ИнтерКыся - ИнтерКыся. Дорога к «звездам»

      — Точно! — подхватил Шрёдер. — Таким образом мы резко вздергиваем цену на этого якобы РУССКОГО Кота, а во-вторых, снова повышаем интерес Германии к России, сильно упавший после ухода Горби на пенсию. И черт его знает, может быть, на плечах этого Кота мы с тобой еще и войдем в большую политику!.. А большая политика — это всегда большие возможности. А большие возможности — это всегда...
      — Большие деньги! — закончил Манфреди.
      Тэк-с... Мало было мне уголовщины с наркотиками, со стрельбой и трупами, не говоря уже о незаконном, безвизовом пересечении границы, так теперь меня хотят втянуть еще и в политические разборки! Вот тут у меня от удивления и неожиданности просто отвалилась челюсть...
      — Осторожней, Руджеро! — тревожно крикнул Шрёдер. — Смотри, какие у него клыки!.. Это же саблезубый тигр, а не Кот... Ты только посмотри на его клыки.
      Руджеро Манфреди плотно закрыл за мной дверцу просторной клетки и молитвенно простонал:
      — Я не могу смотреть на его клыки, когда я вижу его яйца!.. Яйца производителя! Могучего и неутомимого сексуала!.. Может быть, не продавать его, оставить себе и начать потом торговать его котятами?
      — Слишком рискованно. Даже при таких роскошных данных он может оказаться импотентом. Мало ли мы знаем примеров... — усмехнулся Шрёдер и поднял клетку со мной. — О Боже... Какой тяжелый, швайне хунд!
      У немцев «швайне хунд», то есть «свинячья Собака», считается жутким ругательством. Это мне еще Коты-киевляне говорили.
      — Что ты хочешь этим сказать? — недобро спросил Манфреди.
      — То, что Кот тяжелый.
      — Нет, когда ты говорил про импотентов с роскошными данными?
      — Я имел в виду Кота!
      — А еще?!
      — А еще, что он тяжелый, черт бы тебя побрал!.. А тяжелый он потому, что в два раза больше любого нашего кота! Достаточно?!
      — То-то же! — уже спокойно сказал Манфреди. — У нас в Италии за такие шутки стреляют.
      — Ну все, все! — примирительно проговорил Шрёдер и накинул на клетку клетчатый платок, чтобы меня не было видно. — Идем...
      И я почувствовал, что мы куда-то пошли. Сквозь клетчатый платок не было видно ни черта, и мне ничего не оставалось делать, как улечься на бок и слушать Шрёдера и Манфреди. То ли от количества сожранной форели, то ли от необъяснимого предвидения, но я не испытывал ни малейшего волнения, ни испуга, ничего такого, что могло бы меня вывести из равновесия. Кажется, что я даже был немножко рад тому, что со мной случилось...
      — Да, конечно, Кот роскошный! И вес, и размеры... — восхищенно проговорил Манфреди таким тоном, будто мой большой вес и мои нестандартные размеры — дело его рук и предмет его личной гордости.
      — И тем не менее, чтобы сделать из него настоящего ДИКОГО РУССКОГО КОТА — ГРОЗУ СИБИРСКОЙ ТАЙГИ, нам придётся над ним еще немало поработать, — кряхтя, сказал Шрёдер. — Кстати, неплохое название для новой породы — «Гроза Сибири»...
      — Отличное название! — подхватил Манфреди. — Точно! Из него нужно делать подлинного ВАЛЬДВИЛЬД-КАТЦЕ!..
      Это у них так по-немецки называется дикий лесной Кот. Я об этом узнал еще от вице-консульской Нюси. В секунды восторженного оргазма она кричала мне: «Ты — мой Бог! Ты — Вальдвильдкатце!!! Я умираю!..»
      Правда, потом я случайно узнал, что в эти мгновения Нюся кричит такое любому Коту, которому она была не в силах отказать.. Но это отнюдь не умаляло ее достоинств, а лишь делало ее еще более привлекательной. С Нюсей даже самый плюгавый Кот чувствовал себя половым гигантом!
      Тэк-с... Значит, они хотят из меня сделать, во-первых, «настоящего русского», а во-вторых, к тому же — «дикого»... Забавно! Интересно, как они представляют себе «настоящего дикого русского Кота»? С рогом на лбу и с серпом и молотом на груди? Или еще как-нибудь позатейливее? Ну, прохиндеи...
      И тут, слышу, Шрёдер спрашивает у Манфреди:
      — У тебя сохранились координаты того старика, который делал нам документы на «русскую гончую»?
      — Конечно. Я только не уверен — сохранился ли сам старик.
      — А что с ним могло случиться?
      — Эрих, просчитай ситуацию хотя бы на ход вперед! Если этот старик в сорок пятом году в Потсдаме убежал из Красной Армии в чине старшего лейтенанта, то сколько ему может быть сейчас лет?
      — Семьдесят пять... Восемьдесят.
      — Согласись, что это превосходный возраст для тихого перехода в другой мир. Мы уже год о нем ничего не слышали. Вариант номер два: старик жив и здоров, но сидит в тюрьме. Может быть?
      — С чего бы это? — удивился Шрёдер.
      — Да, правда! — развеселился Манфреди. — С чего бы это?! Старик всего пятьдесят лет занимался мошенничеством и только лишь шесть раз сидел во всех тюрьмах Европы! За что бы это его сажать в седьмой раз?!
      — Верно... — задумчиво согласился Шрёдер. — А какие он тогда сделал документы на русскую гончую! Экстра-класс!.. Жаль, что она сдохла по Дороге в Лос-Анджелес у этого американского актера... Ты не помнишь, как его звали?
      — Нет, Эрих. Я помню только то, что ее смерть — на твоей совести. Это ты все время орал, что у русской гончей должен быть втянутый живот, и колол ей витамины вместо того, чтобы дать кастрюлю нормального супа. А этот голливудский дурачок даже понятия не имел, какой живот бывает у настоящей русской гончей!..
      Тут я почувствовал, что мы остановились, и Шрёдер опустил мою клетку на землю. А потом я услышал такие обиженные интонации в его голосе, что чуть было не стал его жалеть...
      — Руджеро, Руджеро!.. — простонал Шрёдер. — Ты просто сукин сын после этого! Будто ты не знаешь, что когда начинаешь формировать «русскую гончую» из обыкновенной длинной и тощей дворняги с вытянутой мордой и таким чудовищным врожденным пороком позвоночника, что ее спина становится круглой, как у настоящей «русской гончей», — так можно ожидать чего угодно! Я лично думаю, что она скончалась от радостного удивления, когда узнала, что отныне будет жить не в мюнхенском Бергам-Лайме, а в лос-анджелесском Беверли-Хиллз...
      — Господи! Какое счастье, что мы завязали с собаками и перешли только на кошек! — воскликнул Манфреди, и я услышал, как он стал открывать автомобиль. — Насколько они экономичнее собак, насколько тише, насколько удобнее в транспортировке...
      Я почувствовал, как Шрёдер наклонился к клетке и снял с нее тряпку. Холодное желтое солнце ударило меня по глазам. От неожиданности и пережора я икнул и увидел, что автомобиль Шрёдера и Манфреди (куда там этой сволочи Пилипенко и придурку Ваське с их обосранным «Москвичом»!) стоит в узенькой прелестной улочке, совсем рядом с совершенно незнакомым мне входом в Английский парк. Я знал, что парк очень большой, но даже и не подозревал — насколько он велик. Я был свято убежден, что за это время мы дошли до другого конца города.
      — Тем более что цены на собак сейчас во всем мире падают, а на котов и кошек — растут, — заметил практичный Шрёдер.
      — По тем же причинам. По чисто экономическим соображениям, — сказал Манфреди и поднял мою клетку, чтобы поставить ее в автомобиль. — О, черт его побери!!! Какой он действительно тяжелый! Кошмар. Бедные кошки!.. Так повезем, или пусть поспит?
      — Пусть на всякий случай поспит. На кой черт нам нужно, чтобы он запоминал дорогу!..
      — А в привидения ты еще не веришь?! — расхохотался Манфреди и достал из-под сиденья небольшой кованый портфельчик.
      — Нет, Руджеро. До этого я еще не дошел, — серьезно ответил ему Шрёдер. — Ho чем больше мы с тобой занимаемся кошками, тем чаще я начинаю задумываться над некоторой жутковатой фантасмагоричностью этих созданий. Мне иногда кажется, что мы у них — как на ладони. Вот посмотри на этого, например... Какой у него осмысленный взгляд, как он следит за твоими руками!..
      — Ты кончишь в психиатрической клинике, — рассмеялся Манфреди. — Коты чрезвычайно любопытны, и то, что он следит за моими руками — в этом нет ничего удивительного.
      Плевал я на люболытство! Еще бы мне не следить за руками этого Руджеро Манфреди! Я и не пытался этого скрывать...
      С возрастающей тревогой я смотрел, как Руджеро Манфреди вынимал из портфельчика аккуратно уложенный одноразовый шприц, ампулу с прозрачной жидкостью, ватку и небольшую пластмассовую бутылочку с кнопкой на горлышке.
      А то я не знал, что это такое! Когда в прошлом году у меня заболел Шура Плоткин воспалением легких, то к нам приходила молоденькая участковая врачиха и сама трижды в день делала Шуре какие-то уколы. И трижды в день я видел шприцы, иглы, ампулы, ватки...
      Врачиха была прехорошенькой и лечила Шуру, как для себя. И не ошиблась в своих надеждах. Шура выздоровел и потом недели две день и ночь благодарил эту докторишку так, что мне иногда от их стонов и воплей хотелось с балкона выпрыгнуть. Так они меня достали своими благодарностями друг другу: Шура — докторишке за то, что она его вылечила, а докторишка — Шуре за то, что тот выздоровел...
      Поэтому я очень хорошо знаю, что такое шприц и ампула!
      И если эти два жулика собираются сделать мне укол и усыпить меня — я им сейчас покажу, что такое действительно НАСТОЯЩИЙ РУССКИЙ КОТ, который всю свою жизнь — от рождения и до смерти — только и делает, что борется за свое существование!
      Пусть они только ко мне приблизятся, пусть только попробуют вытащить меня из клетки!!! От них во все стороны клочья полетят!.. Уж если я профессионального убийцу Алика, с его длинным почти бесшумным пистолетом, не испугался, то...
      Но ни Руджеро Манфреди, ни Эрих Шрёдер даже и не пытались открыть клетку. Установив ее на заднем сиденье автомобиля, Манфреди вынул из того же портфельчика небольшую кривую ручку, вставил ее в какое-то отверстие, кажется, у толстого дна клетки — мне, находившемуся непосредственно внутри клетки, это отверстие видно не было. Я мог о нем только догадываться.
      А потом Манфреди стал медленно поворачивать эту ручку вокруг своей оси. Вначале я вообще не заметил ничего особенного, кроме скрипа под полом клетки. А потом вдруг сообразил, что на меня неумолимо надвигается боковая стенка всей клетки!
      К моему ужасу, клетка становилась все уже и уже и наконец стала настолько узкой, что я просто не мог в ней пошевелиться!
      — Не бойся, котик, не бойся, — приговаривал Эрих Шрёдер. — Это обычная клетка-фиксатор. Мы тебе ничего плохого не сделаем.
      Подонок! Как будто до этого он мне делал только хорошее!
      Этот гад Манфреди крутанул еще пол-оборота ручкой, и теперь меня стиснуло между стенками так, что я чуть не лишился сознания! Манфреди отбил кончик у стеклянной ампулы, набрал оттуда в шприц жидкость и сказал Шрёдеру:
      — Кот зафиксирован. Ты будешь колоть?
      — Коли, коли сам. Он на меня так смотрит... — отмахнулся от него Шрёдер и ласково сказал мне: — Не пугайся, котик. Сейчас ты у нас поспишь, отдохнешь...
      — А представь себе, что кот тебе вдруг отвечает: «А пошли бы вы, герр Шрёдер, ко всем чертям!» — разоржался Манфреди.
      — Наверное, однажды так и произойдет, — ответил Шрёдер.
      Тут я ощутил легкий укол в задницу и почувствовал, как, высвобождая меня, стала отъезжать стенка клетки. Я попытался встряхнуться, но ноги меня не держали, и я рухнул на пол клетки.
      Последнее, что я услышал, был смех Манфреди:
      — Эрих, не затягивай с визитом к психиатру...
      ...а потом вдруг, откуда ни возьмись, я вижу Шуру Плоткина в нашей ленинградско-петербургской квартире!..
      Шура мотается по захламленным и неубранным комнатам, бросает какие-то тряпки в чемодан, валяющийся на полу, и раздраженно говорит мне так, будто не видел меня всего часа три:
      — Ну где ты пропадаешь, Мартын? Я с величайшим трудом выбиваю в Союзе журналистов путевки на Черное море, а ты и ухом не ведешь! Я пытаюсь оформить документы на тебя тоже, а мне говорят: «Предъявите кота». Я им говорю: «Он вот-вот явится...» А они мне: «Вот когда явится, тогда и будем оформлять!» А ты шляешься черт знает где!..
      — Шура! Шурик!.. — в отчаянии кричу я и вдруг понимаю, что кричу НАСТОЯЩИМ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ ГОЛОСОМ!!! — Мы никуда не можем уехать! Ни ты, ни я!.. Я обещал Водиле, что ты присмотришь за его маленькой дочкой Настей! Шура, мы не можем его бросить в таком состоянии... Мы должны их немедленно разыскать!
      Шура продолжает метаться, собирает вещи и спрашивает меня:
      — Ты свое кресло будешь брать с собой на море?
      — Плевал я на кресло! Плевал я на море!.. — кричу я в ответ. — Я вообще никуда не поеду!.. Что с тобой, Шурочка? Что происходит?!
      Шура неожиданно спокойно садится в мое кресло и говорит:
      — Ты хочешь правды? Пожалуйста. Я отвык от тебя, Мартын. И ты сделал для этого все! Своими собственными лапами.
      — Что ты говоришь, Шурик?! — заплакал я. — Это невероятно...
      — Вероятно. И прости меня, Мартын... Я должен сказать тебе все. Случилось так... Короче, теперь у меня есть другая Кошка. Извини, Мартын, но я хотел быть честным до конца.
      И тут я вижу, как на спинку кресла, в котором он сидит, откуда-то вспрыгивает та самая рыжая Киска, которая работала на этих страшных Кошко-Собаколовов — Пилипенко и Ваську. На которой погорел и я!..
      — Ты с ума сошел, Шура! — в панике кричу я. — Эта рыжая блядь — примитивнейшая завлекуха! Известная пилипенковская «подсадная утка»! Она заложит тебя в три секунды!.. На нее, как на живца, Пилипенко и Васька отлавливают лучших Котов, а потом умерщвляют их в Институте физиологии или делают из них шапки!.. Ты хочешь стать шапкой, Шура?! Так эта потаскуха тебе в два счета поможет!
      — Мартын! — строго прерывает меня Шура. — Не смей говорить о ней в таком тоне. Ты в первую очередь делаешь мне больно. Я этого не заслужил.
      — А я — заслужил?! — ору я своим жутким Человеческим голосом. — А Водила — заслужил? Его маленькая Настя — тоже заслужила?
      Тогда Шура встает из кресла и снова начинает собирать вещи. И эта рыжая стерва, не прекращая мурлыкать и тереться о Шурины ноги, помогает ему укладывать чемодан!..
      — Что ты так волнуешься за своего Водилу и его Настю? — усмехается Шура. — Они сейчас в соседней комнате, и ты можешь немедленно убедиться, что с ними все в порядке.
      Я, как умалишенный, мчусь в соседнюю комнату и вижу исхудавшего, маленького Водилу, завернутого в детское одеяльце. Рядом детский стеклянный рожок с соской.
      Водила лежит на пустом книжном стеллаже рядом с письменным столом. На столе Шурина пишущая машинка без ленты. Все покрыто толстым слоем пыли. На верхней полке стеллажа сушатся пеленки...
      Вокруг стола в танце извивается полуголая здоровенная деваха лет двадцати пяти. Выглядит она так, будто только что выпрыгнула из порнушного журнала.
      — Боже мой!.. — в ужасе я бросаюсь к Водиле. — Водила, родненький... Что происходит? Объясни мне — я ничего не понимаю...
      — А... Это ты, Кыся?.. А я уж думал, что и не свидимся... Хорошо, что ты вернулся, — тихо шепчет Водила.
      — А это кто? — спрашиваю я и показываю на порнодевицу.
      — Так это же моя Настенька!.. Неужто не узнал? А все говорят, что она на меня похожа. Настенька, познакомься... Это мой корешок — Кыся. Я тебе про него рассказывал...
      Я совершенно по-Человечески протягиваю ей лапу и слышу, как говорю стандартную фразу, которая у Людей в пятидесяти случаях из ста не соответствует истине:
      — Очень приятно.
      Она ложится на тахту, тоже протягивает мне руку, но не пожимает мне лапу, а сразу берет меня за ЭТО САМОЕ между моими задними лапами, а второй рукой затаскивает меня на себя!..
      Я с трудом вырываюсь от нее, подползаю к Водиле и шепчу:
      — Но ты же говорил, что она маленькая!
      — А она подросла, — тихо отвечает мне Водила. — Время-то идет, Кыся. И, как говорится, диктует нам свои законы.
      От ярости я подпрыгиваю чуть не до потолка и воплю в истерике:
      — Нет! Нет!.. Нет!!! Я не хочу этих законов!!! Я хочу жить по своим законам — они у меня одни на все времена!..
      — Ну, бля, ты даешь, Кыся... — в своей обычной манере огорченно шепчет обессиленный и маленький Водила.
      Я понимаю, что за время моего отсутствия в моей стране что-то должно было измениться, но я был так свято уверен, что ни меня, ни круг моей любви и моих привязанностей эти изменения никогда не коснутся, что теперь находился в состоянии полной раздавленности. Я был буквально «по стенке размазан», как сказал бы тот, бывший Мой Шура Плоткин...
      И хотя в каком-то затылочном участочке моего мозга билась мыслишка, что все происходящее сейчас всего лишь сон, кошмар, наркотический бред, — состояние мое было ужасным. Я оказался никому не нужен, и это меня сломило...
      Я тихо вышел на балкон, мысленно попрощался со всеми и выпрыгнул с восьмого этажа.
      Но почему-то не ощутил стремительности падения, не испытал страха перед ударом об землю, а мягко и медленно поплыл по воздуху, зависая между этажами, заглядывая в освещенные окна моих соседей по дому...
      Я посмотрел в них и увидел, что опускаюсь в знакомый район нашего родного мусоросборника, где, задрав нос кверху, внимательно следил за моим полетом мой старый бесхвостый друг — Кот-Бродяга и укоризненно говорил мне уже по-нашему, по-Животному:
      — Елки-палки, Мартын, сколько можно ждать? Я специально на час раньше отпросился со службы, а тебя все нет и нет! Давай, Мартын, не дури. Лети быстрее.
      Я плавно опускаюсь рядом с Бродягой и молча кладу ему голову на плечо. В глотке у меня стоит комок слез, и я слова не могу произнести — ни по-Животному, ни по-Человечески...
      Потом мы сидим в нашем старом, но чудодейственно преображенном подвале — мягкий свет, чистота, тепло, уютно. На стенках фотографии Бродяги, чучела крысиных голов — свидетельства Бродягиной охотничьей доблести. На вешалке — странный черный жилет, типа зимней собачьей попонки с застежками на «липучках».
      — Что это? — спрашиваю я Бродягу.
      — Моя рабочая спецодежда — пуленепробиваемый бронежилет.
      — Господи!.. Тебе-то зачем?
      — Я же говорил, что теперь служу. Охраняю одну совместную фирму — сутки через трое. Ты кушай, Мартын, кушай!.. Вот хек, вот форель, вот прекрасная суповая кость... Я так ждал тебя.
      — Откуда это все у тебя?
      — Как откуда? Платят-то в эСКаВе... А за эСКаВе, Мартынчик, сейчас у нас можно все купить — даже Слона в маринаде!
      Мы с Бродягой года два назад мотались на Петроградскую сторону в зоопарк — насмотрелись там! Поэтому я очень даже отчетливо представил себе Слона в маринаде и впервые за весь сон улыбнулся. Бродяга ужасно обрадовался!
      — Давай, Мартын, по три капли валерьянки за встречу! — говорит Бродяга и достает с полки небольшой пузырек. — Настоящая, дореформенная! По случаю мне достали. Один, в прошлом кагэбэшный, Кот — ты его не знаешь, — сейчас вместе со мной в охране работает. Так он все свои бывшие связи сохранил и даже усилил! Чего хочешь достать может!..
      Но в это мгновение с грохотом распахивается дверь, и в подвал влетает Шура Плоткин — босиком, в старых латаных джинсах и голый по пояс. А на груди у него большая синяя наколка — «КЫСЯ»!
      — Мартынчик!.. — кричит Шура и заливается слезами. — Мартышка, любимый мой! Дружочек мой единственный!..
      Рыдания ему мешают говорить связно, и он падает на пол, ползет ко мне, протягивает руки и плачет горючими слезами.
      — Мартынчик... — всхлипывает Шура. — Ну не раздолбай ли ты?! Ну как же тебе могло ТАКОЕ ПРИСНИТЬСЯ? Может, ты перекушал на сон грядущий? Может, нанюхался, какой-то гадости? Да как же тебе ЭТО в голову пришло? Разве можно позволять себе даже краем глаза ВИДЕТЬ ТАКИЕ СНЫ? Я же тут погибаю без тебя, Мартышка... А тебя все нет и нет. Где ты, Мартынчик? Где ты?..
      И Шура, словно слепой, начинает шарить вокруг руками, пытаясь меня найти...
      В открытую дверь подвала неожиданно врывается страшный ветер, подхватывает меня, Шуру, Бродягу, срывает со стен чучела крысиных голов, фотографии, все ломает, крушит о корявые бетонные стены подвала, и я вижу, как Бродягу в его пуленепробиваемом бронежилете (когда он его успел напялить?..) с дикой силой бросает о стену!.. Бродяга замертво падает на пол и разбивается какими-то уродливыми глиняными осколками...
      Ослепший и окровавленный Шура еще пытается сопротивляться, но сила этого тайфуна так велика, что бедного Шуру впечатывает в бетонную стену и он застывает в ней — плоский, распластанный, с мученической гримасой на совершенно непохожем на себя лице...
      Я как-то умудряюсь преодолеть силу этого невероятного ветра, подлетаю к Шуре, обламывая когти, пытаюсь выцарапать его из стены, но страшный вихрь с воем подхватывает меня, отрывает от Шуры и выносит из подвала в холодную черноту звездного неба...
      И я лечу, лечу, лечу, и все время вверх, а рядом со мной, оказывается, летит Таня Кох и спокойно говорит мне по-немецки:
      — Послушай, Кот... Может быть, тебе все-таки лучше вернуться ко мне? Проснись, проснись, Кот! А то очень трудно разговаривать со спящим Котом...

* * *

      И я просыпаюсь...
      Никакой Тани Кох. Никакой клетки.
      Уйма незнакомых запахов. Слегка кружится голова...
      Дико хочется пить!..
      Первое, что я вижу, — склонившийся ко мне сильно улучшенный вариант физиономии Эриха Шрёдера в образе женщины.
      Она ставит передо мной миску с водой и говорит:
      — Пей. После этих дурацких транквилизаторов всегда ужасно хочется пить. По себе знаю.
      Я с трудом встаю на слабые еще ноги. С жадностью начинаю лакать воду. Пытаюсь припомнить детали своего сна...
      — Вот и прекрасно, — говорит женщина, похожая на Эриха Шрёдера. — Давай знакомиться. Я — Хельга Щрёдер. Я сестра вон того жулика — Эриха Шрёдера и подруга его бизнес-партнера — синьора Руджеро Манфреди. Вон они сидят за столом и, как обычно, пьют пиво без меня.
      — Не надо!.. Не надо прикидываться бедной овечкой! — кричит Манфреди из-за стола. — Тебя приглашали пить пиво вместе с нами, но ты предпочла Кота!..
      — Не обращай внимания, Руджеро, — лениво говорит Эрих. — Это — Хельга. Ты ее знаешь не хуже меня. Это ее стиль.
      — Пей, пей, Кот. Не слушай их, — улыбается мне Хельга. — Я старше Эриха на три года и моложе Руджеро на семь лет. Зато я умнее их обоих, вместе взятых, примерно раз в десять.
      Тут Хельга хочет погладить меня, но я инстинктивно прижимаю уши к голове, поворачиваюсь к ней вполоборота, на всякий случай разеваю рот и делаю это свое отработанное «Кх-х-ха!.», чем обычно предупреждаю, что не терплю чужих поглаживаний.
      — Осторожней!.. — кричит ей Эрих, и они вместе с Руджеро бросаются к Хельге «на помощь».
      И вот тут я исполняю свой коронный номер, который обычно использую в двух диаметрально противоположных случаях — или тогда, когда я хочу понравиться окружающим, или тогда, когда хочу их слегка пугнуть и таким образом поставить на место. Я уже как-то говорил об этом трюке — Неожиданный Прыжок Вверх из непредсказуемого положения Сидя или Лежа. Овчарки в обморок падают, а про Людей и говорить нечего...
      Вы хотели иметь НАСТОЯЩЕГО ДИКОГО РУССКОГО КОТА? Пожалуйста! Как говорится, извольте получить.
      Без малейшей подготовки, со всех четырех лап сразу, я взвиваюсь на двухметровую высоту и оказываюсь на верхотуре старинного резного шкафа.
      Манфреди и Шрёдер — потрясены, что и требовалось. Несчастная Хельга не на шутку испугана. Ее мне становится даже немножко жаль. Не переборщил ли я?
      — Боже, какой громадный... Я таких еще никогда не видела, — бормочет бедная Хельга и, пытаясь скрыть свой испуг, спрашивает у Эриха и Руджеро: — Ребята! Где вы сперли этого Кота? Не в Олимпияспортхалле? Там сейчас как раз проходит чемпионат мира по бодибилдингу в тяжелом весе... Он, случайно, не из состава участников?

* * *

      У нас на границе Мюнхена свой собственный дом в Оттобрунне. После крушения Берлинской стены родители Хельги и Эриха за гроши купили в Германской, бывшей демократической, республике прекрасный и просторный дом под Эрфуртом, а домишко в Оттобрунне оставили своим детям.
      Домик был, прямо скажем, не бог весть что. Его построил дед Хельги и Эриха сразу же после войны, и тогда этот дом олицетворял верх обеспеченности и благополучия!
      Но сегодня, в сравнении с толпами новых роскошных и безумно дорогих домов, домишко Шрёдеров выглядел жалкой конурой. Да здравствует добрая память о дедушке, который догадался воздвигнуть вокруг дома и добротного садового участка такую высоченную и толщенную ограду из невероятно плотных растений, пахнущих мягкой хвоей, что со стороны улицы и боковых соседей жалкость домика Шрёдеров была никому не видна. Да и все происходящее около дома и на его участке было хорошо сокрыто от посторонних глаз. Для не всегда праведных занятий Эриха Шрёдера и Руджеро Манфреди — это было очень, и очень важно. Ибо при всепоглощающей любви немцев к порядку любое доносительство о «непорядке» считалось проявлением доблести, честности и гражданственности.
      Дом естественным образом делился на две половины, одну из которых занимала Хельга, а вторую — Эрих. Так как Руджеро Манфреди ночью спал с Хельгой, а днем работал с Эрихом, то получалось так, что Руджеро волей-неволей круглые сутки занимал целиком весь дом. Всех троих это вполне устраивало, а мне было ровным счетом на это наплевать.
      Я ждал своего часа. Безотчетно и, по всей вероятности, безосновательно я слепо верил в то, что наступит день, когда я вернусь в Петербург, разыщу Водилу и снова обрету СВОИ ДОМ и СВОЕГО Шуру Плоткина! Просто нужно запастись терпением. А как только представится малейшая возможность войти в Контакт с Человеком, достойным доверия, — уж я его на эту поездочку уговорю в лучшем виде!..
      Тем более что сейчас вокруг меня идет невероятная суетня: разыскан знаменитый старый русский мошенник — специалист по липовым документам, бланкам, штемпелям, печатям и изготовлению бумаг любой эпохи. Он, к счастью, не умер, слава Богу — на свободе, а не в тюрьме, и недавно даже женился на какой-то эмигрантке-молодухе шестидесяти шести лет, которой, как уверяет старик, никто больше шестидесяти не дает!..
      Уже вторую неделю старик корпит над изготовлением моей фантастической родословной, которая, оказывается, берет начало со времен исторической любви личного Боевого Кота русского царя Петра Первого к любимой Кошке короля Швеции — Карла Двенадцатого!
      Руджеро колет мне витамины и, по-моему, какие-то стимуляторы, потому что мне теперь снова постоянно хочется трахаться. Так как я сам чувствую, как здоровею от этих уколов, то разрешаю Руджеро делать мне инъекции без всякой клетки-фиксатора.
      Хельга ежедневно расчесывает меня и раз в три дня моет специальным составом, от которого шерсть блестит, как полированная. Эрих точно проследил, что я жру с большим удовольствием, и теперь кормит меня только этим, не пытаясь даже впихнуть в меня то, что лопают все остальные наши Коты и Кошки — всякие разные «Вискас», «Китикэт», «Пурина», «Кэт-Шоу», «Феликс» или «Имас»...
      Уже несколько дней весь дом от келлера (подвала) до чердака, включая всю прилегающую к дому территорию, чуть ли не круглосуточно оглашается нескончаемыми спорами — оперировать меня или нет?
      Существует четыре мнения. Честный Эрих считает, что продавать меня нужно в добротном отреставрированном виде — то есть с зашитым ухом, которое было разорвано три года назад в Петербурге, в драке с одним кретином Ротвейлером. А шерсть перед продажей можно на шов начесать. Хельга это делает обычно превосходно. Никто ничего и не заметит...
      Руджеро Манфреди день и ночь вопит о необходимости прооперировать мне другое ухо и сделать его точно таким же, как и разорванное. Тогда два разорванных уха у одного кота можно будет выдавать за специфический признак породы ДИКОГО КОТА, что резко поднимет ко мне интерес и цену при продаже!
      Хельга категорически возражает против какой-либо операции и требует, чтобы Меня оставили в покое. Она считает, что шрам на морде и одно разорванное ухо — превосходный показатель несомненных бойцовских качеств и мужественности кота, ведущего свой двухсотлетний род от боевого окружения русского царя и скандинавской фаворитки короля Швеции...
      Четвертое мнение — мое. Оно полностью совпадает с мнением Хельги и поэтому не требует повторения.
      Как только Шрёдеры и Манфреди убедились в том, что я пока не собираюсь никуда смыливаться, мне предоставили ту степень свободы, которая меня вполне устраивала.
      Участок при доме был достаточно велик, и в хорошую погоду сюда, на свежий воздух, выносились из подвала клетки с разной отловленной и ворованной живностью, предназначенной для перепродажи. Тут были и Кошки, и Кролики, и даже одна клетка с молоденькой Лисичкой, на которую никак не находился покупатель, и она целыми днями тоненько и тоскливо лаяла, словно обиженная собачонка...
      Кошек мыли специальными шампунями, расчесывали, делали им антивирусные и противолишайные прививки, иногда, для дела, подкрашивали. Тут Хельга достигла такого уровня мастерства, что ни одним даже очень сведущим кошатникам такой подкрас ни разу не был замечен!
      Иногда Кошек выпускали из клеток на редкое теперь солнышко, и они, ошарашенные внезапной свободой, томно ползали по траве на брюхе и с перепугу передвигались медленнее черепахи.
      Вот тут наступал мой звездно-половой час!
      Не торопясь, вдумчиво и сосредоточенно, я перетрахивал в один присест четыре, пять элитных, высшего, так называемого шоу-класса Кошек — от британских ориенталов и шотландских вислоухих до голубых длинношерстных Персианок, под восторженные крики Хельги:
      — Руджеро!.. Руджеро!!! Я умоляю тебя, иди скорее сюда!.. Посмотри, посмотри, КАК ЭТО НУЖНО ДЕЛАТЬ!
      Обычно Руджеро Манфреди вылетал из дому с криком:
      — Шайзе-Карамбо!.. Он нам всех кошек перепортит!.. — и рвался ко мне.
      Но Хельга перехватывала его за шиворот и ласково предупреждала:
      — Если ты хоть немножечко помешаешь ему, я тебе тут же оторву яйца! Смотри, смотри, как это делает настоящий мужик!!!