Толчек восемь баллов

      И он красивым жестом выложил свою шпагу на стол Бенкендорфа.
      – М-да… – озадаченно проговорил Бенкендорф. – Случай столь необычный… Однако думаю, после некоторых формальностей мы сумеем удовлетворить вашу просьбу, господин Иванов.
      – Ваше Сиятельство!.. Ваше сиятельство!!! Моя благодарность не знает границ!.. – В душевном порыве Иван Иванович так по-женски взмахнул ресницами, что шеф жандармов оторопел.
      – Прошу в эту дверь… – опасливо проговорил Бенкендорф и указал Ивану Ивановичу на потайную дверь в стене.

***

      Когда Иван Иванович исчез, шеф жандармов взял со стола шпагу и с интересом оглядел ее. Затем позвонил в колокольчик.
      В кабинет просунулась голова адъютанта.
      – Зовите! – резко приказал Бенкендорф. Адъютант скрылся, и в кабинет вбежали насмерть перепуганные сиятельные акционеры русского извоза.
      – Зарваться изволили, господа! – рявкнул Бенкендорф и ударил шпагой Ивана Ивановича по столу. – Я закрывал глаза, когда вы противились проекту Герстнера, – вы отстаивали свои миллионные доходы. Эта суета меня не касалась, пока она носила экономический характер. Но теперь, когда сам государь высочайше одобрил железную дорогу, ваши фокусы я расцениваю как политический заговор против императора! Видимо, мне придется серьезно усилить его охрану, а вам, вероятно, не терпится разделить участь бунтовщиков с Сенатской площади?
      Все пятеро как подкошенные рухнули на колени.
      – Ваше сиятельство… Алексан Христофорыч… Пощадите!..
      – У вас единственный шанс, – не выпуская из руки шпаги, сказал Бенкендорф. – Вы обязаны внести в фонд строительства…
      – Мы готовы!.. – тут же сказал князь Воронцов-Дашков.
      – Только не так, как это сделали вы с Бутурлиным! – прикрикнул на него Бенкендорф. – Тайно купили акции Царскосельской дороги и приготовились получать дивиденды!
      Меншиков, Татищев и Потоцкий ошеломленно посмотрели на своих соратников.
      Бенкендорф недобро ухмыльнулся:
      – Нет, милейшие! Вы все сделаете безвозмездный взнос, покроете убытки компании Герстнера и восстановите разрушенный по вашей милости дом! А иначе!..
      Шеф жандармов презрительно оглядел всех пятерых и сказал, опершись на шпагу Ивана Ивановича:
      – Человек, который почувствовал ветер перемен, должен строить не щит от ветра, а ветряную мельницу!

***

      Английский пароход пришел в Петербург прямо к стрелке Васильевского острова. Он уже был прикручен толстыми канатами к чугунным кнехтам, уже был спущен трап, по которому поднимался таможенный чиновник, у трапа внизу уже стояли два солдата-пограничника. Играл военный оркестр.
      Пассажирам еще не разрешили сойти на берег, и они сбились у борта, перекрикивались со встречавшими их на причале.
      Герстнер, Маша и Родик радостно махали руками Пиранделло, Зайцеву и Фросе.
      Федор и Тихон с цветами в руках были разодеты во все самое лучшее. Фрося, в новом австрийском ошейнике, с веночком на рогах, восторженно блеяла, задрав голову.
      – Ой, у нас тут чего было!.. – кричал Тихон.
      – У Фроси даже молоко пропало на нервной почве!..
      – Мы там тоже не скучали!.. – крикнула им в ответ Маша.
      – Помещение для сборки машин построили? – крикнул Герстнер.
      – А как же? – ответили Пиранделло и Зайцев. – А вы привезли?
      – А как же?! – крикнул Родик. – А на чем перевозить – вы подумали?
      – А это вам что?.. – И Федор, и Тихон показали на длиннющую вереницу телег с лошадьми и возницами.
      – Мо-лод-цы!!! Мо-лод-цы!!! – хором прокричали Герстнер, Маша и Родик. – Завтра же начинаем сборку!..

***

      В огромном, наспех сколоченном помещении наши герои и несколько английских механиков с завода Стефенсона собирали паровозы.
      Было очень жарко. Все работали по пояс голыми. Тела лоснились от пота и мазута черными блестящими пятнами, руки по локоть выпачканы, лиц от грязи не узнать. Один Пиранделло выделялся ростом и мощью.
      Маша переводила не умолкая. Тесное общение с иноземцами уже давало свои неожиданные плоды. То и дело было слышно, как Тихон кому-нибудь говорил:
      – Гив ми, плиз, вот эту хреновину…
      Или Федор перед кем-то извинялся:
      – Айм сори… Ну вери сори, тебе же говорят! Нечаянно я…
      – Кип раит! – кричал Родик. – А теперь немножко лефт!.. О'кей!
      Англичане тоже оказались способными ребятами.
      – Доунт тач ит, мать твою, Тихон! – кричал один, а второй переводил:
      – Не трогай это, гоод дем, ай фак ю, Тихон!
      Вокруг собралась огромная толпа зевак – слушала нерусские выкрики, глазела на заморские диковинные штуки…
      Прискакал блестящий офицер на коне, заорал:
      – Господин Герстнер!!! Господин Герстнер!..
      Все во главе с Герстнером выскочили из помещения. Офицер растерянно оглядел полтора десятка грязных полуголых человек с инструментами в руках и приказал:
      – Немедленно позовите мне господина Герстнера!
      – Я – Герстнер!
      – Боже мой! В каком вы виде?! Через полчаса здесь будет государь-император! Его величество пожелали лично проверить ход работ!.. Немедленно приведите все в порядок! У вас всего полчаса! Немедленно!.. – И ускакал.

***

      Через полчаса все огромное помещение снаружи было выкрашено в чудовищный розовый цвет. Над входом висел большой белый транспарант:
 
       ОТКРОЕМ ПЕРВУЮ В РОССИИ
       ЦАРСКОСЕЛЬСКУЮ ЖЕЛЕЗНУЮ ДОРОГУ
       ДОСРОЧНО!
 
      Из-за угла показалось множество черных карет с черными лошадьми. Первая карета сильно опередила остальные и остановилась напротив помещения для сборки паровозов.
      Дверцы кареты распахнулись, и оттуда стали выскакивать люди, одинаково одетые в штатское. Выскочило их оттуда человек сто!..
      Они быстро и умело потеснили толпу, оцепили розовое помещение и встали лицом к народу, спиной – к очищенной площади.
      – Наши ребята!.. – гордо улыбнулся Тихон и даже кому-то помахал рукой. – Спецслужба охраны двора.
      Подоспели и остальные черные экипажи. Из кареты с царским гербом вышел Николай в сопровождении Бенкендорфа. Из остальных карет – министры, особы, приближенные к императору, генералы…
      Четверо молодцов из спецслужбы сразу же взяли царя в охранительное кольцо и направились вместе с ним к Герстнеру, стоявшему во главе толпы мастеровых.
      Царь осматривал полусобранный паровоз, улыбался народу, что-то говорил. Придворные подхватывали каждую улыбку царя смехом, преувеличенно вслушивались в каждое его слово.
      Герстнер, Родик, Пиранделло и кучка русских и английских механиков мрачно и настороженно следили за царем и его свитой. И только Тихон Зайцев смотрел восхищенно на Бенкендорфа и Николая, и в голове его рождались строки донесения: «Совершенно секретно! Его превосходительству графу Александру Христофоровичу Бенкендорфу. Сегодня мастерские для собирания паровых машин изволили посетить их величество в сопровождении вашего сиятельства, чему впечатлением были слезы восторженных русских чувств. Их величество произнесли речь, в коей особенно отметили двусмысленные и извилистые действия Соединенных Штатов. Далее государь милостиво расспрашивал мастеровых, на что ответы были самые благоприятные…»
      – А ты что делаешь, братец? – спросил Николай.
      – Колеса ставлю, ваше величество.
      – Превосходно! – обрадовался царь. – Я вижу, они круглые?
      – Так точно, ваше величество.
      – И железные?
      – Какие дают, такие и ставлю…
      – Но деревянных колес ты не ставишь?
      – Никак нет, ваше величество.
      – Очень интересно!.. – По этому поводу Николай решил поделиться уже государственными соображениями: – Давно, давно пора переходить на железные колеса! Я бы только посоветовал делать их как можно круглее! Но железные.
      На помощь царю поспешил Бенкендорф:
      – Господин Герстнер, соблаговолите дать пояснения.
      Герстнер незаметно пожал плечами и нарисовал мелом на стене круг:
      – Ваше величество, существует формула пи эр квадрат, где число «пи» можно приближенно принять за…
      И Герстнер начал писать на стене «3,145926536…»
      – Безумно, безумно интересно! – восхищенно прервал его Николай. – Просто замечательно!.. – Тут он, к счастью своему, заметил Машу: – Мари!.. Здравствуйте, дитя мое! Куда вы пропали? Что же вы не заходите? Посидели бы, музыку послушали…
      Герстнер, Родик, Пиранделло и Тихон раздули ноздри, заиграли желваками.
      – Все некогда, ваше величество, – мягко сказала Маша. – Вот откроем дорогу…
      – А кстати! – встрепенулся царь. – Господин Герстнер! Когда же вы намерены открыть мою дорогу?
      – Тридцатого числа, ваше величество. Через пять дней…
      Был уже поздний вечер, когда наши измученные герои садились в линейку, чтобы ехать домой. Ждали только Родика.
      Он вышел из «бытовки» – старой кареты без колес, которая служила им верой и правдой еще с начала строительства, и устало сказал:
      – Поезжайте без меня. Я переночую здесь.
      – Почему? – удивился Герстнер. – Завтра же…
      – Тебе нужно отдохнуть, Родик, – сказала Маша. – Завтра открытие и…
      – Именно потому, что завтра открытие, я останусь здесь. Я к пяти утра вызвал декораторов из Александрийского театра… К шести прибудут будочники и лоточники… К семи – кассиры и кондукторы. Оркестр Преображенского полка… За всем нужно проследить, проинструктировать, расставить по местам. Поезжайте, отоспитесь, отдохните, и к девяти я жду вас здесь. Ладно?
      – Ну что ж… – неуверенно пожал плечами Герстнер.
      Линейка тронулась. Маша обернулась, долго смотрела на Родика у кареты без колес…

***

      Ночью небо было ясным и чистым. Лунный свет струился в окна бывшей кареты. Забывшись в тяжелом сне, разметался Родион Иванович Кирюхин – отставной корнет двадцати семи лет от роду…
      Тихо скрипнула дверца кареты. Родик всхрапнул, почмокал губами, перевернулся на другой бок. Дверца заскрипела громче и стала открываться сама по себе. Откуда-то подул ветер…
      Родик приподнял взлохмаченную голову, с трудом открыл сонные глаза. В проеме дверей вдруг возникло дивное свечение…
      – Кто?.. Что?.. – Ошеломленный Родик затряс головой, стараясь стряхнуть с себя это наваждение.
      – Родик… – прошелестел голос Маши.
      – Машенька! – Родик приподнялся на локте. Свечение стало угасать, и в проеме дверцы кареты возник силуэт Маши. Где-то далеко полыхнули зарницы…
      – Родик… – сказала Маша и опустилась перед ним на колени. – Сегодня последняя ночь. Завтра меня уже не будет.
      – Что ты, Машенька?! Что ты?! – зашептал Родик. – Родная моя, любимая…
      Маша закрыла за собой дверцу кареты и стала раздеваться.
      – Родик, сегодня последняя ночь в нашей жизни… Я хочу, чтобы у нас с тобой было все как у людей…
      И тут грянул страшный гром!!! Сверкали молнии, хлестал ливень, небо раскалывалось диким грохотом! Казалось, что возмутились все силы небесные и в ярости своей хотят раздавить, утопить, уничтожить эту нелепую, беззащитную старую карету без колес, стоящую на голой земле…
      Обнаженные и счастливые, они лежали, слегка прикрытые старой лошадиной попоной, и Маша нежно говорила Родику:
      – Если бы ты знал, как я благодарна Господу, что встретила таких людей, как Антон Францевич, как Федя, Тихон… Как ты – любимый мой, жулик мой ненаглядный…
      – Ну почему жулик, Машенька? Я же не для себя – для дела, для людей… – У Родика уже закрывались глаза.
      – Да разве я виню тебя, солнышко? Я же понимаю, что ты просто живешь в такой системе, где без этого еще долго будет не обойтись. Спи. Спи, мой родной… Спасибо тебе и прости меня, Господи!..

***

      30 октября 1837 года митрополит благословлял паровоз, к которому были прицеплены семь вагонов и шарабанов, украшенных флагами, и одна платформа, где водрузилась черная карета государя с царским гербом.
      Два служителя культа из команды митрополита ловко укрепили большую икону спереди паровоза, навсегда подарив России трогательную традицию украшать паровозы портретами святых.
      Толпы народа окружали первый поезд. Больше двухсот человек стали его пассажирами – министры и генералы, члены Государственного совета и придворные, дипломаты и иноземные гости столицы…
      Бесплатно раздавались рекламные миткалевые платки с изображением первого русского поезда. С тем же рисунком продавались коробки конфет. Повсюду сновали одинаково одетые в штатское «ребята» из спецслужбы охраны двора…
      Четверо наших героев стояли с обнаженными головами рядом с фыркающим паровозом, нетерпеливо ожидая конца церемонии. Только Маша в шляпке с искусственными цветами была грустна и задумчива.
      – С Богом! – Митрополит осенил паровоз крестным знамением.
      – По ваго-о-о-нам! – протяжно закричал Родик. Герстнер прыгнул на паровозную площадку, схватился за рычаги.
      Родик подсадил Машу на тендер с коксом и горючими брикетами, где ее ожидала Фрося, и сказал:
      – Мы пробежимся по вагонам – проверим, все ли в порядке.
      Вместе с Пиранделло и Тихоном они помчались в хвост поезда.
      Трижды прозвенел станционный колокол, троекратно ахнул орудийный салют. Герстнер двинул рычаги управления, прокричал Маше и Фросе с истинно русской бесшабашностью: «Поехали!!!» – и махнул рукой.
      Под восторженные народные вопли поезд двинулся, набирая ход.
      Пиранделло, Родик и Тихон на ходу запрыгнули в предпоследний вагон. Последней в составе была платформа с каретой государя, охраняемая четырьмя молодцами из спецслужбы Третьего отделения.
      Черная служебная карета с гербом была забита визжащими от восторга молоденькими фрейлинами. В центре дамского букета блаженствовал Николай. Внезапно из кареты раздалась знакомая мелодия музыкальной шкатулки. Мгновенно задернулись занавески, и восторженный визг перешел в голубиное воркование…

***

      Расфранченные Тихон, Родик и Пиранделло шли по вагонам, встречая на своем пути всех, с кем сталкивала их судьба в начале этой истории.
      Бывшие бандиты-извозчики, затянутые в кондукторскую униформу, с рожками на груди, были до приторности любезны с именитыми пассажирами, раболепно отдавали честь нашим героям.
      Одного Пиранделло прижал в угол, прошипел угрожающе:
      – Как рожок висит?! А ну поправь сей минут!..
      – Виноват, вашбродь…
      – И дудеть через каждую версту, как было велено!
      – Слушаюсь, вашбродь…
      Во втором вагоне Тихон прихватил двух секретных агентов:
      – На основании высочайшего повеления – курение запретить, вольнодумства и высказывания – пресекать и записывать.
      – Слушаемся, вашбродь… Бусделано!
      В третьем вагоне тот же Тихон замер от ужаса – там сидел Бенкендорф. Что-то шептал ему на ухо Булгарин. Увидев Родика, Булгарин всплеснул руками:
      – Родион Иванович! Дорогой!.. Я как раз хотел показать вам рукопись моей новой статьи во славу…
      – Виноват. Не имею чести… Приятного путешествия, – сухо поклонился Родик и вышел.
      Иронически глядя на Булгарина, Бенкендорф одним движением пальцев отпустил остолбеневшего от почтения Тихона.
      В третьем вагоне Меншиков, Воронцов-Дашков, Бутурлин, Татищев смотрели в окно на проселочную дорогу, по которой, безнадежно отставая от поезда, скакал в дрожках граф Потоцкий…
      – Этот идиот поспорил со мной, что обгонит паровоз на обычной лошади, – усмехнулся Бутурлин.
      – В карете прошлого далеко не уедешь, – глубокомысленно заметил Меншиков и потерял интерес к Потоцкому.
      В пятом вагоне сидел почетный гость Царскосельской дороги Арон Циперович с кучей детей и женой необъятных размеров.
      – Уже зима, а снега нету!!! – находясь в сильном подпитии, закричал Арон и рванулся навстречу Тихону с бутылкой в руке.
      – И лето было без дождя!.. – Тихон расцеловал всех детей Арона, но бутылку отстранил: – Не могу, Арончик… Не могу. На службе.
      С риском для жизни перелезая в шестой вагон, Тихон объяснил Родику и Пиранделло:
      – Наш резидент в Австрии… Грандиозный разведчик!
      Шестой вагон произвел на наших героев потрясающее впечатление.
      В углу у окошка сидел сам Иван Иванович! Но в каком виде!.. На нем была розовая вышитая шелковая косоворотка, шелковые голубые плиссированные порточки, щиколотки охватывали парчовые онучи, а солнечно-желтенькие лапоточки были подвязаны серебряными шнурами! На голове лисий треух со страусовым пером и медным двуглавым российским орлом. На золотой перевязи – знакомая длинная шпага.
      Иван Иванович нежно, по-девичьи, прижимался к бывшему меншиковскому лакею Васе. У здоровенного Васи были подбриты бровки и намазаны ресницы. На шее завязан рекламный платок…
      У Родика, Тихона и Пиранделло даже рты открылись от такого зрелища. Но тут Иван Иванович поприветствовал их ручкой и послал воздушный поцелуй. А Вася очень мило передернул плечиками и кокетливо им улыбнулся. Тут наши герои очнулись от оцепенения, сплюнули и бросились вон из вагона…
      Седьмой открытый вагон с оркестром Преображенского полка они проскочили насквозь и, отдуваясь, заняли свои места на тендере рядом с Фросей и Машей.
      – Ну как? – крикнул им Герстнер, ведя поезд. – Все о'кей?
      – О'кей, – мрачно сплюнул Федор.
      – Кошмар!.. – прошептал Тихон.
      – Действительно все в порядке? – спросила Маша у Родика.
      – Да, Машенька… Конечно. Не волнуйся. Все путем…
      Маша внимательно оглядела каждого, погладила Фросю.
      – Ну что ж… Теперь я за вас спокойна. А мне пора. Как говорится, спасибо за компанию, извините, если что не так. Уж больно я вас всех полюбила. А тебя, Родик, особенно…
      В чистом небе неожиданно сверкнула молния. Маша встала. Раскинула руки в стороны, подставила лицо встречному ветру.
      – Уже, уже… – печально проговорила она куда-то вверх.
      Контуры ее фигурки вдруг заполыхали синим пламенем, да таким сильным, что все в испуге отшатнулись! А потом на глазах у наших героев Маша стала растворяться в воздухе. Свет, излучаемый ею, слабел и слабел и вовсе погас. И Маша исчезла. Осталась на ее месте только шляпка с искусственными цветами.
      – Нет! Нет! Нет!.. – в отчаянии закричал Родики вскочил на ноги. – Машенька! Я люблю тебя!.. Я люблю тебя, Машенька!..
      – Вознеслась… – прошептал Тихон и перекрестился. Перекрестился и Федор. Фрося неотрывно смотрела в небо.
      – Этого не может быть… – еле выговорил Герстнер.
      – Значит, может, – тихо заплакал Пиранделло.
      – За что?! За что?.. За что?.. – рыдал Родик.
      Но в эту секунду в открытом вагоне у самого тендера полковой капельмейстер взмахнул дирижерской палочкой, и оркестр во всю мощь грянул победный военный марш!

***

      Мчался первый русский поезд, громыхая на рельсовых стыках. Гремел оркестр, покачивались вагоны. Дудели в рожки кондукторы, мелькали придорожные деревеньки…
      Герстнер сквозь слезы посмотрел на манометр, крикнул:
      – Падает давление пара! Давайте брикеты!.. Встали плачущие Пиранделло, Тихон и Родик. Выстроились цепочкой от тендера до паровозной топки.
      – Внимание! Начали!.. – скомандовал Родик и проглотил комок.
      И пошли горючие брикеты от Федора к Тихону, от Тихона к Родику, от Родика прямо в паровозную топку… Быстро и слаженно работали они втроем. Замечательно управлялся Антон Герстнер с рычагами паровоза!
      От подброшенных в топку брикетов поезд сильно увеличил скорость. Так сильно, что Федор шмыгнул носом и улыбнулся:
      – Прямо не едем, а летим…
      – Хватит! Хватит брикетов, а то правда взлетим на воздух! – крикнул Герстнер.
      – А что, если… – Тихон вытер мокрое лицо и выпрямился.
      – Точно! – сказал Родик. – А что, если вот к такой машине приделать крылья и… И взлететь! А?.. И лететь, лететь, лететь куда хочешь!..
      – А нам, агентам, насколько было бы удобней! – подхватил Тихон.
      – Нет, Родик, это невозможно! – прокричал Герстнер.
      – Подумай, подумай, Антон! – крикнул ему Родик сквозь грохот колес и гром оркестра. – По-моему, это грандиозная идея!..
 
      А поезд все мчался и мчался по рельсам…
      И если посмотреть на него спереди – мы увидим мчащийся на нас паровоз с высокой трубой… Увидим клочки дыма, рвущиеся из этой трубы… Увидим овеваемых встречным ветром Герстнера, Родика, Тихона и Пиранделло… Увидим и сидящую на тендере козу Фросю.
      Но самое главное – мы увидим икону, укрепленную на паровозе.
      На ней, вместо привычного иконописного лика Пресвятой Богородицы, мы узнаем прелестное лицо Маши! А младенец, сидящий у нее на руке, будет как две капли воды похож на Родика. На Родиона Ивановича Кирюхина!..
      1988 г.

Ребро Адама

      На рассвете в блекло-серой стариковской толпе блочных «хрущоб», взламывая тоскливый пятиэтажный ранжир, внуками-акселератами редко и нелепо торчат сытые восемнадцатиэтажные красавцы из оранжево-бежевого кирпича.
      И все-таки это Москва, Москва, Москва… И не так уж далеко от центра. По нынешнему счету – рукой подать. Ровно посередине: между ГУМом и Окружной дорогой.

***

      Двухкомнатные квартиры в пятиэтажках – обычные для всей страны. Крохотная кухонька, совмещенный санузел, проходная комната побольше, тупиковая – поменьше. Обветшалая современная мебель стоит вперемешку с александровскими и павловскими креслицами и шкафчиками красного дерева. В облупившемся багете – два пейзажа начала века кого-то из Клеверов.

***

      В полупотемках громко тикает будильник. Через десять минут, ровно в семь, он безжалостно затрезвонит на всю квартиру.
      Нина Елизаровна проснулась до звонка и со своего дивана следит за неотвратимым движением красной секундной стрелки. Нине Елизаровне – сорок девять. Она красива той породистой, интеллигентной красотой, которая приходит к простоватым хорошеньким женщинам только в зрелом возрасте и вселяет обманчивую уверенность в окружающих, что в молодости она была чудо как хороша!..
      По другую сторону обеденного стола, на раскладушке, в глубоком утреннем сне разметалась младшая дочь Нины Елизаровны от второго брака – пятнадцатилетняя Настя. Вдруг из-за приоткрытой двери во вторую комнату, в абсолютной тишине, раздается мощный удар колокола!..
      Настя тут же натягивает одеяло на голову. Нина Елизаровна зевает и слегка раздраженно спрашивает:
      – Ну что там еще?
      И женский голос из-за двери спокойно отвечает:
      – Все нормально, мамуля. Спи. Бабушка судно просит.

***

      В маленькой комнате на огромной кровати красного дерева лежит парализованная, потерявшая речь семидесятивосьмилетняя мать Нины Елизаровны. Над постелью уйма фотографий в стареньких рамочках.
      У старухи действует только одна правая рука, и для общения с миром над ее головой к стене прикреплена старинная корабельная рында. Когда Бабушке нужно обратить на себя внимание или кого-то позвать, она дергает за веревку, свисающую от языка колокола, и тогда медный церковный гул несется по всей квартире…
      Происхождение корабельной рынды в этом сугубо женском мирке можно угадать по фотографиям ушедших лет: Бабушка в фетровой шляпке с Дедушкой в довоенном флотском кителе; Дедушка в орденах с Бабушкой и маленькой Ниной; Дедушка в адмиральском мундире; совсем юный Дедушка в матросской форменке…
      Здесь же, на узкой кушетке пятидесятых годов, живет двадцатишестилетняя Лида – старшая дочь Нины Елизаровны от первого брака.
      Полуодетая Лида ловко и привычно подсовывает под старуху судно, прислушивается к приглушенному одеялом журчанию и ласково говорит:
      – Ну вот и славненько…
      Лицо старухи неподвижно. Только глаза живо и неотрывно следят за Лидой и слабо шевелится правый угол беззубого рта.
      – Сейчас, сейчас, – понимает Лида и подает Бабушке поильник.
      Старуха удовлетворенно прикрывает глаза и начинает пить холодный чай. Из левого неподвижного уголка рта чай выливается на дряблую морщинистую щеку, затекает на шею, растворяется на подушке мокрым желтоватым пятном. Лида терпеливо подкладывает заранее приготовленное полотенце.
      В комнату входит Нина Елизаровна:
      – Доброе утро, мама. Тебе овсянку сделать или манную?
      У старухи чуть вздрагивает правый уголок рта. Нина Елизаровна вопросительно смотрит на старшую дочь. Лида тут же «переводит»:
      – Бабушка сегодня хочет овсянку. Мамуля, где последний «Огонек» со статьей этого… ну, как его?!
      В большой комнате звенит будильник.
      – Настя! Вставай! – кричит Нина Елизаровна. – Лидуня, я понятия не имею, где «Огонек»… Настя! Черт бы тебя побрал! Ты когда-нибудь научишься просыпаться сама?
      – Ну, мамочка… – ноет Настя из другой комнаты.
      Лида накидывает старенький халатик и говорит Нине Елизаровне:
      – Мамуля, покорми, пожалуйста, бабушку, а я в ванную. По дороге она расталкивает Настю.
      – Настюхочка, вынеси судно из-под бабушки.
      – Нет! Нет! Нет!.. – вопит Настя. – Я туда даже входить не могу! Там запах! Меня тошнит!
      – Это подло. Бабушка тебя на руках вынянчила, – горько говорит Лида и уходит в ванную.
      – А я просила?! Я просила, чтобы она меня нянчила?!
      – Анастасия! Немедленно вынеси судно! Лидочка живет в той комнате, а ты… – кричит Нина Елизаровна.
      – А может, она принюхалась?! А меня вырвет!
      – Не вырвет.
      Нина Елизаровна проходит в ванную, где Лида уже принимает душ за полупрозрачной пленкой.
      Нина Елизаровна плотно прикрывает дверь, берет зубную щетку, выдавливает на нее пасту и вдруг начинает внимательно разглядывать в зеркале каждую морщинку на лице. Многое ей не нравится в своем отражении! Она досадливо морщится и решительно начинает чистить . зубы.
      – Вчера вечером звонил твой отец.
      – Что ему было нужно? – спрашивает Лида.
      – Понятия не имею. Наверное, опять хотел пригласить тебя на их сборище.
      – Боже меня упаси! Ничего более отвратительного я… Я вообще не понимаю, как папа – адвокат, интеллигентный человек…
      – Да какой он интеллигентный? – Нина Елизаровна сплюнула пасту в раковину. – О чем ты говоришь?! Типичная советская «образованщина». Всю жизнь был напыщен, глуп и безапелляционен. Да и мужик… крайне посредственных возможностей…
      – Бедная мамочка, куда же ты смотрела?
      – Дура была. Молоденькая дура… А как только я вышла за Александра Наумовича, твой папа совершенно чокнулся: его личный счет к Александру Наумовичу сразу приобрел идейно-национальную окраску. Что у тебя с Андреем Павловичем?
      – Ничего нового…
      – Он собирается делать какие-то шаги?
      Ответить Лида не успевает. В дверях ванной появляется Настя в одних крохотных трусиках:
      – Вы скоро? Я на горшок хочу.
      – Что ты шляешься без тапочек, да еще и сиськами размахиваешь? – рявкает Нина Елизаровна. – Сейчас же надень лифчик!
      – Лифчики уже давно никто не носит, – нахально заявляет Настя. – Конечно, кому грудь позволяет.
      – А по заднице не хочешь? – обижается Нина Елизаровна.
      – Нет. Я на горшок хочу.

***

      Бабушка напряженно прислушивается к перебранке, глядя в проем двери. Затем ее взгляд скользит по стене со старыми фотографиями. И останавливается на одной, где совсем еще юная Бабушка (ну копия нынешней Насти!..) вместе с тощим семнадцатилетним Дедушкой и его Другом сидят под роскошными нарисованными пальмами.
      В глазах Бабушки начинают меркнуть цвета ее сиюсекундного восприятия мира, и уже в черно-белом изображении, сначала неясно, а потом все четче и четче Бабушка видит…

***

      …Дедушку, себя и их Друга за столом на крохотной клубной сцене. Бабушка размахивает руками, что-то решительно кричит в небольшой залъчик, набитый шумной комсомолией тридцатых годов. Дедушка и его Друг восхищенно переглядываются за ее спиной – вот какая у них подруга! Бабушка видит их краем глаза и от этого безмерно счастлива!..

***

      Видение исчезает, мир снова становится цветным. Неопрятная парализованная старуха медленно поднимает единственную живую правую трясущуюся руку, берет веревку от корабельной рынды и…
      Бом-м-м!!! Колокольный звон заполняет квартиру.
      Голая Лида выскакивает из-под душа, накидывает на себя халатик, щелкает Настю по голове и с криком: «Господи! Судно! Какой стервозный ребенок вырос!» – мчится в комнату Бабушки.
      Но вот Бабушка накормлена и причесана, все позавтракали, постели убраны.
      За кухонным столом, друг против друга, каждая со своим зеркальцем, сидят Нина Елизаровна и Настя. Наводят утренний макияж.
      – Положи сейчас же мою кисточку, – строго говорит Нина Елизаровна Насте. – И не лезь пальцами в крем, лахудра! Ты свое дурацкое ПТУ сначала закончи, а потом рожу разрисовывай!
      – Мамуля, я прохожу производственную практику во взрослом коллективе и обязана быть на уровне. А во-вторых, у нас не ПТУ, а Школа торгового ученичества.
      – Огромная разница – Кембридж и Сорбонна! – Нина Елизаровна встает, вынимает из кухонного шкафчика деньги: – Так! Маленькое объявление! На носу день рождения Бабушки, и я резко сокращаю расходы. Лидочка! Тебе двух рублей на сегодня хватит?
      – Да! Да! – кричит из комнаты Лида. – Я еще, может быть, завтра получу отпускные и кое-что оставлю вам. Господи! Ну где же моя голубая косыночка?!
      – Настя, тебе – рубль. Себе я беру… Вермишель… Масло… Хлеб… Картошка… Короче, на всякий случай я беру пять рублей, – говорит Нина Елизаровна, и жалкие остатки семейных денег снова исчезают в кухонном шкафчике.
      С улицы раздается автомобильный сигнал. Настя прыгает к окну:
      – Лидуня, твой приехал!…
      – Настя… – укоризненно шипит Нина Елизаровна.
      – О Боже!.. – стонет Лида. – Ну где?.. Где моя голубая косыночка?! Настя, ты не видела, где моя косыночка?
      Настя невозмутимо снимает с шеи голубую косынку:
      – На, на, нужна она мне. Тьфу!..
      Лида возмущенно охает, хватает косынку и мчится к дверям.
      Через окно Настя видит, как Лида выскакивает на улицу, как целует ее Андрей Павлович, и задумчиво говорит: