Ночь с Ангелом

Журналист даже послушал любительские записи, которыми еще недавно из-под полы торговал предприимчивый Гриша Гаврилиди.

Так в «Комсомолке», помимо большой статьи о героической работе советских дипломатов, подписанной полным именем дотошного журналиста, появилась и звонкая заметка с вычурно назидательным заголовком – «Печальный конец погони за длинной бундесмаркой…».

Внизу стояли только инициалы автора, что не помешало ему спустя месяц возглавить международный отдел газеты.

– Дерьмо вонючее! Сволочь… – пробормотал я и от волнения прикурил сигарету другим концом.

Закашлялся едким дымом горящего фильтра, раздавил сигарету в пепельнице, отдышался и закурил вторую. Затянулся, сказал Ангелу:

– Несчастные родители, бедная бабушка Любовь Абрамовна… Могу представить, что с ними было.

– Думаю, что не все, – тихо сказал Ангел, глядя в черноту вагонного окна.

– Что «не все»? – не понял я.

– Я полагаю, Владим Владимыч, что даже вы не все можете себе представить, что с ними было.

– Боже мой, что же может быть трагичнее потери собственного ребенка?.. Пусть даже взрослого.

– Хотите посмотреть?

– Нет, нет. Продолжайте, пожалуйста. Мне очень нравится ваша манера такого… я бы сказал, «спрессованного» рассказа. Только, если не трудно, – стакан чаю.

Тут я немножко слукавил: я просто дико устал от «просмотров» тех событий и своего невольного свидетельского участия в них…

– «Эрл Грей»? – спросил меня Ангел.

– Если можно.

– Пейте, – коротко сказал Ангел.

И я тут же почувствовал запах моего любимого «Эрл Грея»! Стакан прекрасно заваренного чая стоял передо мной на столике.

– Спасибо, Ангел. Я счастлив, что когда-то лас-вегасский Ангел-Хранитель оказался настоящим нормальным мужиком и трахнул танцовщицу-негритянку, а ваш Особый Отдел полетел наказывать его, в спешке позабыв лишить вас вот таких способностей! – сказал я, прихлебывая «ангельский» чай.

– Я тоже очень рад этому, – улыбнулся Ангел. И тут, глядя на молодое, красивое, очень «мужчинское» лицо Ангела, я снова беспечно упустил из виду еще одну «Неземную» способность этого типа – слышать мысли своего собеседника!

Старый дурень, я, как всегда, пошел на поводу у своих сиюсекундных эмоций и в который раз неосторожно подумал: «Вот бы нашей Катюхе такого парня…»

То ли Ангел деликатно сделал вид, что не ущучил меня в откровенной дедовской корысти для счастья собственной внучки, то ли, вспоминая о печальном прошлом, действительно не услышал моих шкурнических мыслишек, но он, как говорится, и ухом не повел. Поглядел на меня так серьезно и спросил:

– Не устали, Владим Владимыч?

– Устал, – честно признался я. – Но сна – ни в одном глазу.

– Хотите, я вам достану еще одну подушку?

– Тоже «сотворите»? Как тот джин? Или как этот чай?

– Нет, зачем же… Просто встану и сниму с багажной полки. Там еще два одеяла и пара подушек на всякий случай.

– Спасибо, не нужно.

– Тогда слушайте. С мощной подачи «Комсомолки» эту заметку ТАСС пустили по всем молодежным газетам Союза. Чтобы неповадно было за границы бегать. Перепечатала эту заметочку и ленинградская газета «Смена».

Очень, очень многие, знавшие Лешу, прочитали «Комсомолку» или «Смену» и в Пскове, и в Ленинграде…

Но одной из первых углядела эту подленькую статеечку тринадцатилетняя дочь заместителя начальника управления «спецслужбы» милиции при ГУВД города Ленинграда (гостиницы, иностранцы, проститутки, валюта…) подполковника Петрова – Лидочка.

Та самая ушлая девочка-отличница и примерная общественница, которая еще в пятом классе обучила Толика Самошникова целоваться по-взрослому – «взасос» и сама таскала его в лесок за спорткомплекс для страстных половых утех без нарушения «запретного рубежа» – до первой боли…

Итак, это была та самая Лидочка Петрова, которая в роковой для Толика-Натанчика день, когда в шестой класс на урок труда к ним ввалился приблатненный пэтэушник по кличке Заяц, послала этого страшноватенького Зайца таким извозчичьим матом, что даже Толик опешил!

Правда, это не помешало ему всадить Зайцу отвертку в живот, когда тот обозвал его маму Фирочку «жидовкой».

Это я просто напоминаю вам, Владим Владимыч, о ком пойдет речь.

– Разве после того, как Толик попал в колонию, она продолжала занимать какое-то место в его жизни? – удивился я.

– Больше, чем когда бы то ни было, – с удовольствием ответил Ангел. – Она стала своим человеком в доме Самошниковых… Не было ни одного «впускного» или «родительского» дня в колонии, чтобы там не появилась Лидочка Петрова.

Добиралась она туда или самостоятельно на электричке, а потом еще минут тридцать на раздолбанном загородном автобусе, или в самошниковском «Запорожце» вместе с Фирочкой, Серегой и Любовью Абрамовной.

В колонии Толик-Натанчик был у начальства на хорошем, а у пацанов – на грозном и непререкаемом счету.

Вокруг него, как когда-то на воле, сама собой образовалась жестокая банда двенадцати – и тринадцатилетних пацанов, единогласно и безоговорочно провозгласивших Толика Самоху своим «авторитетом».

Рукастый и технически образованный собственным отцом, Толик-Натанчик возглавлял строительную бригаду по возведению на территории колонии часовни и парникового комплекса. Кроме того, он хорошо и с интересом учился в закрытой школе. Но самым главным было то, что Толян Самоха сам вел секцию вольной борьбы, был очень силен физически, неустрашим и мог «оттянуть» любого пятнадцатилетнего отморозка!

Самостоятельно он приводил приговоры в исполнение лишь первые полтора месяца своей отсидки. После единодушного «коронования» ему было достаточно шевельнуть бровью, как волчья стая его бойцов чуть ли не в клочья раздирала «возникающего».

Толик выстроил свою банду по муравьиной структуре, с учетом бывших профессиональных навыков: из ворья была создана группа «обеспеченцев»; из «отвязанного» хулиганья – бойцовская бригада; угонщики, взломщики и форточники объединялись в строительный подотряд.

И когда около проходной колонии, с виду мрачного и унылого, а на самом деле бурлящего и раздираемого внутренними мальчишеско-блатными страстями «воспитательного» учреждения, появлялась Лидочка, каждый из пацанов считал за честь первым сообщить об этом самому Толику:

– Самоха!!! Твоя приехала!.,

Не «телка», не «мочалка», даже не «чувиха», а «Твоя».

Кто-то в самом начале Толиковой посадки назвал Лидочку «телкой» и потом две недели взирал на мир одним левым глазом. У Толика-Натанчика был очень сильный удар справа.

… Первой мыслью Лидочки Петровой была немедленная поездка к Толику в колонию.

Вторая, тут же пришедшая на смену первой, оказалась более мудрой – Лидочка позвонила отцу на работу:

– Папа! Я сейчас приеду к тебе.

– Почему не в школе? – с интересом спросил подполковник.

– Мотаю, па. Но по жутко уважительной причине. Можно взять такси?

– У тебя так много денег?

– Ни копеечки. Но ты меня встретишь, па.

– У меня самого ни гроша. Мама все выгребла. Черт с тобой – бери таксярник. Сейчас у кого-нибудь перехвачу…

Через двадцать минут Лида примчалась на угол Лиговки и Обводного канала, где на четвертом этаже размещалась папина «спецслужба». Подполковник Петров встретил дочь у обшарпанного подъезда, расплатился за такси и спросил:

– Что стряслось?

А когда прочитал заметку в «Смене», брезгливо скривился, сплюнул, с трудом подавил в себе желание выматериться и сказал:

– Дешевка!..

– Что делать, па? – спросила Лидочка.

– Молчать в тряпочку. В колонию – не ездить. А то он там чего-нибудь еще натворит и схлопочет дополнительный срок. И амнистия ему накроется…

– А что, будет амнистия?!

– Ждем после Нового года. Как раз для таких засранцев, как твой Толик. Ты лучше узнай – не попалась ли эта дерьмовая газетка родителям на глаза? Если уже… сходи к ним вечерком, побудь с ними. Хочешь, я могу им позвонить?

– Не надо. Я сама, – твердо сказала Лидочка и ткнула пальцем в середину заметки «Печальный конец в погоне за длинной бундесмаркой…». – Смотри, па… Они же пишут, что «…скорее всего большую часть из двух миллионов западных марок А. Самошников сумел переправить в Союз через криминальные структуры…».

– Ага… Как же! Разевайте рот пошире. Так тебе немцы и выпустят из рук такие деньги! Нет человека – нет проблемы. Нет проблемы – нет и денег! И общий привет. А то я не знаю!.. Понапишут хрен знает что. – И подполковник Петров сплюнул еще раз.

* * *

– И вы знаете, Владим Владимыч, – сказал мне Ангел, прервав стройное течение своего рассказа, – Петров-то был абсолютно прав! На эти деньги тут же наложило лапу городское финансовое управление, а потом они тихо и элегантно исчезли в бездонном кошельке городского бюджета. Но не все… Насколько я помню, треть суммы обросла какими-то неведомыми параграфами и якобы совершенно законно разбрелась по карманам нескольких «отцов» города.

– Симпатичная подробность, – заметил я.

* * *

– Ну а вдруг? – с надеждой спросила Лидочка.

– Ну ты-то не повторяй глупостей за дураками! – разозлился подполковник милиции. – Они же, раздолбай, сами себе противоречат: пишут, что Самошников погиб, когда ехал с ипподрома, где выиграл два миллиона. Откуда он отправлял эти марки сюда – с того света, что ли?! Подумай сама, Лидка. Поднапряги головку-то…

Лида не успела ответить отцу. К подъезду подкатил ужасающего вида, расхлябанный «Москвич». Вылезли из него трое молодых сотрудников «спецслужбы», смахивающих на не очень удачливых фарцовщиков.

– Здравия желаем! – сказали они подполковнику. – Привет, Лидуня!..

– Здорово, – сказал Петров, – Маслов! Игорь, погоди. Отвези Лидку на Гражданку, на Бутлерова. К школе. Она покажет.

– Нет вопросов, начальник! Садись, королева красоты, – сказал капитан Маслов, с удовольствием поглядывая на уже выпуклую грудку тринадцатилетней Лидочки Петровой. – Как там твой Толик? Все еще чалится?

* * *

Самошниковы уже знали все: им позвонили из Пскова – театр выражал соболезнование.

На работе Эсфири Анатольевне и «Комсомольскую правду» вручили. Как положено – с оханьем и аханьем, но с таким нескрываемым животным любопытством! Пытаясь понять – получила она от погибшего старшего сына-артиста те деньги, про которые в газете было рассказано? А в газете зря не напишут!..

Вечером папа Сергей Алексеевич сидел один на маленькой кухне, цедил водку из граненого стакана, плакать старался как можно тише. Только изредка постанывал и сморкался…

Фирочка лежала в спальне, сухими глазами смотрела в низкий потолок. Время от времени надевала очки, вчитывалась в гладкие строчки «Комсомолки», пыталась что-то еще понять за этими ловкими фразочками, снимала очки, откладывала газету в сторонку и ловила себя на том, что никак не может отчетливо представить Лешину улыбку, не может вспомнить его голос… И очень пугалась этого.

А в бывшей «детской» стоял запах корвалола, тревожно дополнявший чистенькие женско-старушечьи запахи, пропитавшие бывшую лежанку Толика-Натанчика – складное кресло-кровать, в котором сидела сейчас его бабушка Любовь Абрамовна, и плотные недорогие портьеры, и тюлевые занавески. Лешка их еще на третьем курсе сам вешал.

Рядом с креслом Любови Абрамовны, на старом вытертом гобеленовом пуфике, сидела Лида Петрова. Любовь Абрамовна показывала ей детские фотографии Леши и Толика-Натанчика, доставала из тумбочки разные забытые мальчишечьи «драгоценности» – рогатки, пробитые большие медные монеты, самодеятельно рисованные географические карты придуманных стран, сломанные зажигалки…

Неожиданно из всего этого детского хлама Любовь Абрамовна вытащила толстый некрасивый золотой перстень и протянула его Лиде.

– Что это, Любовь Абрамовна? – спросила Лидочка и удивилась ощутимой тяжести этого нелепого кольца.

Любовь Абрамовна собралась с силами, ответила прерывисто, с одышкой:

– Перстень… Дедушки Леши и Толика – Натана Моисеевича… Помнишь его?..

– Конечно, – тихо сказала Лидочка.

– Ему на шестидесятилетие наш дружок покойный Ванечка Лепехин подарил… А Натан даже обручального-то кольца не носил… И перстень этот надевал только тогда, когда Ваня к нам в гости приходил. Чтобы не обидеть Ваню… А мне все говорил потихоньку – «пусть этот уродец потом Лешке достанется на черный день…» Вот, Лидуня, и пришел этот черный день… А Леши и нету… Кому теперь этот перстень? – спросила Любовь Абрамовна и заплакала.

– Толику, – сказала Лида и вложила в руки Любови Абрамовны тяжелый перстень.

– Да, детка… Правильно. Подружка ты моя… – сквозь слезы улыбнулась Любовь Абрамовна.

Она ласково погладила Лидочку по голове, поцеловала в макушку и положила перстень на тумбочку рядом с узким диванчиком, на котором когда-то спал ее внук Леша Самошников, а теперь мучилась бессонницами его бабушка…

* * *

– Стоп, Ангел!.. Подождите, – спохватился я, очнувшись от какого-то странного состояния полудремоты, полубодрствования. – Это вы мне все еще рассказываете? Или я все уже сам вижу?!

– Ну, в какой-то степени, наверное, чуточку и то и другое… – замялся Ангел. – Конечно, рассказываю вам это я, но вы, то ли в силу своей профессии, то ли это у вас врожденное, вы – человек с сильно обостренным восприятием. Поэтому вы невольно и как бы мысленно начинаете иллюстрировать мой рассказ своим воображением. И от этого вам иногда кажется, что вы не только слышите меня, но и видите то, о чем я вам рассказываю.

– Простите, что прервал вас, но последние минут двадцать я пребывал в некотором смятении… – извинился я.

– То, что вы прервали меня, это как раз неплохо. Не скрою, я уже давным-давно хочу в туалет, – ответил Ангел и спустил ноги на пол.

– Елочки точеные! Чтоб не сказать чего похуже, – удивился я. – Этим заявлением вы безжалостно искромсали мое любительское представление безбожника о житии святых, херувимов, серафимов, купидонов и ангелов!.. Так вам, оказывается, как и нам, грешным, по детсадовскому выражению, иногда «пи-пи» хочется?!

– Не только «пи-пи», но и «ка-ка» даже, – заявил Ангел, встал и сунул босые ноги в красивые кожаные шлепанцы. – Мало того, Владим Владимыч, у таких Ангелов-расстриг, как я, и расстройства желудка бывают! Особенно после какой-нибудь уличной харчевни…

– Совсем добили! – простонал я. – Валите, валите в темпе, а то не ровен час…

Ангел ухмыльнулся и вышел из купе.

Я отодвинул занавеску, попытался увидеть начало рассвета.

Не удалось. Наверное, для рассвета просто еще час не подоспел.

… А потом, когда Ангел вернулся в купе и забрался под одеяло, я, чтобы избежать того тревожного и двойственного состояния, когда ты не понимаешь, мерещится тебе все происходящее или ты слышишь рассказ об этом, – решительно попросил Ангела отправить меня в То Время…

И тут же я увидел злобно и отчаянно рыдающего Толика-Натанчика!..

Он лежал в недостроенной часовне на плоских бумажных мешках с сухим цементом, отгороженный от всего мира кучей просеянного песка для раствора и толстыми стенами будущего маленького молитвенного домика, пока еще без крыши, без икон и лампадки…

А вокруг, по периметру всего двора колонии, вытоптанного ежедневными построениями, шел высокий забор, затейливо украшенный серпантином колючей проволоки и гирляндами сильных фонарей. Но вышек с автоматчиками не было. Какие-никакие, а дети, мать их!..

Лежал Толик Самоха на цементных мешках, а рядом валялись обрывки газеты «Смена», которую он растерзал в припадке дикой, звериной и горестной ярости…

У входа в часовню покуривали двое мрачных «бойцов» из Толиковой хевры. Сейчас никто не смел приблизиться к этим недостроенным стенам часовни, где куполом пока еще было холодное синее небо…

– Кто же ему эту газетку дал сраную?! – орал в телефонную трубку Лидочкин отец подполковник Петров со своей «спецслужбовской» Лиговки. – Я же вчера звонил тебе, мудаку, просил же!.. Это же твое прямое дело! Ты же в этой колонии, в вашей кузнице преступных кадров, – зам по воспитательной! Политрук, извини за выражение, мать твою в душу… Просил же, как старого друга, – проследи, Витя! Не дай пацану вразнос пойти… Амнистия ж на носу для малолеток. Сбереги его, блядь! Просил же, Витя, – будь человеком!.. Там ведь вся его семья в осадок выпала от этой статейки е…..й! Они ж думают, что пацан еще ничего не знает про брата… Ну, все. Все, сказал! Кончай там блеять. Верю, верю… Давай, Витя, сделай. С меня пузырь. Ну, будь… Будь, говорю!..

Положил трубку, передохнул, сплюнул и сказал кому-то из сотрудников:

– И опером был говенным, и воспитатель из него, как из моего хера пулемет…

* * *

Но тут в кадре моего сознания вдруг возник бывший приблатненный пэтэушник Зайцев по немудрящей дворовой кличке Заяц.

Он заполнил собою весь экран обозримого мною пространства, и я сразу же вспомнил связанные с ним события, которые уже видел в ранее «отснятом материале»…

Странно, что я, давненько отошедший от кино, все еще продолжаю мыслить экраном, въевшимися в меня его законами, и в моих конструкциях того или иного эпизода при тщетных попытках выстроить их прозаическими средствами обнаруживаются торчащие уши монтажно-сценарных стыков. Неужто мне от этого уже никогда не избавиться?..

Но так удобнее. Увидел этого паршивца Зайца и сразу услышал, как в прошлом году на уроке труда в школе его обложила матом шестиклассница Лидочка Петрова – любимая девочка Толика Самошникова.

Вспомнил, как этот Заяц обозвал мать Толика «жидовкой»…

…за что Толик и всадил Зайцу отвертку в живот…

А потом решением районной Комиссии по делам несовершеннолетних был отправлен в воспитательную колонию усиленного режима на пять лет. Толик. А Заяц в больницу – на две недели…

Вижу я, как стоит заматеревший и хорошо одетый Заяц на углу проспекта Науки и улицы Бутлерова, на ступеньках кинотеатра «Современник», вместе со своим младшим братишкой – тихим и болезненным мальчиком, одноклассником Лидочки и Толика в То Время.

И слышу, как младший Зайцев говорит старшему:

– Дай пятерочку…

– Перетопчешься, – отвечает старший.

– Жалко, да? – ноет младший.

– Жалко у пчелки в жопке.

– Ну, трюндель дай… Чего скажу!

– Сначала скажи, а я посмотрю – давать ли еще.

– Нам сегодня после уроков училка «Комсомольскую правду» читала. Про Тольки Самошникова брата-артиста.

– Это который за границу дрыснул?

– Ну!

– И за что тебе треху давать? Подумаешь!.. Сейчас все бегут, – презрительно сказал старший Заяц.

– Накрылся артист тама. Взорвали его с подельником, – уточнил младший Зайцев. – А перед этим два мильона ихних денег сюда переправил.

– Ври больше, – насторожился старший.

– Век свободы не видать! – побожился младший. – Сам почитай. Позавчерашняя газета.

Видно было, как у старшего Зайца в голове со скрипом зашевелились мозги. От такой непривычной работы Заяц сощурился, загуляли желваки под нечистой кожей скул. Переспросил на всякий случай:

– В какой, ты сказал, газете?

Младший понял, что вожделенные три рубля уже плывут ему в руки, и с поспешной готовностью ответил:

– «Комсомолка» за позавчера. И во вчерашней «Смене» – слово в слово! Только я не помню, как называется…

Старший Заяц достал трешку, протянул младшему, сопроводив акт расплаты воспитательно-педагогическим напутствием:

– Будешь опять клей «Момент» нюхать – яйца оторву! Понял?

И стал спускаться со ступенек кинотеатра.

– А ты куда? – спросил младший, любовно расправляя смятую трехрублевку.

– На кудыкину гору, – остроумно ответил старший. – Отвали!

И мне стало очень неуютно от недоброго предчувствия…

* * *

Сергей Алексеевич Самошников уже второй день температурил и не выходил на промозглые, холодные ленинградские улицы, чтобы совсем не расхвораться в такое нелегкое время.

А в «детской», на Лешкином диванчике, лежала Любовь Абрамовна с прыгающим давлением. Каждое движение вызывало у нее сбой нормального сердечного ритма, и в этот момент ей казалось, что сердце ее делает какой-то акробатический кувырок, а потом на пару секунд само замирает от испуга и удивления… И это было очень страшно!

Но Любовь Абрамовна – бывший участковый доктор – знала, что все сердечные недомогания обычно вызывают повышенное чувство страха, и поэтому уговаривала себя не впадать в панику.

– Я вам корвалол накапал, мама, – говорил ей Серега.

– Сколько?

– Сорок капель.

– Можешь еще десять добавить, Сереженька.

И «Сереженька» добавлял в рюмочку еще десять капель.

– Ты принял аспирин, сынок? – спрашивала его Любовь Абрамовна.

Только что на кухне Серега принял полстакана водки с перцем и поэтому бодро отвечал:

– Аспирин?.. А как же?! Естественно, принял. Что это мы вместе расхворались, мама? Ну, прямо Кот Базилио и Лиса Алиса…

Фирочка вернулась с работы на полтора часа раньше обычного времени, увешанная продуктовыми сумками.

– Как мама? – спросила она с порога.

– Ничего, – ответил Серега. – Не хуже, слава те Господи…

– Что у тебя с температурой?

– Нормальная.

– Нормальная – это сколько?

– Тридцать семь и восемь. Но было же больше!

– Ты-то хоть не свались, Серенький…

– Иди к матери, а я тебе поесть приготовлю, – сказал Сергей Алексеевич.

– Не нужно. Я на работе перекусила. Я сейчас возьму машину и поеду в колонию к Толику-Натанчику. Мне звонил Лидочкин отец и сказал, что договорился с заместителем начальника колонии по воспитательной работе – нам в порядке исключения дают внеочередное свидание с Толиком. А ты оставайся дома и паси маму. И завязывай с водкой…

– Лечусь, Фирка… Лечусь, родненькая, – дрогнувшим голосом ответил ей Серега и отвел в сторону глаза, полные слез.

Фирочка поцеловала Серегу в небритую щеку, на мгновение прижалась к нему, резко выдохнула и пошла в «детскую» к матери.

… А еще через пятнадцать минут Фирочка уже выходила из подъезда к своему «Запорожцу» с сумкой, полной разных вкусностей для Толика-Натанчика.

Сопровождал ее пожилой сосед с третьего этажа, которого Фирочка встретила на выходе и пообещала подкинуть до станции метро «Академическая»…

* * *

Очень, очень внимательно следил за ней Заяц!

Он сидел на подоконнике лестничной площадки второго этажа противоположного дома и не спускал глаз с подъезда Самошниковых.

Дома здесь стояли плотно, метрах в сорока друг от друга, разделенные «садовой» полоской у одного фасада и таким же «приусадебным» участком – у другого, стоящего напротив.

А между этими чахлыми городскими признаками природы-матушки шла узкая, с выломанными уродливыми проплешинами бывшего асфальта, искореженная до безобразия проезжая часть, где и притулился самошниковский «Запорожец».

Одет был Заяц, как и положено слесарю-сантехнику в свободное от квартирных краж и уличных грабежей время – грязная телогрейка, черный рабочий комбинезон, сапоги с вывернутыми голенищами и кокетливый вязаный разноцветный «петушок» на голове. Такая модная в То Время шерстяная шапочка для горнолыжников.

Через плечо – сумка с инструментами.

Несколько серых деревьев с голыми ветками, стоявших перед наблюдательным пунктом Зайца, слегка перекрывали подъезд Самошниковых. Поэтому лиц, садящихся в «Запорожец», Заяц так толком и не разглядел. Увидел только мужчину и женщину. И уверовал в то, что в «запор» сели матка и пахан этого полужидка Тольки Самохи и того артиста гребаного, который, перед тем как его замочили, успел «слить» бундесмарки – эту «капусту» заморскую – в Ленинград, своим…

«Два мильона! Это же обосраться можно от таких денег!.. Правда, в газетке было написано – „через криминальные структуры…“ А счас, бля, никто ничего даром для тебя делать не станет. Так что, считай, пол-мильона, как минимум, на „отмазки“ и „отколки“ разные ушло… Но полтора-то остались?!» – рассуждал Заяц.

Заяц проследил за уезжающим «Запорожцем» и спрыгнул с подоконника. Он знал, что теперь в квартире Самошниковых одна старуха – бабка того дохлого артиста и Тольки – врага до смерти!

«Счас ты у меня до жопы расколешься, жидяра старая!..» – подумал Заяц.

Вынул на всякий случай из инструментальной сумки тяжелый слесарный молоток-ручник, переложил его рукояткой вверх за пазуху, под телогрейку, и тихо стал спускаться вниз по лестнице.

На кухне Серега заварил чай из сушеного шиповника для Любови Абрамовны, налил в ее любимую кружку, положил на блюдце чайную ложку и только было собрался отнести чай в «детскую», как у входной двери раздался звонок.

– Сейчас, мама, подождите! – крикнул Серега. – Фирка, наверное, что-то забыла!..

Осторожно взял блюдечко с кружкой в одну руку, а второй открыл дверь.

Никогда в жизни Сергей Алексеевич Самошников и в глаза не видел этого шестнадцатилетнего паренька-работягу.

Не знал Сергей Алексеевич – кто стоит сейчас перед ним…

Ну, уж и конечно, не ведал, что кличка этого юного сантехника – Заяц.

Вспомнил Сергей Алексеевич, как когда-то сам таким же молоденьким водопроводчиком ходил по квартирам, улыбнулся пареньку в разноцветном «петушке» и сказал:

– Здорово! – и вопросительно посмотрел на паренька.

Вот такой встречи Заяц уж никак не ожидал!!!

На мгновение он растерялся, перетрусил чуть ли не до обморока и машинально ответил дрожащим голосом:

– Здравствуйте…

Хотел было тут же наплести, что ошибся номером квартиры, но тут с блюдца, которое Сергей Алексеевич держал одной рукой, соскользнула чайная ложечка и упала прямо на резиновый коврик в узкой прихожей.

– Извини, парень. Заходи… – сказал Зайцу Сергей Алексеевич и наклонился за чайной ложкой.

Заяц сделал шаг вперед, прикрыл за собою дверь и…

…увидел Серегину нестриженую голову у своих колен…

Не понимая, что сейчас произойдет, Заяц выхватил тяжелый слесарный молоток из-за пазухи и изо всей силы ударил Сергея Алексеевича Самошникова молотком по затылку!..

Серега выронил блюдце и кружку с заваренным шиповником и безмолвно ткнулся лицом в резиновый коврик прихожей. Но кровь его брызнула так высоко, что буквально окатила лицо и телогрейку ничего не соображающего Зайца!

Наверное, Заяц убил Серегу первым ударом…

…но он уже не мог совладать с собой и в истерическом и бессознательном исступлении продолжал бить мертвого молотком по голове…

– Это Фирочка? – послышался слабый голос Любови Абрамовны из «детской». – Фирочка, Сережа, зайдите ко мне на секунду…

Голос Любови Абрамовны вывел Зайца из состояния истерики и даже подействовал на него отрезвляюще.

«Я тебе счас покажу „Фирочка“, жидовня пархатая!..» – промелькнуло в голове у Зайца.

Он хозяйственно засунул в сумку мокрый от крови молоток с прилипшими волосами Сергея Алексеевича Самошникова и закрыл входную дверь на ригельную задвижку.

Сбросил сумку с инструментами с плеча, оставил ее у двери в прихожей и пошел на крик Любови Абрамовны.

Когда он появился в дверях «детской» с брызгами Сережиной крови на лице, с окровавленными от рукоятки молотка руками, с бурыми кровавыми пятнами на телогрейке, Любовь Абрамовна онемела от ужаса.

– Деньги!.. – просипел Заяц.

Трясущейся рукой Любовь Абрамовна приоткрыла верхний ящик тумбочки, где лежали остатки ее жалкой пенсии, и попыталась привстать.

Но Заяц подскочил к ней, толкнул в грудь, бросил Любовь Абрамовну на подушки и липкой от крови рукой зажал ей рот:

– Только открой пасть, сучара еврейская!..

Заглянул в тумбочку, увидел там обыкновенные советские рубли, сгреб их, засунул в карман и хлестко ударил Любовь Абрамовну по лицу:

– Ты мне, падла, лапшу на уши не вешай! Где германские деньги?!

Ничего не понимающая Любовь Абрамовна попыталась что-то сказать, но Заяц снова сильно ударил ее по лицу:

– Быстрей, сука!.. Быстрей!!!

И тогда Любовь Абрамовна собралась с силами и вдруг громко позвала на помощь:

– Сережа!.. Сереженька…

Непокорность старухи перепугала Зайца и привела к приступу оголтелой злобы. Он выхватил из-под головы Любови Абрамовны подушку, одной рукой схватил ее за горло, а второй притиснул подушку к ее лицу. Да еще и навалился всем телом, для верности!

– Будешь говорить?! Блядюга старая! Где бундесовые деньги?!

Но тут по телу Любови Абрамовны пробежала короткая судорога, высунулись из-под одеяла и затряслись старые худенькие ноги и замерли… А из-под подушки раздался короткий приглушенный всхрип.

– Говори, морда жидовская!.. – крикнул Заяц и сдернул подушку с головы Любови Абрамовны.

Широко открытые, навсегда застывшие, красивые глаза Любови Абрамовны, почти не искаженные предсмертной мукой, смотрели в забрызганную кровью физиономию Зайца…

Заяц бросился к платяному шкафу. Он знал то, что обязан знать каждый «домушник», – деньги лохи всегда прячут в середине стопок чистого постельного белья с правой стороны. Почему с правой? Потому, что прячут в большинстве случаев правой рукой.

Зайца лихорадило… В шкафу ничего не было! Справа, между чистыми простынями и пододеяльниками, обнаружил было какой-то толстый пакет, но это оказались фронтовые письма покойного Натана Моисеевича. И письма любимой бабушке от Толика-Натанчика из колонии…