Дверь № 3

– … аминь. – Взяв пленника за ноги, я подтащил его к «корвету» и забросил внутрь. Он лежал головой вниз, задрав ноги на сиденье. – Вот теперь прокатимся.

31

– Наведение! – донесся издалека голос Сола.

Я ощутил покалывание во всем теле – как в затекшей руке или ноге.

Теплая кожа Великой Матери была настолько скользкой, что держаться приходилось зауши, прижатые к остроконечной, как торпеда, безглазой голове. Холок прижался ко мне сзади, обхватив за поясницу. Мы неслись вперед и вниз сквозь бурлящую черную воду словно на бешеном «харлее».

Я даже не вздрогнул, когда дракониха вдруг заговорила со мной низким резонирующим басом, – это же был сон, ничего удивительного. К тому же слышать ее речь было необыкновенно приятно. Звуки плавно текли из глубин гигантского тела, напоминая протяжную декламацию или церковный хорал, и отдавались во всем моем теле. Я не все понимал, но слушать был готов до бесконечности. 

Стонут без снов дети мои, жизнь их лишь может быть

Ты не готов быть как они, снами чужими плыть

Плена кошмары, дремы печаль, грез зеленый туман

Небыли старой мутная даль, мертвенный океан.

Плачет в тоске тот, кто не спит, тот, кто не видит снов

Пусто в руке, сердце болит, страшен сновидца зов

Сам выбирай, кем тебе быть: чад моих пожалеть

Дать им их рай иль проглотить того, кем мог умереть…

Вспыхнул слепящий свет и тут же погас. Я стремительно всплывал по сумрачному туннелю, который сужался кверху, превратившись в конце концов в слуховое отверстие на белесой лысой голове. С длинного лица, застывшего в улыбке, смотрели мертвые расширенные глаза. Холок, которого я только что убил, скорчился в позе эмбриона на полу, окутанный облаком густого зеленоватого тумана. Облако мерцало и переливалось, постепенно рассеиваясь. Из безгубого щелеобразного рта на пол стекала длинная струйка серебристой слюны.

Холок был точь-в-точь таким, как рассказывала Лора. Его белая кожа, казалось, светилась, отражая зеленоватый свет. Она напомнила мне открытки с изображениями святых, которые раздают на похоронах. Такое же изможденное страдающее лицо, словно у тяжелобольного человека. Совершенно голый, безволосый, со спиралеобразными углублениями на месте ушей. Одну деталь, однако, Лора не упомянула. Его ягодицы были расположены необычно высоко, заставляя вспомнить тощие мускулистые тела балетных танцовщиков в обтягивающих трико. В комнате снов раздавалось громкое жужжание с допплеровскими модуляциями, исходившее, казалось, от гигантского комара. Мне показалось, что его я уже слышал когда-то.

Я чувствовал себя великолепно. Одним меньше. Теперь номер два.

По моим представлениям, здесь должно было быть мокро, скользко п пахнуть морской солью и водорослями, как на берегу океана, однако никаких запахов и ощущений в этом сне я не заметил. Зато хорошо понял, насколько они важны в обычной жизни. Неприятное чувство: видишь без глаз, слышишь без ушей, а все остальное – как отрезали. С другой стороны, если воспринимать себя просто как некую подводную видеокамеру, то ничего странного в этом нет… Вскоре в собственных глазах я уже был аквалангистом, обследующим затонувший корабль, а чуть позже, чуть осмелев, – акулой, рыскающей в поисках добычи.

Один долгий сон – так говорила Лора о мире холоков и была права. Мир зеленого цвета, но не светлого, как яблоко, и не темного, как шпинат, а скорее цвета солнечных лучей, просвечивающих сквозь листву в погожий летний день. Все предметы были окружены теплым зеленоватым мерцанием: ряды куполов, туннели, гибкие переходные мостики, вращающиеся вихри мелких пузырьков. Все находилось в непрестанном движении, похожем на танец, словно морские водоросли в полосе прибоя. Покачивались даже дома. И везде тишина, ощущение абсолютного покоя, вечного и всепроникающего. Я проходил сквозь новые и новые стены, не расставаясь с ощущением, что здесь никогда ничего не меняется и не изменится. Лора называла свой мир странным, Солу в нем было жутковато, но я совершенно не был готов к тому, что он окажется так красив.

Надо мной пронеслась тень. Я увидел огромную белую змею. Извиваясь кольцами, она проплывала над прозрачными куполами, оставляя за собой пенящийся след. Вот она какая, Великая Мать. Два холока подплыли навстречу, обняли ее с двух сторон, словно приветствуй… а потом произошло нечто столь странное, что я не мог поверить собственным глазам. Змея резко застопорила движение, взметнув вихрь пузырьков, затем изогнулась кольцом, схватившись зубами за свой хвост. Холоки оказались внутри, похожие на двух ребятишек в воде, ухватившихся за резиновую автокамеру. Тело змеи начало расширяться, будто надуваемое воздухом, и одновременно вращаться – все быстрее и быстрее, превратившись в конце концов в размытый светящийся диск. Свет становился все ослепительней, и наконец диск взмыл вверх с невероятной скоростью, оставив после себя крутящийся белый вихрь, похожий на торнадо. Свечение медленно угасло снизу вверх, и все вокруг снова замерло, словно ничего и не было. «Они как труба», – говорила Лора. Вот она какая, стало быть, летающая тарелка – не машина, а дракон!

В дальнем конце зеленого коридора показался еще один холок. Двигался он медленно, как человек, погруженный в размышления, который никуда не спешит, но вместе с тем его грациозные движения напоминали величавую поступь тигра, уверенного, что никто в джунглях не осмелится на него напасть. Я двинулся следом. В стенах на уровне плеча были узкие щели, из которых торчало множество брусочков, похожих на шоколадные батончики. Время от времени холок доставал по одному и на ходу проглатывал.

Коридор вывел нас в просторный зал, полный машин. Не стану описывать их подробно, поскольку все равно не сумею передать эту красоту. Представьте себе орган в готическом соборе, только расходящийся веером, как павлиний хвост, и сделанный из стекла. В стеклянных трубах, соединенных зеленовато-желтыми полосами из неизвестного мне материала, бурлили какие-то жидкости разных оттенков и густоты. По иронии судьбы, машины существ, не знавших и не понимавших музыки, удивительно напоминали музыкальные инструменты. Назначение и принцип действия этих машин так и остались для меня загадкой. Холок до них даже не дотронулся, только стоял рядом, сложив руки на груди, и пристально смотрел.

Переключив свое внимание на следующего прохожего, я попробовал проникнуть в его сознание. Впечатление было такое, будто слушаешь переговоры по радио на полицейской волне. Мысли холоков оказались чрезвычайно простыми, почти детскими, однако живой энергии и эмоций, характерных для ребенка, им как раз и не хватало. Выраженные четко и лаконично, они то и дело повторялись, словно все, что говорилось, было отрепетировано уже тысячу раз и не требовало никаких пояснений. Странно, необычно, но невыносимо скучно. «Я пойду». «Он спит». «Пойдем туда-то». «Оно работает». «Мы работаем». «Он будет спать». «Больше ничего». «Ты спишь?» «Долгий сон». Там были и мысли, мне непонятные, но такие же короткие, обрезанные, своего рода телепатическая стенография. Возможно, впрочем, что язык холоков, как и всякий другой, содержал и некий более широкий культурный подтекст, зашифрованный, к примеру, посредством времени или частоты сообщений, но, так или иначе, участники той молчаливой беседы показались мне самыми скучными существами на свете. Как пчелы в улье или муравьи в муравейнике. Мне стало грустно, в душе нарастала жалость к унылой расе, не знающей ни чувств, ни вкуса к жизни, ни надежд.

Если не считать этой пресной переклички, кругом продолжала царить абсолютная тишина, настолько гнетущая, что мне стало не по себе. Такое я испытывал лишь один раз в жизни, в красной пустыне Нью-Мексико, когда ехал без Сола и остановил свой пикап, чтобы облегчиться. Погода стояла безветренная, во все стороны простиралась мертвая голая равнина, и тишина, что называется, давила на уши. Я чувствовал, что задыхаюсь, что любое сказанное мною слово тут же заглохнет, погребенное под землей. Помню, что подумал в тот момент: «Я здесь чужой».

Здесь, у холоков, я тоже был чужой.

Пока я молчал и только слушал, холок, в чьем разуме я находился, ничего не замечал. Но в первый же момент, когда я позволил себе сформулировать какую-то мысль, он резко дернулся, будто укушенный пчелой. Растерявшись, я повис над его головой, разглядывая лицо, искаженное внезапной тревогой. Холок поднял руку со скрюченными пальцами, словно защищаясь, и торжественно произнес: «Оставь меня, Сол Лоуи!» Потом произошло странное. Эта фраза словно разбилась на куски у меня в голове и разлетелась во все стороны, отражаясь от стен и вновь собираясь в одно целое, повторяемая сотнями новых голосов, как рябь от брошенного в воду камня. Мне вдруг привиделся темный трюм невольничьего корабля, заполненный тесными рядами лежащих черных тел, и я услышал многоголосый хор, повторяющий с первобытным страхом одно и то же слово, одно и то же имя, означающее для несчастных запуганных рабов жизнь и смерть; Капитан – страшный бог, заглянувший в трюм, выискивая себе жертву.

Только тогда я начал понимать по-настоящему, что означало появление Сола для жалких обитателей этого мира.

Я продолжал бродить по зеленым коридорам, проникая сквозь стены и полы, попадая в комнаты или погружаясь в зеленое желе, пока не заметил в центре поселения купол, который был больше других и светился ярче, по-видимому, подсвеченный изнутри. Похож на яйцо, подумал я. Комната под куполом оказалась почти пустой, за исключением прямоугольной кровати в самом центре. На кровати, завернутый в одеяло, кто-то лежал.

Я приблизился.

Подушка, на ней лысая голова… Женщина сонно заворочалась, перевернулась на другой бок, устраивая поудобнее раздувшийся живот. Одеяло сползло, выставив наружу соски идеально квадратной формы, поднимавшиеся и опадавшие в такт дыханию спящей.

Я долго смотрел на нее. Она была, как всегда, прекрасна, даже с бритой головой. Кожа песочного цвета отражала мерцающий зеленоватый свет. На стене обнаружился широкий экран, похожий на телевизионный, больше вещей не было. Я все смотрел и смотрел, пока не ощутил в душе медленно закипающую ярость. Войти в ее разум, проснуться и покончить с этим… Нет, сначала заставлю ее ответить!

– Лора! – шепнул я ей на ухо.

Женщина вздрогнула и села рывком – так резко, что я перепугался и взмыл к потолку. Оглянувшись по сторонам, как встревоженная птица, и никого не обнаружив, она вздохнула, почесала живот и снова легла.

Я подождал, пока зеленые глаза закроются, и снова шепнул, уже в другое ухо, рассматривая ее профиль на зеленой подушке:

– Лора!

– Кто здесь? – вскрикнула она, приподнявшись.

В этот момент стена раздвинулась, как полотнище палатки, в котором расстегнули молнию, и в комнату просунулась перевернутая голова холока. Он выглядел как летучая мышь, повисшая на потолке.

Я услышал его мысль:

– Чего ты хочешь, Мать? Вот даже как?

– Ты звал меня? – спросила она вслух.

– Нет, – подумал он.

– Где Сьюки?

– В комнате снов.

– Когда проснется, пусть придет.

Голова исчезла, стена снова закрылась. Неужели я убил самого Сьюки, второго отца Лоры? И не он ли был мальчишкой в красном свитере – тем, другим? Что там было па табличке, «Макс Стиллнер»? Ай да я!

Лора сидела на краю кровати, обняв руками колени и положив на них голову.

Я остановился прямо перед ней.

– Это я, Лора.

Вытаращив глаза, она вскочила на ноги и скорчилась, прижавшись к стене. Я не отставал.

– Это я.

По-видимому, она не сразу узнала мои мысли, потому что прежде слышала только голос. Попыталась улыбнуться, но не смогла. Потом изобразила на лице надменное равнодушие – также без особого успеха. Радость по поводу нашей встречи удалась ей еще хуже. Я ждал. Наконец совершенные черты сложились в маску ужаса. Лицо судорожно подергивалось, рот искривился, глаза расширились. – Ты! – воскликнула Лора.

32

– Как ты сюда попал? Где ты?

– Везде… Здесь, например, – шепнул я в ухо. – Эй! – позвал с потолка. – Вот он я, – добавил снизу.

Лора в ужасе посмотрела на свой живот, будто услышала голос еще не рожденного младенца.

– Не надо! – Она зажала уши. – Не хочу тебя слушать.

– Выслушаешь, никуда не денешься, – усмехнулся я, придвигаясь к самому ее лицу. – У меня есть вопросы, и на них ты ответишь. Потом я убью тебя.

Поняв, что отделаться от меня не удастся, она отняла руки от ушей и стала массировать виски. Устало вздохнула, снова взглянула на свой живот.

– Ты не можешь убить меня. Ты только лишь голос. Пускай надеется, оно и к лучшему. Интереснее будет разговор.

– Скажи, Лора, зачем ты убила мою мать?

Она молчала, нервно почесывая руки. Потом резко поднялась на ноги, подошла к постели и села.

– Оставь меня в покое! Ты просто плохой сон.

– Зачем, Лора?

Зеленые глаза напряженно застыли, она думала, что сказать, взвешивая варианты ответов. Рот сжался так крепко, что губы побелели, делая ее похожей на беззубую старуху.

– Я не знаю, о чем ты говоришь.

– Лора, – продолжал настаивать я. – Скажи мне правду, и я убью тебя быстро.

– Ты не понимаешь, – жалобно простонала она. – Они меня заставили… Я не могла отказаться!

Это звучало правдоподобно и в то же время фальшиво – полупризнание, рассчитанное на то, чтобы добиться снисхождения. Можно было бы и поверить, не помни я так отчетливо, что она перестала называть холоков «они», едва получив мое семя!

– Опять «они»? – укоризненно заметил я. Уроки Нэнси не пропали даром. – Они твоя семья, Лора. Ты можешь отдавать им приказания. Они называют тебя матерью!

– Это просто форма обращения…

– Ерунда! – огрызнулся я. – Итак, зачем?

Я повторял вопрос снова и снова, пока Лора не застонала, закрыв лицо руками. Тяжко вздохнув, она заговорила:

– Зачатие произошло после того, как умерла твоя мать. Это было известно. У меня было мало времени, и я всего лишь ускорила события. Она все равно была обречена.

Взгляд Лоры был пуст, голос равнодушен. Целых три причины, хотя достаточно было одной. Я решил проверить ее на искренность.

– Правительство знало о том, что ты сделала? Она подумала, потом решилась подкрепить алиби:

– Само собой. Это было частью соглашения.

– Врешь! Они думали, что убил я!

Глаза ее забегали, она принялась скрести копями голову, оставляя красные следы.

– Зачем ты убила мою мать? Мне нужна правда! Лора надолго задумалась.

– Правда? – Она встала на колени, отшвырнув одеяло, словно дикая кошка, готовая прыгнуть. – Так ты хочешь правды?

Передо мной была прежняя Лора, спокойная, отстраненная, но на этот раз я почувствовал, какая холодная жестокость стояла за этим спокойствием.

Спрыгнув с постели, она подошла к настенному экрану и скомандовала:

– Объект Доннелли. Досье.

Экран вспыхнул зеленым светом, превратившись в мозаичное панно из графиков и таблиц, перемежаемых движущимися изображениями. Картинки менялись с невероятной скоростью, мне трудно даже представить, какой оперативной памятью должна была обладать эта система. Вот и знакомая белая комната, несколько мужчин выстроились в ряд, у всех эрекция. Камера дает крупный план третьего слева. Это я. Памятный допрос из сна годичной давности повторяется слово в слово, но запись воспроизводится ускоренно, и речь напоминает птичье чириканье.

Странно, она же говорила, что сны записывать невозможно! Впрочем, нет, это не сам сон, а лишь мои полустертые воспоминания о нем. Фильм памяти – вот что это такое! Качество в целом неважное, со скачками и пропусками, как на потертой шестнадцатимиллиметровой пленке… Силуэт Лоры четко выделяется на фоне экрана, она стоит подбоченившись и смотрит, потом поворачивается.

– Правда в том, что ты не смог бы влюбиться ни в одну женщину, пока была жива она! Твой психологический портрет ясно показывал, как сильно ты был на ней зациклен. Все твои сны представляли собой мешанину из материнских комплексов. С каждой из своих подружек ты разыгрывал один и тот же тип конфликта, проецируя на них свои проблемы, снова и снова стремясь отстоять свою независимость. Ни одна женщина не смогла бы еще раз взять над тобой верх.

Жестоко, но верно. Даже тело мое отреагировало на эти слова, напрягшись и одеревенев, в то время как разум метался в безуспешных поисках опровергающих аргументов.

На экране пошла ускоренная запись наших сеансов. В лихорадочной пантомиме я втыкал в рот сигарету за сигаретой. Лора сидела передо мной скрестив ноги, то и дело меняя их местами. Движения ее жестикулирующих рук сливались в расплывшееся пятно. Облака в окне непрерывно меняли очертания, словно дымовые сигналы. Вот она отсчитывает деньги мне в руку. Вот…

Лора продолжала, отстраненно, четко, властно – как судья, читающий приговор:

– Я стала той, в которой ты так нуждался: женщиной абсолютно зависимой. Несчастной жертвой, которой во всем мире был нужен только ты, твоя вера, твоя любовь. Я отразила, как в зеркале, то, чего хотела твоя мать от тебя самого, и позволила тебе перенести свои проблемы на меня… – Взмах руки, и на экране застыло мое перекошенное от гнева лицо. – Мы с тобой все время спорили, и я каждый раз давала тебе взять верх. То самое, чего твоя мать ни за что не допустила бы. Позволяла тебе быть тем, кто контролирует, чье слово всегда последнее, кто знает все лучше всех. Доктором.

Я едва сдерживал бешенство. Как смела она так играть с моей жизнью? По какому праву?

Мое взрослое лицо вдруг перевернулось, превратившись в испуганное личико ребенка, висящего вниз головой. На чем он висит, на перекладине? Голова вдруг закружилась, к горлу подступила тошнота. Кто этот ребенок, смотрящий снизу вверх с таким ужасом и отчаянием? Чья фигура возвышается над ним? Да это же моя мать! Не помню такого…

– Почему доктором? – продолжала Лора уже громче. – Потому что тайна – это единственное, чего ты не можешь перенести. Потому что ты не понимаешь ничего, но непременно должен объяснить все. Потому что ты так никогда и не узнал, кто она была и почему делала то, что делала. – Снова взмах руки. – Зачатие!

Лора и я в постели в доме священника. Два обнаженных тела, объятия, секс. Смотреть со стороны на мое добровольное подчинение этому омерзительному прекрасному существу было трудно, тем более сознавая, что все происходящее – ложь. Что тогда порнография, если не это? Но хуже всего был панический шепот, раздававшийся в моем мозгу, постепенно набирая силу. Я что-то забыл. Что-то очень важное и очень опасное. Но что? Может быть, это: где находилась камера, снимавшая нас?

– Я преподнесла тебе на блюдечке твою излюбленную тайну, – продолжала Лора. – Тайну любви. Воплотила в жизнь загадочную женщину, чтобы ты мог в очередной раз упражнять свои комплексы, только на сей раз проникшись убеждением, что ты главный, что ты задаешь тон и рано или поздно разгадаешь ее тайну… Я шаг за шагом разрушала твое уютное привычное «Я». Скармливала тебе невероятные подробности, чтобы поколебать твою веру в силу собственного разума. Чем сильнее ты сомневался в своей реальности, тем скорее должен был войти в мою. Стать доверчивой пешкой, стать жертвой. Тем, чем ты поклялся в душе никогда не быть, но на самом деле всегда хотел.

Она с усмешкой взглянула на экран.

– И только когда я завоевала твою драгоценную «любовь», когда твоя жалкая болезненная личность развалилась па части, ты перестал наконец быть послушным сыночком своей мамочки – ты стал моим.

Ну что ж, я получил что хотел. Холодную, жестокую правду. Лора безжалостно содрала тонкий защитный слой моей психики и оставила ее кровоточить под обжигающими лучами насмешек. Я был глубоко потрясен, однако в душе не переставал ворочаться все тот же вопрос: откуда же они, черт побери, снимали? Если это лента памяти, то чьей? Мы же были одни, совсем одни – только Лора и я!

На экране возникло перевернутое лицо матери, молодое, освещенное бликами летнего солнца. Лора смотрела, скрестив руки, лицо расплылось и вновь обрело четкость, став на сорок лет старше – изжелта-бледное страдающее лицо умирающей женщины.

– Вот как я ее убила.

Я наблюдал все с начала до конца. Моя мать стонала и корчилась от боли, а я смотрел…

– Разве ты сам не мечтал всегда это сделать? Но был так напуган своей яростью, что подавил ее, вытеснив гипертрофированным пацифизмом и грандиозными планами спасения мира путем помощи несчастным. – Лора презрительно усмехнулась. – Ты и в самом деле думаешь, что сможешь меня убить? Да у тебя никогда в жизни не хватило бы на это духу!

Она издала легкий свист, и экран наполнился кадрами человеческих жестокостей. Лагеря смерти, чудовищные пытки, казни, напалм, Хиросима. Обугленные кости, сожженные лица, разорванные в клочья тела. Я смотрел глазами сотен жертв в последние мгновения их жизни. Никакие слова не могут передать ужас, наполнивший мою душу. Я бы закрыл глаза, но закрывать было нечего.

– «Жизнь священна»? «Не убий»? – Она показала на экран. – Тридцать семь тысяч человек умирают у вас от голода каждый день, и это лишь приблизительная цифра! Тринадцать миллионов в год! В основном – женщины и дети. Вы продолжаете эксплуатировать низшие слои общества, держа их в постоянной бедности. Подвергаете людей дискриминации по признаку пола и цвета кожи. Тратите больше трети ресурсов на вооружение. Ради «сохранения мира» совершенствуете технологию геноцида и клянетесь, что никогда не примените ее. А между тем уже применяли! Дважды! Вы никогда не упускаете случая пнуть слабого или глупого. Ваша история создана маньяками, насильниками, убийцами. Цивилизация преступников, убежденных в своей невинности и проповедующих Любовь!

Экран стал черно-белым, на нем стали появляться изображения храмов и священных мест, принадлежащих всевозможным религиозным культам. Мне бросилось в глаза, что все они нечеткие, размытые, любительского качества. Сооружения из камня: развалины храмов, пустые мечети и синагоги, обломки кельтских крестов, подгнившие деревянные идолы. Интерьеров я не увидел ни разу, как будто религия была лишь археологическим фактом, остатками древней культуры, ритуалы которой темны и непонятны. Религия была для холоков белым пятном, так же как музыка – белым шумом.

Лора насмешливо продолжала:

– Все ваши культы говорят одно и тоже: возлюби ближнего своего. Любовный мотив присутствует во всех формах вашей культуры. Любовные песни, любовные романы, любовные пьесы. Вы все как один верите в то, что любовь существует. Вы думаете, что если долю повторять одно и то же, то нереальное воплотится и жизнь…

Мне пришли на ум слова Сола. В свое время он говорил примерно то же самое, но на другую тему. Как странно: людям столь же трудно представить мир без врагов, как ходокам – мир, в котором есть любовь. По-видимому, эта часть Лориной лекции была призвана окончательно заклеймить человечество, но на меня она произвела прямо противоположный эффект. Я почувствовал, как тупы и ущербны холоки – и как одиноки… Молитва для них как удар током, она разрывает связь – так говорил Сол. Возможно, любое упоминание о божественном и духовном заставляет холоков особенно сильно переживать свою изоляцию, невозможность дотронуться, ощутить близость.

Внезапно на экране появилась молодая женщина. Она держала за ногу голого маленького ребенка над открытым колодцем. Детское тело раскачивалось взад-вперед над темным провалом, где единственный свет исходил от круглого зеркала воды глубоко внизу. Женщина говорила спокойно, повторяя одну простую фразу: «Ты будешь хорошим мальчиком? Ты будешь хорошим мальчиком?» Наблюдая эту сцену, я почувствовал, что из моей груди рвется крик. Дыхание перехватило. Тот самый сюжет, что уже был, – ребенок, висящий вниз головой. Только теперь все стало понятно.

Это были моя мать и я.

– Знаешь ли ты, сколько ваших детей каждую ночь мучаются кошмарами? Мы знаем. А знаешь почему? Потому что любящие родители ежедневно мучают их «для их же собственного блага»! Ремнями и палками, кулаками и ногами, словами, наконец! Вы делаете все возможное дли собственного вымирания и зовете это любовью!

Вот ваше наследие! Вот откуда взялись холоки! Вы монстры, вы кошмар, вы не мой народ! Это мы ваши дети. Вот правда, которую ты хотел!

Экран погас. Лора села на пол и устало привалилась к стене, скрестив ноги.

– Моему папочке следовало предупредить тебя, что со мной шутить опасно.

– Сьюки? – усмехнулся я. Интересно, что она скажет, когда узнает…

– Нет, земному папочке.

– Ты имеешь в виду того, которого ваша просвещенная раса украла, чтобы взять образцы? – удивился я.

– Не только образцы, док, – криво улыбнулась она. – Они с ним трахались. Интересно было бы посмотреть, как этот коротышка пыхтел у них между ног. Сьюки говорит, ему понравилось.

Я похолодел.

– Судороги! – голос Ванды. Лора продолжала:

– Теперь, думаю, папочка не слишком любит вспоминать о младенце, которого оставил у холоков… Или он забыл рассказать тебе о своей самой большой сделке? – Она задумчиво рисовала пальцем круги на стене. – Помнишь, мы говорили о его машине? Холодная война, коммунистическая угроза и все прочее… Он отправился сюда и предложил соглашение. Оружие в обмен на заложников. Дал холокам свое семя, а они стали вашим самым совершенным оружием. Он заплатил за него мной! Вскоре русские ученые один за другим стати впадать в депрессию, терять память, сходить с ума. Мы съели все их сны, все до одного! Их наука и техника сдали позиции, а американская, наоборот, сделала рывок вперед. Гонку вооружений за вас выиграли мы… Лишь много позже папочка осознал, как недооценивал своих соплеменников. Вам мало уничтожить противника десять, пятьдесят, сто раз – вы непременно хотите всеобщего уничтожения!

Когда ему стало ясно, что мы согласились на обмен, потому что наше существование зависит от вашей гибели, было уже слишком поздно. Он кинулся сюда, решив убить всех холоков одного за другим, но так и не смог! Отец абсолютного оружия просто-напросто нас пожалел. Особенно меня. И ему пришел в голову новый план: воздействовать на будущее, изменив прошлое. Заманить меня к вам, сделать так, чтобы я забеременела, и не отпускать назад. Можно подумать, что хоть один холок, будучи в здравом уме, согласится жить в вашем времени!

Лора расхохоталась.

– Ах, бедный папочка! Наивный мечтатель, добрый философ, просто святой! Человек, продавший родную дочь, чтобы спасти свою страну! Что он тебе наговорил? Небось сказал, что это был заговор холоков? – Она снова захихикала. – Весь план придумал он с начала до конца!

Я чувствовал, что схожу с ума. Внутри все сжалось, мысли путались, руки дрожали. Перед глазами мелькали жуткие образы, которых я не пожелал бы и врагу. Однако какой-то крошечный пятачок сознания еще держался и был способен соображать. И в этом уголке, словно заезженная пластинка, упорно вертелась одна и та же мысль: чей был тот сон, где у них стояла камера? В комнате не было никого, только мы двое!

Лора и я.

Лора и я.

Лора и я, если, конечно, не считать маленького красного кардинала, который сидел на шторе.

Аймиш все видел.

Теперь он в номере отеля.

Он наблюдал за всем происходящим.

Холоки могли узнать о нас все. Через его память. О Соле,… о Ванде… и обо мне.

– Я убью тебя! – прорычал я. Лора рывком поднялась на ноги.

– Ты не сможешь даже дотронуться до меня! Ты спишь. Здесь у тебя нет власти. – Она устало опустилась на кровать и принялась массировать соски, очевидно, подготавливая их к будущему кормлению. Потом вдруг расхохоталась: – Да ты знаешь, что тебя вообще не существует в природе? Ты лишь жалкий осколок возможного прошлого, которое закончилось, когда ты поплыл за мной у мыса Пили! – Я посмотрел на нее с недоумением. Она опять рассмеялась. – Я сказала «идем», и ты пошел. Белый Вихрь доставил нас сюда. Теперь ты один из нас!

– Я не…

– Да, именно так! Ты же любил меня, помнишь? Даже после всей моей лжи. Даже после того, как я призналась! Ты сам это сказал. Пошел за мной в воду. Нам пришлось потом оживлять тебя. Ты ненастоящий, ты просто сон из нереального прошлого, который так и не стал явью. Ты проиграл.

– Неправда!

– Ты не можешь воздействовать на будущее, разве Сол тебе не объяснял? Изменяемо только прошлое.

– Ложь! – заорал я.

– Боюсь, что нет, – раздался голос у меня за спиной. Я повернулся. Передо мной стоял мой двойник. Одетый в ту же одежду, в которой я был на мысе, облепленный с ног до головы зеленым желе, он грустно улыбался, как усталый странник, проделавший долгий, долгий путь.

33

– Я ушел с ней, потому что любил ее.

Мой двойник подошел к Лоре и обнял ее. Неужели я так хожу – косолапо, ссутулившись, будто привык вечно пригибаться, входя в дверь?

– Уходи, – бросила мне Лора через его плечо. – Ты призрак, ты никто!

– Ты холок, – прошипел я двойнику. – Вес это ложь! Он обернулся.

– Мысль разумная, так вполне могло бы быть, но все-таки… Я – это ты, Джон.

– Докажи!

– Как? – снова улыбнулся двойник.

Подумав с минуту, я понял, что он прав. Будь я на его месте, и то не сумел бы доказать. Так или иначе, думал он так же, как я. Наш обмен репликами вполне мог бы сойти за монолог перед зеркалом. Кроме того, в отличие от Лоры он смотрел мне прямо в глаза, точно зная, где я нахожусь.

Двойник бережно уложил Лору и укрыл одеялом. Легко прикоснулся к ее животу, она накрыла его руку своей.

– Спи, любовь моя, – шепнул он. – Я поговорю с ним.

– Нечего его ублажать! – вскинулась Лора.

– Ш-ш… Не расстраивай ребенка. – Он нежно поцеловал ее в лоб.

Она обвела взглядом комнату, пытаясь определить, где я. Потом гордо выпятила живот, обняв его, словно с боем добытый трофей, и торжествующе произнесла:

– Наш ребенок!

Вся сцена напоминала живописную семейную композицию, написанную художником, в распоряжении которого были лишь различные оттенки зеленого. Такой я в последний раз увидел Лору – лысой, без бровей, с огромным животом. Изумрудные глаза, столь выделявшиеся в моем сереньком рабочем кабинете, совсем терялись в фантастическом подводном царстве среди зеленых стен, пола и потолка. Казалось, я смотрю сквозь очки с зелеными стеклами.