Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Ночь с Ангелом

ModernLib.Net / Современная проза / Кунин Владимир Владимирович / Ночь с Ангелом - Чтение (стр. 1)
Автор: Кунин Владимир Владимирович
Жанр: Современная проза

 

 


Владимир Кунин

Ночь с Ангелом

* * *

Под лежачий камень вода не течет, – строго сказал я сам себе.

Сколько раз в своей долгой и путаной жизни говорил я это себе – любимому?!!

И хотя после столь решительных и привычных заклинаний я все равно обычно продолжал изображать «лежачий камень», под который ну никак не могла просочиться свежая вода, на этот раз я с великим трудом превозмог свою замшелую лень и предпринял целый ряд изнурительных административно-деловых трепыханий.

За восемь лет сотрудничества с одним петербургским издателем, бывшим приятелем и в недалеком прошлом хорошим сценаристом, наши с ним отношения «Писатель – Издатель», как и следовало ожидать, приобрели несколько напряженный характер. Ну, как у Суворина или Сытина со всеми теми, кого они издавали когда-то, а мы теперь заслуженно считаем их русскими классиками. Подозреваю, что у Бальзака с его издателями тоже были свои французские заморочки.

Заметили, как легко и непринужденно я втиснул себя в ряд столпов отечественной и зарубежной литературы? Оправданием мне может служить только то, что я имел в виду не сравнительный анализ наших текстов, а всего лишь извечное несовершенство таких, казалось бы, родственных субстанций, как «Писатель» и «Издатель».

Поэтому свою последнюю повестушку я решил попытаться продать в Москве, дабы мстительно доказать своему бывшему корешу и собутыльнику, что «не единым издательством жив Человек Сочиняющий»…

Вояж я набросал себе такой: так как последние лет десять я в основном живу в Мюнхене, то должен буду прилететь из Мюнхена в Москву, проболтаться там дня три-четыре, поужинать со старыми мосфильмовскими приятелями в некогда родном ресторане Дома кино, отдать какому-нибудь московскому издателю свою рукопись на прочтив и, пока он, издатель, влажными от умиления глазами будет вчитываться в сочиненные мною строки и прикидывать, как меня напарить с гонораром так, чтобы не отпугнуть и не обидеть, на недельку смотаюсь в Петербург.

Там повидаю внучку Катю, поваляюсь на своей старой тахте перед телевизором в абсолютно собственной, а не съемной, как в Мюнхене, квартире; отправлю в Германию на свое же имя по почте десятка три-четыре книжек из наполовину оставленной дома библиотеки; оплачу очередной институтский семестр внучки и на денек загляну в Репино – в Дом творчества Союза кинематографистов.

Когда-то я там прожил двадцать шесть лет. В среднем от четырех до шести месяцев в году. Сочинил там два с половиной десятка киносценариев, несколько книжек и одну пьесу.

Жанр драматургии был мне категорически и таинственно неизвестен, и я долго и тупо отказывался от очень лестного предложения одного знаменитого театрального режиссера. Пока мой близкий друг поэт – поразительно талантливый и мужественный гражданин без одной ноги и с единственной почкой, но зато с постоянно фантастическим количеством водки внутри – не сказал мне, разливая остатки «Столичной» по двум стаканам:

– Вовик, писать пьесы до удивления просто: слева – кто говорит, справа – что говорит. Пиши пьесу и… Будь здоров!

Вот я и накатал ту единственную в своей жизни пьесу…

Встречаться со своим петербургским издателем я и не собирался. Он так долго и так мелочно обманывал меня, а я так долго и тоскливо делал вид, будто верю ему, что он совершенно справедливо перестал даже скрывать свое презрительное отношение ко мне как к «заграничному» недоумку, который сочинить еще что-то может, а вот врубиться в тончайшие нюансы истинно «Деловой Жизни Сегодняшней России» ну нипочем не в состоянии!

Так что в Петербурге мне нужно было только лишь повидать внучку Катю и пошляться по Репино. А все остальное – отправка книг в Мюнхен, ностальгическое лежание на старой продавленной тахте и созерцание всех программ русского телевидения, где дикторы и ведущие изъясняются если не всегда грамотно, зато исключительно на родном, великом и могучем, – это я себе все сам напридумывал. Главным питерским манком были для меня Катя и Репино…

Я позвонил из Мюнхена в Москву своему старому товарищу, в прошлом одному из лучших кинопереводчиков-синхронистов в России (ныне – человеку деловому, главе какого-то бизнеса), и попросил его заказать мне номер в «Пекине». Площадь Маяковского, пуп Москвы, четыреста метров до ресторана Дома кино – ну что может быть лучше?!

Он же, мой дружок бывший переводчик, меня и в Шереметьево встретил. В самую что ни есть полночь. Привез меня на Маяковку в «Пекин», помог там определиться, обменять мою негустую валюту на твердые российские рубли и уехал домой – благо был уже третий час ночи.

А утром позвонил и продиктовал несколько телефонов одного издателя, который, оказывается, прекрасно знает меня по моим старым книжкам и сценариям и ждет моего звонка, как свидания с любимой девушкой, долго не дававшей ему согласия на эту встречу.

Это были его слова.

А еще он добавил, что если я напрягу свою ослабленную Западом и возрастом память, то ясно представлю, чем обычно заканчиваются такие страстные и долгожданные свидания.

– То, что он тебя употребит, – тут никаких сомнений. У нас сейчас без этого – ни-ни! – сказал мне друг по телефону. – Но пока это лучшее, что мне удалось разыскать для тебя. Ты же веди себя как та девица из старого анекдота – расслабься и постарайся получить от процесса употребления максимум удовольствия. Я имею в виду бабки. Только вперед и только из рук в руки: он тебе «капусту» – ты ему свою нетленку. Потому что в Москве сейчас так: сегодня он есть, а завтра его уже нету! И пожалуйста, постарайся в первую встречу с ним много не пить. Держись на контроле. Понял?

– Понял, – ответил я ему и стал названивать издателю.

* * *

… С каждой последующей рюмкой замечательной водки «Русский стандарт» новый московский издатель нравился мне все больше и больше!

Еще в «Пекине», куда за мной приехали на роскошном «кадиллаке» с охраной, мне был буквально втиснут в руки такой добротный и солидный аванс, который мгновенно и магически стер какие бы то ни было воспоминания о моих многолетних унизительных отношениях с петербургскими издателями.

Спустя три дня этот же симпатяга издатель вез меня на Ленинградский вокзал к «Стреле». Я сидел в огромном и мягком «кадиллаке» и вспоминал вчерашний набег на ресторан Дома кино. Когда-то, в прошлые годы, по выражению моего давнего дружка-приятеля директора этого ресторана, я оставил в нем «потиражные» минимум от десяти фильмов, снятых по моим сценариям. А это по старосоветскому пересчету – штук пятнадцать «Жигулей» самых разных моделей.

Но вот вчера, только переступив порог столь близкого мне заведения, я вдруг неожиданно почувствовал себя персонажем из рассказа Рэя Брэдбери «И грянул гром». Помните, там человек покупает путевку в чудовищно далекое прошлое юрского периода для охоты на динозавров. Основное условие устроителей такого путешествия на Машине Времени – не сходить со специальной тропы, дабы не примять травинки, не раздавить ненароком жучка. Не нарушить последующей Естественной Эволюции Мира. А он, бедняга, нечаянно оступается, и под его охотничьим ботинком погибает маленькая красивая бабочка…

Когда же Машина Времени возвращает его из мезозойской эры в сегодняшний Нью-Йорк, он с ужасом замечает, что за эти промелькнувшие шестьдесят миллионов лет Мир слегка странно и чуточку недобро изменился. Во всем. В каждом своем проявлении: от полуграмотной орфографии до, казалось бы, уже решенных Президентских выборов! Все немного, но весьма ощутимо сдвинулось со своих нравственных и физических мест. И виноват в этом был он.

И его убивают за это…

Вот и я вчера вдруг почувствовал, что вернулся в искаженный Мир… Будто где-то я соскользнул с ограничительной тропки и случайно раздавил какого-то мотылька. А с ним погибла и целая линия Естественной Эволюции.

Необратимость изменений была столь очевидной, что, когда в ресторане ко мне подошел громадный толстый человек, я с ужасом и величайшим трудом узнал в нем некогда худенького и стройного провинциального паренька, много лет назад приехавшего в Москву покорять столицу довольно посредственными эстрадными репризами и хохмочками. И ведь покорил, сукин кот!

Я был просто потрясен, когда он ласково прижал меня к своему необъятному животу, нежно расцеловал и тихо спросил:

– Ну, как поживаешь, предатель родины?

Я с трудом отодвинулся от этого гигантского пресс-папье в дорогом костюме и не нашелся что ответить.

Наверное, я всего лишь сочинитель. Я даже представил себе, что мог бы сказать какой-нибудь герой моей повести или рассказа в ответ на такую шуточку. Думаю, что если бы он не шарахнул пошляка бутылкой по его рано полысевшей башке, то скорее всего холодно и презрительно напомнил бы этому разжиревшему халамендрику, что за Эту Родину он шестнадцатилетним мальчишкой уже воевал с лета сорок третьего, а потом полгода валялся по медсанбатам и госпиталям… И дослуживал до пятьдесят второго, летая на самых строгих военных самолетах… Он, этот киевский пошлячок, еще и на свет не родился, когда я…

Впрочем, все так мог бы сказать мой герой, которого я выдумал бы, пришпилив ему кусочки собственной жизнишки – такой путаной и разнообразной, что ему, этому засранцу при кинематографе, и не снилось.

Вот что мог бы сказать мой герой! Но не я…

Скорее всего я очень постарел и теперь вынужден передоверять защиту собственной чести и всего, что мне дорого, – своим героям. Мною же придуманным персонажам. И когда они совершают то, что еще двадцать лет назад я с наслаждением сделал бы сам, я успокаиваюсь.

… Мы тепло и по-дружески распрощались с моим будущим издателем у вагона, и я пообещал ему, что вернусь в Москву дня через три-четыре, чтобы улететь в свой последний «Дом творчества» – в Мюнхен. Билет на самолет был «Мюнхен – Москва – Мюнхен».

– Отлично, – сказал мне издатель. – А мы за это время подумаем – не издать ли нам все, что у вас было написано раньше? Томика на четыре наберется?

– Со сценариями – запросто, – ответил я. – И на шесть наберется.

– Вот и ладненько, – сказал издатель. – А вы за это время прикиньте, что бы вы сами хотели увидеть в этих томиках… Набросайте на бумажечке и перед выездом из Питера позвоните мне. Мы вас встретим и отвезем в Шереметьево. О’кей?

– Кайн проблем! – рассмеялся я. – В смысле – нет вопросов.

И подумал, что за мои «шестьдесят миллионов лет» не все сдвинулось со своих мест в худшую сторону. Пока что «употреблять» меня никто и не собирался. Наоборот. Не хрена было меня запугивать!

Ах, как давно я не ездил в «Стреле»… Все самолетами, самолетами. И все реже в «прошлое». Все чаще в неведомое. Несколько месяцев тому назад даже на Гавайских островах побывал! Гонолулу, Вайкики, Пёрл-Харбор… Одни названия чего стоят!

Это очень смешно, когда невероятные, фантастические детские мечты и грезы начинают сбываться после семидесяти…

Я отдал билет проводнику, прошел в свое двухместное купе, бросил дорожную сумку на постель и по старинной привычке вышел на перрон – авось встречу кого-нибудь из знакомых. Раньше это был почти беспроигрышный вариант. Раньше, когда я постоянно жил в Ленинграде и мои книжки издавались в Москве, а из моих сценариев на «Мосфильме» делалось кино, мне чуть ли не еженедельно приходилось мотаться из Ленинграда в Москву и обратно.

Но наверное, за последние полтора десятка лет все и впрямь чуточку исказилось и слегка сдвинулось со своих исконно привычных мест.

Вероятно, своими поспешными и грустными перемещениями из одной точки земного шара в другую мы впопыхах невольно на что-то наступаем и нечаянно разрушаем нечто очень важное для нормальной эволюции этого самого мира. Как у Брэдбери.

Не было на перроне ни одного знакомого лица.

Ни московских актеров, едущих сниматься в Ленинград, ни ленинградских – возвращающихся после съемок в Москве домой.

Не увидел я никого из надменно-обиженных питерских литераторов, не узрел раскованно-победительных московских полупровинциальных драматургов, никого из знакомых хроникеров…

Никто не крикнул мне на ходу, как это бывало раньше:

– Привет, старик! Мы в восьмом вагоне. Тронемся – заходи!..

Черт меня возьми… Неужели я тоже где-то второпях придушил невинного мотылька? Но где и когда я мог оступиться и на мгновение сойти с тропы?!

Еще несколько минут я покрутился на перроне, перекинулся с проводником какими-то беспомощными и стертыми словечками о погоде, зачем-то мелочно втиснул, что «у нас в Мюнхене ужасный климат…», и, проклиная себя за эту фразу, которая не произвела на проводника никакого впечатления, вернулся в вагон.

И, не скрою, с большим удивлением обнаружил соседа в своем купе. Удивился я не тому, что у меня вдруг оказался сосед – купе было двухместным, и я не мог не ожидать дополнительного вселения, – а тому (и в этом я мог бы поклясться), что за то время, пока я вяло болтал с проводником, безуспешно и тщетно вглядываясь в перронную суету, в наш вагон никто не входил.

Хотя вполне вероятно, что мой сосед мог сесть в вагон раньше меня. Но тогда – где он был? Туалеты исключены – до отправления поезда они заперты. И вообще мне казалось, что я явился к вагону первым. Во всяком случае, к моему приходу все купе были еще пустыми с распахнутыми дверями. Забавненько…

А может быть, я сам, в своем неукротимом желании увидеть на перроне кого-нибудь из своей прошлой жизни, был недостаточно внимателен и не заметил, как этот высокий и модный паренек вселился в наш вагон.

Было ему лет двадцать пять – двадцать восемь. Слегка вьющиеся длинные светлые волосы почти доставали до широких плеч модного и дорогого пиджака. Он вообще был одет с хорошим вкусом, без карикатурного перебора – всяких там золотых цепей, перстней, крестов, сережек и могендовидов. Все было в меру и очень даже недешево: от мягких итальянских мокасин «Марко» до рубашечки фирмы «Дизель».

Как только я появился в дверях купе, он тут же встал и приветливо поклонился.

– Добрый вечер, – мягким, приглушенным голосом сказал он мне и улыбнулся.

– Здравствуйте, здравствуйте! – весело ответил я ему. – Свято был убежден, что моим соседом окажется какой-нибудь генерал штабного разлива. Когда-то в «Стреле» мне очень везло на таких генералов.

Парень ухмыльнулся и пояснил:

– В настоящий момент Министерством обороны планируется большое генеральское увольнение. И все наши доблестные ребята генералы затаились, чтобы не привлекать к себе внимания и не оказаться в Чечне или списках сокращения высшего командного состава.

– Ах вон оно что… – пробормотал я, с трудом нашаривая в дорожной сумке бутылку «Бифитера». – Интересненько.

– Но если вы того желаете, я могу моментально прошвырнуться по вагонам, отыскать вам генерала и тут же поменяться с ним местами. Чтобы, как говорится, не разрушать ваши давние привычки ездить в купе с генералами.

– Ну уж дудки! – возразил я. – Максимум, что вы можете себе позволить, – это прошвырнуться к проводнику и попросить у него два стакана. Как говорится, «а у нас с собой было…».

И я торжественно водрузил на столик бутылку с джином.

Парень внимательно посмотрел на меня, снова улыбнулся и как-то пугающе грациозно, я бы даже сказал излишне женственно, проскользнул мимо меня в вагонный коридор.

Мне тут же вспомнилась смешная дурацкая фраза из какого-то газетного объявления: «Интим не предлагать!»

О черт! Неужели голубой?! Жаль. Очень жаль. Уж больно хороший образец настоящего мужика – сильные мускулистые руки, могучая шея, большие ладони с широкими запястьями. В нем просто угадывалась поразительная телесная мощь! Вот только эти светленькие вьющиеся волосики, чуть длиннее, чем следовало бы для такого спортивного парня… Да широко расставленные голубые девичьи глаза с детскими длинными ресницами… И голос с удивительно странными модуляциями… Мягкими, обволакивающими… Даже тогда, когда в нем слышались откровенно ироничные интонации.

Я посмотрел на часы. Было ровно одиннадцать пятьдесят пять. Без единого рывка, без малейшего перелязга буферных сцепок опустевший перрон с редкими провожающими и осиротевшими носильщиками тихо поплыл назад к Москве…

И тут же в дверях купе возник мой сосед в модных шмоточках. В одной руке он держал железный подстаканник, знакомый мне еще со времен Народного Комиссариата путей сообщения. В него был вставлен тонкий стакан с горячим чаем. В другой руке парень держал второй стакан, без чая и без подстаканника.

– Как понимаете, ни льда, ни тоника достать не удалось, – сказал он.

Я вопросительно посмотрел на пустой стакан, выразительно перевел взгляд на стакан с чаем и поднял глаза на парня.

– Не пью-с, – ответил парень на мою пантомиму. – Я, с вашего разрешения, чайку. Не возражаете?

– Сейчас вы скажете, что еще и не курите, – убежденно произнес я и налил себе полстакана джина.

– Не курю, – ответил парень и очень по-женски откинул волосы со лба.

«Точно! Голубенький… Такой превосходный образец молодого самца и… педик!.. Ну надо же!»

Парень весело рассмеялся:

– Да нет же. Я совершенно нормальной ориентации. Не пугайтесь.

Для того чтобы прийти в себя, мне пришлось одним глотком махануть все содержимое стакана и тут же налить себе еще столько же. Я перевел дух и ошарашенно уставился на своего соседа:

– Батюшки светы!.. Что творится?! Чтение мыслей на расстоянии?! Это у вас наследственное или благоприобретенное?

– Понятия не имею.

– Вы из цирка?

– Нет.

– Эстрада?

– Ни к тому, ни к другому я не имею никакого отношения.

– О черт… – Я попытался поднести стакан ко рту. Но парень, как мне показалось, поморщился с сожалением и своей огромной лапой удержал мою руку:

– Да погодите вы. Что же вы так глушите джин? Ни бутербродика, ни фруктинки… Ну разве можно так? Сейчас, сейчас…

Он вытащил из-под столика красивый кожаный портфель и достал оттуда неправдоподобно большое и румяное яблоко.

– Закусывайте. Мытое.

Я шлепнул еще полстакана и захрустел яблоком. Как ни странно, именно яблоко, с его удивительным тончайшим ароматом и божественным вкусом, привело меня в себя:

– Тогда вы врач-психиатр. Такой омоложенный и улучшенный вариант Кашпировского. Да?

– Нет.

– Кто же вы, елки-палки, чтоб не сказать хуже?!

Парень задумчиво посмотрел в черное окно, как-то странно пожал плечами, будто и сам не ведал – кто он, негромко проговорил своим дивным голосом:

– Как вам сказать? Я… я в меру своих сил и возможностей охраняю людей.

– То есть вы руководите некой, как теперь говорят, «охранной структурой»?

То, что он «руководитель», у меня не было никаких сомнений. Я просто не мог себе представить этого парня в чьем-то подчинении!

– Как вы сказали? – переспросил парень.

– Я предположил, что вы возглавляете какое-то охранное бюро.

Мой сосед слегка задумался и потом глянул на меня своими девичьими голубыми глазами с длинными ресницами:

– Да, что-то в этом роде…

– Слушайте! – спохватился я. – Я вам совсем заморочил голову. Мы же даже не представились друг другу. Я…

– Вы – Владимир Владимирович, – весело прервал меня парень. – Я только сейчас понял, с кем разговариваю. Я недавно купил одну вашу книжку про говорящего кота, и там на обложке сзади была ваша фотография! Верно?

– Да, – сказал я и плеснул себе еще немного джина в стакан. – А как зовут вас?

– Ангел.

– Как?! – Мне показалось, что я ослышался.

– Ангел, – повторил парень. – В Болгарии очень распространенное имя.

– Так вы – болгарин?

– Нет.

– Ага… – тупо проговорил я и выпил. – А как вас мама называла? Я имею в виду ласкательную форму этого имени.

– У меня нет матери.

– Но ведь была когда-то?

– Наверное. Честно говоря, я не очень хорошо ее помню… Вы закусывайте, Владим Владимыч. – Он пододвинул мне недоеденное яблоко.

– Хорошо, хорошо. – Я снова взялся за яблоко.

Ну не мог я к нему обратиться по имени – Ангел! Язык не поворачивался. Как только я хотел произнести это слово, оно буквально застревало у меня в глотке. Поэтому я продолжал свое хмельное наступление:

– Слушайте! Старики моего возраста – когда за семьдесят – обычно чудовищно бестактны. Особенно – под банкой. Им всегда кажется, будто им в жизни что-то недодано, и поэтому они позволяют себе… Короче, я не являюсь интеллигентным исключением. Как называют вас барышни в минуты близости? Ну, не говорят же они вам «Ангел мой!»… Наверное, существует какая-то уменьшительная форма…

– Да нет, – тихо проговорил Ангел. – Так и говорят.

– Как?!

Ангел смутился и покраснел:

– Ну, как вы сказали… Иногда эти два слова меняются местами – «мой Ангел»… Но вообще-то, Владим Владимыч, я ничейный Ангел. Я уже давным-давно никому не принадлежу. С детства. Так сказать, Ангел – сам по себе. Единица совершенно самостоятельная.

Мне показалось, что двумя последними фразами Ангел мягко и с достоинством вывел меня из того бездарного словесного тупика, в который я сам себя и загнал. И я облегченно налил себе в стакан еще немного джина.

Но выпить не успел. Раздался стук в дверь. Чуточку громче, чем следовало, я прокричал:

– Да, да! Пожалуйста!..

Дверь в купе отворилась, и проводник спросил:

– Еще чайку не желаете?

* * *

Сейчас, спустя некоторое время, когда вся эта невероятная история снова встает у меня перед глазами, я отчетливо припоминаю, что, разглядывая этого здоровенного парня с таким забавным именем – Ангел и внутренне хихикая сам над собой, я все время безумно хотел представить себе размах его возможных крыльев. Если бы он в самом деле был Ангелом…

А так как много лет тому назад, в молодости, я неплохо знал такой узкий предмет, как «Теория полета», то, прикинув на глаз массу его тела – килограммов в девяносто, я приблизительно представил себе необходимую «силу тяги» для его веса, предположил наиболее оптимальные «углы атаки» его крыльев и почти безошибочно вообразил вектор «подъемной силы» с учетом возможного «лобового сопротивления». Ну и так далее…

Путем нехитрых прикидок получалось, что размах его «ангельских» несущих плоскостей – в смысле «крыльев» – должен быть от консоли до консоли… Вернее – от правого крайнего перышка левого крыла до последнего пера правого не менее пяти метров!

– Ну что за ерунда, Владим Владимыч?! – помню, сказал мне тогда Ангел, укладываясь в узкую купейную постель. – От силы два, два с половиной метра.

Когда он успел переодеться в какую-то цветастенькую пижаму – я с нетрезвых глаз и не сообразил.

– Вы что мне вкручиваете? – рявкнул я на него. – Это на ваши девяносто килограммов веса?

– На какие «девяносто»? Когда крылья были мне положены по штатному расписанию – во мне было сорок пять… Я был ребенком. Подростком, если хотите. Что-то вроде сегодняшнего пятиклассника. А вы – «пять метров», «пять метров»… В то время мне ими и не взмахнуть было бы.

– Но я же делал расчет на ваш сегодняшний вес, – возразил я ему и в ту же секунду спохватился.

Этот сукин сын опять вслух ответил моим дурацким мыслишкам!

– О, черт вас подери, – простонал я.

– Вот это уже совсем ни к чему, – строго сказал Ангел.

– Не понимайте все буквально и немедленно прекратите демонстрировать мне свои паранормальные фокусы!.. – окрысился я. – Не смейте подглядывать за моими мыслями!

– Да ради всего святого, – досадливо произнес Ангел.

Он сунул руку под стол и достал из своего портфеля очки и свежий номер «Московского комсомольца». Надел очки и сказал, вглядываясь в подборку отдела происшествий на первой странице «МК»:

– Но когда вы начинаете выдумывать обо мне всяческие небылицы, да еще и пытаетесь обосновать их своей примитивной «Теорией полета», которая ко мне не имеет никакого отношения, я просто обязан вмешаться, чтобы элементарно уберечь вас от ваших же заблуждений! В конце концов, это мой профессиональный долг.

– Какой еще «профессиональный долг»?!

– Обыкновенный. Ангельский. Так сказать, долг нормального Ангела-Хранителя.

Только в эту минуту я вдруг неожиданно сообразил своим усталым полупьяным мозгом, что обычный спальный вагон «Красной стрелы», несущийся сквозь тревожную российскую ночь из Москвы в Санкт-Петербург, в замкнутом пространстве небольшого двухместно купе объединил меня – ни во что уже не верующего, постоянно и охранительно настроенного скептически, ну, просто очень пожилого человека, чей возраст в цифрах и выговаривать-то уже противно, – с Настоящим Ангелом-Хранителем в облике молодого, наверное, очень сильного физически, но поразительно мягкого, даже слегка женственного и на удивление совершенно современного и явно неглупого человека.

Именно невероятность ситуации почему-то не допускала ни малейших сомнений в истинности происходящего, а также абсолютно не располагала к каким бы то ни было проявлениям привычно-защитного, слегка циничного скептицизма.

От потрясения мне ничего не оставалось делать, как только немножечко выпить. Прямо из горлышка бутылки. Запил «Бифитер» остывшим чаем и осторожно спросил:

– Слушайте!.. Так вы что… В самом деле? Этот… Ну, как его?.. Ангел?!!

Ангел отложил газету, поднял очки на лоб и посмотрел на меня своими голубыми, широко расставленными глазами. То есть он сделал все то, что сделал бы самый обычный человек, страдающий небольшой дальнозоркостью.

– Да, я – профессиональный Ангел, – негромко сказал он, внимательно наблюдая за моей реакцией. – Но не в том классическом представлении образа, который веками складывался у верующих и страждущих. Кстати, в котором я и сам пребывал более десяти земных лет, когда беззаветно служил Единой Вере и был одним из лучших учеников Господа. Пока не усомнился в Его непререкаемой канонической правоте…

«Батюшки светы!.. – подумал я. – Так он еще и „отступник“! Так сказать, Ангел-расстрига… Ничего себе уха!»

Ангел оторвался от отдела происшествий в «Московском комсомольце», повернулся в мою сторону и приподнялся на локте.

– А что вас так удивляет? – спросил он, глядя прямо на меня поверх очков строгими голубыми девичьими глазами. – Чем, дорогой Владим Владимыч, вас так поразило мое, как вы изволили мысленно выразиться, «отступничество»? Что вас так шокировало во мне, когда за краткий миг бытия на ваших глазах произошло такое всеобщее «вероотступничество», какого никто из вас – даже самых просвещенных и дальновидных – и предположить не мог? Мой пример должен вас только позабавить, не более. Когда ежесекундно рушатся пусть даже искусственно возведенные, но, казалось бы, незыблемые постулаты, когда официально открыт ежедневный и круглогодичный сезон охоты друг на друга, в которой гибнут сотни тысяч людей во всем мире, а виноватых в этой бойне охраняет такое количество натасканных волкодавов, что к тем и не подступиться… Разве только внутри их собственной стаи один перегрызет глотку другому своему собрату по партийным псевдоубеждениям и общему воровскому делу. Да еще к тому же когда все вдруг, будто по команде, стали истерически возводить храмы Господни, неумело креститься, кликушествовать со свечечками в руках и фальшиво отпевать ими же убиенных с такой пошлой и показушной страстью, что просто тошно становится! И уж коль все это происходит на ваших глазах, почему же вы, дорогой Владим Владимыч, в мыслях своих поразились моей утрате веры во всемогущество Господа?..

Слышал я уже это все! Сотни раз слышал. От ленинградских и московских приятелей. От самого себя, любимого. От нью-йоркских, лос-анджелесских и мюнхенских эмигрантов, наконец… Как точненько выразился мой друг писатель Жора Вайнер, «в эмиграции, сразу же после пересечения границы, там, за бугром, все мгновенно становятся диссидентами и друзьями Высоцкого».

И хотя моего странного соседа по купе Ангела, так называемого «Хранителя», ну никак нельзя было причислить ни к одной из этих категорий, я все равно ужасно разозлился: молодой, здоровенный парняга несет мою несчастную страну по пням и кочкам, да еще и на меня поглядывает своими голубыми глазками этак укоризненно. Дескать, перед вашими очами, уважаемый Владимир Владимирович, все это происходит, а вы в это время сидите в чистеньком, ухоженном Мюнхене, в ус себе не дуете и сочиняете сказочки про говорящих котов!..

В его пространном монологе я неожиданно узрел вызов, обращенный непосредственно и персонально ко мне. И я так себя взвинтил (а это было, прямо скажем, нетрудно – джина в бутылке оставалось всего сантиметра полтора, от силы – два. Если считать снизу от донышка), что не выдержал своего полупьяного стариковского напряга и достаточно резко сказал этому Ангелу в модных очечках:

– Только не вздумайте вешать мне лапшу на уши и утверждать, что все это вы осознали и ощутили на себе в щенячье-ангельском возрасте божьего пятиклассника сорока пяти килограммов веса. А то, помню, когда-то в Мюнхене на радио «Свобода» я встречал одну бывшую мосфильмовскую поблядушку глубоко забальзаковских лет, которая на полном серьезе утверждала, что ненависть к советской власти и вообще ко всему русскому она почувствовала еще в детском саду, сидя на горшке…

Вот когда Ангел напрочь утратил свою интеллигентную сдержанность и мягкость. От моей последней фразы глаза его округлились, он сдернул очки с носа и захохотал, как самый обычный человек, услышавший веселую глупость. Он даже закашлялся от смеха. Ему пришлось приподняться и сесть напротив меня.

– Нет, правда?! – в восторге переспросил Ангел.

– Правда, правда, – проворчал я, выливая остатки «Бифитера» в свой стакан.

Запить джин было нечем. Чай кончился. Я посмотрел на часы – половина второго. Проводник наверняка уже дрых без задних ног. Наплевать, мало ли я в жизни обходился без закуси? Я приподнял стакан…

– Яблочко. – Ангел глазами показал на разделявший нас столик.

Там лежало большое прекрасное яблоко!

Я и сейчас мог бы поклясться всем на свете, что Ангел не произвел ни одного движения. Если не считать того, что его большое, могучее тело в легкомысленной пижамке продолжало раскачиваться от смеха. В портфель, стоявший под купейным столиком, он не лазал, яблоко это ниоткуда не доставал, а то, предыдущее, я слопал еще до часу ночи. Вон и огрызок от него в пепельнице…


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17