Ночь с Ангелом

Ужасно, что с возрастом уходит юмор и появляется некая раздражительность. Ясно представляю себе, как нелегко моим близким жить рядом со мной. Откуда мне ведомо, что они прощают меня?..

Но самое страшное, что при чудом сохранившемся желании сочинять я почти утратил способность легко и элегантно, как раньше, выдумать смешной эпизод или неожиданный и веселый поворот в диалоге героев, сочинить изящную, остроумную реплику для симпатичного мне персонажа…

А сколько раз я всем пытался доказать, что «мелодраматичность и сентиментализм», если они остаются в пределах хорошего вкуса, – могучий двигатель драматургии! Сегодня же, когда я ощущаю невольную и неправомерную подмену трезвого, смешливого взгляда на выдуманные мною события жалостливым, надрывным и многословным описанием, я прихожу в ужас от того, что стало происходить со мной, любимым!..

Именно поэтому я, опасаясь перебора «трагизма», ничего не буду писать о том, как отреагировал Леша Самошников на все, что ему рассказала по телефону мать – Фирочка Самошникова. О судилище над его младшим братом Толиком-Натанчиком, о скоропостижной смерти любимого дедушки, о самоубийстве Вани Лепехина, об их поездках с папой на «дни свиданий» в детскую колонию строгого режима к маленькому Толику…

Рассказала быстро, скомканно. Потому что Любовь Абрамовне на радостях от Лешкиного звонка стало совсем плохо с сердцем и Фирочка была вынуждена закончить разговор с Западной Германией и вызвать матери «неотложку».

* * *

Вот тут я попросил Ангела вернуть меня из Того Времени в Это и поведать мне, как говорится, «своими словами» о том, что же происходило дальше. Мне очень нужно было отдохнуть от всего, что я увидел Там…

Думаю, в данном случае сработала некая подсознательная возрастная защитная функция: у меня уже не было сил видеть и слышать истерические рыдания молодого, сильного мужика!..

– Ох, Владим Владимыч… Как он кричал, как плакал, как бился в истерике!.. С какой неловкой лихорадочностью натягивал на себя джинсы, как тряслись у него руки, когда он пытался застегнуть рубашку! А что он кричал, Владим Владимыч!.. Как молил Толика, маму, отца, бабушку простить его, как проклинал себя за ничтожество, звал мертвого деда, неживого дядю Ваню Лепехина, как умолял Небо дать ему силы покончить с собой… Как он в эти минуты не хотел жить!.. – говорил Ангел. – Помню, меня это привело в состояние шока. Я и до этих-то криков был предельно взвинчен… Маленький дурачок-практикантишка наивно решил посмотреть, как это Лешка с его помощью будет избавляться от Одиночества! Надеюсь, вы понимаете, что я увидел ночью в спальне миссис Лори Тейлор?! С нашим Школьным теоретическим курсом азбуки секса по Мастерсу и Джонсону это не имело ничего общего!

– С ума сойти! – ужаснулся я. – Вам же было всего двенадцать…

– В том-то и дело! Голова пылает, все тело в каком-то огне, глаз оторвать не могу! Внизу… ну, там, между ног, все разрывается от дикой похоти, от неукротимого мальчишечьего желания! Меня и самого впору было отпаивать валерьянкой…

– Вот уж никогда не думал, что такие плотские штуки могут возникать и у Ангелов, – пробормотал я. – Мне всегда казалось…

– Обычные Земные идеалистические заблуждения, – очень мягко прервал меня Ангел. – Короче, мне не нужно вам объяснять свое состояние… А тут еще эта истерика!

– Ничего себе – нагрузочка на ребенка, – вздохнул я.

– Так вот: рыдания и слезы красивого взрослого мужчины я тоже наблюдал впервые! Припоминаю, что в цикле наших Школьных лекций «Особенности проявления Человеческих характеров и поведение Людей в различных формах ситуативных обстоятельств» говорилось, что плакать могут только Дети и Женщины. О Мужских слезах и рыданиях мы не слышали ни единого слова! Отсюда, естественно, и мой испуг, и моя растерянность в первый момент… К счастью, мне почти сразу же удалось установить связь с тем белым Стариком-Ангелом – номинальным руководителем моей Наземной практики…

Неожиданно меня заинтересовала система Ангельской связи.

– Каким образом?! – поразился я.

– Владим Владимыч, мне будет сложно вам это объяснить, еще сложнее вам будет это понять. Могу пояснить одно – на очень высоких частотах! Я сказал «к счастью», потому что Старик к тому времени уже был глух, как тетерев, и достучаться до него можно было только случайно. Мне повезло. Старик очень толково порекомендовал мне ни под каким видом не оставлять Лешку сейчас одного. И к создавшейся ситуации немедленно подключить Женщину! Что я и сделал – миссис Лори Тейлор, она же Лариска Скворцова, она же Цыпа, как фурия, примчалась из ванной комнаты на Лешкин захлебывающийся крик:

– Не хочу жить!!! Не хочу!..

– Скажите, Ангел… – неожиданно напряженно спросил я. – А вы не помните, когда Леша плакал, как он обращался к скончавшемуся Натану Моисеевичу? Ну, как он его называл, когда просил у него, у мертвого, прощения?..

Ангел немного помолчал, а потом поднял на меня свои голубые глаза, откинул длинную, свисающую на лицо прядь светлых волос и даже улыбнулся:

– Он называл его так же, как звал еще в раннем детстве. Точно так же, как по сей день вас называет ваша внучка Катя, – «дедуленька»…

Я уже ни хрена ничему не удивлялся. Даже тому, что Ангел знает, как зовет меня Катька в минуты внучачьей нежности. Лишь затосковал, что в неведомом, но скором будущем наша Катюха произнесет «дедуленька», когда меня уже не будет…

– Только, пожалуйста, никаких аналогий, – строго сказал мне Ангел. – У вас впереди еще минимум пара книжек. Насколько я знаю, вы теперь сочиняете их чрезвычайно медленно, так что времени у вас в запасе – предостаточно!..

Потом Ангел рассказал следующее.

* * *

Лори Тейлор заставила Лешку проглотить целую таблетку «бромазанила», половина которой с успехом могла бы успокоить взволнованного африканского слона, и срочно вызвала своего «хаузартца» – домашнего врача Уве Нитцше.

Тот не заставил себя ждать. Эта американская фрау умела быть благодарной.

– Уве! – сказала ему фрау Тейлор на хорошем немецком. – Мне нужно привести этого парня в порядок. Я, к сожалению, завтра днем на неделю вылетаю в Испанию на съемки. Ему, тоже завтра, но с раннего утра, необходимо быть в Бонне, в советском посольстве. Сегодня он уже пропустил часы приема. Да и вряд ли он смог бы сегодня с ними разговаривать в таком состоянии. Немецкий он почти не знает, так что все вопросы – ко мне. Ваши визиты к нему, Уве, будут оплачены мною «экстра». Понятно?

– Кайн проблем, Лори, – ответил доктор Нитцше и взялся за Лешку Самошникова.

После чего Лори Тейлор по телефону разыскала менеджера артиста Алексея Самошникова – герра Гришу Гаврилиди и срочно послала за ним свою служанку на ее собственном автомобиле «Мазда-323».

Когда Гриша был доставлен на виллу миссис Лори Тейлор и попытался было поприветствовать ее на своем немецком языке, Лори резко сказала ему по-русски:

– Заткнись и слушай меня внимательно. Ты за рулем когда-нибудь сидел?

– А двести семнадцать тысяч километров на ушастом «Запорожце» вам что-нибудь говорят? – нахально спросил Гриша.

– Тогда сто верст до Бонна и сто обратно осилишь, – сказала Цыпа. – Возьмешь у моей служанки «мазду» и фарцойгшайн – в смысле техпаспорт, получишь у меня триста марок на бензин и жратву и завтра в шесть утра повезешь Алешку в Бонн. В наше е…..е посольство. И сделаешь все, чтобы ему разрешили вернуться домой в Ленинград! Если у тебя ни хера не получится, я через неделю вернусь из Испании и займусь этим сама.

И через паузу тихо пробормотала по-английски:

– Хотя теперь мне еще больше хочется, чтобы он был всегда рядом со мною…

Когда-то доктор Нитцше год стажировался в Англии и поэтому с нескрываемым удивлением посмотрел на миссис Лори Тейлор. Она перехватила его взгляд, жестко сказала по-немецки:

– Доктор, вы должны его успокоить, но не настолько, чтобы он завтра в посольстве производил впечатление слабоумного!

Посмотрела на затихающего, всхлипывающего Лешку, на Гришу Гаврилиди, четко проговорила по-русски:

– А я буду Бога молить, чтобы вы там попали к человеку решительному и ответственному, а не к какому-нибудь трусливому чиновному кретину с сосисочной идеологией…

* * *

– Даже тогда, когда я в своем отрочестве был исполнен почти абсолютной Веры, я уже отчетливо представлял себе сложнейший путь молитвы или обращения к Нему Самому! – сказал мне Ангел. – Фильтрации, сортировки, разбор по тематическим направлениям, Ангелы по Внешним связям, Ангелы-Референты, Система Безопасности… И я был свято убежден, что обращение миссис Тейлор к Нему обязательно завязнет в одной из самых начальных инстанций и никогда не будет Им услышано… Но тогда на мне, двенадцатилетнем, лежала миссия быть Его Посланцем на Земле, и за исполнение Лориной молитвы я взял всю ответственность на себя!

… Эту поездку в Бонн, в посольство Советского Союза, я должен был увидеть своими глазами.

Не потому, что я не доверял рассказу Ангела – отнюдь, но я подумал, что в наших родных нюансах изощренного советизма, да еще вынесенного на такую сытно-притягательную почву, как Западная Германия, мне будет разобраться гораздо легче, чем честному и отважному Мальчику-Ангелу, который так мужественно пытался стать Хранителем.

Именно поэтому я и попросил уже сегодняшнего – взрослого и замечательного моего «сокупейника» Ангела разрешить мне посмотреть на то, как будут развиваться дальнейшие события.

Тем более что меня даже не нужно было перемещать из одного Времени в другое. Что, подозреваю, сильно облегчало Ангелу исполнение моей просьбы…

Я так и думал, что в нашем советском посольстве маленький, чистый и смелый Посланец Неба обязательно вляпается в какое-нибудь наше совковое дерьмо!

Бедный Мальчик впрямую воспринял просьбу Цыпы к Господу направить Лешку и Гришу к самому «ответственному и решительному» сотруднику советского посольства в Бонне.

Поэтому оба герра – и Самошников и Гаврилиди – оказались в кабинете действительно самого «ответственного и решительного». У начальника так называемой «Инспекции» – представителя Комитета государственной безопасности при любом советском дипломатическом корпусе, находящемся за рубежами нашей великой Родины…

– То вы, задравши хвост, убегаете и предаете свою страну самым бессовестным образом, а то, поджавши хвост, просите вернуть вас обратно – домой, – с ласковым упреком говорил «ответственный и решительный». – Как у вас, у артистов, все это легко и просто!

– Но я же объяснял вам, как случайно все это произошло, – упавшим голосом говорил Лешка. – Я никогда и не думал…

– Вот вы не думаете, а нам приходится расхлебывать.

«Ответственный» решительно встал, порылся в металлическом шкафу, достал оттуда тонкую картонную папочку с несколькими листочками и газетной вырезкой и спросил:

– А чего же это вы в свою организацию не обратились?

– В какую это «свою»? – удивился Лешка. – В ВТО, что ли?

– Куда? – не понял «решительный».

– ВТО – Всероссийское Театральное Общество.

«Ответственный» даже рассмеялся:

– Ну, зачем же… Я имею в виду вашу еврейскую общину по месту вашего сегодняшнего проживания на территории ФРГ.

– А я-то тут при чем?! – Внутри у Лешки стала подниматься мутная волна ненависти к этому «ответственному и решительному».

Хозяин кабинета раскрыл картонную папочку, перелистал бумажки и поднял на Лешку внимательные глаза:

– Мамаша же у вас, извините, так сказать, еврейской нации. А там таких, как вы, только и ждут, понимаешь.

– Ах вон оно что!..

Лешка скрипнул зубами, еле удержался, чтобы не вцепиться в глотку этому «решительному и ответственному»,

Гриша Гаврилиди мгновенно просек Лешкино состояние и быстро заговорил, стараясь сгладить внезапно возникшую напряженную ситуацию:

– Я, конечно, дико извиняюсь!.. Но вы поймите, у Алексея Сергеевича счас очень тяжелая обстановка в семье! Младший братик в колонию попал…

– Яблоко от яблоньки, как говорят по-русски, – усмехнулся «ответственный».

– Послушайте!.. – плохим голосом сказал Лешка Самошников и неожиданно стал приподниматься.

Но Гриша Гаврилиди рванул его сзади за куртку и усадил на стул, не прекращая своей тирады:

– Дед Алексея Сергеевича – в Великую Отечественную командир взвода разведки – умер от инфаркта, бабушка хворает, мать и отец разрываются между домом, работой и колонией… Ну, случилось такое!.. Ну, не вешаться же! Ну пожалуйста…

– А вы хотите, чтобы из-за вас мы все тут на уши встали, да? – «Решительный и ответственный» перестал играть в дипломата. – То – туда, то – обратно! Вы уверены, что ленинградские органы вас по головке погладят и с оркестром встречать станут?

– Будь что будет… Только верните меня, – хрипло проговорил Лешка и, перешагнув через самого себя, добавил: – Умоляю вас…

– А вы представляете себе, во что это влетит нашему советскому государству? Переписка, запросы, выяснения, депортация… Здесь, знаете ли, ничего даром не делается!

«Где это „здесь“ – в Западной Германии или в советском посольстве?» – хотел было спросить Лешка, но Гриша больно наступил ему на ногу и не оставил «решительному» ни малейших сомнений:

– Мы все оплатим! Мы за все рассчитаемся!

Ответственный начальник решительной «Инспекции» что-то прикинул в уме и спросил у Гриши Гаврилиди:

– А вы кто будете гражданину Самошникову? Я что-то не понял.

– Я его менеджер. Концерты его устраиваю, выступления… Гаврилиди моя фамилия.

Начальник призадумался. Гриша воспользовался паузой:

– Да, кстати! Алексей Сергеевич в театре молодого Ленина играл! Владимира Ильича…

Лицо «ответственного и решительного дипломата» окаменело от ужаса. Он напрягся, побагровел и, перегнувшись через собственный стол к Лешке и Грише, свистящим шепотом произнес:

– Этим не шутят!

– Чтоб я так жил, – тут же сказал Гриша. «Ответственный» помолчал, отдышался и, наконец, пришел в себя:

– Вы, гражданин Самошников, выйдите в коридорчик, посидите там. А вы, гражданин Гаврю…

– Гаврилиди, – услужливо подсказал Гриша.

– А вы, значит, задержитесь, – сказал начальник, не рискуя снова запутаться в неприятной ему нерусской фамилии.

* * *

– Десять тысяч!!! Десять тысяч западных бундесмарок, сука!!! – кричал Гриша Гаврилиди.

Несмотря на тихую, пустынную окольную дорогу – «ландштрассе», куда раздерганный Гриша впилился, так и не найдя в Бонне выезда на автобан, обратный путь был очень шумным, нервным и скоростным.

– Десять тысяч!!! Курва!.. Охереть можно! – вопил Гриша на скорости сто тридцать при ограничении в семьдесят километров.

– Десять тысяч… – потерянно повторял за ним Лешка.

– Да еще в течение пяти суток!.. Жлобяра советская!..

– И чтобы я еще публично всю Западную Германию обосрал… Как плацдарм американской военщины, – не мог оправиться Лешка.

– На это как раз можешь болт забить… Он же сказал, что они сами напишут, как надо. Тебе только подмахнуть…

– Но почему только «американской»?! – тихо возмутился Лешка. – А где мы были на гастролях? В детском садике с танками и самоходками?! Перестройка, мать их. Ни хрена не меняется…

– Как это не меняется?! – кричал Гриша, нагло обгоняя неторопкий фургон под испуганный, истерический сигнал встречной машины. – Очень даже меняется! Когда это было, чтобы такой «бугор» брал на лапу?! То есть, конечно, брали, но не от таких, как мы… А счас, е-мое и сбоку бантик! Рассказать в Одессе – никто ж не поверит!..

– Осторожнее, Гришка, не гони… Здесь ограничение по скорости. Семьдесят кэмэ.

– Ездить надо уметь! Ты о бабках думай! Десять тысяч!!! – кричал Гриша и гнал по узкой дороге бедную старую «мазду» со скоростью сто сорок.

… Потом ели жареные колбаски и пили кофе на придорожной автозаправочной станции в районе Берцдорфа.

– Почему же он говорил о деньгах не со мной, а с тобой? – удивлялся Лешка.

– Увидел делового человека, с которым можно сварить супчик, – достойно отвечал Гриша.

– Но речь-то шла обо мне! Зачем нужно было выставлять меня в коридор? – не понимал Лешка.

– Шлемазл! Ты же – свидетель!.. На кой черт ему в кабинете лишний глаз и лишнее ухо, когда речь идет о «капусте»? А от меня одного можно всегда отпереться – послать в жопу, сказать, что я – шантажист, психопат… Что хочешь! Элементарно… Кто я? Что я? Беглый грек с-под Одессы. Кому лучше поверят?

– Десять тысяч… С ума сойти! Нереально. – Лешка встал, вытер руки бумажной салфеткой.

– Отольем на дорожку? – спросил Гриша.

Пошли в туалет. Сделали свои дела, помыли руки, вышли к стоянке, где отдыхала несчастная служанкина «мазда», с которой от рождения никто не обращался так нагло, как этот беглый Гаврилиди.

Рядом со стоянкой – площадочка, где продавали разные подержанные автомобили. Машинки выглядели как новенькие.

Гриша остановился рядом, сказал Лешке:

– Пожалуй, выберу себе «фольксваген».

– Собираешься покупать машину? – удивился Лешка.

– Нет, конечно. Откуда у меня деньги?

– Тогда почему бы тебе не выбрать «мерседес»? – поинтересовался Лешка Самошников.

* * *

Вечером сидели у Немы Френкеля в «Околице».

К несчастью для Френкелей, народу в кафе не было, и Лешка не пел романсы, а Гриша Гаврилиди не сверкал лацканами старенького смокинга. Просто сидели за столиками и пили кофе с горячими бутербродами.

За кофе мадам Френкель с них не брала ничего, а за горячие бутерброды Нема взимал с Лешки и Гриши, как обычно, – половинную стоимость. Свои люди – сочтемся…

Сейчас мадам Френкель мыла пивные стаканы, а глава предприятия протирал их несвежим полотенцем.

– Я так и не понял, почему этот посольский тип дал нам всего пять дней? – спросил Лешка.

– Он в воскресенье улетает в Москву. В отпуск. Эти десять штук для него – как бы «подъемные».

– Он так и сказал?! – поразился Лешка.

– Он сказал про воскресенье, Москву и отпуск. Остальное было нетрудно додумать, – ответил Гриша и крикнул Френкелю: – Нема! Дай десять тысяч, через год отдам с процентами.

– Мишугинэ, – грустно произнес Нема, просматривая на свет только что вымытый стакан. – Тебе перевести на греческий?

– Не надо, я ж с-под Одессы.

– Смотри, почти рядом! – удивился Френкель. – Чего же ты не попросил у меня раньше, когда я заведовал столовой закрытого типа при Мариупольском исполкоме?

– А ты бы дал?

– Честно? Вряд ли.

Мадам Френкель полоскала стаканы в тазике с мутной водой, чтобы не открывать кран и не нести лишних расходов.

– А тогда было? – нахально спросил Гриша.

– О чем ты говоришь?! – трагически воскликнул Нема Френкель.

От этого возгласа мадам Френкель уронила руки в тазик с грязной водой и тихо заплакала.

– Аллее кляр, – пробормотал Гриша. – С вами все ясно.

Долго молчали. Гриша просчитывал в голове какие-то невероятные, фантастические комбинации, вплоть до ограбления сберегательной кассы в каком-нибудь маленьком провинциальном городке.

Лешка представлял себе маленького Толика в стальных наручниках, искаженное предсмертной мукой лицо дедушки… Плачущую маму, бабушку, растерянного папу… Полутемную квартиру на Бутлерова, институт на Моховой, напротив – Брянцевский ТЮЗ с открытой сценой, пустой зал с полукруглым амфитеатром… А в последнем верхнем ряду один-одинешенек сидит мертвый дядя Ваня Лепехин…

– Это верно, что Лори тебе предлагала работу актера за большие бабки? – спросил Гриша. – Ты намекал, когда в Бонн ехали…

– Правда.

– Ну и что же ты?

– Да так… Отказался.

– Почему?!

– Как тебе сказать?.. Ну, как если бы балерину заставили петь арию Каварадосси.

– «О, никогда я так не жаждал жизни…» – тут же спел Гриша.

– Правильно. Молодец, – сказал Лешка. – А теперь сразу же станцуй партию принца Зигфрида.

– Но это же разные вещи! – рассмеялся Гриша.

– Я так и сказал.

– А что нужно было делать-то? – не унимался Гриша Гаврилиди.

– Что, что!.. Трахаться за деньги! Причем – ежедневно.

– Е-мое! Где же их столько взять?! – поразился Гаврилиди. – За полтинник тебе только отстрочат, а по-настоящему потрахаться – меньше стольника и не суйся! Я уж приценивался как-то…

– Ты не понял, – сказал ему Лешка. – Это не ты должен платить, а это тебе… Нам будут платить за это! Мужикам.

– А нам-то за что? – искренне удивился Гриша.

– Ты порнуху когда-нибудь смотрел?

– А то! Я раз видел, как снимают простое кино… Так там вокруг такая мишпоха! Всякие кинооператоры, осветители, режиссеры, мать их за ногу… Да у меня и в жисть не встанет при посторонних!

– Вот за это и платят. Чтобы по команде вскакивал.

– Кошмар! – ужаснулся Гриша. – А если баба не того… Ну, не нравится, предположим.

– Тебя что, жениться на ней нанимают?! – разозлился Лешка. – Тебе платят за то, чтобы ты трахал ее! Остальное – твои проблемы. И потом, ты, Гриша, можешь не переживать. Тебя в этот бизнес все равно не возьмут.

Более оскорбленного и обиженного «грека с-под Одессы» мир не видел со дня его сотворения! Воздух в «Околице» сгустился до невероятной плотности. Казалось, сейчас сверкнет молния и грянет гром. И он грянул!

– Почему это?!! – заорал Гриша так, что у мадам Френкель в руках лопнул пивной стакан, к счастью, ничуть ее не поранив.

– Размер, – спокойно и коротко произнес Лешка.

– Какой еще «размер»?! – Гриша был совсем ошарашен.

– Не впечатляющий.

Гриша чуть не заплакал:

– Откуда ты знаешь, засранец?!

– Помнишь, на заправке в туалет ходили – отлить перед дорогой? Там и видел.

– Ты же серый, как штаны пожарного! Ты такой вид члена, как «нутрячок», знаешь? – Гриша даже задохнулся от злости.

– Нет. А что это?

– А это когда он в спокойном состоянии, он действительно маленький, еле выглядывает… А в возбужденном – изнутри вылезает на семнадцать с половиной!

– Чего «семнадцать с половиной»?

– Сантиметров, дубина!!!

– Не свисти.

Гриша хищно огляделся по сторонам:.

– Эх, жалко завестись не на кого! Я бы тебе показал, мудила…

Но этого Лешка уже не слышал. С недавних пор он заметил за собой одну странную особенность: в какой-то неуловимый момент оживленного разговора он вдруг умудрялся неожиданно и автоматически отключаться. Еще продолжал что-то заинтересованно спрашивать, что-то толково и остроумно отвечал, тонко и иронично поддерживал болтовню, но в то же самое время уже размышлял только о своем собственном, и голова его, до разламывающих болей, до бешеного стука в висках, была занята таким личным и сокровенным, куда не было входа никаким самым умным и симпатичным собеседникам. И в его глазах стояли только СВОИ…

«Я их больше никогда не увижу… – думал сейчас Лешка. – Как жаль… Как жаль!.. Я же еще тогда понимал, что Псков, этот театрик – временно… Знал, что когда-нибудь все равно уеду домой в Ленинград. Не на выходные, а совсем… В другой театр… И даже жить, может быть, буду не со своими на Бутлерова, а где-нибудь еще. В Ленинграде радио, телевидение, „Ленфильм“… Подработаю, куплю квартирку однокомнатную – пусть даже в Автово, на Охте, в Озерках…

Наплевать! Зато каждую секунду буду знать, что все мои рядом со мной. В любой миг позвоню, приеду, увижу… Они будут слушать мою хвастливенькую трепотню, и я буду точно знать, что им чихать на все, о чем я там болтаю, – им просто очень важно видеть меня. Своего старшего внука, сына, брата… Теперь я знаю, почему не любил Толика-Натанчика. Я это понял в тюрьме. Ночью он мне приснился, а утром я все понял! Оказывается, я ему всегда завидовал… Глупо, но это так… В нем, даже в маленьком, всегда было то, чего не было у меня, – он совершал Поступки!.. Какими бы они ни были… Потом все наши, и он в первую очередь, расплачивались за них его приводами в милицию, мамиными слезами, папиными затемнениями в легких, бабушкиными сердечными приступами и унизительной беготней деда со всеми своими орденами и медалями по знакомым генералам… Лишь я один не платил по Толькиным счетам… От нелюбви и зависти! Ах, если бы мне, как актеру, хотя бы к середине жизни ощутить ту меру популярности и признания, какую наш Толик-Натанчик имел в своей жестокой кодле в двенадцать лет!.. Как я был бы счастлив… Один раз в своей жизни я тоже попытался восстать и совершить Поступок. И вот я здесь… И восстания не получилось, и поступок обернулся каким-то безысходным фарсом!… Прости меня, Толинька-Натанчик!.. Знаешь, я когда-то читал книжку одного очень неплохого писателя. А там перед какой-то его повестью стоял эпиграф. Кажется, он звучал так: «Стоило ли пересечь полмира, чтобы сосчитать кошек в Занзибаре?..» И хотя дальше там следовали совершенно другие, чужие события, я теперь почему-то все чаще и чаще вспоминаю – «Стоило ли пересечь полмира, чтобы сосчитать кошек в Занзибаре?..» Никогда мне не достать эти вонючие деньги, чтобы заплатить за себя выкуп!.. Никогда мне больше не увидеть вас, а ведь вы были теми ниточками, которые удерживали меня рядом с собой… Как воздушный шарик. Две ниточки уже оборвались – дедушкина и дяди Вани Лепехина… Все! Я не хочу, чтобы рвались и остальные. Я лучше сам уйду из этой паршивой, дурацкой жизни!..»

Тут Лешка вдруг почувствовал излишнюю приподнятость и пышность своих размышлений и устыдился.

Хотя впервые возникшее в нем желание покончить с собой вторгалось в его мозг все настойчивей и настойчивей.

* * *

… Ко второй половине нашего пути, после остановки в Бологом, я как-то сам насобачился выбираться из Того Времени в Это.

Ну, будто бы я из темного, небольшого и душноватого просмотрового зальчика выползал покурить к лифту – на светлую лестничную площадку монтажного корпуса «Ленфильма»…

Сейчас ощущение было примерно то же, однако в купе я появился таким встрепанным и до предела нервно раздерганным, словно только что отсмотрел отвратительно снятый материал, напрочь искажающий замысел моего сценария! Это уже несколько раз случалось в моей долгой и не всегда радостной киножизни. Но такого состояния тревоги я не испытывал никогда.

– Вы должны мне помочь, Ангел! – быстро проговорил я. – У меня в Мюнхене, в банке есть кое-какие деньги, полученные за последнюю книгу… Кредитная карточка с собой… Вы можете каким-нибудь образом, по своим… не знаю, как это там у вас называется! Ну, по своим «ангельским каналам», что ли, немедленно снять с моего счета эти вонючие десять тысяч марок и срочно перевести их Лешке Самошникову туда, в То Время?.. Тогда он наверняка успеет заплатить в Бонне этой посольской сволочи и… Подождите! Лучше снять и перевести ему двенадцать тысяч! Ему же потом потребуются деньги на дорогу, на разные мелочи…

– Успокойтесь, Владим Владимыч, – тихо сказал мне Ангел. – Вон и сердчишко у вас распрыгалось, и давленьице подскочило… Вот сначала мы все это уберем, как говорят немцы, «к свиньям собачьим», а потом продолжим. Закройте глаза…

Я послушно зажмурился. Дыхание стало сразу же ровнее…

– Странно, правда? – где-то проговорил Ангел. – Свиньи – основной немецкий продукт и весьма уважаемое в Германии животное; собаки – самые обожаемые существа в немецких домах, а совершенно алогичное соединение этих двух симпатичных слов – оскорбительное ругательство!

Обруч, сжимавший мою голову, распался, а потом и вовсе исчез, унося с собою боль из затылка и пугающий гулкий стук моего старого сердца.

– Так лучше? – услышал я голос Ангела.

– Да. – Я открыл глаза. – Но времени терять мы не имеем права, Ангел! Там такое может случиться…

– Нет, – сказал Ангел. – Уже не может. Я это предусмотрел еще тогда – в То Время. По-моему, для двенадцатилетнего начинающего Ангела, по существу – всего лишь практиканта Школы Ангелов-Хранителей, я сотворил тогда очень занятный трюк, пытаясь найти деньги для Лешки! Правда, на эту неординарную мысль меня навела одна фраза, сказанная ночью миссис Лори Тейлор. И тем не менее я и по сей день мог бы гордиться идеей, которая в То Время пришла в мою мальчишечью голову…

Ангел помолчал. Потом нехотя добавил:

– И если бы не последующие события… Вам рассказать или вы сами досмотрите?

– Сам досмотрю, – обиженно буркнул я.

Не скрою, я был слегка огорчен тем, что мой искренний порыв не нашел в этой истории применения и как-то сам по себе ушел в песок.

– Не сердитесь, – мягко сказал мне Ангел. – Смотрите. Не буду вам мешать…

* * *

… На следующий день после возвращения из Бонна и грустных посиделок в «Околице», теплым вечером девятого августа, на пороге Лешкиной квартиры неожиданно возник Гриша Гаврилиди с бутылкой дешевого полусладкого венгерского вина с нежным немецким названием «Медхентраубе», что означало «Девичий виноград»!

– Чтоб я так жил, Леха, как я наконец понял, что такое родина и Советский Союз! – невесело провозгласил Гриша, продираясь сквозь узенькую кухоньку к небольшому столику с двумя табуретками. – Я тебе не наливаю, да?

– Ну почему же? – спокойно возразил Лешка и поставил на стол сыр, помидоры и булочки. – Полстаканчика и немного водички туда – ничего страшного. С такого коктейля не загуляю.

Выпили, закусили. Гриша налил себе еще. Лешка отставил свой стакан в сторону, накрыл его ладонью.

– Уважаю, – отметил Гриша. – Так вот, Лешенька, я тебе скажу, «с чего начинается Родина»! Таки не «с картинки в твоем букваре»! А с той секунды, когда ты звунишь…

– Звони

– Нехай, «звон и

– Очень тонкое наблюдение, – улыбнулся Лешка.

Гаврилиди моментально вздыбил шерсть на загривке, опрокинул стакан «Медхентраубе» в глотку и заорал с нарочитыми «одессизмами» в голосе: