Толчек восемь баллов

      Вот из парадной выскакивает Лида, вот она подбегает к машине, вот Андрей Павлович, недовольно глядя на часы, целует ее в щеку, и они укатывают.
      – Знаешь, ма… – задумчиво говорит Настя.– Мне кажется, что этот Андрей Павлович со своим односторонним движением все-таки жлоб.
      – Чего это ты вдруг взялась лопать аскорбинку? – подозрительно оглядывает Настю Нина Елизаровна.
      – Весной и осенью нужны витамины. Кого ты ждешь, ма?
      – Не твое собачье дело. Вот тебе рубль, и выметайся из дому.
      – Мне этот рубль – до фени.
      – Эт-т-то еще что за выражения?! – возмущается Нина Елизаровна.
      – «Собачье дело» можно, а «до фени» слух режет? – усмехается Настя и неторопливо натягивает куртку. – Дай двадцать копеек.
      – Почему только двадцать?
      – На автобус и на метро. В обе стороны.
      – А что ты есть будешь?
      – Пока я на практике в продовольственном магазине…
      – Слушай. – От огорчения Нина Елизаровна даже опускается на стул. – Но это же гнусность. Это элементарно безнравственно и неинтеллигентно. И ты не имеешь права…
      – Я тебя умоляю, ма! – досадливо прерывает ее Настя. – Не берись переделывать систему.
      – Да плевать мне на систему! – вскакивает Нина Елизаровна. – Я не хочу, чтобы ты в ней участвовала!..
      – Хорошо, хорошо, хорошо, – кротко говорит Настя, берет рубль и целует мать в щеку. – Декабристочка ты моя! – Она взмахивает сумкой в сторону Бабушкиной комнаты: – Привет, Бабуля!

***

      На автобусной остановке масса народу. Рядом два киоска – газетный и табачный.
      Настя покупает пачку сигарет «Пегас», тщательно пересчитывает сдачу и видит подкатывающий переполненный автобус.
      Она тут же деревянно выпрямляет правую ногу в колене и нахально, будто бы на протезе, ковыляет к передней двери автобуса, минуя громадную очередь, которая штурмует заднюю дверь.
      Мало того, она требовательно протягивает руку, и кто-то из сердобольных пассажиров помогает «девочке-инвалиду» подняться в автобус.
      В салоне ей тут же уступают место между совсем древним старичком и беременной теткой с годовалым ребенком на руках…

***

      Дома Нина Елизаровна, уже возбужденная, порхает по всей квартире в нарядном платьице, которое расстегивается целиком, как халатик. Тоненький красный лакированный поясок выгодно подчеркивает талию. Единственное, что не гармонирует с ее внешним видом, – старые, стоптанные домашние тапочки.
      Одновременно она умудряется накрывать на стол, чертыхаясь, вспарывать консервную банку «Завтрак туриста», тоненько, элегантно кроить сыр, нарезать хлеб, молоть кофе… И привычно болтать с матерью.
      Где бы ни оказывалась Нина Елизаровна – в кухне ли, в большой ли комнате, в коридоре, около постели матери, – она не умолкает ни на секунду:
      – …какой-то прелестный в своей незащищенности! Две недели, клянусь тебе, каждый день мотался в наш кретинский музейчик! Очень, очень милый! Уверена, что он тебе понравится. Знаешь, ничего нашего, московского! Ни нахрапа, ни хамской деловитости: машину – «взял», икорку, осетринку – «сделал», на министра – «вышел», кислород кому-то – «перекрыл»… Просто поразительно! Нормальный застенчивый человек. Чуточку, ну самую малость, провинциальный. Но и в этом свое очарование! Наверное, только там, да, мама, остались такие? На юге России. Помнишь, под Одессу ездили, когда Лидка маленькой была. Там же до старости – «Ванечка», «Колечка», «Манечка»… И странно, и мило – старику за семьдесят, а он у них все «Петичка»! Я думаю, это в них чисто климатическое. Больше тепла, больше солнца… Суетни меньше. «О море в Гаграх, о пальмы в Гаграх», – поет Нина Елизаровна и ставит на стол масленку.
      Тут она влетает в комнату матери, подтыкает ей под щеку салфетку и сует в рот поильник.
      – Да, мамуля, миленькая! Я что хотела тебя попросить… – Мамочка, мне дико неудобно, но… Понимаешь, ма, сразу после твоего дня рождения Лидочка улетает в отпуск. С этим… Ну, с Андреем Павловичем со своим. На юг. Кажется, в Адлер. И там у них, может быть, все и… Ну, в общем… А я только что купила Насте эту куртку дурацкую. Они же теперь, эти задрыги, пальто не носят. Им нужна только куртка, и со всеми, как они говорят, «примочками»! Я не могла бы взять из твоей пенсий для Лидочки рублей пятьдесят? Вроде бы как это от тебя ей подарок к отпуску… И не волнуйся – мне тут один рефератик заказали, минимум сто рублей, и я тебе сразу же эти пятьдесят верну, а? Но только между нами. Хорошо? А то с ее отпускными дальше Малаховки не уехать. Слушай, я вчера примеряла ее купальник. Мамуля! Не то что раньше, но я еще очень и очень ни-че-го!.. Мамочка, я возьму у тебя деньги, да?
      Парализованная старуха пытается вытолкнуть языком изо рта носик поильника, чай течет на подушку, глаза ее в бессилии прикрываются, и Нина Елизаровна принимает это за согласие. Она бросает взгляд на часы, быстро вытирает матери лицо и лезет в нижний ящик бабушкиного комода. Достает оттуда деньги, отсчитывает пятьдесят рублей и, пряча их, уже в большой комнате, в одну из шкатулок, говорит:
      – Спасибо, мамуля! Пусть Лидка хоть чуть-чуть почувствует себя нормальным независимым человеком. Хоть в отпуске. Мало ли что. Ты не представляешь себе, какие сейчас сумасшедшие цены! Кошмар! Совершенно непонятно, на кого это рассчитано и чем это кончится! Просто счастье, что ты не ходишь по магазинам. Ничего нет, и все безумно дорого. Фантастика! Какой-то пир во время чумы! А мы в полном дерьме.
      И в это время раздается звонок в прихожей.
      Нина Елизаровна на мгновение замирает, смотрит на часы – ровно десять.
      – Он! Я прикрою к тебе дверь, мамуля? Не обидишься?
      Нина Елизаровна влетает в тесную прихожую, сбрасывает стоптанные тапочки и с криком: «Одну минутку! Сейчас, сейчас!..» – подтягивает колготки и надевает уже заранее приготовленные нарядные туфли на высоких каблуках.
      Последний взгляд в зеркало – и Нина Елизаровна, сдерживая рвущееся из груди дыхание, неторопливо открывает дверь.
      На пороге стоит Евгений Анатольевич. В руках у него пять чахлых розочек и бутылка шампанского, добытая вчера в честном и неравном бою с государственной антиалкогольной кампанией.
      – Доброе утро, Нина Елизаровна, – смущенно говорит он.
      – Здравствуйте, Евгений Анатольевич. Ну, проходите же, проходите!
      Евгений Анатольевич осторожно переступает порог и сразу же, автоматически, снимает полуботинки, оставаясь в носках.
      – Эй, эй! Немедленно прекратите этот стриптиз! – прикрикивает на него Нина Елизаровна. – В нашем доме это не принято.
      – Что вы, что вы… Как можно?
      – Я кому сказала – обувайтесь! Тоже мне, герой-любовник в носочках!
      – Вот… – Евгений Анатольевич протягивает Нине Елизаровне розы и бутылку шампанского, сует ноги в туфли и начинает снимать пальто.
      – «Не могу я жить без шампанского и без табора без цыганского!..» Где розочки брали?
      – У Белорусского вокзала.
      – Вы нормальный человек?! Они же там по пятерке штука! Вы что, наследство получили?
      – Нет, суточные. И компенсацию прислали. За неиспользованный отпуск, – простодушно объясняет Евгений Анатольевич.
      – Да нет, вас лечить надо, – убежденно говорит Нина Елизаровна и проталкивает Евгения Анатольевича в большую комнату. – Я, кажется, займусь вами серьезно!
      Евгений Анатольевич целует руку Нины Елизаровны, улыбается:
      – Я могу только мечтать об этом.

***

      В большом учрежденческом женском туалете Марина поправляет волосы перед зеркалом, оглядывается на закрытые двери кабинок и говорит:
      – Я тебе еще раз повторяю: важно решить в принципе – ехать тебе с ним или не ехать.
      – Для меня это вопрос жизни. Там все наконец может решиться и…
      Из-за дверей одной из кабинок слышен шум спускаемой воды.
      Марина хватает Лиду за руку и выволакивает ее в коридор.
      – Ни черта там не решится, институтка бездарная!
      Они быстро идут по коридору к своему отделу.
      – Это для тебя вопрос жизни, а для него – баба в койке на время отпуска. Ни шустрить не надо, ни клеить, ни охмурять. Эва, как удобно! – раздраженно говорит на ходу Марина.
      – Маришка, я запрещаю тебе!
      – Но он же кобель. Посмотри на него внимательно. На его сладкой роже так и написано: кобель!
      – Марина! – возмущенно шипит Лида.
      – Хочешь докажу? Хочешь?! – Марина останавливается у дверей своего отдела. – Смотри! Идиотка…
      Она рывком открывает дверь, входит в отдел, зябко поводит плечами и с прелестной улыбкой громко обращается к Андрею Павловичу:
      – Андрей Павлович, родненький, а если я закрою форточку?
      Лида проскальзывает в свой дальний угол.
      – Ради Бога, Марина Васильевна. А если это сделаю я?
      – Что вы, что вы, шеф! Как можно, начальничек…
      Марина подходит к окну у стола Андрея Павловича, задирает и без того короткую юбку, обнажая красивые стройные ноги, взбирается на подоконник и обстоятельно закрывает форточку.
      Сохраняя на лице улыбку, ставшую деревянной, Андрей Павлович нервно проглатывает слюну, не в силах оторвать глаз от ног Марины.
      Отдел замер. Все ждут реакции Лиды. Но Лида, просмотрев весь этот спектакль,, уже уткнулась в бумаги.
      А Марина с подоконника лукаво поглядывает на Андрея Павловича. Тот встает из-за стола, протягивает ей руки:
      – Позвольте помочь!
      – С удовольствием. – И Марина оказывается в объятиях шефа. – Ого, сколько мощи! Кто бы мог подумать!
      – Ах, Марина Васильевна, не цените вы своего начальника! – улыбается Андрей Павлович и ставит Марину на пол.

***

      В перерыв в столовке самообслуживания медленно ползет к кассе очередь мимо супов в нержавеющих мисочках, мимо сереньких котлет и очень прозрачных компотов. Скользят по трубчатым полозьям пластмассовые подносы. Впереди Марина. Лида, как всегда, сзади.
      – Ну и что? Ну и что? – тихо возражает Лида. – Ты устроила примитивную дешевую провокацию – задрала юбку, показала все, что можно, да еще и повисла на нем!.. А мужик есть мужик! Было бы хуже, если бы при виде твоих ляжек у него вообще ничего не возникло.
      – Все, что надо, все возникло! В этом можешь не сомневаться. А ты – абсолютная, слепая дура. Помидоры будешь?
      – Да. А сколько они стоят?
      – Семьдесят коп. Брать?
      – Нет. Лучше салат витаминный за двадцать две. Тебе щи?
      – Я первого не ем. Неужели ты рассчитываешь, что он после вашего дурацкого Адлера бросит все и…
      – Я никогда ни на что не рассчитываю, – уже за столиком говорит Лида. – Я хочу надеяться. Тем более что он сам мне говорил.
      – Не будь дурочкой, Лидуня. Оттяни свой отпуск на месяц. Поедем вместе в Ялту. У меня там в «Интуристе» мощнейший крюк! Поселимся в отличной гостинице. Рядом Дом творчества писателей, до ВТО – рукой подать! Найдем двух шикарных мужиков… Причем не нас будут выбирать, а мы! И проведем время, как белые люди, Лидка! А там… чем черт не шутит…
      – Я люблю его, – тихо говорит Лида, прихлебывая щи.
      – А ты не думаешь, что его еще одна женщина любит?
      – Кто?.. – пугается Лида.
      – Его жена, – жестко говорит Марина. – Вполне приличная девка. Я бы даже сказала – симпатяга.
      – Ох, черт, я так старалась об этом не думать!

***

      Бабушка смотрит на закрытую дверь, откуда доносятся обрывки фраз Евгения Анатольевича и Нины Елизаровны.
      – …и мне предложили такие вот курсы АСУП… – Это голос Евгения Анатольевича.
      Бабушка слышит звяканье чайной ложечки в чашке, смех Нины Елизаровны:
      – А-суп! Очень по-абхазски. Там к каждому русскому слову в начале пристегивается буква «А»: «Агорсовет», «Амагазин», «Абольница»…
      – Нет, АСУП – это автоматизированная система управления. Наше министерство такие курсы организовало и… Я же диспетчер на заводе. Вообще-то – старший диспетчер. Но это только название. А так… Меня и послали. Натри недели.
      – А что такое – диспетчер на заводе?
      – Ну, есть график прохождения заказов. Смежники недопоставили – план летит вверх тормашками. Звонишь, требуешь, просишь, умоляешь. Ты кричишь, на тебя кричат.
      – Вы кричите? – Слышно было, как Нина Елизаровна рассмеялась.
      – Пожалуй, вы правы. Больше на меня кричат. Бабушка тоскливо уводит глаза в потолок и почти перестает слышать голоса из большой комнаты.
      И возникают в ее полуживой голове свои тайные воспоминания.
      Ни цвета, ни звука.
      Когда это было?.. И было ли?..

***

      …В следственном кабинете, на столе у Друга лежит портрет члена правительства Булганина, проколотый настоящей юбилейной медалью Дедушки.
      Друг сидит за столом, а его помощник, молоденький чекист, стоит около Бабушки, сидящей по другую сторону стола. Он подает ей листы протокола допроса, и Бабушка, с глазами, полными слез, аккуратно подписывает каждый лист с одной и с другой стороны.
      Друг встает, одобрительно гладит Бабушку по плечу и выходит из кабинета.
      Помощник Друга садится на место своего начальника и нажимает кнопку.
      Двое конвойных под руки вводят Дедушку. Он – в тельняшке, покрытой бурыми пятнами высохшей крови. Лицо опухло, один глаз не открывается, передние зубы выбиты.
      Помощник Друга трясет перед разбитым лицом Дедушки портретом Булганина с настоящей медалью и показывает листы протокола, подписанные Бабушкой.
      И тогда Бабушка хватается за голову, падает перед Дедушкой на колени и, рыдая, целует ему руки в наручниках.
      Дедушка пытается отшвырнуть ее ногой, но сил у него не хватает, и он просто плюет Бабушке в лицо…

***

      Бутылка шампанского почти выпита, стол являет собой все приметы закончившегося завтрака, а между обшарпанным комодиком красного дерева и диваном стоят Нина Елизаровна и Евгений Анатольевич.
      Евгений Анатольевич обнимает Нину Елизаровну, целует ее лицо, шею, глаза, руки…
      – Женя, ну это просто смешно в нашем возрасте, – жалобно бормочет Нина Елизаровна, даже не пытаясь отстраниться. – Когда вы первый раз пришли в наш музей…
      – Ниночка! – задыхаясь, говорит Евгений Анатольевич. – Мы уедем ко мне. У нас тепло, море рядом…
      – Вы сошли с ума, Женя! – печально возражает Нина Елизаровна.
      – Господи, я же мог не пойти в этот музей!.. – с мистическим ужасом восклицает Евгений Анатольевич. – Но ведь пошел же! Значит, есть Бог на свете!
      – Женя…
      – А летом-то у нас как, Боже мой! Мне от завода участок давали – я все не брал, не брал…
      – Женя, не мучайте меня. Какой участок? О чем вы говорите?
      – Нина… Уедем, Ниночка!
      – А мама? А девочки?
      – И маму с собой! Она там поправится. Будем выносить ее в садик. Там цветы…
      – Да ну вас к черту, Женя! Зачем вы меня терзаете…
      – Я?! Да я умереть готов…
      – Ну что вы, родной мой!.. Что вы такое говорите!.. Я так от этого отвыкла, так уже было успокоилась, а вы…
      – Милая! Милая!.. Любимая моя… – Евгений Анатольевич нежно целует Нину Елизаровну и никак не может расстегнуть верхнюю пуговичку ее платья.
      В помощь Евгению Анатольевичу она сама расстегивает две верхние пуговички и расслабленно шепчет:
      – Женя, ну что ты делаешь?.. Я же тоже живой человек…
      – Ниночка…
      – Ну подожди, подожди… – не выдерживает Нина Елизаровна. – Господи, там же мама за стенкой! Ну подожди, я постелю хотя бы!
      Она выскальзывает из объятий Евгения Анатольевича, достает из шкафа постель, быстро расстилает ее на диване, сбрасывает с себя платье-халатик и ныряет под одеяло.
      Ошеломленный быстротой ее действий, Евгений Анатольевич три секунды стоит столбом, а потом, потрясенный, еще не верящий в свое счастье, сбрасывает туфли и начинает лихорадочно стаскивать с себя брюки, нелепо прыгая на одной ноге.
      – Что мы делаем, что мы делаем… – закрыв глаза, шепчет Нина Елизаровна и снимает колготки под одеялом. – Помоги нам, Господи… Прости меня, дуру старую!
      – Ниночка-а-а!.. – воет от нежности Евгений Анатольевич.
      Оставшись в пиджаке, рубашке и туго завязанном галстуке, но без штанов, а только лишь в длинноватых ситцевых трусах с веселенькими желто-синими цветочками, Евгений Анатольевич с сильно поглупевшим лицом бросается к дивану…
      …но в это мгновение из Бабушкиной комнаты раздается мощный удар корабельного колокола.
      Бом-м-м!!!
      И сразу же, в незатухающем гуле от первого удара, звучит второй, еще более мощный и тревожный.
      Бом-м-м!!!
      – О черт побери! В кои-то веки! – в ярости вскрикивает Нина Елизаровна и спрыгивает с дивана в одной коротенькой комбинации.
      Она врывается в бабушкину комнату, захлопывает за собой дверь, и оттуда раздается ее отчаянный крик:
      – Ну что?! Что? Что?! Что тебе еще от меня нужно?!
      Евгений Анатольевич в испуге бросается натягивать на себя брюки.

***

      Потом, в криво застегнутом платьице, в старых стоптанных шлепанцах, она провожает Евгения Анатольевича и уже в дверях говорит ему тусклым, бесцветным голосом:
      – Ну, не судьба, видно. Не судьба. Наверное, не для меня уже все это.
      – Ниночка!
      – Может быть, так оно и к лучшему.
      – Нина, послушайте…
      – Идите, Женя. Идите.
      – Нина! Но ведь я вас…
      – Господи… На какую-то секунду бабой себя почувствовала! И здрасьте пожалуйста… Идите, Женя. Видать, не получится у нас с вами романчик. Идите.
      Она открывает входную дверь, прислоняется к косяку и смотрит, как раздавленный Евгений Анатольевич спускается по ступенькам.
      – Эй, Евгений Анатольевич…
      Он замирает, резко поворачивается к ней. В глазах у него сумасшедшая надежда, что она позовет его обратно. Но Нина Елизаровна желчно усмехается и говорит:
      – А вам очень к лицу эти ваши трусики с желто-синими цветочками. – И медленно закрывает дверь.
      Она возвращается в большую комнату, оглядывает стол с двумя приборами, остатки сыра, две чашки из-под кофе, недопитое шампанское, два бокала и пять маленьких бледных роз в старом хрустальном кувшинчике.
      Потом туповато разглядывает свой диван с непорочной постелью, выливает остатки шампанского в бокал и не торопясь выпивает его до последней капли.
      Она ставит бокал на стол и распахивает дверь Бабушкиной комнаты.
      Бабушка настороженно смотрит на дочь.
      – Ну, давай теперь спокойно: что тебе было от меня нужно? Объясни: зачем ты меня звала? Я тебя час тому назад накормила. Перестелила. Судно у тебя чистое. Сама ты…
      Нина Елизаровна подходит к постели матери, резко сдергивает с нее одеяло. Тоненькие синеватые ножки с уродливыми старческими ступнями еле выглядывают из-под длинной холщовой ночной рубашки.
      – Сама ты, совершенно сухая! Все у тебя в порядке! – Нина Елизаровна даже не замечает, что начинает повышать голос. – Что тебе еще от меня было нужно?!
      Бабушка зажмуривается и в испуге поднимает правую руку, прикрывая лицо. Этого Нина Елизаровна не выдерживает.
      – Ты что закрываешься?! – уже в полный голос возмущенно орет она. – Ты что закрываешься, комедиантка старая?! Тебя что, кто-нибудь когда-нибудь бил? Когда-нибудь хоть в чем-то упрекнул? Ты почему закрываешься? Ты всю жизнь жила так, как тебе этого хотелось! И меня заставляла жить, как тебе это было нужно! Это ты развела меня с Виктором! Ты не хотела его у нас прописать! Ты его сделала моим приходящим мужем! Помнишь?! А ведь Лидке уже четыре года было! Пусть он дурак, фанфарон, но он был отцом моей дочери, твоей внучки! Моим мужем, черт тебя побери! Может быть, я еще из него человека сделала бы! Нет!!! Как же! Тебе не нужен был зять-студент… Теперь у него все есть, а мы с тобой девятый хрен без соли доедаем! Я колготки себе лишние не могу купить! Девки ходят бог знает в чем! Ты же мне всю жизнь искалечила!!! Ты Сашу вспомни, Александра Наумовича! Ты же его со свету сживала! Только потому, что он Наумович да еще и Гольдберг!.. Это ты лишила Настю отца! Ты заставила поменять ей фамилию! А он меня по сей день любит… И Настю боготворит. И не виноват в том, что его тогда в оркестр Большого театра не взяли! Не его вина, что он до сих пор в оперетте за сто шестьдесят торчит! Потому что у нас в стране таких, как ты… А ты мне здесь еще цирк устраиваешь! Ручонкой она взялась прикрываться! Гадость какая! Мне пятьдесят через полгода. И в кои-то веки пришел нормальный, хороший мужик… К морю хотел тебя забрать! В садик выносить цветы нюхать! А ты!.. Господи!!! Да когда же это все кончится!..
      Тут Нина Елизаровна замечает, что по неподвижному лицу старухи текут слезы и слабо шевелится единственно живой уголок беззубого рта. И Нина Елизаровна скисает.
      – Ладно… Хватит, будя.
      Она садится рядом с кроватью матери и уже совсем тихо говорит:
      – Ну все. Все, все. Ну прости, черт бы меня побрал!
      Нину Елизаровну наполняет щемящая жалость к безмолвной матери, она наклоняется, прижимается щекой к ее безжизненной руке и шепчет:
      – Прости меня, мамочка…
      Глаза ее тоже наполняются слезами, она тяжело вздыхает и вдруг, рассмеявшись сквозь слезы, удивленно спрашивает у матери:
      – И чего я так завелась? Ну спрашивается, чего?..

***

      Настин магазин снова закрыт на перерыв. В подсобке обедают четыре продавщицы в грязных белых куртках. Точно в такой же куртке сидит и покуривает Настя.
      На электроплитке – кастрюля с супом. На столе – огурцы, простенькая колбаска, студень в домашней посудине.
      Старшая продавщица Клава, в некрасивых золотых серьгах и кольцах, приоткрывает дверь подсобки и сквозь пустынный торговый зал видит за стеклянными витринами десятка полтора не очень живых старушек с самодельными продуктовыми сумками. У входа в винный отдел видит она и мрачноватую очередь еще трезвого мужского люда.
      – И чего стоят? Чего ждут? Нет же ни хрена! Сами «Докторской» закусываем… А они стоят! Ну, люди!
      Клава раздраженно захлопывает дверь, вытаскивает из-под стола большую початую бутылку «Московской» и разливает по стаканам.
      – Оскоромишься? – Клава протягивает Насте бутылку.
      Настя отрицательно покачивает головой.
      – Будем здоровы, девки. – Клава выпивает, хрустит огурцом. – Настюха! Хоть студень-то спробуй. Домашний. С чесночком. Это тебе не магазинный – ухо-горло-нос-сиськи-письки-хвост.
      Настя вежливо пробует студень.
      – Лучше б двадцать пять капель приняла, чем курить, – говорит одна продавщица Насте.
      – А в «Аргументах и фактах» написано, что в Калифорнии уже больше никто не курит. Во дают! Да? – говорит другая.
      – Это почему же? – лениво осведомляется третья.
      – Люди, которые живут хорошо, хотят прожить дольше, – объясняет Клава.
      Заглядывает полупьяный небритый магазинный работяга:
      – Наська! Обратно твой хахаль пришел. С тебя стакан. Гы-ы!
      – Иди, иди, стаканщик хренов! – кричит Клава. – Ты с холодильника товар в отдел поднимай!
      – А нальешь?
      – Догоню и еще добавлю!
      Работяга исчезает. Настя гасит сигарету и поднимается.
      – Смотри, девка, – говорит Клава.
      – Женится – тогда пусть хоть ложкой хлебает, – говорит вторая.
      – Ихне дело не рожать – сунул, вынул и бежать, – говорит третья.
      – Ето точно, – подтверждает четвертая.
      Настя усмехается и выходит. Клава кричит ей вслед:
      – Особо не рассусоливай! Через двадцать минут открываемся!
      В грязном отгороженном тупичке замагазинного лабиринта среди смятых коробок и ломаных тарных ящиков Мишка тискает Настю.
      Настя отталкивает его, а тот бормочет срывающимся голосом:
      – Ну в чем дело, малыш? Расслабься…
      – Да отвали ты, дурак! Нашел место. Не лезь, кому говорю!..
      А у Мишки глаза бессмысленные, шепчет хриплым говорком:
      – Ну чё ты, чё ты, малыш?..
      – «Чё», «чё»! Ничё! Влипли мы, вот «чё».
      – Не понял, – насторожился Мишка.
      – Ну, я влипла. Так тебе понятней?
      – Во что? – Мишка наконец совладал со своим естеством.
      – О Господи! Кретин. Именно в это самое.
      – Что, сдурела?! – пугается Мишка.
      – Ага. Сдурела. Сколько раз просила: «Мишенька, будь осторожней! Мишенька, будь осторожней…» – «Все в порядке, малыш, я все знаю. Не бойся, малыш!» Дотрахались…
      Последнее слово Мишке не нравится, и он болезненно морщится.
      – Чего ты рожу кривишь? Назови иначе, – советует ему Настя.
      – Да погоди ты, Настя… А ты уверена, что ты… это…
      – В том, что я беременна?
      – Да.
      – Беременна, беременна. Не боись, «малыш», – усмехается Настя.
      – А ты уверена, что это… от меня?
      Настя смотрит на него в упор немигающими бабушкиными глазами. Рука нашаривает за собой грязный тарный ящик.
      Взмах!.. И ящик с жутким треском разлетается на голове у Мишки.
      Мишка падает. Сверху на него сыплется еще несколько ящиков.
      – Засранец! – Краем куртки Настя вытирает испачканные руки.
      – Настя! – доносится голос Клавы. – Открываемся!..
      – Иду, тетя Клава! – И Настя уходит, даже не оглянувшись.

***

      На экране японского телевизора «Панасоник» в любовном томлении движутся обнаженные тела двух женщин. Струится обволакивающая мелодия из фильма «Эммануэль».
      И тут же гортанный голос:
      – Слушай, зачем они это делают – женщина с женщиной? Зачем мужчину не приглашают? Странно, да?
      А в ответ пьяненький голос Евгения Анатольевича:
      – Очень, очень странно. И ведь сначала сами приглашают, а потом…
      В двухместном стандартно-неуютном номере гостиницы «Турист» сидят Евгений Анатольевич в пижаме и тапочках и огромный толстый туркмен в ярких «адидасовских» штанах, сетчатой майке-полурукавке и роскошной каракулевой шапке.
      На фирменных упаковочных коробках стоит телевизор «Панасоник» и «Панасоник»-видеомагнитофон. На подоконнике – стопка пестрых кассет.
      На столе – чудовищных размеров дыня и две водочные бутылки. Одна пустая, вторая – наполовину опорожненная. Два стакана и туркменский нож с тонкой ручкой.
      – Дорогой, клянусь как брату! Мне эти десять тысяч – тьфу! – Толстый туркмен показывает на телевизор и видеомагнитофон. – Не жалко! Мне нашу страну жалко! Дыню кушай, пожалуйста…
      – При чем здесь желто-синие цветочки?., – недоумевает Евгений Анатольевич. – Что же, я не могу себе другие трусы купить?
      – Мы все можем купить! – Туркмен выпивает полстакана водки. – Будь здоров, дорогой! Почему мы сами так делать не можем? Карту мира видел? Что такое Япония по сравнению с нами? Ничего! Плакать хочется!
      – Да, – говорит Евгений Анатольевич, и глаза его увлажняются. – Очень хочется плакать… – Он тоже выпивает полстакана.
      – Дыню кушай, – говорит туркмен. – Зачем Япония может так делать, а мы нет? Вот что обидно!
      – Ужасно обидно… Ну просто ужасно! – Евгений Анатольевич деликатно отрезает маленький кусочек дыни. – Мне еще никто никогда так не нравился…
      – Мне тоже нравится, слушай! Но если бы наши смогли тоже так сделать – я бы двадцать тысяч заплатил! Мамой клянусь!
      – И маму я бы ее забрал. Какая разница, где лежать, в Москве или…
      – Только в Москве! Всю Среднюю Азию объедешь – не купишь. Все везем из Москвы, – решительно говорит туркмен и разливает остатки водки по стаканам. – Будь здоров, дорогой! Дыню кушай…
      – Ваше здоровье. – Евгений Анатольевич выпивает. Его передергивает от тоски и отвращения.
      Он с трудом встает из-за стола и подходит к телефону.
      – Вагиф Ильясович, не откажите в любезности, сделайте чуть потише. Я должен ей позвонить. Если я сейчас не услышу ее голос – я умру.
      Ты дыню кушай, дорогой! Дыню кушай. У нас старики на дынях до ста двадцати лет живут и еще детей могут сделать, – торжественно говорит туркмен и выключает телевизор. – А я пока назад перемотаю. Все-таки интересно, как это можно – женщина с женщиной?!

***

      Настя валяется на диване с журналом «Здоровье», а Нина Елизаровна, поставив швейную машинку на обеденный стол, латает старыми простынями пододеяльники и наволочки.
      Дверь в маленькую комнату открыта, и Бабушка со своего лежбища тревожно прислушивается к тому, как на экране старенького черно-белого телевизора Валентин Зорин ласково сопротивляется двум американским сенаторам.
      Раздается телефонный звонок.
      – Мам, если это Мишка – я ушла на дискотеку, – говорит Настя, разглядывая в журнале эволюционный процесс эмбриона и пожирая аскорбинку.
      – Алло! – поднимает трубку Нина Елизаровна. – Да… Это я.
      Потом она долго молчит – слушает. И наконец спрашивает тревожно:
      – Вы не захворали?
      И снова долго слушает.
      – Мне и самой очень жаль, – искренне говорит Нина Елизаровна. – А может быть, вы придете к нам послезавтра? У мамы день рождения… Только свои. Удобно! Удобно!.. Что вы! Да. Часам к пяти. И пожалуйста, не покупайте больше цветы у Белорусского, а то по миру пойдете. И вам спокойной ночи.
      Она кладет трубку и перехватывает внимательный взгляд Насти.
      – Кто это, ма? – бесцеремонно спрашивает Настя.
      – Ты не знаешь.
      – Интересное кино! «Только свои» – и я не знаю.
      – Милый и одинокий человек… Тебе достаточно? И снова раздается телефонный звонок.
      – Меня нет дома! – опять предупреждает Настя.
      – Да!.. – берет трубку Нина Елизаровна. – А, Сашенька… Ну конечно. Послезавтра к пяти. Да. Мы решили чуточку раньше, чем обычно, потому что Лидочка на следующий день очень рано улетает в отпуск. Хорошо. – Она прикрывает трубку рукой, спрашивает у Насти: – С папой будешь говорить?
      Настя вскакивает с дивана, хватает трубку:
      – Привет, папуль! Все в ажуре, не боись… Ага. Придешь? Порядок. Нуда?! Обалдеть! Какой кайф! На липучках или на шнурках? Ну, дают загранродственники! Погоди, па! Мама! Бабушка папина прислала мне из Израиля кроссовки! Точно такие же, как были у их сборной на Олимпиаде в Сеуле!..
      – Я очень рада – за тебя, за папу, за сборную, за Израиль, – бормочет Нина Елизаровна, приметывая заплату к пододеяльнику.
      – Ладно! Все! Целую. До послезавтра. Передам! Привет, – говорит Настя и кладет трубку.