Венценосный Крэг (№4) - Лунный нетопырь

Тот, что был повыше остальных, охапкой жестких стеблей приподнял край листвы (та зазвенела, точно кольчуга) и заботливо пропустил цепочку полуголых носильщиков. Теперь мона Сэниа разглядела, что на них были только набедренные повязки да какие-то темные обмотки на руках, от запястья до локтя; они понуро прошествовали мимо дерева, за которым пряталась их незваная гостья, и гут она с великим изумлением обнаружила, что связки сухой травы в их руках, попадая под темный древесный полог, наливаются янтарно-оливковым светом.

И не только это — оказывается, и кора дерева, за которым она скрывалась, и трава под ногами, и позванивающая листва над головой — все это испускало слабое свечение, не иначе как накопленное от щедрот неистового здешнего солнца,. Укрываться в этой диковинной роще было, выходит, не просто: она сама должна была со стороны выглядеть как темное пятно, Но цепко перебирающие босыми ножонками дикареныши, к счастью, по сторонам не глядели. Между тем принцесса почувствовала, что и ей не худо бы очутиться в одном купальнике: даже под легким платьицем пот так и стекал между лопатками… А, семь бед — один ответ.

Она поправила туго охватывающий ее шелковый пояс. Ничего страшного, ведь даже если ее и заметят, то она успеет исчезнуть прежде, чем изумленные хозяева рощи успеют взяться за оружие. Судя по всему, здесь уровень цивилизации вряд ли поднялся выше стрел и копий, а их полет так медлителен! Она тихонько двинулась следом за маленькими носильщиками.

И тут звонкий, восторженный фальцет разнесся по всей роще:

— Нилада! К нам нилада неприкаянная!

Разом воцарилась тишина — ни хруста веток, ни шелеста листвы.

— Да встречайте же! Я правду говорю! — чуть не плача, с отчаянием вопил мальчишка.

И тут разом грянул с десяток барабанов; ритм их был скорее призывен, чем тревожен, и казалось, что долетает он не издалека, а возникает вокруг, словно гремят древесные стволы. Сам возмутитель спокойствия тоже бросил свою ношу и теперь самозабвенно лупил ладошками по ближайшему дереву, отчего на коре сразу же проступали овальные черные пятнышки; впрочем, они тут же снова напивались мягким светом. Ритм множащихся барабанов стал пульсирующим, он накатывал, точно волна прибоя, и чуть стихал, чтобы дать пробиться возникшим откуда-то свирелям. В этом варварском оркестре было столько простодушного ликования, что у моны Сэниа не зародилось даже желания немедленно отступить и исчезнуть — впрочем, это она могла сделать в любой миг. Но сейчас было уже поздно: между деревьями появились первые робкие долговязые фигуры; пропасть у них на глазах значило убедить их в собственной инфернальности. В другой раз уже здесь не появишься…

По мере того как они приближались и мона Сэниа могла рассмотреть их в призрачно-туманном свечении, ее изумление непрерывно росло. Неудивительно, что это были только мужчины — навстречу чужаку, пусть даже женского пола, естественно выходить воинам; но исполненная скульптурного изящества, почти божественная красота их полуобнаженных тел не оставила бы безразличным пожалуй, даже неодушевленного серва. Они, в свою очередь, тоже глядели на нее с каким-то восторженным упованием, и она понимала, что теперь не в силах улететь, не узнав хотя бы, в чем заключается их обращенная к ней несомненная надежда.

Джасперяне никому не служат, это закон. Но иногда — помогают.

Только чем она может помочь этим… почему-то ей не хотелось даже мысленно произнести оскорбительное: варварам. Что она может сделать для жителей Невесты? О, проклятие, она ведь даже не подумала, как их называть. Невестийцы — длинновато… Невестяне… Невяне… Невейцы.

Сойдет.

Однако что же у них все-таки на уме? Хотя двигались невейцы все медленнее и нерешительнее, круг их неумолимо замыкался — а дальше-то что? И, точно отвечая на ее немой вопрос, шедший впереди всех седовласый Адонис опустился на колени и молитвенно протянул к ней руки:

— Выбери меня, луноокая нилада!..

Она с недоумением и некоторой досадой воззрилась на него: ее что, хотят впутать в какой-то шаманский ритуал? Это совершенно не входило в ее планы. Ей только хотелось взглянуть на этот мир со стороны, но отнюдь не становиться соучастницей первобытных обрядов. Да и выбрать кого-либо из этой толпы, почтительно преклоняющей перед нею колена, было бы затруднительно — все одинаково… ну пусть не одинаково, а каждый по-своему, но дьявольски хороши. Хотя и далеко не первой молодости. Только лепечут как-то по-детски: «Выбери меня… ну, пожалуйста, выбери… удостой…»

На помощь ей пришли барабаны — они зазвучали мерно и дружно, словно отмечая чей-то печатный шаг. И точно: из-за стволов деревьев показалась небольшая процессия, на этот раз уже состоявшая, как догадалась принцесса по длинным одеяниям ее участниц, из особ женского пола. Судя по распущенным седым волосам, девами их было бы назвать затруднительно, но все они были статны и величавы, насколько это позволяла худоба, как видно, присущая всему невейскому народу

Две из них без особых усилий несли фигурку божка со скрещенными руками и ногами, остальные — крошечные, пестро раскрашенные барабаны, подвешенные на груди. По мере того, как они приближались, коленопреклоненные мужи, елозя по траве, тихонечко отодвигались в стороны, освобождая проход. Мона Сэниа без малейшей тревоги ждала, что же будет дальше, хотя по всем правилам это представление, невольной участницей которого она оказалась, нужно было бы как-то тактично завершить.

Величавые матроны благоговейно опустили свою ношу прямо перед нею на светящуюся траву, и у нее появилось наивное желание потрогать миниатюрного идола — в самом деле, из чего он сделан: вырезан из дерева или вылеплен из глины?

Но выпуклые веки на морщинистом личике медленно поднялись, и мона Сэниа поняла, что перед нею — живой карлик. Правда, определение «живой» применительно к нему было весьма относительным: годы его, без всякого сомнения, давно перевалили за столетний рубеж, а окостеневшие руки и ноги утратили способность двигаться, уж он и сам, наверное, не помнил, когда. И, тем не менее, пергаментное личико носило следы того изысканного благородства, которое, родись он на Джаспере, выдавало бы принадлежность к одному из самых древних родов.

Едва угадываемые губы разомкнулись с мучительной медлительностью, но голос, нарушивший наступившую почтительную тишину, был полнозвучен и бархатист:

— Я приветствую тебя, нилада безутешная, и благодарствую, что почтила ты своей неутолимой горестью мое укромное подлесье.

Он слегка прикрыл ресницы, что, по-видимому, должно было означать кивок, и принцесса естественным образом ответила ему глубоким поклоном.

— Не сочти за обиду ту поспешалую назойливость чад моих, коей они встретили тебя, — продолжал престарелый пигмей, — но я и сам, облегчи меня Повелитель Лун на пару десятков лет, присоседился бы к ним с гораздой охотою. Ибо ни одна из нилад, освятивших сии края влагоносной печалью своею, не могла бы соперничать с тобою в ясной, как полнолунная ночь, красоте.

Он снова приписывал ей какую-то естественную для них, но совсем несвойственную ей самой неизбывную печаль, и именно в этом она усмотрела очень удобную лазейку для неизбежного отступления. Она гибким движением опустилась на траву рядом с крошечным старцем и улыбнулась ему самой лучезарной из своих улыбок:

— Прости меня, властелин подлиственного края, если мое появление стало причиной невольного заблуждения твоих подданных. Но я не та, за которую вы меня принимаете. Поэтому позволь мне почтительно удалиться, чтобы продолжить свое странствие.

Он долго всматривался в ее лицо, и на дне его огромных, как у ночного лемура, глаз мерцали недоверчивые фосфорические блики.

— Ты призвала улыбку на свой дивный лик, — проговорил он, наконец, — но забыла, что тебя выдает печаль твоих затуманенных воспоминаниями глаз. Ты напрасно стыдишься открыться нам — выбор Лунного Повелителя, павший на тебя, только доказывает твое совершенство. То, что случилось с тобой — не позор, ибо людская воля бессильна перед могуществом Полунощного Владыки. Не ты первая, не ты последняя. Зато ты, может быть, уберегла в своей памяти какую-то крупицу мудрости Сеятеля Мерцания, которая поможет нам всем в нашей…

Он вдруг запнулся, точно испугался, что сказал лишнее.

Мона Сэниа наклонилась вперед так, что ее губы едва не коснулись морщинистого лобика.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, уважаемый. Но пусть это не пугает тебя. Я не враг вам, я просто странница.

Он тихонечко вздохнул, и на его лицо наползла тень досады:

— Не криви душой, сказочное дитя. Никакая странница не может прийти сюда из огненной печи раскаленного дня, кроме нилады, что тщится избегнуть самой себя. Если ты поглядишься в зеркало подземного водоема, то увидишь, что проклятое солнце уже опалило тебя смертоносными лучами. Только Владыка Тьмы мог быть так жесток, что не пожалел твоей еще не расцветшей младости…

Хм. Может, удивить его, сообщив, что в своей недозрелой младости она уже имеет счастье нянчить троих детишек… Пожалуй, не стоит.

— Прости меня, мой великодушный господин, — проговорила она как можно мягче; — но я не знаю, о ком идет речь. Я никогда не встречала того, кого ты называешь Владыкой Тьмы и Сеятелем Мерцания, и честно говоря, такого желания не испытываю.

Его и без того огромные глаза словно распахнулись в пол-лица и полыхнули зеленоватым огнем, как у проснувшегося зверя.

— Так ты еще не… — Он поперхнулся и постарался стариковским кашлем скрыть свое замешательство. — Значит, ты тщишься убежать от него? Схорониться в глубине наших пещер? Я слыхал, что находятся такие бесстрашные и независимые сердца, и мое восхищение тобой, и без того бывшее безмерным, теперь не имеет пределов. Но… Безрассудное дитя, знаешь ли ты, что это бесполезно? Говорят, что Лунный Нетопырь добивается своего всегда.

Какая-то неуверенная нотка в его голосе подстегнула ее любопытство.

— Всегда ли? Почему ты не хочешь мне сказать, что есть способ?.. — Она действительно не вполне понимала, о чем идет речь, но все происходящее уж слишком напоминало волшебную сказку, разыгрываемую с ее участием, и она изо всех сил подыгрывала мудрому карле, чтобы дослушать ее до конца.

— Способа я не ведаю, — чуть слышно прошелестели старческие губы. — Зато я знаю человека. Только Горон, не страшащийся никого и ничего, посмеет помочь такой беглянке. Только он, которому по наследству досталось знание всех тайных лазеек и тропинок подлунного мира, может провести тебя по заветным подлиственным тропам… Может. Если захочет.

О, древние боги! О таком проводнике в незнакомой земле можно только мечтать!

Но, судя по последним словам этого карлы, Горон любит поторговаться.

— А… что берет он в уплату за свои труды?

— Он никогда и ни за что не требует платы. Это хуже. В ее душе зашевелилось раздражение:

— Тогда что же — умолять его, плакать, руки ему целовать, обнимать ноги?

Взгляд внезапно сузившихся лемурьих глаз стал строг и неприветлив:

— Его ноги нельзя обнять. Он — Неприкасаемый.

8. Две ладони судьбы

Мона Сэниа заставила своего взмыленного коня спуститься на просеку в двух полетах стрелы от ворот Бирюзового Дола. Сколько же она отсутствовала? Принцесса растерянно огляделась и натянула поводья, отдаляя свое возвращение под семейный кров.

Судя по солнцу и едва сдвинувшимся коротким теням от сосен, провела она на Невесте чуть более получаса. Неужели так мало?.. Да нет, все сходится: стайка мальчишек с охапками травы, за ними толпа полуголых поклонников, затем карла многомудрый… Все следовало одно за другим размеренно, словно по сценарию, подчиняясь ритму барабанов. Говорили невейцы какими-то загадками, решать которые времени не было, тем более что по-настоящему ее заинтересовало только одно: заполучить таинственного проводника с гордым и притягательным именем: Горон.

А то, что он Неприкасаемый, так это даже к лучшему. Не будет никаких заморочек на романтической почве. Тем более что это поклонение с хоровым «выбери меня» теперь, с оглядкой назад, начало казаться ей слегка двусмысленным…

Но до условий найма проводника дело в невестийской вечерней роще не дошло: отдаленный крик «Нетопырь! Лунный Нетопырь!», тут же подхваченный паническим хором (нет, у невейцев определенно наблюдалась склонность к коллективным изъявлениям чувств, что, впрочем, характерно для низших цивилизаций), поверг всех в стремительное и слегка постыдное бегство. Ее тоже пытались подхватить под руки, но она метнулась в сторону и в общей суматохе исхитрилась исчезнуть, не вызвав никаких подозрений.

Но — не сразу на Игуану.

На каких-то несколько секунд она позволила себе задержаться на Невесте и перенестись к подножию двух столпообразных утесов, в лиловый сумеречный омут уже вступившей в свои владения ночи; и над плоскими их вершинами она увидела отчетливый силуэт парящей над землею огромной твари, которая могла бы напоминать сказочного дракона или джасперианского коня.

Если бы не была настоящим крылатым человеком.

Это подсказало ей безошибочное шестое чувство. И еще оно присовокупило, что это существо она будет люто ненавидеть…

С этим предчувствием она и вернулась на Игуану, и вся нежданная невестийская сказка с ее головоломными загадками, упоительными полночными тайнами, вполне вероятными талисманами и уже угаданной грядущей ненавистью осталась позади.

Вороной жеребец, шаг которого она все время умеряла, натягивая поводья, ткнулся влажной мордой в полупрозрачную стенку привратного кораблика, предусмотрительно затворяемого теперь даже днем.

— В замок не отправляй, — велела принцесса Борбу, выскочившему из распахнувшегося дверного проема. — Пусть сервы оботрут и проводят на нижнее пастбище.

Она бросила ему поводья и медленно двинулась к дому по лазурным колокольчикам, путавшимся у нее под ногами. Как ни пыталась она отдалить неминуемое объяснение с Юргом, оно становилось все ближе и ближе. Что сказать? И как? После первого посещения Невесты ей казалось, что та мизерность сведений, которыми она могла поделиться, извиняет ее молчание. Вот разведает побольше — тогда разом во всем и повинится.

Но вот она без ведома своего супруга побывала там еще раз, и теперь чувствовала, что всего увиденного и пережитого уже чересчур много, чтобы взять и пересказать все свои приключения, ничем, кстати, кроме любопытства, не оправданные.

Вот если бы она нашла какого-нибудь могущественного колдуна, способного помочь им в их поисках, или хотя бы один захудалый амулетик… А ведь там это непременно есть. Варварское, дикое пещерное существование. Люди на таком уровне цивилизации, как невестийские туземцы, просто не могут обходиться без шаманов, ворожеек и заклинателей! Поглядеть хотя бы на этого лысого карлу — кладезь тайн, но, к сожалению, на самом интересном месте имеет склонность прикусывать язычок. Да и получить у него аудиенцию, когда она уже убедила его в том, что она — вовсе не обожаемая за какие-то неведомые достоинства «нилада», будет, наверное, непросто. На взрослую часть населения тоже надежды мало — простая странница им не интересна, а, скорее всего, и нежелательна: плодов да орешков и самим едва-едва хватает, все поголовно — кожа да кости.

Следовательно, оставалось самое верное и надежное: мальчишки. Нужно только будет захватить в следующий раз каких-нибудь нехитрых даров, как-то: пряники, ножички и разноцветные шарики.

Она поймала себя на том, что следующую тайную экспедицию на Невесту она уже считает делом решенным. Из этого следует, что о сегодняшней вылазке рассказывать она повременит. Вот только…

— Сэнни! — Юрг уже бежал ей навстречу. — Ну, нельзя же так, честное слово! Устраивать сцены и пропадать в такое время… Я уже думал посылать к Алэлу, не там ли ты.

Сердце, булькнув, провалилось в ледяной колодец страха. Неужели за этот час еще что-то? Тогда это будет заслуженным воздаянием за все ее художества.

— Что?.. С кем?…

— Да, в общем-то, ничего не стряслось, только я волновался. Да и Пы все время за мной по пятам ходит, папашу своего проведать просится. Совсем, говорит, плох дедуля. Я без тебя не рискнул его отпустить, хотя сейчас весь гарнизон вроде бы наготове… Так что, отпустим?

— Придется, — поморщила носик Сэнни. — Он, по-моему, к своему батюшке возымел какую-то гипертрофированную тягу. Раньше такого за ним не замечалось. Запоздалая сыновняя нежность?..

— Тебе конечно виднее, но, на мой взгляд — не к нему, а к его судейской должности, которая вот-вот станет вакантной. Кстати, он снова просит дать ему Фируза, чтобы старый душегуб, отходя в мир иной, в последний раз на такое диво полюбовался. Мы ведь только однажды позволяли ему взять с собой младшенького крэга…

— Ни в коем случае! — вырвалось у принцессы почти непроизвольно.

— Да? Вот и у меня возникли сомнения.

— Равнинные крэги сейчас в бешенстве, не знают, наверное, как и расплатиться с нами за своего вожака. И потом, Фируз ведь еще едва оперившийся птенец…

Юрг, заслышав шелковистый шелест, обернулся.

— Легок на помине! — Действительно, оба их домашних крэга, появившись откуда-то со стороны моря, эффектно зависли на секунду над кромкой стены, точно два сказочных вертолетика, а затем разом опустились на нее и принялись охорашиваться. — А знаешь, не такой уж он крохотуля — ишь, кур перламутровый, вымахал аж до папенькиных габаритов! Кстати, я тут недавно наблюдал за тем, как они с Ю-ю забавляются, и мне припомнился твой рассказ о какой-то провидческой картинке, которую ты наблюдала во дворце этого полоумного тихрианского князя. Припоминаешь?

Мона Сэниа почувствовала настораживающий укол под левым ребрышком.

— Да, там был нарисован наш Ю-ю, такой смугленький, что кажется арапчонком; в одной рубашонке он карабкается по камням, а перед ним две невиданные на Тихри птицы…

Вот-вот. Я тогда только успел его вытереть после купания, как тут эти гуси принялись с ним заигрывать; он и вырвался, вверх по камням полез… Сказочная картина, я налюбоваться не мог.

— Когда это было?

— Судя по всему, как раз в то время, когда ты еще прохлаждалась на Свахе. А что?

Призрачное завихрение струй и капель, рождающее так однозначно угадываемые образы…

— В это же самое время и мне в тумане почудилась точно такая же картина. Разве это не волшебство?

— Ну, так я никогда и не сомневался, что в тебе есть что-то от ведьмы… Ой, пардон, только без рукоприкладства — это я, недотепа, хотел тебе нетривиальный комплимент сделать. Но вернемся к нашим баранам, хотя дражайший Пы больше смахивает на упитанного толедского бычка. Значит, даем ему увольнительную, пока он не сиганул в самоволку?

— Ну, раз его отцу совсем плохо, у нас нет морального права его задерживать. Только нужно еще раз строго-настрого ему наказать, чтобы держал язык за зубами, особенно — про венценосного покойника. И, между прочим, откуда он про своего папашу узнал?

— Родственный нюх, — отмахнулся Юрг.

Она задумчиво покачала головой: совсем недавно один за другим погибали ее братья, а она даже ничего не почувствовала. Никудышная она ведьма, вот что. Но кроме этого, проскользнула и еще какая-то настораживающая мысль, только Юрг своей присказкой о баранах спугнул ее, и она исчезла, оставив после себя лишь смутное беспокойство.

— Что-нибудь еще?.. — всполошился супруг.

Нет-нет, ничего определенного. Кстати, у нашего тихрианского князя отец тоже на ладан дышит, и если случится с Рахихордом неминуемое — мне непременно надо быть рядом с Лронгом, он ведь больше ни от кого утешения не примет… Сколько лет он трупоносом отслужил, только чтобы его отца в темнице голодом не уморили!

— Ну, слетай, если так; только не сегодня, ладно?

* * *

Но ни через день, ни через два ей выбраться не удалось: нескончаемая суета «этого поросятника» как теперь величал детскую командор, отнимала все силы и время.

И когда она в сопровождении молчаливого Дуза очутилась, наконец, под ленивым солнышком Тихри, уже по отсутствию девичьего щебета, всегда доносившегося из пестрых палаточек и снятых с колес кибиток, окружавших княжеский шатер, мона Сэниа поняла, что опоздала.

Лронг был в шатре один, и она, приподняв кожаный полог входа, осененного черной траурной ветвью, бесшумно скользнула по вытоптанному ковру к замершему в скорбном оцепенении князю. На какой-то миг замерла, как и он. Что связывало ее с этим тихрианским великаном? Однажды она попыталась найти слово, коим можно было бы наречь их отношения. Наречь… Даже в старинных куртуазных романах такого слова не нашлось. Просто он, как никто другой во Вселенной, умел одарить ее какой-то невероятной полнотой самоощущения: рядом с ним она чувствовала себя и самой прекрасной женщиной, и самым нежным другом, и самой трепетной матерью, и самой своенравной принцессой (да простит ее Юрг!)

Но что же она могла дать Лронгу взамен?

Поднявшись на цыпочки, она обняла его голову и хотела прижать к своему плечу, но Лронг, перехватив ее за запястья, мягко развел руки той единственной женщины в мире, за одно прикосновение которой он готов был отдать полжизни.

— Даже в такой горести, как моя, я не имею на это права, — прошептал он.

— На сочувствие имеет право и последний бедняк, — возразила она.

— Значит, я беднее последнего нищего…

Он подвел ее к своему княжескому креслу, изукрашенному нездешней резьбой — как видно, только чудом уцелевшему от пожара, испепелившего Пятилучье со всеми его сокровищами; привычно устроился возле ее ног. Мона Сэниа угадывала всю неизмеримость его скорби уже хотя бы по тому, что впервые он глядел в пол, а не пожирал ее глазами.

И до этого, в сущности, совсем одинокий, он остался теперь без единой родной души.

— Если ты хочешь поделиться со мной… — прошептала она, надеясь, что от этого ему станет легче.

Он понял, покачал головой:

— Он уснул, как засыпают горы под покровом облаков. Последний сон его был светел, потому что он улыбался. Казалось, он увидел что-то долгожданное… Внуков, может быть. Внуков и правнуков, которые, обогнув Тихри по дороге предков, когда-нибудь вернулись бы к приютившей его прах анделахалле… Три дня назад мы отнесли его туда.

— Но, может быть, ваши милосердные анделисы, которые один раз уже… — с надеждой вырвалось у принцессы.

— Они никого и никогда не воскрешают дважды, — покачал головой чернокожий великан. — Такого под небом Тихри еще не бывало.

— Все когда-то случается в первый раз. А вдруг?..

— Нет. И потом, неужели ты думаешь, что я не убедился в этом своими глазами?

— Прости, дорогой мой друг, я причинила тебе лишнюю боль. Скажи, чем я могу утешить тебя?

Он нашел в себе силы улыбнуться:

— Только доброй вестью о себе самой.

— Тогда мне нетрудно это сделать, — заторопилась она, пытаясь хотя бы звуками своего голоса, а не смыслом говоримого, отвлечь его от неизбывной скорби. — У нас, на моем острове, где я всегда была бы рада видеть тебя гостем, прибавление семейства: вернулся этот бродяга, самозваный рыцарь по-Харрада. Не знаю, где он пропадал и что с ним приключилось, но свалился он, как говорит мой супруг, точно снег на голову; и не один — с новорожденным сынишкой!

Лронг с усилием приподнял уголки губ, что должно было означать улыбку.

— Я представляю себе его счастье… — Голос осиротелого князя был тусклым, как шелест погребального покрова: разумеется, никакого счастья он сейчас не в силах был представить.

Но в иллюзорный круг своих забот ей удалось его втянуть. И то хорошо.

— Вот то-то меня и беспокоит, — продолжала лепетать принцесса, — что этот беспутный батюшка вовсе не радуется своему младенцу! Хотя нет сомнений, что это действительно менестрелев сын. Даже голос — как у птицы лесной. Правда, мать у него, судя по его личику, немножко странновата…

— Она с твоей дороги или чужестранка?

— Это покрыто мраком его беспамятства, потому что Харр о ней даже ни разу не упомянул. Какая-то страшная боль стоит между ним и его прошлым. Но, насколько можно судить по малышу, подружка Харрова не принадлежит ни к одному из племен Джаспера или Тихри.

— Так ты даже не знаешь, где он находился все это время?

Это долгая история. — Мона Сэниа оперлась локтями о колени, опустила подбородок на сцепленные пальцы; Лронг слушал, зачарованный голосом, который чудился ему в каждом сне, и принцесса радовалась, что отвлекает его от печальных раздумий. — Я сама виновна в том, что он очутился неведомо где — попался под горячую руку, ну, со мной бывает… А я не очень за него беспокоилась, ведь он сам только и мечтал, как о странствиях по еще нехоженым тропам. Но так получилось, что земля его скитаний оказалась неведомой не только для него, но и для нас. Когда я спохватилась и решила вернуть нашего менестреля назад, оказалось, что того места, куда я его отправила, уже не существует…

— Как же он сам-то уцелел?

— Об этом только он один и сможет рассказать, когда память снова будет ему подвластна. Ведь может статься, что побывал он в краях, изобилующих колдунами и магами. А что дело тут в чародействе, сомнений нет: ведь вернулся же он назад неведомо как. Мы с супругом моим перебрали всех, кто обитает на Игуане — нет, ни один не причастен к непостижимому возвращению нашего бродяги.

Лронг провел ладонью по перечеркнутому косичками лбу, разглаживая собравшиеся над бровями морщины.

— А не допускаешь ли ты, госпожа дум моих, что он сделал это… сам?

— Сам? — Она в изумлении уставилась на тихрианского правителя. — Что ты говоришь, мудрый Лронг? Разве известно, что хоть кто-то из твоих подданных совершал, как мы, мгновенные перелеты через ничто ?

— Я об этом не слышал, — покачал он головой, в которой она заметила первую поблескивающую седину. — Но надо спросить сибиллу, он у нас знаток всех сказок и преданий.

— Погоди, добрый мой Травяной Рыцарь, — проговорила она с мягкой улыбкой. — Я еще хочу побыть с тобой. А если сибиллу позовешь, то потом его из шатра не выставить будет; знаю я его, старого болтуна.

Но Лронг уже решительно поднялся и, подойдя к дверному проему, приподнял полог:

— Эй, сибиллу сюда!

Ответа не последовало, но было слышно, как прытко затопали тяжелые сапоги, и не одни. Что-то острожен стал князь, раньше у его шатра такого караула не было.

— Малейшее желание твое — закон мой, — как бы оправдываясь проговорил он, возвращаясь на прежнее место. — Да и сибиллушку пожалеть надо, убивается он…

Мона Сэниа поняла: старый сморчок стал дорог Милосердному князю хотя бы потому, что скрашивал последние дни его тихо угасавшего отца.

Вид у придворного шамана, явившегося в сопровождении Паянны, был и вправду убитый, несмотря на роскошную песцовую шубу, присланную из джасперянских закромов взамен полосатых отрепьев, заброшенных ею собственноручно в солнечное горнило. Сморщенное личико было все зарёвано, на голове что-то вроде венка из длинных, точно водоросли, черных трав; если бы он был способен еще больше дряхлеть, то можно было бы предположить, что с прошлого раза он постарел на полстолетия. Паянна поддерживала его сзади за локти, опасаясь не без основания, что он растянется прямо на пороге.

— Потеряло сибилло Рахихордушку, друга-благодетеля болезного! — взвыл он щенячьим голоском, едва завидев нездешнюю гостью. — Никому теперича сибилло неприкаянное не надобно, вышвырнут его на дороженьку…

— Я уже сколько раз обещал тебе: пока жив я и дорогой своею правлю, теплый ночлег и сытный кусок для тебя найдется, — досадливо оборвал его князь.

— Благоденствуй вечно, прещедрый правитель, да не оскудеет длань твоя…

Паянна молча поймала его на полдороге к княжьим сапогам и, вздернув, как котенка, за шкирку, вернула в вертикальное положение.

— Не трожь сибиллу, горем умыканного, лапищами своими мужицкими! — взвизгнул трясущийся шаман. — Рахихордушку сгубила-проглядела…

— Сядь! — Черный княжеский перст указал на гору подушек в дальнем углу.

Обряженный в драгоценные меха приживала, вырвавшись из цепкой, как воронья лапа, Паянниной длани, укатился куда было велено.

— Спрашивай, высокочтимая гостья, — обернулся Лронг к принцессе.

Интонации его были строги и царственны — по-видимому, он таким образом старался довести до сведенья своего придворного волхователя, что дальнейшие слезливые отступления и перебранки, мягко говоря, нежелательны.

— Скажи мне, мудрый хранитель древних преданий, — осторожно обратилась принцесса к шаману, одинаково опасаясь и обиженной замкнутости, и старческого словоизвержения. — Не припомнишь ли ты, чтобы кто-нибудь из твоих соплеменников хоть единожды исчез в одном месте и в тот же миг очутился где-то поодаль?

Сибилло поднял голову и встряхнулся, как только что разбуженная курица.

— Те сибиллы, что по младости лет не древними заветами берегутся, а всякими новшествами пробавляются, на многое способны… Только не на пользу сие, взять хотя бы покойного Кадьяна, да не обгадит прах его, по ветру развеянный, дорогу князя нашего, ко всем убогим сочувственного.

— Значит, Кадьян мог…

Шаман закивал, словно клевал невидимые зернышки.

— В какую угодно живность перекинуться он умел, было дело, — затараторил престарелый кудесник, безмерно гордый тем, что его скудные обрывки знаний еще кому-то понадобились. — Кротом стервец окаянный оборачивался и под травою хоронился; в птицу воплощался, чтоб с одного места на другое скорохонько переметываться. Только ведь тут загвоздочка…

— Врешь ты все, шмакодявка брехливая, — неожиданно рявкнула на него Паянна, до сих пор молчаливо стоявшая у стены, скрестив на груди свои могучие ручищи с засученными выше локтя рукавами. — Ежели б Кадьян так запросто в птицу оборачиваться мог, то на кой ляд ему было строить летучий корабль-Гротун?

Шаман, причмокнув, с достоинством поджал серые губы:

— Сибилло и помолчать могло бы.

Мона Сэниа почувствовала, что у нее самой глаза сейчас обморочно закатятся; древние боги, и как бедный Лронг все это выдерживал?

— Не сбивай с мысли княжьего советчика, Паянна, — попросила она как можно мягче. — С тобой у меня тоже будет разговор. Только попозже. Итак, ты, досточтимое сибилло, остановилось на том, что существует небольшая проблема…