Венценосный Крэг (№4) - Лунный нетопырь

Но вот весь этот хлевной смрад и несмолкаемый писк человеческих личинок остался позади, и широкие сглаженные ступени повели вверх; из щелей потянуло предрассветной свежестью, и новый шум — о, черные небеса! — дал знать о встрече с еще одним скопищем пещерных обитателей. К счастью, эти были повзрослее.

Дугообразная галерея прилепилась прямо к склону — с одной стороны тянулась каменная стена, вся испещренная полустертыми иероглифами, с другой естественной оградой служила густая древесная зелень. Обращенная вовнутрь листва блекло светилась, как ей и положено; внешняя по обыкновению позванивала, стараясь повернуться ребром к посветлевшему небу, чтобы впустить в галерею последний отблеск лунных лучей.

Вдоль стены на корточках расположилась молодежь (так вот где они все — на уроке); у каждого на коленях лежало что-то вроде подноса с песком. У каменного столбика, бессильно привалившись к нему тощим задком, что-то бормотал унылый плешивец с устало-брюзгливым лицом, напоминающим морду безнадежно отощавшего бульдога. Он скороговоркой диктовал, а слушатели царапали пальцами по песку; писали, пока не доходили до нижнего края, и стирали, снова выравнивая тонкий слой песка. Писали и стирали. Писали и стирали…

— Соблаговоли обождать, — смиренно шепнула провожатая, и принцесса, чтобы не привлекать внимания брыластого наставника, тоже присела на корточки. Прислушалась:

— Если первая ягода от стебля, и вторая ягода от стебля, и много ягод и заговоренная ягода от стебля представляют заклинание линейно независимого произрастания однородного линейного магического… «…бу-бу-бу… годаотстеб… ейнонезавис-с-с…» — неразборчивым речитативом вторили безрадостные юные голоса.

Даже если это была лекция по садоводству вперемешку с черной магией, то все равно — полнейшая абракадабра. И правильно они все делают, что стирают написанное. А хорошо бы отыскать среди них Чичи… как там его… миану. Этот был явным заводилой, уж он-то наверняка мог сказать, где сейчас Горон. И не пришлось бы беспокоить престарелого карлика.

Она оглядела понуро склоненные головы — нет, никого похожего. И сколько еще ждать, слушая все эти шаманские заклинания? Может, прямо сейчас исчезнуть и продолжить самостоятельные поиски, а кстати — ведь разжег же кто-то огонь в заброшенном подлесье?

А бормотание продолжалось и раздражало все больше и больше, потому что назойливо напоминало что-то, что автоматически заучивалось ею в такой далекой (а может — такой недавней?) юности:

— …в принципе этот метод, — бубнил унылый псоглавец, — сводит заклинание любого линейного раздробленного произрастания к заклинанию однородного линейного…

Ты ничего не вспоминаешь? Пораскинь-ка мозгами!

Ей показалось, что ее коснулся холодок безумия: шевеля отвислыми брылами, этот живой скелет читал на память теорию линейных дифференциальных уравнений, безбожно перевирая термины и нимало не заботясь о том, что все сказанное вылетает из юных голов со скоростью предутреннего ветра.

А она еще сочла здешнего одинца мудрым старцем — да это ж надо совсем из ума выжить, чтобы позволить рядом с собой твориться такой бессмыслице! Пожалуй, и вправду надо улизнуть отсюда потихоньку, пока…

«Пока» не вышло — ее весьма непочтительно дернули за полу плаща. Это была не прежняя кроткая невестийка с угловатыми плечами, а величественная старуха, чьи даже не седые, а какие-то прозрачные космы одевали ее, спускаясь ниже пояса. Надменный вид выдавал прислужницу самого одинца. Повинуясь ее кивку, девушка снова окунулась в затхлую темноту скального лабиринта, радуясь хотя бы тишине, становящейся все плотнее и ощутимее.

Путь наверх, наконец, завершился яйцеобразной келейкой, чьи стенки укрывал живой мерцающий плющ. Нефритовая шкатулка, только изнутри. Принцесса с изумлением уставилась на громадную пестрокрапчатую бабочку под сероватым сводом, мерными взмахами крыльев нагонявшую относительную прохладу, и не сразу разглядела на полу большую корзину вроде тех, куда собирали загаженное младенцами сено.

— Не гляди так изумленно на этого эльфа, нездешнее дитя, — раздался снизу дребезжащий голосок. — Это дар маггиров в знак уважения к моей непомерно затянувшейся старости… А ты, Шестипала, не забудь вернуть его обратно, когда меня не станет. А теперь ступай, ступай себе.

Несгибаемая старица проплыла мимо принцессы с обиженным видом и скрылась за вьюнковой занавеской, и только тогда мона Сэниа обратила внимание на сморщенное личико, выглядывающее из мелкой серо-зеленой листвы, наполнявшей корзину.

На нее спокойно глядели глаза человека, ожидающего легкой и безболезненной смерти и не страшащегося ее.

— Тогда, на многолюдном сборище, когда малолетки приняли тебя за ниладу, ты была улыбчатой и неискренней, — шелестел усталый голос. — Но я угадал в тебе то, о чем ты и сама вряд ли подозреваешь… Угадал и велел тебя найти. Но ты исчезла. Что ты скажешь теперь, когда мы одни?

Ну-ну, поведай ему о том, что ты натворила — он не проживет и тех минут, что ему еще отведены судьбой.

— Я… прости меня, что я потревожила тебя по пустякам. — Принцессе было так несвойственно смущение, что она даже растерялась, подбирая слова. — Я ищу Горона.

— Он был здесь совсем недавно. — Слова следовали одно за другим с расстановкой, словно дряхлый одинец собирал силы на каждое. — Сейчас он озабочен мальчиком, которому предстоит заменить меня… Но он поторопился.

— Мальчика? — невольно вырвалось у нее. — Тебя заменит ребенок?

Складки на пергаментном лобике, которые когда-то были бровями, слабо шевельнулись:

— Ребенок… Когда его вернут сюда, он будет уже взрослее тех, кто не пережил всех мытарств, выпавшего на его долю. Первое время моим ведьмам (не перебивай его, ведьмы — это те, что ведают, и не больше) придется помогать ему; но одна за другой они будут уходить в небытие… А в твоем подлесье разве не так?

Не утомляй его долгим рассказом о себе.

И не собираюсь. Не отнимать же по пустякам последние минуты жизни у этого до ужаса одинокого человека! А мне нужен всего один ответ — где Горон?

Не думай о том, что нужно тебе — сейчас ты нужна ему.

А ведь и правда — на нее глядели глаза, в которых разгоралось что-то живое, юное; ну конечно, ведь для таких, как он, старейших, единственной радостью оставалось именно ведать. Вот даже сейчас он хочет услышать что-то, ему доселе неизвестное.

— В моем племени правителя сменяет его сын, — осторожно проговорила она, — а на соседних остро… то есть на соседней земле — внук.

— Неразумно, — послышалось негромко, но бескомпромиссно. — Потому что долго. Горон сделает это быстрее. Так зачем он тебе?

Не ответить совсем ничего было просто неучтиво.

— Мои люди… Я хочу сказать — люди моей земли могут попытаться… не сразу, конечно, а когда вы будете готовы… — Она стиснула руки, заставляя себя сделать отнюдь не легкую вещь: говорить все, как есть, самыми простыми словами. — Горон открыл мне, что вашей заветной мечтой было возвращение туда, откуда вы прилетели. Или нет?

— Горон… — Бескровные губы молча шевелились, словно старец пережевывал свои собственные слова. — Горон. Ну, сам-то он об этом не мечтает. Это человек не нашего народа, его-то предки всегда жили среди этих гор и холмов. Он — последний из племени номадов.

Как же ты забыла об этом — ведь он рассказывал тебе о своем прошлом! Да помню я, помню.

— И, тем не менее, он всеми силами хочет помочь вам. — Она не могла не вступиться за своего спутника.

— Возможно… Но боюсь, что на это не решится мой народ.

Я совсем недавно говорила с маггирами — даже они готовы. Хотя на старой земле им, помнится, жилось не сладко.

Морщинки-трещинки на высушенном годами личике изобразили что-то вроде улыбки:

— Сказочный ребенок, ты со всеми разговариваешь, как равная с равным?

Вот это-то как раз ее и смущало — стоя над ним, она не чувствовала равенства и, напротив, как бы роняла свои слова свысока; чтобы исправить это положение, она попросту села на припорошенный сеном глинобитный пол, обхватив колени руками и положив на них подбородок:

— Давай на время оставим мои манеры в сторонке и поговорим о более серьезных вещах. Кто может помешать твоим подданным осуществить свою мечту — думаешь, Нетопырь Полуночный?

Одинец прикрыл глаза, как видно, собираясь с силами:

— Люди чаще всего мешают себе сами. Мечта же прекрасна тем, что она существует только в людских умах. Ею упиваются и гордятся, о ней без конца говорят… и говорят… и говорят… Так что каждый говорун же начинает чувствовать себя борцом за осуществление этой мечты.

Черные небеса, до чего же точно подмечено! Вот уж не ожидала такой мудрости от туземцев.

— А что препятствует перейти от слов к делу? — не совсем учтиво перебила его принцесса, приятно ощутив пониже ребра самый надежный аргумент в пользу действия — десинторную кобуру, на дне которой еще совсем недавно лежало погибельное кольцо. — Этот ваш бог-лунатик, повелитель тьмы?

— Он — не бог, — раздалось ответ. — Только местное божество. Живой идол, летучее порождение лунного света. А что до тьмы, то ею нельзя повелевать, ибо ее не существует.

Принцесса даже затрясла головой, словно приводя в порядок то, что никак не укладывалось в мозгу.

— Прости меня, — проговорила она осторожно, чтобы не брякнуть что-нибудь на счет старческого маразма. — А где же, в таком случае, я натыкалась тут на всякие углы, как не в темноте?

Глаза в щелочках полуприкрытых век на обезьяньем личике засияли еще ярче.

— Там просто не было света. Как здесь вот нет… — Дырочки ноздрей к него на пожухлом личике зашевелились, как у кролика. — Ну, к примеру, дыма. Но дым есть, а бездымья — нет. Не существует. Как и тьмы. Напридумывали лишних слов… Темнота — это тоже свет, только равный нулю. Непонятно?.. Тогда просто запомни: темноты нет, как нет холода, нет зла. Нет даже смерти, а есть только жизнь, вот она, существующая, тянется, тянется, тянется… а в какой-то следующий миг она уже в прошлом. И все.

Ты слушай его, слушай, он уже сделал тебе королевский подарок: научил легко умирать.

— Но ведь в таком случае и жизнь — только слово, ее ведь руками не потрогаешь!

— Мудрое дитя, почему мы с тобой так поздно встретились?.. Жизнь — это… это слово, действительно всего лишь придуманное слово, но она овеществляется в каждый миг своего течения… — Он бормотал едва слышно, захлебываясь торопливыми словами, словно боялся не успеть выговориться. — Вот ты шла сюда: существовали твои юные ноги, которые ступали по камню, который согревался от касания твоих санда… лий…

Голос вдруг точно надломился и смолк. Закрылись глаза. Может быть, лучше уйти потихоньку, оставить его в покое?

Как ты не понимаешь — для него последним счастьем осталось не узнавать что-то новое, а передавать тебе все самое важное, накопленное за бесчисленные годы.

Мне? Это за какие такие прегрешения? Последние минуты — и дарить их совершенно постороннему человеку, которому вся эта старческая мудрость нужна, как…

Не торопись. Поймешь.

Одинец глубоко вздохнул, набирая сил для окончания своего монолога, и девушке показалось, что зашевелилась укрывающие его листья, словно он хотел выпростать руку, чтобы удержать ее подле себя.

— Я здесь, я не уйду, — шепнула она. Что поделаешь — жалко ведь человека.

— Твоя жизнь… Да. Это и твоя кожа, что отражала поток тех мельчайших искорок, который называется светом; боль от удара об острый… несомненно существующий… угол — это и всплеснувшаяся в твоих сосудах кровь, и крошечные молнии, пробегающие по нервам; даже твоя мысль о том, что ты блуждаешь в темноте…

Он захлебнулся собственным сбившимся дыханием; она обождала, пока он переводил дух, и не удержалась:

— А разве мысль существует?

— Несомненно! — выдохнул он с неожиданной силой. — Это те же крошечные, почти неуловимые молнии, которые навечно уходят за пределы наших тел…

Он снова поперхнулся, но упрямо продолжал:

— Мы открыли это еще там… на нашей прародине, — произнес он извиняющимся тоном. — Если бы у меня достало времени передать тебе хоть частицу…

Щелочки век совсем сомкнулись. Неужели — все? Спрашивай скорее! У тебя есть, о чем спросить. Ага, ты еще здесь. Подслушиваешь. Я всегда знаю, о чем ты думаешь. Спроси его, потому что мне ты не поверишь.

— Ты сказал, что Нетопырь — всего лишь божество, — прошептала она совсем тихо, чтобы не разбудить своего мудрого собеседника, если он уснул. — Но тогда… существует ли бог?

В ответ раздалось то ли покряхтывание, то ли кудахтанье; она с трудом догадалась, что это одинец смеется, не разжимая губ. И может быть, последним в своей жизни смехом.

— Я знал, что ты все-таки спросишь об этом, знал… — Слабый голосок дребезжал каким-то мизерным старческим удовлетворением: вот ведь ему удается оставаться мудрым провидцем до самого конца. — Мы были дикарями на своей старой земле, потому что сотворяли кумиров, объявляли богами и пророками людей, которые того не стоили; мы лепили себе идолов…

Веки старца так и оставались сомкнутыми, и торопливое бормотание становилось почти неразличимым — может быть, он говорил уже только для себя:

— И только очень немногие из нас… в первую очередь, конечно, маггиры, перед самым крушением нашей цивилизации, наконец, поняли, что существует один-единственный бог… и родился он в тот миг, когда первая полуобезьяна обдумала, с какой это ветки ей удобнее спуститься на землю…

Он передохнул, так и не открывая глаз: с каждым разом ему все дольше и дольше приходилось набираться сил.

— Так что запомни, дитя: только тогда двуногое создание перестает быть дикарем и становится человеком разумным, когда он отказывается от всех своих идолов, как бы прекрасны и утешительны они ни были, и осознает, что бог — это непостижимое существо…

— Существо? Все-таки — существо? И потрогать можно?

Пусть — нечто, сотканное потоками чувств и мыслей всех живших когда-либо людей… Бесконечное множество — в одном. Когда-то маггиры пытались дать ему название — »бессмертное сонмище», «пантеон мудрости»… Опять лишние слова. Нет. Просто бог Живое существо, чей разум невообразимо превосходит ум мудрейшего из нас, а плоть… она непредставима, как то, что собирается в грозовых облаках, чтобы родить молнию. Вот это понимание, в конце концов, и отличает человека от дикаря.

Принцесса почесала кончик носа, припоминая командоровы сказки про Психею и подземный Аид, переполненный неприкаянными тенями:

— Несмотря на все свое дикарство, я тоже могу тебя понять; но все-таки — как это себе представить? Облако, состоящее из бесплотных душ, отлетавших от тел умерших? По тогда это — бесконечно печальное существо, потому что каждая такая душа должна нести в себе всю боль и ужас расставания с земной жизнью!

Крошечное тельце беспокойно задвигалось под своим серовато-зеленым покрывалом:

— Улетающая душа — это одно из первобытных заблуждений… утешительных, как и многие другие. На самом деле душа — это отпечаток незримой половины человеческой жизни; он складывается, как мозаика, безостановочно, с момента рождения… и даже во сне. Колдовское отражение всех мыслей и чувств, которое одновременно и остается с человеком, и непрерывным потоком вливается в то, что ты так забавно и почти точно назвала облаком. Облако, обнимающее весь мир…

Щелки пергаментных век разомкнулись, спокойный, без старческой слезливости взгляд устремился вверх, словно пытаясь разглядеть то, о чем он повествовал — черные небеса, и откуда у него все еще берутся силы?

Из твоего теплого, сочувственного внимания, девочка.

Ну не врать же собственному внутреннему голосу — ни малейшей теплоты со своей стороны она не замечала; капелька жалости — еще может быть. А так — элементарное любопытство.

— Знаешь, это, мягко говоря, не просто — представить половинку себя, которая одновременно и остается, и улетает куда-то!

— Просто, девочка. Вычти из своей жизни все, что содержало действие, и останется душа. Только вот человеку свойственно забывать даже самое дорогое — а вот где-то там, в незнаемом далеке, все это сохраняется до мельчайшей крупицы. Так что к тому моменту, когда человек прекращает свое земное существование, его душа уже там вся, целиком, потому что вливалась в неосязаемое, но существующее «облако» с момента рождения и до последнего вздоха.

Черные небеса Вселенной, и в какие дебри совершенно нежданно завел ее извилистый путь той неведомой никому сказки, которую она позволила одной себе на этой знойной Невесте! И уж никак нельзя было сказать, что ее финал, досказанный мудрым одинцом, привел «ее своенравие» в состояние благостного умиротворения.

Даже наоборот.

— Но я не желаю, чтобы было так! — запальчиво воскликнула она, ударяя кулачками в пол, так что пестрокрапчатый эльф сбился с ритма, и золотистые чешуйки с его крыльев закружились в воздухе. — Если я не могу припомнить собственных крошечных детских радостей, своих мимолетных обид и скоротечных устремлений, мизерных потерь и пустячных побед — почему всем этим владеет кто-то другой?

— Этот другой и есть, в сущности, ты. Или вернее — ты сама с каждым мигом все более и более становишься частью этого всеобъемлющего другого. И пусть тебя примирит с ним то, что оно — бессмертно.

Она чуть было не выразилась вслух, на кой черт ей нужно такое бессмертие. Ладно. Как полагает одинец, это самое «нечто» ее хорошо расслышало.

— Хотела бы я как минимум представить себе, как он, этот бог, выглядит и в каких небесах обитает, — пробормотала она тоном, не предвещавшим гипотетическому встречному ничего утешительного. — Ведь если он вобрал в себя все людское, то сколько же в нем презрения и ненависти, отчаяния и гордыни!.. Впрочем, надеюсь, что любви и сострадания должно быть чуточку больше. Но почему тогда он порой так безжалостен, когда ему ничего не стоит быть милосердным? Ведь самое главное его качество — это всемогущество. Он что, таким образом забавляется?

Одинец долго молчал; а ведь время шло, и луна, наверное, уже коснулась горизонта…

Ты слушай, слушай! То, что открывается тебе, дороже тысячи лун!

Старец, словно услыхав этот голос, еще шире приоткрыл глаза:

— Пойми, дитя, бог — он живой, и в первую очередь им движет то, что обеспечивает существование всего живого, от мышонка до человека. Это — инстинкт самосохранения, — прошелестел едва слышный голосок. — Страшно помыслить, как этот бог представляет себе, что же будет с ним, если внезапно исчезнут питающие его потоки человеческого духа. Ведь бог, в сущности, живет за наш счет, вот почему он озабочен сохранением человечества в целом. Вот почему погибают десятки, сотни — а нам не дано угадать, сколько тысяч благодаря этому выживают. Это способен предвидеть и рассчитать только он.

— Инстинкт самосохранения… Так просто! — вырвалось у принцессы с искренним разочарованием.

А все самое важное в жизни — оно просто. — Голос был уже так тих, что его почти заглушал шелест эльфовых крылышек. — А то, что не просто — оно не так уж и важно.

— Тогда твоему богу следовало бы сделать простую, чертовски простую вещь, — безжалостно проговорила мона Сэниа. — Из того, что ты мне рассказал, выходит, что для любого человечества истинный бог — чуть ли не самое важное на свете. Пусть представить его не то, что не просто — невозможно. Но почему же он не хочет позволить людям узнать себя, услышать свой голос, который учил бы их жить по-божески, чтобы не обрекать себя на вымирание?

— Я думаю, в самой его сущности заложена непознаваемость… Чтобы люди не захотели подчинить его себе.

Он прерывисто втянул в себя воздух и закончил с неожиданной силой:

— А этого позволить нельзя! Слышишь — не допусти, чтобы это каким-то чудом свершилось!!!

Она в изумлении отпрянула:

— Почему, почему ты все это говоришь не кому-нибудь, а именно мне?

Наверное, она уже научилась читать по его губам, потому что скорее угадала, чем услышала то, на что он собрал все последние силы:

— Потому что я ошибся… Не мальчик… которого я отдал Горону… Ты. Ты… рождена… править.

А потом наступила тишина. Она подняла глаза — крылья маггировой бабочки больше не шевелились.

Она выпрямилась и неслышно отступила к стеночке, затянутой угасающим на глазах, словно увядающим, плющом. Здесь ее больше ничто не удерживало. Келья-шкатулочка из тусклого нефрита, как же непоправимо ошибся твой хозяин!

Потому что уж чего она не собиралась делать в своей жизни, так это править.

24. Бескрылый властелин

С вершины гранитного столба было видно, что здешнее недоброе светило уже высунуло из-за цепочки столбчатых гор свое прожженное темечко, проклятым мидасовым касанием превращая благородный оникс в презренное золото. Где-то далеко внизу, в несмытой предутренней темени, беспокойно зазвенела жесткая внешняя листва придорожных деревьев. Вероятно, так бряцали смертоносные бронзовые перья мифических гарпий, о которых ей рассказывал Юрг…

Забавно, а ведь если все то, о чем говорил покойный одинец, действительно существует, то в облачной кладовой высшего разума Невесты с этой секунды будет храниться отпечаток сведений о том, что где-то в непредставимом далеке водятся птицы с бронзовым оперением.

Или нет?

Или ты собиралась поторопиться.

Грамерси, но пусть тутошний бог учтет, что это очаровательное словечко встречается только в каких-то замшелых легендах неведомой ему Земли. Но «моему своенравию» оно нравится. И потом, перестань, наконец, вмешиваться! Я прощаюсь с Невестой, и мне так легко в это солнечное утро…

Здесь все утра солнечные. Даже слишком.

… мне легко и солнечно, потому что я освободилась навсегда от проклятого Нетопырева наваждения, и теперь нужно припомнить только какую-то мелочь…

Действительно, мелочь: всего-навсего попрощаться с твоим Гороном!

Да, просто встретить Горона, поблагодарить его за терпение и дружескую помощь…

Ничего не значащая фраза. Все сразу вернется на свои места, и ты как прежде станешь девочкой, которая следует за своим рыцарственным проводником, и ты снова окунешься в сказку, с которой, оказывается, так невыносимо расставаться; и ты расскажешь ему о победе над наемниками Вселенской Орды…

Не много чести в победе, когда у тебя под боком десинтор.

И о Лунном Нетопыре, чьи обугленные останки замурованы под оплавленным камнем…

Ненаследной принцессе не пристало похваляться убийством.

А тайны «нефритовой шкатулки»…

Это тайны усопшего; престарелый одинец не раз на своем веку встречался с Гороном, а ведь не поделился с ним своей мудростью. Значит, так тому и быть.

И потом, Горона еще найти надо; может, ты подскажешь — где?

Струйка дыма или пара, поднимающаяся над безлюдной заброшенной купиной.

О, в самую точку!

Она умчалась под указанный ей меднозвонкий полог, даже не поблагодарив своего навязчивого советчика. Огляделась: безлюдно и заброшено. И в самом деле, не похоже, чтобы здесь кто-нибудь обитал.

Небольшой замшелый холм, испещренный дырами полузасыпанных пещерок, вряд ли мог вместить даже немногочисленное племя, и деревья (для нее все-таки деревья, а не сучья какого-то легендарного исполинского супердрева), укрывающие его от зноя, вздымались намного выше его зубчатой верхушки. Пахло, как в земном лесу, земляникой и поганками. Какая-то мошкара стрекотала и жужжала, но и только. А пар, который она заметила еще при луне, поднимался наверное из какой-нибудь расщелины, ведь могут же здесь быть теплые подземные источники…

И тут вдруг она остановилась и напряглась в той мгновенной готовности, которая порождается стремительно мчащейся навстречу бедой за какую-то долю секунды до реального ее возникновения. А затем до нее донесся не то хрип, не то стон, но точна — не из покинутого обиталища.

Горон, конечно, Горон! С ним что-то стряслось, иначе он ждал бы ее возле каменных врат…

Она бросилась на этот звук, спотыкаясь о бугорчатые корни и кляня себя за беспечную задержку в одинцовой келейке; но внезапно от кряжистого ствола векового дерева отделилась сумрачная тень, и она узнала знакомый сутулый силуэт.

— Горон! — крикнула она, — Горон, что с тобой?

Он предостерегающе вскинул руку, не то, останавливая ее, не то, приказывая замолчать. А может, и то и другое одновременно. Она, как испуганная девчонка, зажала себе рот ладонью и все-таки па цыпочках, чтобы не хрустнула под ногой ни одна ветка, приблизилась и замерла чуть поодаль.

Он стоял, заглядывая в какую-то дыру или колодец; толстая узловатая веревка, перекинутая через нависший над ним здоровенный сук, спускалась в глубину, исходящую затхлым дымком.

— Подожди, — проговорил он негромким, но каким-то незнакомым голосом. — Сейчас он замолчит.

Откуда-то снизу донесся натужный звериный хрип. От сердца отлегло — если что и случилось, то не с Гороном. Какая-то непутевая живность сверзилась в глубокую трещину, и теперь защитник всех слабых и угнетенных пытается ее вызволить…

Ты что, не понимаешь — не водится тут подобной живности, кроме…

В воздухе что-то блеснуло — это Горон нашарил в складках плаща какой-то кристалл и швырнул его в колодец. Оттуда полыхнуло жарким колдовским кармином, и не только: запах, пряный до тошноты, доводящий до безумия, леденящий и обжигающий, заставляющий деревья кружить хороводом одноногих великанов, а травяной покров — биться в падучей немочи… И крик — не боли и не горя, а того запредельного нечеловеческого ужаса, от которого сходят с ума, седеют и умирают.

И ужасающая догадка, что ее рыцарственный великодушный спутник — вовсе ничей не спаситель, а вершитель самого извращенного, сатанинского жертвоприношения — окончательно превратила ее в ту маленькую испуганную девочку, в которую она так самозабвенно играла на этой земле.

— Горон! — всхлипнула она, превозмогая дурноту и бросаясь к нему, чтобы забыв о его неприкасаемости, повиснуть у него на плечах. — Горон, миленький, не надо!

Он не вздрогнул и не отстранился, а напротив, склонился над нею, так что теплые живые пряди его волос заскользили по ее лицу и плечам.

— Что ты делаешь, Горон, что ты здесь делаешь? Она даже не вспомнила, что ему, этому вечному недотроге, может быть тоже больно от прикосновения к чужому телу, когда его левая рука скользнула ей за спину и сухая ладонь властно легла между лопаток.

— Добро. Я творю добро, маленькая моя. Творю необходимое добро, будь оно проклято. Так что помоги мне.

Она присела, выскальзывая из его объятий, и отступила на шаг. Он немного постоял, прислушиваясь; непоседливое шевеление его свисавших волос как всегда не позволяло разобрать выражения лица. Сладковатый трупный дым из провала больше не поднимался, в звенящей тишине не слышалось ни всхлипа, ни стона.

— Все, — легко бросил он, словно речь шла о каком-то незначительном пустяке. — Творение закончено.

Веревка натянулась, узлы поползли вверх; было видно, что ни в чьей помощи самозванный «творец добра» не нуждается. Из загадочного колодца показалось обвисшее худое тело, исполосованное радужными узорами разноцветного пепла и подхваченное под грудью толстой петлей. Горон подергал веревку, раскачивая этот неправдоподобный груз, потом в какой-то момент отпустил ее — тело рухнуло на траву точно ему под ноги.

— Воды. Погляди. Эссени, где-то здесь у меня был кувшин, — проговорил он совсем будничным тоном. — Но больше половины не трать.

Мона Сэниа торопливо огляделась — действительно, между корней серебрился небольшой кувшин дивной нездешней работы. Она схватила его, почувствовала — полный. Боязливо наклонилась над лежащим: а жив ли?.. Даже дотронуться было страшно. Несколько капель, пролитых на губы, выбеленные тончайшей золой, не дали никакого ответа; тогда она набрала воды в горсточку и умело влила ее страдальцу в рот. На горле напряглась кожа, вздрогнули скулы — сглотнул. Она радостно обернулась — Горон, ссутулившись, сидел то ли на пеньке, то ли на камне и безучастно наблюдал за нею.

Теперь можно было обмыть лицо, обезображенное охряными и бурыми пятнами (черные небеса, да это Чичимиану!), но, прежде всего, развязать веревку, которая опоясывала его… только легко сказать… тьфу, пропасть, еще один ноготь сломала!

Она, не раздумывая, выхватила стилет, перепилила заскорузлые волокна — наградой был глубокий вздох несчастного.

— Покажи! — послышался повелительный голос. Она, не колеблясь, точным движением швырнула оружие рукояткой вперед — Горон так же умело перехватил.

— Игрушка. Такое тебе больше не понадобится, — негромко заключил он; клинок отлетел далеко в сторону и воткнулся в траву — с чего бы такое расточительство, здесь ведь оружейный металл дороже золота…

Тихонечко делай, что велено и жди. Без пререканий.

Да о чем говорить — оружия дома мало, что ли? Но вот тихонько и безропотно чего-то ждать — это вряд ли.

Она смочила уголок плаща и принялась осторожно обтирать лицо, все еще сведенное судорогой ужаса.

— Послушай, за что ты его так?

Горон поднялся, приблизился к лежащему и носком сандалии пошевелил безжизненное, точно тряпочное, тело. Изящная нога с узкой щиколоткой и гибкой, как у танцора, ступней. На Джаспере придворные дамы не преминули бы заметить: какая холеная! И это — нога вечного путешественника, проводящего каждую ночь на каменистых тропах? Почему она раньше не замечала этого несоответствия?

Не до того тебе было. Сказка — вещь увлекательная.

— Головастый. Не чета другим, — задумчиво проговорил последний из племени номадов, то ли отвечая на ее вопрос, то ли сожалея о содеянном.

Черные небеса, да что же он, властитель здешних передовых умов — выходит, убирает потенциальных конкурентов? Помнится, Юрг рассказывал, что один наследный принц поинтересовался у отца, в чем залог мудрого и спокойного правления. Царь-папенька молча вышел на луг и двинулся по траве, сшибая плетью все стебли, которые имели неосторожность высунуться выше других. Папашу звали, кажется, Филиппом…

— Необходимость. К счастью, предугаданная — давно к нему приглядывался, — тем же снисходительным тоном продолжал Горон. — Скопидомщики оглянуться не успеют, как он уже будет править ими не хуже старого одинца… Что ты так глядишь на меня удивленными глазами? Хотя против таких глаз я ничего не имею… Но разве ты не знаешь, что единственный способ перешагнуть через бесшабашное и бесполезное детство, которое тянется здесь почти всю сознательную жизнь — это пройти через кошмар огненной смерти?