Венценосный Крэг (№4) - Лунный нетопырь

— Ты не ошибся? Ты же назвал их мышланами!

— Нет. Не путай. Мышланы — живые твари, находившиеся в услужении у людей, с них достаточно было того, что они помнили предания и песни, занятные анекдотцы и назидательные притчи на все случаи жизни. Но для того, чтобы хранить и использовать неисчислимые объемы накопившихся научных данных, потребовалось создать нечто более совершенное, чем человеческий мозг. Так были построены великие Ка.

— Построены?

Он снова раздраженно передернулся. Его волосы, двумя роскошными темно-каштановыми волнами ниспадающие на плечи, пришли в неистовое волнение; тоненькие верхние прядки начали нервно свиваться в колечки — верный знак того, что Горон сердится.

До этого дня все, о чем он с тобой говорил, было ему доступно и подвластно; сейчас же он столкнулся с какими-то старинными смутными воспоминаниями, чуждыми его разуму, в которых он ничего не может толком объяснить. Неудивительно, что это выводит его из себя.

Хорошо еще, всегдашняя снисходительная невозмутимость ему пока не изменила.

— «Построены». Это точное определение, потому что Ка, в отличие от мышланов, были созданием человеческих рук. В остальном они были схожи: так же служили людям, умели говорить, читать и передвигаться, только питались солнечным светом, а не лунным. Они давали людям советы, когда те их о чем-либо спрашивали, но основной их задачей было запоминать и вычислять. Маггиры, кстати, не признавали ни тех, ни других.

— Странно, колдуны, как правило, любят и оберегают домашних животных, — рассеянно проговорила Сэнни. — В сказках, например, у каждой уважающей себя ведьмы по черному коту, не говоря уж о пауках и крысах. Ну, и долго продолжалась эта гармония живой и неодушевленной челяди?

— Долго. Но, как ты уже догадалась, она не могла длиться бесконечно… Да. Кто-то из них рано или поздно должен был оказаться лишним.

Значит, началась война мышей и лягушек… Пет, это название сказки, одной из тех, что баюкали ее в золотом подземелье замка Асмура, припомнилось не случайно — путешествие по этой земле, ведомой ей одной, было тоже прикосновением к чуду. Запретный мир маггиров, в свою очередь, стал сказкой в сказке; теперь под его тепличными сводами звучало еще одно почти сказочное предание — все это напоминало ей диковинное яйцо, выточенное из бивня морского чудовища не сервами, а живыми мастерами зеленого Джаспера в глубокой древности, еще до Темных Времен. Тончайшее костяное кружево позволяло увидеть целых двенадцать резных яиц, расположенных друг в друге, и это рукотворное чудо было одной из величайших драгоценностей королевской сокровищницы.

Здесь же мерцающая таинственная шелуха, которая так медлительно осыпала свои чешуйки, скрывала в своей глубине ядрышко, которому вообще не было цены: сведения о долгожданном талисмане. Поэтому как бы ни подгоняло ее время, она должна была дослушать Горона до конца.

— …главенство. Строго говоря, — звучал между тем усыпляющий голос, — это нельзя было назвать ни войной, ни даже борьбой за первенство: Ка, не имевшие души и потому не способные желать, самосовершенствовались просто потому, что такую задачу перед ними поставили люди; зато мышланы подобно любой живой твари больше всего на свете ценили как собственную жизнь, так и безопасность всего своего рода. Для этого им нужно было внушить людям веру в то, что они жизненно необходимы и абсолютно незаменимы.

Ты опять засыпаешь!

Потому что пахнет сладкими снами. Сейчас встряхнусь.

— Мышки — и внушить что-то людям?..

— Мышланы. Судя по всему, это были очень сообразительные мышки. Потому что они нашли наиболее убедительный способ достигнуть своей цели: это была лесть.

— Это как: «Ах, какие вы большие, да какие вы бесхвостые, да какие вы прямоходящие…» Горон, это неправдоподобно даже для сказки.

— Неправдоподобно? И, тем не менее, это была лесть, возведенная в ранг религии.

— Ты не упоминал о том, что у кампьерров были боги.

Были. Правда, в глубокой древности. Затем за ненадобностью они как-то забылись, ведь самый простейший Ка мог создать иллюзию, затмевающую любой божественный акт. И тогда эти мышастые приживалы начали исподволь, ненавязчиво внушать своим хозяевам, что на свете есть единственное высшее существо, по своему могуществу равное позабытому богу, и это существо — Человек. Нет никого превыше Человека! Все — для Человека!

— А знаешь, очень мило звучит.

Кончики его волос снова, как по команде, завились мелкими колечками.

— Мило… Ты не берешь на себя труд это представить: все — для каждого человека.

Пришлось взять на себя такой труд.

— Пожалуй, да, — сказала она после непродолжительного раздумья. — Бардак получается.

— Что?

А вот этого она объяснить не могла — нечаянно слетевшее с ее губ словечко было из тех, коими ее благородный эрл в последнее время обогатил словарный запас своих дружинников; на Джаспере оно не имело смыслового эквивалента, на Невесте, по всей вероятности, тоже.

— Не обращай внимания. Магическая присказка. Да, кстати о магах: а они-то почему молчали, не вмешивались?

Может, хватит? Ты задаешь уж слишком много вопросов.

Что поделаешь — характер такой.

— Вмешались. Но позднее, когда время было уже безнадежно упущено. А пока жизнь человеческая протекала как сплошной непреходящий праздник: в честь новоявленного божества устраивались феерии, сочинялись музыкальные представления с огненными забавами и пиршеством, длящимся по много дней; воздвигались храмы, стены которых были исписаны одами и гимнами; самое непостижимое заключалось в том. что все это творилось по подсказкам скромных, остающихся в тени мышланов. То, что совершенствовались Ка, было у всех на виду; но насколько развились умственные способности мышастой живности, можно было определить только оглянувшись назад из более поздних времен. Но человечество шло к своему закату не оглядываясь, и никому в голову не приходило, что мышланы догнали в своем развитии людей, и Ка… а может быть, превзошли и тех, и других.

— А ты не допускаешь, что они с самого начала были такими, только у них хватало хитрости скрывать свое превосходство?

И опять сквозь вроде бы непроницаемую пелену волос, поверху золотящуюся сердитыми колечками, как будто пробилась вспышка невидимого света — полыхнуло, обдало колючим жаром.

— Возможно. Но твоя преждевременная, недетская мудрость меня постоянно озадачивает. Я слишком мало знаю о мышланах, записи о них скудны и пренебрежительны…

— … что заставляет сомневаться в их достоверности.

Да прекрати же!

Все, все, все. Замолчала.

— Бесспорно. Поэтому я на твой вопрос ответить не рискну. Во всяком случае, у мышланов хватало ума скрывать свои способности, и во всех восхвалениях, возносимых ими, в первую очередь звучало одно: нет и не может быть во Вселенной существа, не то что превосходящего, а хотя бы равного человеку.

Пожалуй, если четвероногие подхалимы делали это не из примитивного раболепства, а с какой-то дальней целью, то они и впрямь были умнее древних невестийцев.

— Летописи. Все, что первопоселенцы хотели сохранить для потомства, они наносили здесь на стены пещер, — продолжал витийствовать Горон, — там встречается не слишком много рисунков — то ли нашлось мало пригодных для того стен, то ли на исходе оказались силы тех очевидцев, которые еще способны были запечатлеть то, что перенесла сюда их память; до наших дней лишь в Древнехранище сохранились пещеры, где записаны хроники последнего периода владычества мышланов. Там говорится, что по подсказке этих тварей люди начали сооружать исполинского идола, высекая его из белого утеса, поднимающегося из моря прямо к облакам; он был так высок, что вершина его постоянно была укрыта туманом. Над гигантской статуей трудилось несколько поколений добровольных ваятелей и золотильщиков, камнерезов и плотогонов. Разумеется, сами люди при этом и пальцем не пошевельнули — они только управляли своими Ка.

— А как же там с ленью, с неприспособленностью к труду, утопании в роскошном безделье? Неужели мыши так оболванили людей, что тех потянуло если не к труду, то хотя бы к его имитации?

Ты опять произносишь слова, которые тебе не должно знать!

Тонкие пальцы (тоже, кстати, не отмеченные следами грубой работы) едва заметно дрогнули и сжались.

— Оболванили. Слово для меня новое, но довольно точное. Но как могло быть иначе, если все, внушаемое мышланами, воспринималось, как говорится, «с молоком матери»… Хотя, как я полагаю, с материнским молоком можно получить только заразную болезнь, а память младенца формируется из впервые услышанного и увиденного.

Сэнни с трудом сдержалась, чтобы не поморщиться: она сама не помнила собственной матери, как и все королевские дети Джаспера, но все-таки…

— Внушение. То, что слышали кампьерры, едва получив способность воспринимать окружающий мир, было нашептано им мышланами. Пожизненный гипноз. Такое неискоренимо. Так что культ Человека, этого, с позволения сказать, венца мира, был прямо-таки в крови у каждого жителя Староземья. Без исключений. Что же касается лени, то каждый староземец, лелея себя, несомненно предавался праздным, бездумным упражнениям, которые совершенствовали плоть, но не тревожили ум. «Несметные тьмы людские раскинули на брегах Светозарного моря свои блистательные шатры» — так говорят полустертые записи в подземельях Древнехранища, и за этими словами отнюдь не кроется принуждение; напротив, мне кажется, что путешествие к морю было для нескольких поколений чем-то вроде религиозного паломничества… Так в течение нескольких веков создавался гигантский златовенчанный идол, столь величественный, что невесомая мантия облаков, нависшая над ним, не смела коснуться его плеч, по-человечески теплых; он светился даже в ночи, но три полустертые фрески, сохранившиеся в самой глубокой пещере, рисуют его в мягком сиянии не по-здешнему туманного дня.

— На нашем языке это называется «триптих»… — прошептала она, безуспешно напрягая память, в глубинах которой гнездилась не менее загадочная картина, но вот какая именно, она припомнить не могла. — Ты своими глазами это видел или знаешь по рассказам?

Видел. Довелось. На первой Он изображен в полный рост, — продолжал Горон с невольным благоговением, — и Его можно принять за алебастровую статуэтку, забытую на прибрежном мелководье. Но на другом рисунке крошечная былинка, едва угадываемая на фоне золотого пьедестала, на самом деле оказывается парусной лодкой, причалившей к ступеням островного золотоколонного храма — циклопического подножья венценосного колосса. Крошечная человеческая фигурка, воздевшая руки в молитвенном порыве, кажется мошкой по сравнению с нависающими над нею пальцами ног, которым хватило бы малейшего шевеления, чтобы нечувствительно для себя обратить в прах все окрестное толчище беззаботной людской мошкары. А на третьей картине уже нет и человека — только отраженный в стоячей воде парус пустой лодки, предвозвестник стремительно надвигающихся времен, когда на берегах этого моря не останется уже ничего живого… Но пока этот идол царил над миром, и имя ему было наречено Рекс, что значит не просто король или правитель, а — Владыка Всего Сущего.

Где-то и сейчас плескалось это пустынное море, а здесь медвяный запах, сгустившийся до непрозрачности, пеленал доверчивую гостью слоистым туманом, застилал нависшую прямо над головой глянцевитую зелень…

— Счастливые люди, — пробормотала она, — никто их на берег морской не ссылал, жили по собственной воле…

— Счастливые. Да. — Голос, такой же завораживающий, как и это чародейное благоухание, доносился из невидимого далека, и если бы не усилие, которое ей приходилось постоянно прикладывать, чтобы расслышать каждое слово, она, наверное, уже свернулась бы на траве — или на Гороновых коленях. — Но за счастье надо платить. Особенно за бездумное.

Спать, спать… Почему она не позволяет себе уступить этому неодолимому дурману, властному и нежному, как… как руки Властителя Ночи?

Потому, что за словами Горона скрывается тайна, которую ты пока только смутно предощущаешь.

Так и есть. Значит — не спать.

Она встрепенулась:

— Кому платить? И чем?..

Она, не глядя, все же почувствовала — Горон досадливо шевельнулся, наверное, пожал плечами:

— Плата. Мерзкое слово. Тем более что здесь пришлось расплачиваться не отдельным людям, а всему человечеству. Ка подчинялись единой цели, изначально заложенной в их памяти: прежде всего обеспечить каждому обитателю Староземья исполнение всех его прихотей. А это год от года становилось все труднее. Бесценным стало то, о чем раньше никто и не задумывался: то, что природа давала даром. Мелкие моря затягивались гниющими водорослями, удушливый жаркий туман отравлял каждый глоток воздуха, ни один клочок истощенной земли не рождал больше естественной пищи…

— Я догадываюсь, — перебила его Сэнни. — Потом настали Темные Времена.

— Непроглядные Дни, — поправил он. — Но они настали не сами собой — это сделали маггиры. Они, наконец, вышли из своих горных отшельнических скитов и обратились к замкнувшимся в своих прозрачных скорлупках людям с призывом — а может, мольбой: отказаться от владычества тех, кто давно уже стал истинными хозяевами планеты. И самое надежное — уничтожить их всех, до единого.

— Всех до единого? Но как же тогда жить, ведь именно Ка обеспечивали…

— Ка? Бездушная механическая челядь. Нет. Речь шла о мышланах, льстивых, сладкоречивых, почти бесплотных тварях. Маггиры утверждали, что они поставили своей целью подчинить себе разум людей — любой ценой: что злобная воля мышлановой стаи ведет человечество к неминуемой и предопределенной гибели. Но слова, как и ожидалось, оказались бесполезны

— Знаешь, Горон, я бы тоже не поверила. Маленькие безобидные мышки, наставники детишек и забава стариков… Не вяжется. И главное — зачем? Зачем? Добро бы… — Она запнулась, потому что едва не произнесла: если бы это были крэги.

Но ты никогда не рассказывала Горону о существах, именуемых крэгами.

Еще бы — слишком уж несовместимы они были с лунной сказкой этой заповедной земли.

— Зачем? — Хорошо еще, что Горон так увлекся собственным повествованием, что не заметил ее запинки.

— На этот вопрос маггиры ответить не смогли, а без этого их предостережения просто повисли в воздухе. И тогда им осталось впервые проявить всю мощь своего чародейства: на планету опустилась ночь. Предание гласит, что из глубин небытия они вызвали дракона-солнцееда, который заслонил своей мерзостной тушей дневное светило, так что над всею землей распростерлась непроглядная мгла, а по ночам его мерцающий хвост закрывал собой половину небосвода, не давая пробиться ни единому лунному лучу. И так продолжалось несколько суток, пока на земле не осталось ни одного живого мышлана.

А ведь такие хвостатые облака она встречала где-то в созвездии Костлявого Кентавра. Становилось все интереснее, даже сон понемногу отступил.

— Впервые слышу, чтобы мыши боялись темноты.

— Невнимательность. Естественное следствие чрезмерного любопытства. Ведь я говорил тебе, что мышланы, точно так же как и Ка, питались светом. Только лунным. И потому все до единого погибли от голода. А когда Непроглядные Дни миновали, бездушные Ка, насытившись солнечными лучами, вернулись к жизни, как ни в чем не бывало, но вот мышланы навсегда исчезли с лица Старой Земли. Впрочем, существовало предположение, — он заговорил медленнее, словно впервые обдумывал и взвешивал каждое слово, — что они просто стали невидимыми, а главное — души их вселились в Ка. Если…

Он долго молчал, потом пробормотал едва слышно:

— Конечно. Они и до этого там пребывали.

Ну, это чересчур даже для легенды. А «лягушки»-то молодцы, победили — как-никак, творения технического прогресса… Она сонно прищурила один глаз и поглядела на пушистую зверушку, черным столбиком замершую у ее ног. Идолище сиятельное, столь высокопарно нареченное Рексом, кто-то догадался запечатлеть на стенке, а вот мышланы сохранились лишь в виде механических плюшевых игрушек. Зачем только? Своеобразный юмор, по всей видимости.

Никаких игрушек, никакого юмора. Не забывай — тайна, неведомая даже мне, еще не раскрыта.

— Все, — с видимым облегчением проговорил Горон, поднимаясь. — Остальное самоочевидно. Староземье все быстрее и необратимее становилось непригодным для жизни, начался хаос и мор. И единственное, до чего додумались староземцы — это заставить своих Ка построить несколько гигантских железных птиц, которые, опираясь на огненный хвост, могли перенести некоторое число людей на новые земли.

— Но ведь эти края принадлежали твоему племени? Горон скорбно покачал головой:

— Когда-то. Но моего народа больше не существовало. И такая же участь постигла тех кампьерров, которым не нашлось места на кораблях. Маггирам же удалось захватить всего одну, последнюю исполинскую птицу… Поистине героический акт, ведь убеждения не позволяли им убивать даже ради спасения собственной жизни.

— Тогда им нужно было остаться в Староземье и из сострадания закончить свое существование вместе с обреченными, — насмешливо бросила принцесса, в которой проснулось неприятие ложного гуманизма.

Горон не принял ее иронии:

— Сострадание. Вот оно-то и двигало теми из маггиров, кто прекрасно понимал, что на новых землях кампьерры могут не вынести тягот самостоятельной жизни и погибнут все до единого. Так что захват последнего корабля был деянием, продиктованным добротой, а не борьбой за собственную шкуру. И они были правы: в непривычных, можно сказать — нечеловеческих условиях двух-трех поколений оказалось достаточно, чтобы кампьерры утратили все свои знания, а немногие машины, в том числе и Ка, в этой немыслимой жаре стремительно пришли в негодность. Иссякли захваченные с собой лекарства, а с ними и неограниченная продолжительность жизни, которая, укороченная лишениями, стала теперь одним несмышленым детством с бездумной юностью, после чего сразу же следовала скоротечная старость.

Вот тебе и сказка!

Не все то злато, что блестит.

— Ну, какая-никакая, а все-таки жизнь, — удрученно пробормотала девушка, — и она продолжается…

— Теплится. И, несомненно, угасла бы окончательно, если б не обилие скороспелых плодов, да подземные воды, ставшие доступными благодаря чародейству маггиров, и… И жестокие законы Лунного Нетопыря.

— Хорошенькая доброта, которая отсюда и досюда. Что же маггиры не помогут остальным людям заменить жестокость справедливостью?

— Умолкни. Не нам с тобой осуждать тех, кто возвышен над нами даром чародейства, — тон Горона стал вдруг неестественно высокопарным, и вокруг что-то переменилось — светлее стало, что ли? — Поднимайся, нас ждут.

Она, прежде всего, подняла ресницы, и не без труда: действительно, нависавшая зелень как будто раздалась в стороны, прижавшись к стенам; занавес, сотканный из вьюнков, и вовсе исчез, а вправо и влево открылись широкие проходы — как бы нижние ветви того «лежачего дерева», каким увиделось ей со стороны оранжерейное поселение маггиров. А прямо перед ними возник нескладный человеческий детеныш, с любопытством разглядывавший ее. Никакой утонченной грации, так поразившей ее при встрече с кампьеррами — подвижное личико с утиным носом, какие-то лоскутные штанишки, угловатые мальчишечьи плечи и торс не слишком хорошо кормленого пажа из захудалого семейства. Ни малейших следов воинской выучки. Ко всему еще одной босой ногой чешет другую.

Но глаза — огромные, жадно распахнутые, они настолько ощутимо притягивали к себе, что ей показалось, будто что-то — легчайшая невидимая оболочка ее тела — отделяется от нее и летит ему навстречу, а он впитывает этот фантом всем своим существом, как иссохший, но еще не умерший лист впитывает влагу тумана… Еще один волшебный персонаж из ее собственной, единоличной сказки.

— Привет тебе, чужак Горон, — проговорил, наконец, человечек ломким голосом, встряхивая шапкой нечесаных волос, словно освобождаясь от какого-то наваждения. — Меня прислали сказать, что твой вопрос услышан, а желающие ответить собрались… Многовато их что-то сегодня.

Он улыбнулся так доверчиво и простодушно, что его замечание не показалось принцессе непочтительной вольностью.

— Благодарю. Мы готовы следовать за тобой, — величественно, но отнюдь не высокомерно ответствовал Горон, нетерпеливым жестом призывая спутницу подняться наконец с земли.

— Нет, — с явным разочарованием возразил юнец, — твоя маленькая чужестранка там не нужна. Знаешь, кое-кто из старших пытался наслать на нее медвяный дурман, но она почему-то не приняла ни один из волшебных снов… Я потом спрошу у нее, как ей это удалось, ладно?

Нашли, на кого чары наводить, чудодеи доморощенные — на нее, в жилах которой кровь с живой водой! И этот сопливый утконосик, так непочтительно повернувшийся к ней задом…

А вот тут ты ошибаешься — в отличие от твоего проводника, он уже уловил веяние нездешнего чародейства.

Действительно, уловил — развернулся к ней с неловкой ужимкой, опустив одно плечо; как видно, это должно было означать поклон.

— А сейчас черный эльф со всем почтением проводит тебя в гостевое преддверие.

— Возражаю. Я не затем… — Вот теперь в голосе Горона зазвучало ну прямо-таки царственное высокомерие.

Ага, здесь, значит, он мог позволить себе и такой тон.

Принцесса вскинула руку:

— Постой, Горон, может быть, так и лучше, — проговорила она просто и в то же самое время так, как привыкла отдавать распоряжения в своем собственном замке. — Договорись сначала с маггирами с глазу на глаз, а то вдруг мое присутствие затруднит ваши переговоры. Когда же вы достигнете согласия, я к вам присоединюсь. Ну а если что — ты знаешь, где мы условились встретиться. И не беспокойся за меня, этот мышлан — прекрасный проводник.

Горон, следом за мальчиком уже направившийся к левому проходу, обернулся:

— Ошибаешься. Эта пушистая юркая зверушка, Эссени, всего лишь эльф на посылках. А мышланы… Это ведь были мыши не простые, а летучие, которые садились на плечи человеку и нашептывали …

— Что? — крикнула она, вскакивая на ноги. — ЧТО?!

Летучие…

19. Рондо каприччиозо

Она бежала, не разбирая дороги и видя перед собою только темный ворсистый тар, до которого, как бы она ни убыстряла свой бег, неизменно оставался один шаг, так что наступить на него было невозможно. Домой, немедленно домой! Теперь нужно только скрыться за каким-нибудь поворотом, чтобы Горон, изумленно глядевший ей вслед, не был еще больше потрясен ее загадочным исчезновением. Вьюнковая завеса, которая пропустила их с недоуменным шелестом… пологие ступени… всюду резной камень, маслянистый и полупрозрачный, точно агальматолит… еще одна залитая трепещущими солнечными бликами оранжерея…

Тролль ледяной, да откуда же здесь столько воды? Ручьи, каскады, бассейны. Она вгляделась, чтобы запомнить это чудо с предельной четкостью — на предмет возвращения. В последний миг отметила: а вода вроде бы под тончайшей, поблескивающей на изломах пленкой.

— Жди меня на этом месте и никому ничего не говори! — крикнула она своему бесхвостому провожатому, впрочем, по всей видимости, и без того бессловесному.

Ринулась в какую-то нишу, традиционно занавешенную вьюнковым пологом — неглубокий грот с дерновой скамьей, как раз то, что нужно; а дальше через привычное ничто прочь из этой сказки, прямо в тусклую невзрачность джасперянского лунного мерцания. Такой вот перелетный вселенский мотылек, порхающий из ночи в день, изо дня — в ночь…

После ослепительных бликов невестийского солнца розоватая перепрелая луна, зависшая над игрушечным садиком Алэла, казалась давно не мытым тусклым фонарем, и все-таки при ее свете принцесса сразу распознала, что происходит что-то неладное: Паянна вжалась своим необъятным задом в зеленое ограждение, того и гляди, проломит его и полетит вниз, на узенькую прибрежную полоску, мощенную тесаным камнем. Чтобы что-то могло напугать бывалую воеводиху?

Мона Сэниа догадалась, что это «что-то» у нее за спиной; она резко обернулась, проклиная себя за то, что, пускаясь в свой волшебный вояж, на этот раз пренебрегала даже компактным карманным десинтором… И очутилась нос к носу с Алэлом, замершим на ступеньках лесенки, по которой он, совершенно очевидно, только что спустился с вершины холма.

Вид у маленького короля был еще тот: взъерошенный и одновременно ошеломленный, он напоминал небольшого зверька, который внезапно увидел перед собой хищника, превосходящего его и величиной, и силой; инстинкт отпускает всего лишь миг на то, чтобы решиться — броситься на врага, защищая свое гнездо, или бежать без оглядки. Но сейчас этот миг что-то подзатянулся.

— Прости меня, великодушный властитель. — Мона Сэниа поспешила склониться перед ним самым почтительным и демонстративным образом. — Я замешкалась, а моя прислужница, как я вижу, утомила тебя своим присутствием.

— Не извиняйся, дитя мое. — Он уже овладел собой и медленно расправлял плечи и опускал кулачки, судорожно прижатые к груди; даже при свете послезакатной рыжеватой луны было заметно, что между сухими старческими пальцами что-то поблескивает.

Алмазы. Полные горсти алмазов. Черные небеса, неужели беззащитный королек испугался, что его ограбят?

Алэл, похоже, угадал ее мысли.

— Я изумился, потому что никак не ожидал увидеть здесь чужеземку. Ведь она, если я не ошибаюсь, соплеменница того, кто был счастлив подарить миру такого славного малыша? — Мона Сэниа, спохватившись, поискала глазами — так и есть, безмятежно спящий Эзрик сопит в углу, ничьими заботами не обласканный. — И, насколько я могу догадаться, эта почтенная женщина так же, как и другой твой чернокожий гость, лишена летучего дара?

Странно. Одного предположения о возможной причастности Паянны к племени «перелетных» вроде бы маловато, чтобы до такой степени напугать чародея. А вот о новоявленных способностях Харра она ему рассказать не успела и, наверное, правильно сделала; во всяком случае, умолчать — это еще не обмануть.

— Ты совершено прав, о мудрый король. Видно, на то была воля древних богов, чтобы число наших наследников сравнялось с числом твоих внуков; вот мне и понадобилась помощница. Я выбрала именно Паянну в нянюшки нашему приемышу, потому что боялась поселить здесь прислужницу, обладающую даром перелета через ничто — ведь тогда я не чувствовала бы себя в полной безопасности ни за своих детей, ни за народ твоих островов. Скажи, разве я не права?

Но Алэл задумчиво глядел куда-то повыше ее плеча и словно не слышал обращенного к нему вопроса.

— Да, — проговорил он, наконец, так задумчиво, словно обращался к себе самому. — Мне нужно закончить высокий труд, возложенный на меня судьбой… или волей древних богов. Поэтому до его окончания дни мои будут отягчены нелегкой властью над стихией земли. А за это время ты, неутомимая владетельница острова, который ты так причудливо нарекла Игуаной, должно быть, закончишь строительство нового дома.

Последовала недоуменная пауза. Что за странный логический переход? «Да он ведь ждет приглашения!» — вспыхнула нежданная догадка.

Вот это действительно сюрприз!

— Ты угадал, всеведущий Алэл, — она снова поклонилась, — строительство близится к концу, и мы с мужем были бы несказанно счастливы, если бы ты, полновластный государь всех Первозданных островов, благословил наш новый замок, первым переступив его порог. Этот дом возводится из камня, поэтому твоя власть над всеми дарами земли принесет ему удачу.

Алэл снова устремил взгляд куда-то вдаль:

— Нет… Нет. В тот день я испрошу власти у другого божества, ибо мне понадобится владение иной стихией.

— О, разумеется. — Она вспомнила его первое появление — легкокрылая лодка в ночи и черная величественная тень могучего короля (на скамейке стоял, как она потом догадалась). — Но путь по морским волнам неблизок, так что моя дружина, да и я сама к твоим услугам, король Алэл. Тем более если это приглашение примут и твои дочери вместе со своими…

—Нет!

Это «нет» было столь решительно и поспешно, что несколько камешков, сверкнув в лунных лучах, выскользнули из его рук и глухо затукали, прыгая по утоптанному земляному полу.

В воздухе повисла напряженная тишина, только с моря доносился отдаленный плеск и редкие, неразличимые возгласы, которыми перебрасывались припозднившиеся рыбаки.

Алэл и сам почувствовал ни с чем несообразную резкость своего тона:

— Я хотел сказать: нет, не воды морей и земных источников будут подчинены мне в этот день. Мне понадобится мудрость всеведения, даруемая самой загадочной, пятой стихией, коей подвластна вся живая плоть.

И снова его взгляд метнулся к Паянне, теперь уже, похоже, независимо от его воли. Но тут, как видно, коса на камень нашла: чернокожая великанша фыркнула, как добрый боевой конь, сделала несколько решительных шагов и встала рядом со своей госпожой, уперев ручищи в бока и набычившись:

— И чем же это я тебе не угодила, государь мой добрый? — пророкотал воеводшин бас, в котором не проскальзывало ни малейшей убежденности в королевской доброте.

Алэл от неожиданности дернул головой, заставил себя улыбнуться:

— Владетельная мона, скажи своей прислужнице, что слуге надлежит угождать только собственному господину. А в знак того, что нет у меня к ней никакого нерасположения, пусть она возьмет любой из камней бесценных, что лежат на земле.

Паянна фыркнула еще громче:

— Да на кой ляд они мне, старухе? Ты уж одаривай ими своих дочерей, король мой милостивый, раз уж ничем другим осчастливить их не смог!

Принцесса только ахнула и, метнувшись в сторону, подхватила на руки небрежно спеленутого Эзрика.

— Ты прости ее, великодушный Алэл, она прибыла из диких земель…

— Не тревожься понапрасну. — Голос короля потеплел и утратил монаршие интонации; воеводшиной грубости он как будто и не слышал. — Тем более что сейчас кто-то беспокоится за тебя гораздо сильнее.

Намек был недвусмысленным.

Мона Сэниа торопливо поклонилась, цепко ухватила за плечо распоясавшуюся няньку, нимало не заботясь о том, что это отнюдь не безболезненно, и в следующий миг они вместе с приемышем очутились возле своего маленького замка, центральный купол которого был, как всегда увенчан недвижно замершей белоперой птицей.