ИнтерКыся - ИнтерКыся. Дорога к «звездам»

      — По-шелдрейсовски.
      — Это как?..
      — Потом объясню. Будешь представлять меня — скажешь, что меня зовут Мартын. Можно просто — Кыся. И что я русский.
      — Так ты еще и русский?! Ну, везуха! — радостно закричал Тимур на весь вагон по-русски.
      Редкие, сонные пассажиры разом открыли глаза и повернулись к нам, услышав незнакомый язык. Но наверное, сочли Мальчика сумасшедшим, потому что он кричал это никому. Всего лишь в свой чуть приоткрытый рюкзак, который лежал у него на коленях.
      — А откуда? — спросил меня Тимур. — Не москвич?
      — Петербуржец, — ответил я из рюкзака.
      — Отпад!.. — восторженно сказал Тимур, встал и повесил рюкзак на одно плечо. — Ну, Кыся, по весу ты просто — Майк Тайсон!
      Я слегка выглянул из рюкзака. Тимур увидел, что я высунул голову наружу, и одобрительно сказал:
      — Давай, давай, крути башкой! Запоминай. Мало ли что?.. Восемьдесят вторая улица, Джексон Хайте. Квинс. Седьмая сиреневая линия. Я тебе потом план покажу...

* * *

      Когда-то в Германии, с семейством Шрёдеров и Манфреди, а потом и с Фридрихом фон Тифенбахом мы часто смотрели по телевизору теннис. И я волей-неволей узнал всех «звезд» — американцев Андрэ Агасси, и Пита Сампраса, и Джима Курье, и Майкла Чанга... Короче говоря, всех! Но для меня, как для русского Кота, на первом месте стоял, конечно, наш Кафельников.
      Но в Германии был теннисист, которому поклонялись все немцы. И не только немцы. Такой рыжий парень — Борис Беккер.
      Помню, все киевские Коты и Кошки, эмигрировавшие в Мюнхен по «еврейской линии», обычно до хрипоты спорили — еврей Беккер или нет? И в конце концов сходились на том, что звезда мирового тенниса Борис Беккер — несомненно еврей!
      — Вы его маму видели? Вчера показывали по «Евроспорту»... Типичная Хайка с Подола!.. Только причесана и одета во что надо...
      — А папа Бори?! Папу вы заметили? Он же вылитый Изя Майзель, который жил с нами еще в «Хаймухе»! Ну, хозяин Мурзика!.. Мурзик! Что ты молчишь, что?! Отец Беккера похож на твоего Изю?
      Мурзик, старый, толстый, обожравшийся киевский Кот, нехотя говорил:
      — Ну, есть небольшое сходство... Есть. В конце концов, все евреи похожи друг на друга. А шо такого?..
      Лично мне, как питерскому Коту, на это было абсолютно наплевать. Но Беккер действительно был одним из лучших в своем деле на всем земном шаре.
      И все немецкие газеты и телевизионные программы кричали про него что вздумается. Лишь бы имя упомянуть! Фотографии разные печатали, за которые иногда фотографу не грех было бы и рыло начистить...
      Так вот, у Бориса Беккера была жена — Бабе. С темным цветом кожи. Казалось бы, что тут особенного? Все равно как если бы я влюбился в Сиамскую Кошку. Просто другая порода. Но многие журналы и газеты сильно упражнялись по этому поводу.
      А мой Фридрих фон Тифенбах, глядя однажды на экран телевизора, где показывали Бориса с женой Бабе, тихо и горестно мне сказал:
      — Вот, Кыся, пример не только спортивного, но и гражданского мужества. Это все вранье, что мы, немцы, вытравили из себя расизм. Мы его упрятали до поры до времени поглубже. А он нет-нет, да и выплеснется из нас зловонными брызгами!..
      И Фридрих прочитал мне заметку из «Бильда», где описывается попытка взорвать тоже очень симпатичную полунегритянку — телевизионную звезду Арабеллу. Только потому, что она не чистокровная немка.
      Но когда Тимур открыл своим ключом дверь квартиры и навстречу нам вышла его американская полицейская мама — в джинсиках и какой-то широченной домашней кофте без воротника, — я малость прибалдел!..
      Я видел в своей жизни много красивых Женщин — и белых, и не совсем... К примеру — та же Бабе Беккер или эта теле-Арабелла!.. Они по-Человечески были очень даже красивыми и симпатичными.
      Но пусть они заранее меня простят — все они, белые и темные, ни в какое сравнение не шли с Тимуровой мамой!
      Сужу об этом не со своих Котовых позиций, а пытаюсь посмотреть на нее глазами нормального Мужика. То есть оценить Женщину по ее чисто Человеческим параметрам. Мне это иногда удается...
      Так вот, возвращаясь к своему прибалдевшему состоянию, спешу сообщить, что таких красивых Женщин со смуглой кожей я и среди абсолютно белых не видел. И честно признаюсь, тут же подумал о своем Шуре Плоткине. Вот бы ему такую...
      — Привет, ма! — прямо из двери заорал Тимур. — Не сердись, мы немножко задержались...
      — Мистер Тим Истлейк, — со сдержанной яростью тихо произнесла полицейская Мама. — Извольте немедленно посмотреть на часы!..

* * *

      Тимур уже давно дрых без задних ног в своей комнате, взяв с меня слово, что ночевать я буду только у него, а мы с Рут, абсолютно по-российски, сидели в кухне-столовой и трепались о том о сем, пока Рут не заметила, что у меня стали слипаться глаза...

* * *

      После того как мы с Тимуром ввалились в квартиру в одиннадцатом часу вечера по нью-йоркскому времени, у нас с Рут не было Контакта всего первые десять минут. И то только лишь потому, что я сидел в рюкзаке, а Рут безостановочно крыла Тимура на чем свет стоит за то, что тот, задерживаясь в порту, не позвонил ей и не предупредил, что у него все в порядке и он скоро приедет домой.
      С моей точки зрения, ругань была абсолютно справедливой. Судя по тому, как реагировал на это Тимур, он считал так же, как я. В качестве признания своей вины Тимур даже порывался чмокнуть Рут в щеку, чего мальчишки обычно делать не любят.
      Я тихо сидел в рюкзаке, выставив наружу только один глаз и одно ухо, и ни во что не вмешивался. Хотя был целиком на стороне Рут. Уж домой позвонить мог бы, засранец!
      Наконец Рут выдохлась. Я почувствовал, что она неожиданно поняла всю бесполезность сиюсекундных педагогических упражнений, ибо голова Тимура сейчас забита чем-то невероятно важным для него и ничего извне Тимур достаточно четко воспринимать не может.
      Тимур слишком был занят ее предстоящим знакомством со мной, и все гневные слова Рут, обращенные к нему, пролетали мимо него. Рут это отчетливо просекла, сама поцеловала его куда-то в макушку, повернулась к огромному холодильнику величиной со средний белый автомобиль, вертикально поставленный на задний бампер, и стала вытаскивать из него всякую разноцветную жратву.
      — Ма... Только не пугайся!.. — чуточку подрагивающим от волнения голосом начал Тимур. — Я хочу познакомить тебя с Мартыном. Это говорящий Кот...
      — Поздравляю, — спокойно ответила Рут. — Завтра мы с утра смотаемся к моему психоаналитику и...
      — Ма-а-а! — испуганно заорал Тимур. — Я клянусь тебе!.. Мартын, вылезай и скажи ей!.. А то она меня действительно завтра отведет к психиатру!
      Я быстренько прилизался, наспех привел себя в относительно пристойный, после рюкзака, вид и неожиданно для самого себя заговорил хоть и по-шелдрейсовски, но до отвращения туповато-официозно:
      — Здравствуйте, миссис Истлейк. Я настоящий русский Кот. Мартын Плоткин. Но вы можете называть меня просто Кыся.
      Наверное, на меня подействовало еще и то, что я впервые в жизни разговаривал с Женщиной, служащей в американской полиции.
      Мне жутко хотелось понравиться этой бабе, но я отчетливо понимал, что весь мой трюковой арсенал для произведения хорошего впечатления при первом знакомстве — от «задушевного» мурлыканья до идиотских прыжков вверх со всех четырех лап — способен поразить воображение только очень невзыскательных Типов. Здесь все эти штуки-дрюки не пройдут.
      Наверное, еще одно обстоятельство сделало меня таким зажатым — это цвет кожи Рут Истлейк.
      На расстоянии безумно легко чувствовать себя этаким широким и либеральным (Шурино выражение) интернационалистом, для которого цвет кожи или принадлежность к другой расе якобы не имеет никакого значения!
      Хреновина все это. Имеет. Еще какое значение имеет.
      Ты остаешься зажатым до тех пор, пока ИСТИННО не перестанешь замечать эту разницу — между собой и, предположим, той же Сиамской Кошкой. Или Длинношерстной Шильдпатт. Даже и не знаю, как это перевести на русский... Ну, у нее еще такая морда сплюснутая — блином. Как у монгола. У Шуры был приятель — монгол алкоголик, но жуткий деляга. Он нам откуда-то иногда продукты доставал по дешевке. Так вот, эта Шильдпатт — вылитый монгол! А шерсти на ней столько, что пока доберешься до нужного тебе места у нее под хвостом — пять раз вспотеешь и уже трахаться не захочешь!..
      Может, оттого, что я впервые лично столкнулся, прямо скажем, с не очень белой женщиной, я и представился ей так безлико и бездарно? Может, отсюда и вся эта скованность?..
      Правда, это дурацкое состояние у меня сразу же и прошло, как только Рут протянула мне руку и счастливо расхохоталась:
      — Фантастика! Впервые вижу Кота, который так прекрасно знаком с работами доктора Ричарда Шелдрейса!.. Я не ошиблась?
      Я так и присел на хвост! Вот это да!.. Какая грандиозная тетка... Ничего себе!.. Зажатости во мне — как не бывало!
      — Точняк! — радостно подтвердил я. — Ну конечно, это все по Шелдрейсу! Мы и разговариваем сейчас по его методе.
      — Да, уж я догадалась, — рассмеялась Рут и нежно погладила мои усы.
      Пахло от нее обворожительно! Какая женщина! Вот встретить такую Кошку — и больше ничего в жизни не нужно...
      — Но ты-то откуда про все это знаешь, Мартин-Кисья? — спросила она.
      — Не так, мама! — огорчился Тимур. — Не «Мар-тин-Кисья», а Мар-ТЫН... Или — Кы-ся. Попробуй еще разок, ма...
      — Окей, окей! Я денек потренируюсь и начну говорить, как Достоевский! Уж если я научилась понимать английский язык бухарских евреев, которые плодятся на моем участке как кролики, то... Но вопрос... — Рут на мгновение запнулась и с трудом, но отчетливо выговорила: — Вопрос к Мар-ТЫНУ...
      — Супер, ма! — гордо крикнул Тимур. — Потряс!..
      Рут взяла меня за передние лапы и, глядя мне прямо в глаза, спросила:
      — Так откуда же вы, уважаемый сэр, знакомы с трудами английского ученого Ричарда Шелдрейса — автора теории о возможных Телепатических Контактах между Животными и Человеком? Тем более что он англичанин. Ты кто? Внебрачный сын Президента России или младший любимый братишка Нового Русского мафиози, который послал тебя учиться в Кембридж? Или ты кончал Оксфорд?
      — Нигде я не учился, и ничего я не кончал, — честно признался я. — Я даже не знаю, что это такое. До доктора Шелдрейса мы докопались вместе с моим Человеком — Шурой Плоткиным. На русский у нас была переведена только книжка «Человек находит друга» Конрада Лоренца...
      — Так ты и Лоренца знаешь?! — потрясенно воскликнула Рут.
      — Естественно!.. Но так как я читать не умею, мне читал вслух Мой Шура. А доктора Шелдрейса он мне переводил с английского...
      — Он говорит по-английски? — спросил Тимур.
      — Говорит неважненько, а читает запросто.
      — А где он сейчас? — поинтересовалась Рут.
      — Не знаю, — ответил я, и меня вдруг пронзила такая печаль, что чуть слезы на глазах не выступили. — Он должен был меня встретить, но... Может быть, с ним что-нибудь случилось? Мы так ждали друг друга...
      Рут достала блокнот и карандаш:
      — У тебя адрес его есть?
      — Нет. Но его адрес есть у одного конгрессмена из Вашингтона — приятеля моего Старшего Друга из Германии Фридриха фон Тифенбаха. Может, слышали? Он старый и очень интеллигентный миллионер. Его все знают...
      — Я, к сожалению, о нем не слышала, но убеждена, что его должны все знать! — уверенно подтвердила Рут. — Потому что интеллигентных миллионеров в мире можно пересчитать по пальцам на одной руке. Фамилию конгрессмена помнишь?
      — Нет.
      — Наплевать! Не расстраивайся. Завтра по нашим полицейским каналам мы найдем тебе твоего... Как, ты сказал, его зовут?
      — Шура... То есть полное имя — Шура Плоткин.
      — Он еврей?
      — Да, а что?
      — Тогда надо искать «Шнеера Плоткина». Или «Шмуля», или «Шлему». Многие евреи, переехавшие в Штаты, сразу меняют свои имена на чисто еврейские. В общине бухарских евреев — это как правило.
      Я подумал, что мой Шура вряд ли переменит имя только из-за перемены страны. Шура есть Шура, и он всегда останется самим собой. Даже в общине бухарских евреев...
      Но я тактично промолчал. Хотя, с другой стороны, моя тактичность слегка попахивала предательством. Поэтому я решил, что когда мы поближе познакомимся с Рут, я ей обязательно об этом скажу! Или, если она сама познакомится с Шурой, она и без меня поймет про него все, что нужно.
      — Тим, сынок, — молнией в ванную! Душ, пижама, и вернуться к столу. Легкая перекуска и немедленно в постель. Ясно? — распорядилась Рут.
      — О’кей, ма. Мартын, ты спишь у меня! — бросил мне Тимур и поплелся в ванную комнату.
      Было видно, что ребенок — совершенно без сил.
      — А что ты обычно ешь на ночь, мой дорогой Кыся? — спросила меня Рут.

* * *

      Спустя еще минут двадцать уже совершенно сонный Тимур, не найдя в себе сил даже допить стакан молока, чмокнул Рут, пожал мне лапу и, еле передвигая ноги, ушел к себе, повторив, что спать я обязан только у него. Мать рано утром уедет на работу, а у нас с ним еще куча совместных дел...
      Когда почти спящий Тимур уполз к себе, я спросил Рут — откуда у него столько свободного времени? Вроде бы сейчас не лето. Как же школа?..
      Рут сделала мне знак — погоди, дескать, и прислушалась к шорохам из Тимуровой комнаты. Убедившись, что он уже лег, она закрыла плотно дверь кухни-столовой и достала из своего громадного холодильника большую четырехугольную бутылку джина «Бифитер» с пожилым типом на этикетке. Тип был одет в красный костюмчик и дурацкую черную шляпу времен царя Гороха. Я не виноват — так говорил Шура, когда хотел подчеркнуть давность события. В руке этот тип держал длинную хреновину с острием на конце и кистями под острием. Не то копье, не то еще хрен знает что...
      Затем Рут разбавила джин тоником, смешала все это в стакане и приставила стакан к углублению в двери холодильника. И слегка нажала. Откуда-то сверху в стакан высыпались аккуратненькие шарики льда. «Во, бля, техника!» — сказал бы Водила.
      Рут чуть приоткрыла дверь и снова прислушалась. Я понял, что она не хотела бы, чтобы Тимур видел ее со стаканом джина.
      — Ты не пьешь? — спросила меня Рут и указала на «Бифитер».
      — Очень редко, — честно сказал я.
      — Я тоже. — Рут приветственно подняла стакан. — Будь!..
      Она сделала хороший глоток и только тогда ответила мне на мой вопрос о школе. Оказывается, в американских «хай-скул» и «паблик-скул» теперь возникают неожиданные пяти- и семидневные каникулы в самой середине учебного процесса, которые призваны якобы разгружать мозг ребенка...
      — Сейчас у него очередная пятидневная пауза... Ребенок, к сожалению, предоставлен почти целиком самому себе. Я на работе — как белка в колесе. — Рут отхлебнула из стакана и закурила сигарету. — Хорошо еще, что теперь у него появился ты и что он еще одержим идеей фикс...
      — Какой идеей? — не понял я.
      — Идея фикс — навязчивая идея. Возможно, он и сам посвятит тебя в эту историю, но пока — я тебе ничего не говорила. О’кей?
      — Могила! — пообещал я точно так же, как в этих случаях делал Водила.
      — Очень убедительно. Впервые слышу. Так вот, в свободные дни Тим через весь Нью-Йорк мотается в порты Нью-Джерси и в Ньюарк. Ищет какой-нибудь израильский пароход. Хочет договориться с капитаном, чтобы на летние каникулы его взяли на судно юнгой. Ему обязательно нужно хоть ненадолго смотаться в Израиль...
      — Зачем?!
      Оказалось, что Тимур еще во времена своего тюремного интерната без памяти влюбился в дочь интернатского врача — Машу Хотимскую. И пользовался у нее нескрываемой взаимностью.
      Последнюю фразу Рут произнесла с откровенной гордостью!
      Сейчас Хотимские живут всей семьей в Израиле. Тимур получает от Маши письма и теперь спит и видит оказаться в Израиле хоть на пару дней. В последнем письме Маша написала, что папа все еще не встал на ноги, лишь готовится к экзаменам на врача, а пока изучает иврит в ульпане и работает кем-то вроде дворника. Что дает им какую-то скидку при оплате квартиры...
      — Короче говоря, он повторяет извечный начальный путь любого эмигранта, — сказала Рут. — Так что в ближайшее время в Америку им не выбраться. Это для них очень дорого.
      Рут загасила сигарету и немножко попила джин с тоником. Лед уже почти растаял в стакане.
      — Нам тоже такое путешествие пока еще не вытянуть, — огорченно добавила Рут. — Я имею в виду — поездку в Израиль...

* * *

      ... И как-то так само собой получилось, что я разомлел от тепла, доверия, успокоения, от присутствия рядом грустной красивой Женщины и, не вдаваясь в подробности, рассказал Рут свою историю. Надо же мне было как то представиться...
      Я рассказал Рут Истлейк про своего Шуру Плоткина, про моего приятеля по ленинградскому пустырю — бесхвостого Кота-Бродягу, про бывшего Кошкодава и Собаколова — отвратительного гада Пилипенко, ставшего хозяином очень богатого пансиона для тех же Котов и Собак, которых он еще недавно отлавливал, убивал и за маленькие, ничтожные рубли продавал их шкурки на Калининском рынке. А сейчас за большие и уважаемые доллары он этих же Котов и Собак чуть ли не в жопу целует...
      Я рассказал ей про Водилу, про наркотики, про побоище на автобане Гамбург — Мюнхен, про мою жизнь в Английском парке, про семейство Шрёдеров и Манфреди, про своего любимого старого Фридриха фон Тифенбаха, про Таню Кох и профессора фон Дейна. Я даже рассказал ей про своего немецкого кореша — полицейского овчара Рэкса, про питерского младшего лейтенанта милиции Митю, про Капитана контейнеровоза «Академик Абрам Ф. Иоффе»...
      Рассказал, как Тимур спас меня от «Собачьей свадьбы»...
      Более внимательного слушателя, чем Рут Истлейк, я бы не мог себе пожелать. Я вообще заметил, что Женщины умеют слушать гораздо лучше, чем Мужчины.
      Закончив свой рассказ эпизодом с «Собачьей свадьбой», мне показалось, что теперь я представлен вполне достаточно, и с устатку взял небольшой тайм-аут — долопал остатки сосиски и допил молоко.
      — О’кей, — сказала Рут и сотворила себе новую порцию джина с тоником и со льдом. — А теперь послушай меня...

* * *

      ...Матерью Рут была шведская манекенщица и начинающая фотомодель из Стокгольма, а отцом — темнокожий барабанщик из крохотной нищенской джазовой группы с пышным названием «Черные звезды Гарлема». Звали его Чак Слоун.
      Инга и Чак влюбились друг в друга в первую же секунду знакомства, и Инга умудрилась отдаться Чаку несколько раньше, чем тот сообразил попросить ее об этом.
      Как только их дочери Рут исполнилось восемнадцать и она поступила на факультет журналистики университета штата Нью-Йорк (Колумбийский, в Верхнем Манхэттене, оказался не по карману...), Инга и Чак Слоун справедливо решили, что теперь дочь и сама выгребется, и уехали в Швецию. В маленький городишко Якобсберг, в дом Ингиных родителей, которые вскоре и померли. Якобсберг находится в двадцати шести километрах от Стокгольма, и черный американец Чак Слоун уже много лет считается там достопримечательностью городка — где-то в одном ряду с остатками крепостной стены пятнадцатого века и галереей с копиями картин неизвестных художников, когда-то населявших Скандинавию.
      Такая честь оказывается Чаку не потому, что он — единственный чернокожий в городе, а просто еще никто из молодых местных музыкантов, даже учившихся у самого Чака, не насобачился так управляться с джазовыми барабанами, как это и по сей день делает старый черный Чак Слоун!..
      — К осени мне обещают прибавку за выслугу лет, и уж тогда-то мы втроем — Тим, ты и я — обязательно слетаем к моим старикам в Швецию. Как идейка? — спросила Рут.
      — Грандиозная, — ответил я и подумал: «Вчетвером бы слетать, с Шурой...»
      ... Если ты не полный дебил, то обычно нормальный человек заканчивает университет в двадцать два года. Но после этого еще и в аспирантуре учится пару лет, чтобы закрепить выбранную профессию.
      Однако между окончанием университета и поступлением в аспирантуру в жизни Рут Слоун возник здоровенный двадцатичетырехлетний белый парень — полицейский из сто двенадцатого участка в Квинсе — Фред Истлейк. И через три месяца мисс Рут Слоун стала миссис Рут Истлейк, так как даже и вообразить не могла — как это она прожила двадцать два года, не будучи женой Фреда Истлейка с самого детства?!
      Здесь, в Квинсе, была снята вот эта квартира. Здесь они с Фредом только тем и занимались, что каждую свободную минуту пытались завести потомство. Фред в своем желании стать отцом был неутомим, как паровая машина Джеймса Уатта! Фред был лучшим мужчиной в мире. В то время Рут еще никогда ни с кем не спала, кроме Фреда, и он по праву считался ее лучшим мужчиной.
      Вот только забеременеть она никак не могла. Бегали они с Фредом по врачам, перепробовали все, что возможно — вплоть до тибетской медицины, в отчаянии опустились до визита к каким-то колдунам...
      А на второй год безуспешных стараний родить себе детеныша поклялись теперь жить только друг для друга. И Рут поступила в Полицейскую академию, чтобы не только дома, но и на работе быть ближе к Фреду.
      Три года тому назад полицейская машина сержанта Фреда Истлейка, уже неуправляемая, как потом сказали врачи, медленно подкатилась к отелю «Рамада Милфорд Плаза», что на Восьмой улице Манхэттена, и мягко ткнулась носом в заднюю часть огромного туристского автобуса, ждущего пассажиров.
      Когда разъяренный водитель автобуса с отборной руганью выскочил из-за руля, то увидел, что автобус его, слава Богу, лишь слегка поцарапан, а за рулем полицейского автомобиля с помятым бампером и разбитой фарой сидит мертвый сержант полиции Фред Истлейк, у которого просто остановилось сердце...
      Этот старый толстый автобусник до сих пор навещает Рут, а с тех пор как она привезла из России Тимура, стал заглядывать к ним еще чаще.
      — Тим рассказал тебе, как он попал в Нью-Йорк?
      — В общих чертах... — осторожно ответил я,
      — Естественно, что многих деталей он не знает! — усмехнулась Рут и снова закурила.
      ... Через полгода после смерти Фреда, по обоюдной договоренности руководства нью-йоркской полиции и Московского управления Министерства внутренних дел, была организована поездка американских полицейских в Москву с чисто ознакомительно-дружескими целями. В делегацию включили и Рут Истлейк.
      Поездка в Москву вся состояла из непрекращающегося вранья. По любому поводу русские устраивали обжираловку с водкой и лгали. Лгали без устали и тоже по любому поводу: шел ли разговор об организованной преступности или борьбе с проституцией, шла ли беседа о финансовых пирамидах или заказных убийствах, говорили ли о транспортировке наркотиков в Россию и через Россию или о детских преступлениях и беспризорности...
      Посещение русского следственного изолятора — заранее подготовленный спектакль. Поездка в колонию — тщательно отрепетированное представление... Осмотр подмосковного детского тюремного учреждения, где содержатся дети, совершившие тяжелые преступления, но не подлежащие суду по возрасту, — опять вранье и показуха.
      Но все равно — это было счастье, что их туда свозили!..
      Когда Рут увидела наголо стриженного девятилетнего Тимура, одетого в негнущийся новый мышиного цвета костюмчик, который ему выдали, наверное, специально перед приездом американской делегации, она подумала, что если Господь Бог дал бы ей радость родить тогда, когда они только поженились с Фредом, — у нее был бы уже такой же мальчик. Ну, может быть, младше на год...
      Она смотрела на этого ребенка с неслыханным татарским именем — Тимур — и понимала, что пройдет еще совсем немного времени, и этот мальчик неминуемо погибнет. В глазах ребенка-убийцы Рут увидела его собственную смерть: не приживется в том мире, который его сейчас окружает, — свои уничтожат, приживется — убьют те, кто будет за ним охотиться. Вот тогда-то она и подошла к Тимуру.
      ... А через месяц прилетела за ним уже без всякой делегации. Одна. В руках у нее был чек на пятнадцать тысяч долларов, куча идиотских документов, рожденных воспаленным воображением американских бюрократов, ответственных за всякие «усыновления», и два обратных билета на самолет — взрослый и детский. Провожали их три сотрудника детского отдела Управления московской милиции, сестра покойной матери Тимура, которая за триста долларов подписала полное отречение от родственных прав, и в качестве переводчика — интернатский доктор Сергей Хотимский с дочерью Машей.

* * *

      Спустя несколько месяцев Тимур затараторил по-английски, а еще через пару недель впервые назвал Рут мамой.
      Сейчас он говорит по-английски так, будто родился в Штатах и никогда не бывал в России. Хотя Рут и слышала, как он иногда треплется по-русски в окрестных магазинчиках, где торгуют эмигранты.
      — Мне кажется, что Тим не забыл русский язык. Во всяком случае, мне не хотелось бы, чтобы он его потерял, — неуверенно сказала Рут и спросила меня: — А как твое впечатление?
      Я вспомнил весь невероятный и чудовищный мат, который Тимур обрушил на головы «Собачьей свадьбы» в порту Элизабет, и, не покривив душой ни на йоту, успокоил Рут Истлейк:
      — Не волнуйся, Рут, он сохранил русский язык во всех его тончайших нюансах и говорит на нем превосходно!
      Про «нюансы» я ввернул сознательно. У меня всегда в запасе есть несколько слов, значение которых мне когда-то объяснил мой Плоткин, и я порой жду не дождусь логической возможности ввернуть в свою фразу одно из таких словечек.
      Но только Рут собралась было восхититься моей образованностью, как я нечаянно, ну совершенно непроизвольно разинул пасть, как говорил Водила — «шире некуда!», и зевнул.
      — О Боже! — испугалась Рут и посмотрела на часы. — Четверть третьего! Я же совсем тебя заговорила... Идем, идем, мой дорогой... Я сейчас приготовлю у Тима постельку, и ты ляжешь баиньки...
      К этому времени я, честно говоря, хотел даже больше не спать, а писать. Просто стеснялся разрушить стройность рассказа Рут и терпел до последнего. Но сейчас я ей прямо сказал:
      — Знаешь, Рут... Мне бы до ветру сходить.
      — До чего?! — не поняла Рут.
      — Ну, пописать, что ли... А может, чего и посерьезней.
      — Черт подери! Как же я сразу тебе не предложила? Вот дура! Идем, я покажу тебе, где ЭТО сделать, а завтра мы с Тимом купим тебе настоящий туалетик для Котов, и Тим будет ежедневно следить за его чистотой и свежестью.
      — Погоди, Рут... А нельзя ли как-нибудь сообразить, чтобы я мог ЭТО делать на улице? Я как-то в доме ЭТОГО никогда...
      — А как ты будешь открывать и закрывать запертые двери квартиры и подъезда, когда нас с Тимом не будет дома?
      — А окно? — спросил я.
      — Ты сошел с ума! У нас второй и достаточно высокий этаж.
      — Это уже мои проблемы. Покажи, пожалуйста, как открывается окно. Я никогда не видел таких рам.
      — Америка... — усмехнулась Рут. — Повсюду в мире окна распахиваются, а у нас — поднимаются. Смотри! Я беру за эту ручку, поднимаю раму слегка вверх... Здесь по бокам защелки. Чтобы опустить, нужно...
      — А нельзя оставить щель, чтобы я мог только просунуть голову?
      — Пожалуйста. Тем более что это окно выходит во внутренний дворик со старыми гаражами.
      — Блеск! — сказал я.
      Внешний подоконник этого старого дома был широким — на нем даже дрыхнуть было можно. К тому же рядом, буквально в двух метрах от окна, росло могучее дерево с прекрасными толстыми ветками, по которым мог бы прыгать даже Слон.
      Вот на это дерево с этого-то подоконника я и сиганул на глазах у восхищенной Рут. Быстренько спустился на землю и сразу почувствовал уйму знакомых и незнакомых запахов, отчего мгновенно утратил чувство сонливости, одолевавшее меня последние полчаса.
      Пахло Котами и Кошками, пахло Крысами, старыми автомобилями... Откуда-то тянуло откровенной и неопрятной нищетой, витали запахи несомненной обеспеченности и хорошей еды... Нормальные запахи Большого Города.
      Как и всегда в темноте, зрение у меня автоматически обострилось, и я стал обследовать внутренний двор дома в поисках места для сами понимаете чего...
      Нашел старый, проржавевший огромный легковой автомобиль совершенно незнакомой мне марки, устроился под ним и, слава Богу, вовремя сделал все свои дела. Как и положено — зарыл, забросал комочками мерзлой земли и еще чем-то, что под лапу попалось, вылез из-под автомобиля и стал приводить себя в порядок. Почистился, умылся, прилизался, размял когти и только было собрался к «своему» дереву, как вдруг увидел, что рядом со мной сидит грязно-беленькая Кошечка и в упор смотрит на меня во все свои зеленые глазки.
      То, что она была ГРЯЗНО-беленькая, я и в темноте увидел. Мало ли я встречал уличных, ничейных, бесхозных Кошек на своем жизненно-половом пути?!
      Короче, я посмотрел на нее, она не отвела своего взгляда от меня, и уже через пять секунд мы трахались как сумасшедшие!..
      Несмотря на свою неухоженность, техникой секса она владела безукоризненно! Правда, сквозь стоны наслаждения все время приговаривала и варьировала на все лады одну и ту же фразу:
      — А тебе Вагиф разрешил?.. Ты спросил у Вагифа?.. Господи, что скажет Вагиф?.. Я так боюсь, что Вагиф будет против!..
      Не скрою, мне это изрядно мешало, но я подумал: в конце концов, в Америке я трахаюсь впервые, и вполне вероятно, что у НИХ это особый национальный обычай — во время траха бормотать вот такие присказки...
      А национальные обычаи страны, в которой я сейчас нахожусь, я просто обязан соблюдать и уважать!
      Мне же не мешало перетрахать в Германии невероятное количество немецких Кошек, хотя они, несмотря на обилие эротических изданий и секс-телепрограмм, почти всегда во время ТРАХПРОЦЕССА спрашивали недовольными голосами:
      — Ты скоро кончишь? Ну сколько можно?.. Спать же хочется.
      Наши, российские, боясь лишний раз забеременеть, обычно вопят:
      — Только не в меня! Только не в меня!..
      Каждое государство имеет свои сексуально-национальные особенности. Поэтому я старался не обращать внимания на стенания моей Первой Американской Партнерши, все время повторявшей одно и то же, явно восточное имя — Вагиф.