезным для государства. И вот теперь Гракх созвал сходку и сказал: – Подходит срок вашему давно желанному освобождению. Завтра мы сразимся с врагом в открытом поле, где нечего страшиться засад и хитростей и где все решит только мужество. Кто принесет голову врага, немедленно получает свободу. Кто побежит, того я распну, как беглого раба. Ваша участь – в собственных ваших руках.

Вслед за тем Гракх прочитал им письмо сената и такое же письмо консула Марцелла. Поднялись оглушительные крики радости, воины просили не откладывать битву до завтра. Но Гракх повторил свой приказ и распустил сходку.

На другой день, едва затрубили сигнал, рабы-добровольцы, в полной готовности, уже стояли на главной площади лагеря, перед палаткою Гракха. У неприятеля было семнадцать тысяч пехоты, в основном союзники из италийских племен, и тысяча двести конников – почти все нумидийцы и мавры. Бились и яростно, и долго – четыре часа успех не склонялся ни на ту, ни на другую сторону. И более всего мешали римлянам головы врагов, назначенные платою за свободу. Свалив неприятеля, каждый останавливался и принимался хлопотать над трупом, упуская время, а потом зажимал отсеченную голову под мышкой и уже вообще не мог голком сражаться. Так самые храбрые и отважные постепенно вышли из боя, и вся его тяжесть легла на робких и ленивых.

Военные трибуны донесли Гракху, что никто уже не старается сразить живого врага, но все кромсают мертвых и добивают раненых и что в правой руке у воинов не мечи, а вражеские головы. Гракх велел передать солдатам, чтобы они бросили эту ношу: они уже Доказали свою доблесть и несомненно достойны свободы. Тут битва возобновилась, и римляне рванулись вперед, но в дело вступила конница, и на какой-то миг все опять заколебалось, потому что нумидийцы брались с удивительным воодушевлением. Гракх приказал объявить: пусть ни один доброволец не рассчитывает на свободу, если неприятель не будет сегодня разбит, – и воинов словно подменили: они ударили с такою силой и такою яростью, что выстоять не смог бы никто. Враги смешались, дрогнули и наконец открыто повернули к своему лагерю, но ужас, который их охватил, был слишком велик, и они не умели остановиться даже в лагерных воротах. А римляне, почти не нарушив строя, ворвались в лагерь за ними следом, и вспыхнул новый бой – в тесноте, между палатками. Впрочем, скорее это следовало бы назвать резнёю, чем боем, потому что из всего карфагенского войска уцелело меньше двух тысяч, да и то в основном конники.

Когда, нагруженные добычей, римляне вернулись к себе, выяснилось, что около четырех тысяч добровольцев, которые сражались хуже остальных и в захвате неприятельского лагеря не участвовали, взошли на ближний холм и не решаются оттуда сойти, боясь наказания… Лишь на другое утро военные трибуны уговорили их спуститься, и они присоединились к общей сходке, созванной Гракхом. Сперва командующий наградил по заслугам старых солдат, а потом, обращаясь к добровольцам из рабов, сказал:

– В такой день я не хочу наказывать никого и предпочитаю похвалить всех подряд – и достойных, и недостойных. В добрый час для государства и для каждого в отдельности, отныне вы свободны!

Ответом ему был оглушительный крик восторга. Воины обнимались, поздравляли друг друга, протягивали руки к небесам, призывая богов одарить всеми благами римский народ и самого Гракха. Когда же восстановилась тишина, Гракх продолжал:

– Пока я всех вас не уравнял дарованною свободой, мне не хотелось никого клеймить позорною меткою труса. Но нельзя, чтобы стерлось всякое различие меж доблестью и малодушием, и теперь, когда обещание государства исполнено, сообщите мне имена тех, кто, зная свою вину, вчера отделился от нас. Я вызову их по одному и заставлю поклясться, что до конца своей службы они будут есть и пить только стоя. Надеюсь, вы примете это наказание без возражений – наказать снисходительнее было бы уже невозможно.

Прозвучал сигнал сниматься с лагеря, и войско двинулось в Беневент. Солдаты шутили, смеялись и радовались так, точно не из битвы они возвращались, а с праздничного пиршества. Весь город вышел им навстречу, их обнимали, звали в гости. В каждом доме за распахнутыми дверями виднелись накрытые столы, и горожане просили у Гракха разрешения угостить воинов. Гракх разрешил и только просил вынести столы на улицу. Все добровольцы надели войлочные шапки или повязали голову белою шерстью[37], и одни опускались на застольные ложа, а другие оставались стоять. Картина эта была так хороша, что Гракх, вернувшись в Рим, велел изобразить ее на стене Храма Свободы, построенного его отцом.

Ганнибал: напрасный поход к Таренту.

В Кампании Ганнибал терпел неудачу за неудачей. Безуспешно старался он отбить у римлян Нолу, захватить Неаполь или какой-нибудь иной город на берегу моря; все, что ему удавалось, – это только грабить поля. В конце концов он решил расстаться с Кампанией и попытать счастья в другом месте, в Калабрии, у стен греческого города Тарёнта. За несколько времени до того к нему прибыли из этого города пятеро знатных молодых людей. Они сражались при Каннах, попали в плен и были обласканы и отпущены Ганнибалом с тем дружелюбием, которое он расточал всем союзникам Рима – в надежде склонить их к измене. Тарентин-цы принесли весть, что их город ждет карфагенян и откроет им свои ворота, как только увидит знамена Ганнибала.

Пуниец отлично знал, каким замечательным приобретением был бы для него союз с Тарентом: мало того, что город богат и обширен, – это морская гавань, обращенная в сторону Македонии и необходимая Филиппу, если он вступит в войну и захочет высадиться в Италии. С такими мыслями и надеждами Ганнибал тронулся к Таренту.

Дорогою он опустошал все земли подряд и, только вступив в тарентинские владения, приказал солдатам воздерживаться от любого насилия. Приблизившись к городу вплотную, он не заметил на стенах никакого движения, никто не выразил удовольствия по случаю его прихода, и он разбил лагерь километрах в полутора. Миновал день, и другой, и третий, ни один из тех, кто разыскал его в Кампании, не появлялся, не было от них ни гонцов, ни письма, и Ганнибал понял, что соблазнился пустыми обещаниями, и отступил. Но и уходя, он не тронул полей тарентинцев: он не отказался от мысли переманить их на свою сторону, хотя до сих пор притворное его мягкосердечие никаких плодов не принесло.

А все объяснялось очень просто. Начальник римского флота в Брундизии прислал в Тарент своего помощника, и тот действовал весьма решительно: произвел набор среди молодежи, расставил посты у ворот и вдоль стен и, карауля день и ночь, не дал возможности Ганнибалу соединиться с теми, кто тайно ему сочувствовал.

Свобода в Сиракузах.

В Сицилии между тем становилось так тревожно, что было решено направить туда одного из консулов – Марка Марцелла.

В Леонтинах сразу после смерти Гиеронима едва не вспыхнул мятеж среди солдат, которые грозились омыть тело убитого в крови убийц. Но сладкое для слуха слово «свобода», a еще более – надежда на щедрые раздачи из царской казны и, наконец, перечень гнусных злодеяний тирана изменили настроение умов до такой степени, что царя, которого еще минуту назад горько оплакивали, теперь бросили без погребения.

Пока большая часть заговорщиков унимала и успокаивала солдат, двое взяли коней из царской конюшни и помчались в Сиракузы. Однако же они опоздали: их опередила не только молва, с которою никому не сравниться в быстроте, – кто-то из царских слуг успел обо всем предупредить Адранодора, и тот занял Остров и Крепость[38]. Заговорщики добрались до города уже в сумерках. Потрясая окровавленным платьем царя и его короной, они проехали через Тиху[39] и всех встречных призывали к оружию и к свободе. Люди высыпали на улицы, толпились и дверях домов, смотрели с крыш, выглядывали из окон, расспрашивали, что случилось. Повсюду загораются огни, все шумит и гудит. Вооруженные собираются на площадях и пустырях, у кого оружия нет, бегут в храм Зевса и снимают со стен доспехи, подаренные римским народом Гиерону[40]; затем они присоединяются к постам и караулам, которые уже успели расставить старейшины кварталов. Даже на Острове у Адранодора отбиты общественные амбары – место, обнесенное мощной стеной и больше похожее на крепость, чем на хлебные склады.

Едва рассвело, весь народ сошелся в Ахрадину[41], к зданию Совета. Один из первых и самых влиятельных граждан, по имени Полиен, сказал речь, разом и откровенную и сдержанную. Мерзость рабства, сказал он, хорошо известна и ненавистна сиракузянам, но существуют еще гражданские раздоры, и они тоже ужасны, хотя знакомы нам только понаслышке. Хорошо, что мы так проворно взялись за оружие, но будет еще лучше, если мы воспользуемся им лишь в крайней необходимости. Адранодор должен подчиниться Совету и народу, и только если он замыслил сам сделаться царем, только тогда надо начать с ним борьбу всеми силами и всеми средствами.

К Адранодору тут же отряжают послов. Сам он был испуган единодушием народа, но супруга его недаром была дочерью царя и всю жизнь провела в царском дворце. Она отвела мужа в сторону и напомнила ему знаменитые слова древнего тирана Дионисия[42], что с властью нужно расставаться только тогда, когда тебя поволокут за ноги, а не когда сидишь верхом на коне.

– Возьми у них сроку на размышление, – шептала она, – а тем временем прибудут солдаты из Леонтин, ты посулишь им денег, и все будет тебе покорно.

Адранодор, однако ж, не принял совета жены; он считал, что пока лучше уступить, и просил послов передать Совету и народу, что он выполнит их волю. На другой день, рано утром, ворота Острова распахнулись и пропустили Адранодора. Он вышел на площадь, стал на том же месте, с которого накануне говорил Полиен, и начал с того, что просил у сограждан прощения за свою нерешительность и робость. Он утверждал, что запер ворота из одного только страха: раз мечи обнажены, кто может сказать, где наступит конец убийствам и не пострадают ли за чужую, вину люди, ни в чем не повинные. Но теперь он видит, что Сиракузам поистине возвращена свобода, и, в свою очередь, возвращает родному городу все, что поручил его заботам и попечению убитый Гиероним.

С этими словами он положил к ногам заговорщиков ключи от ворот и от царской сокровищницы. Все разошлись, довольные и счастливые, а назавтра собрались снова, чтобы выбрать правителей города.

В числе первых избранным оказался Адранодор, а также убийцы Гиеронима, некоторые из них – те, что оставались в Леонтинах, – заочно. Царскую казну с Острова перенесли в Ахрадину, и часть укреплений, закрывавших и отгораживавших Остров от остальных кварталов, была, ко всеобщей радости, срыта.

Гиппократ и Эпикид, посланцы Ганнибала, опасались, как бы их не заподозрили в намерении устроить переворот, и потому сами пришли к новым правителям, а те представили их Совету. Здесь карфагеняне объяснили, что они повиновались Гиерониму, исполняя приказ своего командующего, который за тем их и прислал. Теперь они хотят вернуться к Ганнибалу, но Сицилия полна римлян, и они опасаются за свою жизнь. Пусть им дадут охрану и проводят – малой этой услугою Сиракузы заслужат большую благодарность Ганнибала.

Заговор. Расправа над виновными и невинными.

Совет без спора согласился: он очень желал поскорее избавиться от этих царских приближенных – во-первых, опытных вояк, а во-вторых, людей неимущих и наглых. Но необходимой в таком деле расторопности сиракузяне не обнаружили, а между тем Гиппократ и Эпикид исподволь сеяли обвинения против Совета и лучших граждан. Знатные – так они утверждали повсюду, где только могли, – мечтают подавить простой народ и ради этого задумали привести в Сиракузы римлян.

Их охотно слушали, и с каждым днем слушателей находилось все больше, город волновался, и уже не только Гиппократ с Эпикидом, но и более осторожный Адранодор начинал склоняться к мысли о мятеже. Теперь он поддался настояниям супруги, которая твердила ему, что нельзя упускать удобного случая, и вступил в сговор с карфагенскими посланцами и еще одним свойственником Гиерона – Фемистом.

Но все сгубила болтливость Адранодора. Он открыл свои планы актеру Аристону. У греков ремесло актера не считается постыдным, и то был человек хорошего происхождения, всеми уважаемый, так что дружба с ним царского зятя никого не изумляла. Но Аристон, который верность отечеству ставил выше дружбы, донес обо всем, что услышал, правителям. Те нарядили тайное расследование, донос актера подтвердился, и было определено действовать без отлагательств. С одобрения старейшин правители поставили стражу у дверей Совета, и как только Фемист и Адранодор вошли, их тотчас умертвили. Все прочие советники, кроме старейшин, понятия ни о чем не имели, и в Совете началось отчаянное смятение, но правители, водворив кое-как тишину, вывели вперед Аристона, и он рассказал все по порядку и очень подробно. Оказалось, что африканские и испанские наемники должны были перебить городских правителей и других именитых граждан, получив в награду их имущество, и что верный Адранодору отряд готовился снова занять Остров.

Тут Совет успокоился окончательно, но на площади бушевала толпа, которая еще не знала, что произошло, и только чувствовала перемены. Звучали уже и проклятия, и угрозы, однако когда двери Совета распахнулись и все увидели трупы заговорщиков, народ онемел от ужаса и молча выслушал речь, которую произнес один из правителей. Он обвинял убитых во всех злодеяниях, совершавшихся в Сиракузах после смерти Гиерона: на что, в самом деле, был бы годен мальчишка Гиероним без дурных опекунов и советников? Он обвинял Адранодора в черной неблагодарности: ведь народ не только простил ему его преступления, но даже избрал я правители. Впрочем, истинною причиною всему – не сами заговорщики, а их жены, царское отродье, не способное проститься с мыслью о тиранической власти!

Со всех концов площади понеслись крики, что надо казнить обеих, что нельзя оставлять в живых никого из рода тиранов. Толпа всегда такова: она либо рабски пресмыкается, либо свирепо властвует, свободы же, которая лежит посредине меж тем и другим, не может ни принять, ни воспользоваться ею. И всегда находятся прислужники злобы и гнева, которые подстрекают к кровопролитию души, безудержно жаждущие крови. Вот и тогда правители немедленно предложили закон: весь царский дом предать смерти. И он был немедленно принят народом, и Дамарата, дочь Гиерона и супруга Адранодора, и Гармония, внучка Гиерона и супруга Фемиста, были убиты.